Текст книги "Паноптикум (СИ)"

Автор книги: Александра Лимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Давид Амирович, Сафронов просил решить вопрос по авторемонтному.

– Сейчас? – Давид недовольно приподнял бровь, глядя в затылок водителя. – Пусть неделю ждет и с Шамаем решает.

– Сафронов задаток Эмину Амировичу отдал и он очень просит завершить с вами. Сафронов готов увеличить остаточную сумму, если вы захотите, только вопрос ему закройте.

– Они все так и будут теперь наперебой ко мне бежать?.. – Давид раздраженно стряхнул пепел в окно, и скривился глядя на свой безмолвно разрывающийся телефон.

– Отказать? – уточнил водитель.

– Когда Эмин добро дал?.. А нет, погоди… Это всратый "Ирбис", что ли? Так там же все на мази, Эмин «фас» сказал налоговикам в конце ноября, это еще при мне было. Что он трясется-то?

– Шамай предупредил, с чего начнет. – У меня мурашки пробежали от едва слышного Давидовского «ты глянь, как оперативно приняли к сведению» и его довольной полуусмешке. Водитель продолжил, – они все сейчас трясутся, но этот из адекватных. Полчаса назад Казаков за него поручился.

– Казаков… Это который вчера на подхвате был? Который прикольно грабит награбленное?

– Да.

– Ага, понял. Ладно, Олег, набери Сафронову, скажи, что Асаевы добро дали, пусть в течение двадцати минут тусовку свою пригонит на предприятие. Не успеет – задаток верну и ебаться будет с Шамаем. Казаков ему там ничем не поможет уже. – Давид раздраженно отклонил входящий вызов и сам кому-то набрал. – Надь, подготовь по "Ирбису". Нет, часа через два он закроет остаток, тогда чистые ему отдадите. Ты у меня спрашиваешь? Эмин согласие дал в конце ноября начале декабря, значит в готовых лежат, там и ищите. Отдадите им все только после того как полностью сумма капнет. Сейчас человека пришлю отдашь те, что на страховой случай. Да. Да, это только после того, как погасят полностью. – Сброс звонка, набран другой абонент, – быстро к Приваловой смотайся, забери официоз по «Ирбису» и чтобы когда я выходил из машины у завода, у меня доки в руках были. – Давид завершил звонок, бросил взгляд на опешившую меня и устало пояснил, – сейчас на краткое представление съездим, потом в больницу.

«Не усложняй». Значит так надо. Эмин доверял Давиду, и он… определенно стоит этого доверия, поэтому я загасила бабский порыв устроить истерику и кивнула, доставая сигареты.

– И Зайцев с той же просьбой примерно. – Снова подал голос Олег, отключивший разговор по телефону с Сафроновым и спокойно разворачивавший автомобиль через две сплошные прямо недалеко от припаркованных у остановки гаишников. Отвернувшихся.

– Это который? – Давид зевнул, прикрывая рот кулаком, все так же глядя на свой разрываемый входящими телефон.

– Он в составе учредителей " Астра-М", толстый и лысый такой, в очках… Вы его видели в ноябре на Луганской. М-м-м… Про него Эмин Амирович говорил тупой, но забавный…

– А, этот. Откажи. Всем отказывай, Шамая пусть ждут, я ничего решать здесь не стану, пусть сами ебутся.

– Но Калина может… Что мне ему сказать, если шакалы донесут?

– Я вчера с ним договорился, что автономно здесь себя веду. Так что пусть жалуются.

Олег кратко хмыкнул и промолчал. Я усмехнулась. Ага, Давид определенно это умеет. Я думала, что круче Спасского парламентеров не бывает, пока не встретила брата Эмина. Вот уж кто действительно договариваться умеет. Я мрачно улыбнулась и выкинула недокуренную сигарету, просительно протянув пальцы к бутылке черного рома в руке Давида.

Въехали на территорию умирающего авторемонтного завода, у основного блока остановились. Давида уже ждали. Он велел мне и Олегу оставаться в машине и пошел к толпе ожидающих у входа. Из автомобиля сопровождения, уже припаркованного недалеко от входа вышли пара кавказцев, подавшие ему какие-то бумаги и они вместе пошли к толпе ожидающих. Давид, передав документы сухопарому невысокому мужику в деловом костюме, после краткого разговора вместе со своим сопровождением и остальными вошли в здание.

