Текст книги "Гадание на кофейной гуще"
Автор книги: Александра Авророва
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Есть такое выражение – пелена упала с глаз. Она у меня действительно упала, я ощутила это почти физически, и я поняла, что была слепа. Я любила Юрия Владимировича, любила давным-давно, это было бы ясно каждому, это было очевидно, несомненно – а я не замечала. Рассуждала о разных людях, кого-то якобы видела насквозь – а в отношении себя была слепа. Себя и его. Я люблю его! Когда я была маленькой, я часто приставала к маме: «Мама, а как я узнаю, что влюблюсь, раз до этого никогда не любила?» А мама смеялась: «Ничего, Танька, влюбишься – не ошибешься». Если бы!
Такие мысли вихрем пронеслись у меня в мозгу за считанные секунды – или даже за доли секунды, я не знаю. Если бывают откровение, озарение, значит, со мной произошли именно они. Озарение, вспышка света.
Я сидела на стуле, и Юрий Владимирович растерянно надо мной склонился.
– Живая, – словно бы с удивлением произнес он.
Да уж, трудно ответить, кого из нас двоих больше поразило мое странное поведение. Я решила извиниться, что-то сгладить, но не сумела. Я боялась отвести от него взгляд. Вдруг мне больше никогда не удастся на него наглядеться? Имею же я право поглядеть напоследок, хоть немного? Вдруг я сегодня ночью умру? Всякое случается. Значит, я должна, пока есть возможность, я…
– Танька, – не отрывая сосредоточенных глаз от моего лица, потрясенно спросил он, – Танька, неужели ты меня любишь?
– Ну, – выдавила я, – вас ведь это, наверное, не очень порочит, правда? Вы же не виноваты.
Он поднял меня со стула, все так же не отрывая глаз, он оказался совсем близко и напряженным, чужим голосом попросил:
– Нет, ты скажи словами. Пожалуйста!
– Я вас люблю, – сказала я.
Он почти холодно осведомился:
– Надеюсь, ты не стала бы говорить это просто так?
– Что значит – просто так? – не поняла я.
Мне хотелось убежать, спрятаться, я все время помнила про свой уродливый синяк, а Юрий Владимирович зачем-то держал, не отпускал, да еще и допытывался о чем-то. Мне было плохо, у меня не было сил.
– Просто, чтобы я успокоился, – напряженно объяснил он.
– О господи! – вырвалось у меня. – И за что вы меня так мучите?
В то же мгновение я почувствовала, как напряжение его исчезло, испарилось, жесткие руки, вцепившиеся в меня, стали мягкими, нежными. Он прижал меня к себе и стал целовать. Стыдно признаться, но меня никогда по-настоящему не целовали. У меня абсолютно не было опыта. Я, наверное, все делала неправильно.
Потом я села – у меня подкосились ноги, а падать второй раз было бы, наверное, совсем нелепо? Он сел рядом, не отпуская моей руки.
– Танька, – он засмеялся, – Танька. Этого не может быть. За что ж тебе любить-то меня, Танька? Если б ты знала, сколько я мучался из-за тебя…
Я спросила:
– Значит, я вам нравлюсь?
– Танька… не будешь же ты говорить, что не знала, как я люблю тебя, Танька? Этого нельзя было не знать, а ты у нас ведьма.
– Не знала, – возразила я. – Вы действительно любите меня? Это правда?
Вы не шутите?
– Господи, – голос Юрия Владимировича звучал очень молодо и как-то беззащитно, – наверное, я полюбил тебя сразу. Не знаю. Я боялся об этом думать.
Он осторожно провел пальцами по моему запястью, по внутренней стороне локтя, там, где сгиб. Потом наклонился и поцеловал этот сгиб.
– Вот, – сказал он, – вот об этом я мечтал с того дня, когда увидел тебя в летнем платье. Только я не понимал ничего. Я думал: «Что за невинные фантазии бывают иногда у стареющих мужчин».
– Вы мне это прекратите, – возмутилась я. – Нашли стареющего мужчину! Тридцать семь – это мужчина в полном расцвете сил. Моему любимому Карлсону с самого рождения и по сей день ровно тридцать семь.