Его не было минут тридцать. Не могла сидеть в автомобиле. Вышла, курила и смотрела в пасмурное небо, подавляя тупые порывы заорать «да вы заебали там! Скажите хотя бы за что?».

Агрессия напитывала кровь, мчащуюся по суженным сосудам, хотелось кому-нибудь переебать, но до меня никто не докапывался. Сначала здание покинула толпа. Тусовка Сафронова. Последним вышел Давид со своим сопровождением и плохо скрывающий радость сухопарый Сафронов. Они остановились у входа, о чем-то кратко переговорили и пошли к своим автомобилям.

Я посмотрела на сигарету в своих пальцах и когда снова подняла взгляд на идущего ко мне Давида у меня упало сердце.

– Давид! – заорала я, с ужасом глядя за его спину.

На немолодого лысеющего мужика в рабочей одежде, несущегося из дверей на Давида с перекошенным лицом. А в руках длинная металлическая палка.

Давид молниеносно обернулся. Его люди, идущие чуть впереди, среагировали тоже быстро. Мгновение, и мужика скрутили, но он не отпускал полным ненависти взглядом лицо Давида. Сунувшего руки в карманы и скомандовавшего опешившим почти разошедшимся по автомобилям людям уезжать.



Двое держали мужика, пока медленно разъезжающиеся машины не скрылись. Я с бешено колотящимся сердцем, медленно пошла вслед за вышедшим из машины Олегом. Остановились рядом с Давидом, которому Олег подал бутылку. И я прекрасно поняла, что начальнику сейчас не просто предлагали выпить, но и переебать этой бутылкой рабочему в случае чего. З – забота.

Давид щелкнул зажигалкой и задумчиво наблюдал за злым мужиком.

– Пусть скажет. – Давид глотнул ром, жестом велев отпустить рабочего и внимательно глядя в его глаза, когда тот раздраженно оправлял куртку. И не отпускал металлическую трубу.

Мужик сплюнул под ноги не шелохнувшегося Давида, быстрым кратким жестом упредившего скрипнувшего зубами Олега от почти сделанного шага к мужику. А меня от желания выхватить бутылку из его пальцев и уебать ею с размаху этому уроду, хотевшему ударить Давида со спины.

– Я слушаю. – Давид чуть склонил голову, все так же задумчиво глядя на человека у которого просто перекашивалось лицо от злости.

– Чтобы щенки, молодые и борзые, ради своего каприза предприятие закрыли! И столько человек на улицу!.. – Он снова с ненавистью сплюнул, но предусмотрительно в сторону. – У всех семьи, дети, вам ведь похеру! А мне кормить нечем! Работу и ту отняли… Зверье. Вам бы только торговать и деньги под себя подгребать. Все что вы делаете – превращаете все в один большой базар! Заводы все позакрывали, комплексы понастроили и с Китая все везете! Людям мест рабочих нет! – Его мелко затрясло от злости, я не отпускала взглядом его пальцы, стиснутые добела на металлической трубе. Пусть попробует, тварь… пусть посмеет. – Везде рынок! Торгаши одни! Ничего людског…

– Твое предприятие нерентабельно. – Спокойно и твердо перебил Давид, щелчком пальцев отбрасывая сигарету и следя за ее полетом. – Оно имеет убыточный баланс, но это не освобождает его от уплаты взносов и налогов, ведения документооборота, выплаты заработной платы сотрудникам, а самое главное то, что за последний год не сдавалась отчетность. Закрываю организацию не я, а федеральный закон номер сто двадцать девять, статья двадцать один, точка один, пункт первый. – Давид спокойно смотрел в сурово сдвинувшего брови мужика. – Проще сказать надо, да? Это организация, которая на протяжении двенадцати месяцев не сдает налоговую отчетность и исключается из реестра юридических лиц по решению регистрирующего органа. – Голос Давида понизился, напитался легким эхо раздражения. – Пока ты у станка с утра до вечера стоял, а потом, выйдя за двери про него забывал, я впахивал. Иногда сутками не спал. Выходил за двери, а мозг все еще там в поисках вариантов и попыток сопоставить информацию так, чтобы получить возможности. По вечерам ты тратил сто рублей на бутылку водки, а я на книжку, чтобы понять, как работает система и как остаться на плаву. Никто не мешал тебе изменить порядок вещей и не детей строгать, которых тебе теперь кормить нечем, а впахивать. Но вам лень. Вам проще отстоять положенное время и выйти и забыть до следующей смены, а на выходных нажраться и вновь день сурка. – Давид на мгновение остановился, когда раздражение в его голосе стало отчетливым и заговорил вновь. Ровно, спокойно, по деловому, – торговые моллы и отсутствие рабочих мест? А что тебе мешает прийти сюда, как ты выражаешься, на базар? Работу отнял? К чему громкие обвинения если душа не за производство болит, а за то, что все вокруг плохие и вас, несчастных, мучают. К чему обвинения, если извечные темы вне работы под дешманское бухло – как все херово на этой самой работе, начальство уроды, зарплата копеечная, условий никаких. Вот как за производство душа болит. За производство, да. Здесь появятся рабочие места и их станет гораздо больше, а еще будет тепло и сухо. Что не позволяет прийти сюда после, если работа так нужна? Гордость? Чем ты гордишься-то, если детям жрать нечего? Тут тоже впахивать не нужно будет, смену привычно отстоял, привычно вышел, привычно забыл и привычно нажрался на выходных, не надо мозги напрягать, нихера ничего не поменяется. Мы оба знаем, что тебе мешает. Поэтому у меня в руках пойло за две штуки баксов, а у тебя… что это? Торсионная балка за пять рублей, принадлежащая предприятию. Всем ресурс один дан, никто не виноват, что ты его не использовал. Поэтому я не обязан думать о твоих детях и о том, чем тебе их кормить. Не на то ты сто рублей тратил и спрашивать с меня за это не имеешь права. Я к тебе никогда не приду за ответом, чем кормить моих детей, потому что я об этом позабочусь. Это мой выбор. Ты сделал свой. Так что иди ищи себе следующую систему отстоять-выйти-забыть и свободные уши, чтобы лить в них про молодых борзых щенят. А бутылка водки сейчас стоит дороже книги, верно? Ведь информацию, которую можно усвоить и монетизировать сейчас легко получить потому что есть в бесплатном доступе. С водкой такой хуйни нет и все равно выбор у вас один. Думай в соответствии со временем, оно ждать не станет. И оно давно поменялось, никто вам ничем не обязан, пора это понять и самим о себе начать заботиться, а не ждать поклонения, потому что вы вагон детей натрахали, которых вам теперь кормить нечем, а значит все должны вам в ноги падать и круглосуточно думать как бы вам покомфортнее жилось, а то у вас же дети, вы герои и у вас обязанности серьезные – ныть, быдлить и требовать, взращивая новое поколение с этим же стремлением ничего не менять, безудержно наплодиться и тоже пойти по вектору деградации, лени, тупизма, перекладывания ответственности. Так, да? Бесконечный порочный круг паноптикума.

Он отвернулся и пошел к машине, а в спину ему донеслось с презрением:

– Да если бы не рабочий класс…

– Я уважаю рабочий класс. – Резко и твердо обрубил Давид, остановившись, поворачивая голову в профиль и раздраженно глядя в землю. – Благодаря ему у меня есть еда на столе, есть что выпить, на что сесть и где поспать. Я уважаю рабочий класс. Я не люблю тупое, ленивое, ноющее, лицемерное быдло, думающее, что все им обязаны и строгающее голодных детей, ходящих в обносках. Разговор окончен, ибо объяснять бесполезно.



Пару минут спустя мы сидели в машине. Давид все еще был раздражен, снова звонки, которые поморщившись отклонял, и снова бесчисленные документы.

– Ты же сразу знал, что все твои… объяснения тому человеку будут бесполезны. – Задумчиво произнесла я, стряхивая пепел в окно.

– Мне же нужно на ком-то сорваться. На своих не могу, а тут этот с балкой. Хоть душу отвел. – Невесело усмехнулся Давид, беспрестанно скользя взглядом по сточкам. – Хотя сначала просто в землю вбить хотелось. Едва сдержался. Решил бесполезно грузануть своим отношением к его страте.

– У тебя достаточно своеобразная жизненная философия. – Я перевела взгляд в его ровный профиль. Пауза. Затягивается.

– Я понял к чему ты. – Негромко и ровно отозвался он, не поворачивая ко мне лица. – Мажорами, золотыми детками и прочим говном, которому все готовое дают и дарят, мы с Эмином никогда не были. Отец это всегда презирал. – Давид дописал смс и, кинув телефон в карман заглянул в пустую пачку сигарет. Я протянула ему свою, он с сомнением посмотрел на тонкую сигарету, отгрыз половину фильтра и прикурив откинул голову на подголовник прикрыв глаза. – Папа не желал, чтобы мы опозорили фамилию и семью, и схема нашего воспитания у него была очень простая и действенная: в восемнадцать лет долгий очень четко все разъясняющий разговор и совет начать готовиться к взрослой жизни. Готовиться ежедневно, потому что времени мало. Исполнился двадцать один – до свидания, через год посмотрим, родной ли ты сын, или в роддоме с кем перепутали. До свидания, сказал я, когда пришла моя очередь, и взял кредит чтобы купить убыточное дело с долгами. На нормальное не хватило, да и по харду надо переть, чтобы развиваться, с лайтом любой дебил справится. Через год вышел в ноль. Получил заключение, что вроде бы не подменили в роддоме. Мне было мало этих слов. Попросил еще год. И по истечению продал бизнес дороже в семь с половиной раз, чем купил, потому что это стало очень перспективным делом. Отец сказал, что это достойно. Это были самые важные для меня слова, стоящие всего, что… Что я ощутил, чтобы их получить. Так что я имею право так говорить.

– Я никак не могу понять, что я больше испытываю, ужас или восхищение Асаевыми. Хотя одно без другого не катит, да? – улыбнулась я, покачав головой и бросив взгляд, на зарывшегося в бумаги Давида, ответившего краткой, узнаваемой полуулыбкой.

– Роял-флеш. Я понял почему. – Негромко произнес Давид, отложив часть документов на переднее сидение.

– У вас настолько… доверительные отношения? – ощутив неприятный укол в районе сердца, уточнила я.

– У нас нормальные отношения. Он на днях скинул мне твой номер. Абонент был так записан. – Быстро пробегаясь слегка нахмуренным взглядом по строчкам, и что-то помечая перьевой ручкой отозвался Давид. – Я же сказал, что понял почему. Были бы настолько доверительные, – он с точностью скопировал мою интонацию, – отношения, я бы не догадался, а знал, почему. – Бросил на меня краткий взгляд с мягким укором. Мол, але, Яна, Эмин не любитель трепаться о личном, а ты логику не выключай, потому что мы с ним одной крови, так что ты там не особо расслабляйся.

Я была очень благодарна ему за свою краткую, но искреннюю улыбку, среди всего творящегося пиздеца и все более нарастающего внутри напряжения, по мере того, как Олег ближе подъезжал к больнице.

Пропустили на территорию беспрепятственно. Олег остановился у входа, возле которого курил Аслан и я растерялась, когда поняла, что Давид не собирается покидать салон. Он смотрел в окно и негромко проговорил:

– Его нашли. Я вернусь часа через два. – У меня оборвалось дыхание и внутри все заморозило. Он перевел на меня взгляд, в котором карий мрак уже напитывался теменью. – Утром прилетела мама, она сейчас там. О тебе знает. Не напрягайся и ничего не придумывай, она адекватная женщина. – Он на мгновение прикусил нижнюю губу и совсем негромко добавил совершенно непонятное для меня, – потенциал реализовывать опасно, в этом мы всегда были согласны с ней, но именно потому что она мама, у нее так и не получится понять, что по-другому мы не сможем. Все. Иди.

С нехорошим предчувствием пошла. Мне казалось, что вот-вот я сойду с ума. Внутри билось ожидание, алчное, жадное, с оттенком торжества, потому что Нечая нашли. Билось напряжение, потому что последние слова Эмина были… странными. И билось тревога, болезненная и жадное, потому что я увижу Эмина.

По мере приближения к отделению реанимации нутро протравливалось больничным запахом. Лекарств, хлорки, запахом горя и бед. Охраны было много. Они легко узнаваемы, хотя все были в штатском. На стульях, подпирая стену, у проходов. Узнаваемы по глазам. Спокойным и очень внимательным.

У двери в реанимацию Аслан кивнул еще одному из охраны, набрал код и пропустил меня в коридор. Миновали его, миновали еще один коридор с дверьми в общий зал реанимации, потом еще дверь с двумя людьми из охраны, рядом с которыми остановился Аслан. Я поняла, что пришли. Он открыл дверь и я, шагнув через порог, увидела их мать.

Она стояла возле небольшого застекленного окна. Высокая, тонкая, статная, с гордой осанкой. Черные волосы острижены в аккуратное каре, на плечах белая накидка, руки скрещены под грудью в оборванной попытке себя обнять. Повернула ко мне лицо. Тонкие, изящные черты, плохо узнаваемые в ее сыновьях, разве что глубина насыщенно карих глаз схожа. Только ее глаза измучены, с отчетливым эхо боли, стягивающем черты лица и у меня все внутри.

– Твое имя Яна? – голос глух, с легким отзвуком акцента.

Я кивнула, замерев в нерешительности.

– Меня зовут Лейла. – Она едва заметно двинулась в сторону, как бы освобождая место и повернула голову к окну.

У меня внутри все заледенело. Три шага до нее и с каждым все внутри стягивалось в тугой болезненный ком.



Укравший дыхание и ускоривший сердцебиение, когда я посмотрела через стекло.

Помещение небольшое, под окном стол с документацией, за ним доктор, быстро заполняющий документацию. В полутора метрах от окна кровать, возле которой еще один медик. Над Эмином.

Внутри шумно, работает аппаратура, везде шланги, провода. Он опутан этими проводами… На груди электроды, катетеры под ключицами и в руках, капельницы. Трубки изо рта. Дренажи из груди, катетеры, катетеры, катетеры…

По середине грудной клетки огромная повязка. Слегка пропитанные кровью бинты, пластыри. Тело белое, лица почти не видно из-за шлангов во рту. Господи…

Почувствовала, как перед глазами все расплывается, не сразу поняла, что из-за слез. Утерла ладонью, задерживая дыхание, и разрезая себя тем, что продолжал смотреть на него. Это мучительно, это истязание, грубое, жестокое, бесчеловечное, когда смотришь на него и с каждой секундой больнее. И отвести взгляд не можешь. Оцепенение накрыло разум.

– Я хочу попросить тебя, Яна. – Ее голос с трудом прошел сквозь густой болезненный туман в разуме.

Я с трудом отвела взгляд на ее ровное лицо,

– Я попрошу один раз, и больше никогда этого делать не посмею. – Ее краткая, пауза, чтобы перевести дыхание. – Когда он встанет, – голос едва заметно дрогнул, а я стиснула зубы, снова посмотрев на него, за стекло, где он был на грани. Она подавила себя и тверже повторила, – когда он встанет и жизнь пойдет своим чередом, не позволь ему сделать то, что я его позволила его отцу. Смотреть через стекло на мужа тяжело, но выжить можно. Смотреть на своего ребенка… хуже смерти. И ты не простишь этого никогда. Я не хочу, чтобы мать моих внуков ненавидела моего сына. Прошу, потому что стою так в третий раз и желание наложить на себя руки все сильнее. Не позволь ему. Прошу.

Было два сотряса, да, Эмин?

Подавила неуместную такую злую, такую испуганную улыбку, вглядываясь в его тело. Два сотряса было. И мать стоит в третий раз. И просит… не оказаться на ее месте.

Внутри адовый пиздец. Наверное, так чувствуют себя люди, которые начинают сходить с ума. Что-то жадно сжирает изнутри, мир на несколько секунд кажется нереальным, трагичной театральной постановкой, а ты зритель, со слишком выраженным чувством сопереживания. Где-то на задворках бьется сумасшедшая мысль, что не нужно переживать, это всего лишь постановка, и внезапно мир становится реальным, та мысль безумия быстро обрывается, потому что обонятельные рецепторы улавливают вонь медикаментов, веяние горя матери, глядящей на своего сына и изнутри мощным ударом стирает тиски патологии психики одно простое осознание – вот там, за стеклом, мой родной и любимый мужчина, в которого вчера стреляли на моих глазах.

Я поняла, что дышу учащенно, будто пробежала по краю пропасти и вновь ногами на твердой земле. По пропасти безумия. Лейла снова подала голос. Еще тише, еще горше. Она не пробежала, она там, ее путь длиннее. И она может сорваться.

– Твои дети растут и рвется внутри связь с ними. Боли не чувствуешь… не сразу. – Акцент… усиливающийся в снижающемся до шепота голосе, протравленным муками. – Только когда твое дитя стоит на пороге, вот тогда… перемалывает. Это такое жуткое чувство. Ты готова взять на себя все грехи мира, платить за них всем, что у тебя есть и тем, чего у тебя нет, чужим, неважно чьим, лишь бы ему стало легче. А платить нечем, ты всего лишь наблюдаешь его войну. Тогда матери готовы подписать закладную на свою душу, но этой закладной нет и не будет. Ты просто смотришь, как твой ребенок борется со смертью, и чтобы ты не сделала, что бы не предложила, ты лишь наблюдатель. Жалкий и безвольный, когда вот там, перед твоими глазами рвут твою любовь, твою жизнь, твою душу, эпицентр мира там убивают, а ты смотришь. И сдохнуть готова. Готова хоть десять тысяч раз руки на себя наложить, на все абсолютно… готова перетерпеть худшие истязания, лишь бы… вместо твоего ребенка. Но такого варианта нет и это самое страшное. Стоять, смотреть и знать, что ты бессильна. – По ее белой щеке скатилась слеза, мучительно искривились губы, она прикрыла глаза, подавляя желание пасть. Пасть в то же самое, из которого с таким трудом выбиралась я, глядя на нее. – Это мой старший сын. Я помню и час и миг, когда впервые увидела его глаза и весь мир остался позади. Это мой сын. Мое дитя. И он сейчас здесь. Я ни одной матери не пожелаю подобного. Быть на моем месте. Поэтому я тебя прошу – не позволяй ему. Ты ему не простишь. Как и он себе.

Боль ее слов прошивала нутро, скручивала его, забивала на дно. Путала мысли. Путала восприятие этого падшего мира. Путала все. И у меня никак не мог уложится в голове смысл ее последних слов. Я понимала, на чем основаны эти слова, я понимала, но поверить в это не могла. Все, что я слышала прежде об их отце звучало с непередаваемым уважением, и поэтому я никак не могла сопоставить с реальностью эхо горечи ее голоса. Горечи от злости. На своего мужа, на их отца, на то, от чего она упреждала меня.

– Эмина отец втян… отец… – никак не могла сформулировать мысль, но она поняла.

– Нет. – Она повернула ко мне голову и всмотрелась в мои глаза. Так, как умели ее сыновья. До глубины и сути. – Если Эмин испытал интерес ему невозможно ничего запретить, иначе жди беды. Единственное – когда он теряет ориентир, он позволяет себя направить. Очень редко и не каждому, но это возможно. Амир направил. – Она снова посмотрела на окно и тихо выдохнула, – и вот я здесь. И прошу тебя направить его, чтобы не увидеть своих детей вот там… – ее дрожащий палец по стеклу и прикрытые глаза.

Я прикусила губу, вглядываясь туда за стекло. Слабость напитывала тело в ответ на бушевавший в разуме хаос.

Все произошло внезапно и очень быстро.

Сначала ровный монотонный шум в помещении разрезал писк. Врач за столом резко повернул голову и встал со стула. Писк прозвучал повторно и ушел в вой. Врач рванул к кровати, женщина, сидящая на стуле одним движением закрыла жалюзи на окне и в следующую секунду выскочила за дверь в коридор и помчалась в сторону общей палаты реанимации. Донеслось ее громкое «фибрилляция!».



Сердце оборвалось, я порывисто вздохнула и почувствовала холодные пальцы Лейлы на локте. В следующий момент через коридор в бокс забежали несколько врачей, гаркнувших нам выйти.

Я не поняла момента, как мы оказались в холле, вроде вытащил Аслан. Я стояла и с безумием смотрела на дверь перед собой.

«Фибрилляция».

Интернет и мой скулеж. Покачнуло. Аслан оттащил на диван. К мертвенно бледной Лейле, не моргающе глядящей в пол. Я онемевшими пальцами пролистывала статьи, мозг работал с сумасшедшей скоростью, в голове нарастал гул от поступающей информации, от сопоставления и выводов. От ужаса стало нечем дышать. А времени было плевать, оно шло вперед неумолимо, превращая напряжение, бьющее по натянутым до предела нервам, в непереносимый кошмар.

Из онемевших пальцев выпал телефон. Я не смогла сразу его поднять, не сразу сообразила, что экран пошел сеткой трещин. Ледяные пальцы Лейлы стиснули мою кисть. Я вскинула голову и мне захотелось взвыть глядя в ее глаза с ярким спектром всего того, что накрывало, накатывало на меня изнутри.

Она прикрыла глаза, я отвела взгляд, сгорбившись, сжавшись на сидении, обхватывая себя руками, но тиски, сжимающие сердце за грудиной это не уняло. Время шло. Неизвестность била острыми иглами.

Ударившими еще больнее, когда из отделения вышла врач. Я вскочила и покачнулась, глядя в ее непроницаемое, слегка нахмуренное лицо.

Она, остановившись передо мной, сказала самые страшные вещи в моей жизни: клиническая смерть четыре минуты.

Внутреннее кровотечение. Состояние купировано. Крайне тяжелое. Не рекомендуемы посещения. Вообще.

Я не сразу поняла ее вопроса, да и обращалась она не ко мне. Напряженно смотрела за мою спину. На Лейлу.

Я обернулась, чтобы едва не сойти с ума, глядя на ее землистого цвета лицо, безразлично взирающее на врача. А губы синие.

Медсестры, врачи над ней. Я, почему-то стиснутая в руках Аслана, пока ее откачивали прямо там, на диване.

Отдельная палата, капельница и ее глаза, прикрытые дрожащими ресницами. Давление упало. До предела. До шестидесяти пяти на сорок. Она медленно приходила в себя. Я сидела на краю ее постели и смотрела на мерно капающий из бутылки в ампулу системы раствор. Одна капля в секунду. Триста двадцать три капли. Краткий взгляд на ее лицо – уже не настолько бледное, дыхание почти выровнялось. Уснула вроде бы. Что-то определенно бахнули в этот раствор или… я хер знает. Я не знаю, как матери реагируют на то, что их ребенок пережил клиническую смерть, не с чем сравнить. Наверное, это вариант нормы.

В прострации поднялась и пошла в туалет. Не включила свет. Думала блевать, но не получилось. Сжалась между унитазом и ледяной стеной, умоляя мрак и прохладу впитаться под кожу. В носу свербил тошнотворный больничный запах. Вывернуло все-таки. Умылась в темноте неверными руками. В теле свинец, в висках долбит боль, усиливающаяся от не стихающего внутри кошмара.

Клиническая смерть четыре минуты.

Облокотилась локтями о края раковины, свешивая кисти и погружая пальцы в воду, не успевающую из-за мощного напора уйти в сток. Сдавленно взвыла.

Эмин был мертв четыре минуты.

Слом чудовищный. С такой ответной силы волной агрессии, что я не сдержала порыв разъебать зеркало над раковиной, тускло поблескивающее в отсветах освящения из палаты. Звон, стук осколков по плитке. Кровь черными пятнами и потеками на фаянсе раковины. Хлещущая из пульсирующих болью порезов.

А гул все еще долбил в ушах. Делал нахождение в собственном теле, ебнувшемся от происходящего, просто невыносимым. Пост, медсестра, волшебные колесики. Молчаливая перевязка моей окровавленной руки.

Три миллиграмма фена. Аслан сбегал за бухлом. Шлифанула. В боку нехорошо закололо, но было плевать. Я сидела на второй кровати напротив Лейлы, в ожидании, когда раствор докапает. Сообщила медсестре, та сняла систему.

Прижалась спиной к прохладной крашеной стене, положила руку с бутылкой на подушку и перевела взгляд на их мать. Думала о том, почему мы с ней здесь. Нет, не потому, что она не остановила их отца, мне очень стали понятны последние слова Давида, когда он привез меня в больницу.

«Потенциал реализовывать опасно, в этом мы всегда были согласны с ней, но именно потому что она мама, у нее так и не получится понять, что по-другому мы не сможем».

Усмехнулась и отпила из горла, по пищеводу прокатилось как вода. Я тупо посмотрела на бутылку. Вроде виски. А вроде и вода.

«Если Эмин испытал интерес ему невозможно ничего запретить».

Вероятнее всего и Давиду. Они похожи. Очень. Эмин был прав, когда говорил о том, что Давид не сдержаннее, что он опасен, но это возрастное. Опасен в плане того, что может уйти не в ту сторону. Он может. Мы с ним уже шагнули.

Шагнули за предел. Потому что он собирался убить тварь, которая стреляла в наши блоки, которая подарила четыре минуты смерти Эмину, которая довела до такого состояния его мать и позволила мне ощутить наслаждение от понимания, что Давид едва ли остановится. Он все подвел к тому, чтобы никто его не остановил. Предупредил Калину. А я не стала бы его тормозить. Я видела, как стреляли в Эмина. И вложила в руки Давида нож, даже мысли не допустив, что нужно его остановить. Он не взял меня с собой, но я всей душой хотела поучаствовать в казни причины, почему мы здесь. И я за это заплачу, какой бы счет мне не был предъявлен по итогу…

Пропустила момент, когда нейролептики при содружестве сорока градусов в пустом желудке выключили сознание, оборвав мысли на середине. Но они продолжились даже в бессознательности, продолжились во сне.

Мне снился «Империал». Излюбленный Казаковым кабинет. И я, с окровавленным ножом в руке.

Владислав Игоревич меня оттолкнул, когда мой слух наслаждал звук вспарываемый кожи, сосудов, нервов и лезвие в моих руках уперлось в хрящевые кольца трахеи, но одно приложенное усилие и я счастливо улыбнулась от Нечаевского всхрапнувшего выдоха, порывом теплого воздуха ударившего по моим пальцам, сжимающим нагретый металл рукояти ножа. Улыбнулась от ласкающей кожу крови, обагрившей мои пальцы. Я испытывала полный экстаз от этих звуков, от удара воздуха из перерезанной трахеи, от тепла его крови и хотела большего. Я резала его правой рукой, а пальцы левой были в мягких каштановых волосах, за которые я потянула голову назад, делая его кровавую улыбку шире. Я почти кончила от этого, но меня оттолкнули.



Звяканье металла о паркет и я покорно отступила назад не отпуская влюбленным взглядом тело, уходящее за грань жизни в остаточных судорогах. Еще один тычок и снова послушно отступила. С восхищением смотрела на почти мертвое тело, заходящееся сумасшедше приятными хрипами и звуками вспенивающейся, исторгающейся из перерезанного горла крови. С трудом отвела взгляд от самого прекрасного зрелища в моей жизни. Посмотрела на Казакова с окаменевшим выражением лица снова ударяющего меня в плечо заставляя вновь отступить назад.

Остановилась и зачарованно смотрела на горячую множащуюся лужу крови у кресла с мертвым Нечаевым.

Смотрела и извлекала из кармана халдеевского передника пачку сигарет и зажигалку. Прикурила и держала сигарету у губ окровавленными пальцами, едва подавляя желание слизать потеки языком. Это ощущение, когда кровь долгожданной и желанной дичи касается твоей кожи. Ты наконец нагнал, ты поймал, ты так долго ее ждал, так мечтал об этом и вот оно, доказательство того, что она у тебя в руках. Она твоя.

Она.

Твоя.

Красит, побуждает, давит адреналином и наслаждением.