– Сколько тебе лет, Танька? – грустно улыбнулся он.
– Стукнуло пять, а вам?
– А мне ровно сто.
– Самая подходящая разница! – восхитилась я. – За нами, которым пять, нужен глаз да глаз. У нас проблемы с выживанием. Мы до дому-то дойти не можем, не попав под машину. Если нас не возьмет на буксир подходящий столетний, нас ожидает страшное будущее.
– Запомнила! – он как будто смутился.
– Еще бы, – заметила я. – Обругали меня, на чем свет стоит, а потом два дня не показывались. А вы не боялись, что я без вас умру? От одиночества. Я б ведь запросто!
– Одиночество, по-моему, тебе не грозило, – Юрий Владимирович чуть нахмурился. – У тебя моментально возник другой провожатый.
– Да вы что! – прыснула я. – Вот уж! Владимир Владимирович, надеюсь, скоро женится на Лильке. Он меня провожал из-за нее.
– Трудно поверить, что есть такие дураки, – искренне и радостно удивился мой собеседник. – Но вообще, когда я видел, как эти старые сатиры хватают тебя за локти…
– И много их, старых сатиров? – уточнила я.
– Все, – улыбнулся он. – Все только и ищут повода.
– Издеваетесь? А сами взяли и перестали подходить.
Он пожал плечами и снова помрачнел:
– Я боялся за твои крылышки, Танька.
Я сперва опешила, а потом вспомнила балет про сильфиду.
– Ты так тогда сказала про эту чертову сильфиду, – продолжил он, – что я впервые стал думать. Стал думать, а чего же я добиваюсь.
– И – что?
– Я не смог ответить так, чтобы не почувствовать себя последней скотиной.
Он отвернулся, но руки моей не отпустил.
– Я ведь не собирался ничего говорить тебе сегодня, Танька. Я не думал, что ты можешь меня любить. Это так… неправдоподобно. Просто мне было тяжело прожить столько дней, видя тебя лишь со спины. Я хотел только глянуть тебе в лицо, вот и все. Но когда я увидел, какая ты у меня стала… страшненькая за эти дни, я не выдержал.
Слово «страшненькая» он произнес так, словно всех страшненьких на свете тут же записывают в красную книгу, и ставят под охрану, и холят и лелеют, как неведомую ценность, и восхищаются ими, и им завидуют. Потом он снова склонился и поцеловал мне сгиб руки, но не осторожно, как раньше, а много раз и с какой-то неистовой силой. И мне вдруг пришло в голову, что самое разумное, что я могу сделать – это тут же умереть, потому что ничего более прекрасного в моей жизни все равно не будет. Есть вещи, которые происходят только однажды. Дальше все пойдет на спад, поскольку второй раз подобное напряжение чувств испытать невозможно. Невозможно!
Когда Юрий Владимирович поднял голову, лицо его было напряженным.
– Я женат, Танька, – произнес он.
– Я знаю, – ответила я.
– У меня двое детей.
– Я знаю, – повторила я.
Его пальцы по-прежнему ко мне прикасались, однако взгляд куда-то уплывал.
– Все непросто, Танька. Я должен… должен понять, обдумать. Дай мне немного времени. Я должен понять, как поступить. Понять, что мне лучше сделать, понимаешь?
– Разумеется, – согласилась я.
– Что – разумеется? – его голос прозвучал неожиданно резко.
– Разумеется, вы должны поступить так, как вам удобнее и легче. Это ведь естественно, правда?
– Мне кажется, – пристально глядя на меня, почти серьезно заметил Юрий Владимирович, – что в скором времени я буду тебя бить. Ни один человек за мою жизнь не выводил меня из себя так, как это умеешь делать ты.
– Вы решили, я иронизирую? – догадалась я. – Да что вы! Я говорю, что думаю.
– В том-то и дело, – его губы дрогнули, и я поспешила шутя его успокоить:
– Не волнуйтесь! Бейте, если хочется. Я с легкостью сумею дать вам сдачи. Я очень сильная.
Он улыбнулся было, потом вновь стал серьезным и быстро, нервно добавил:
– Ну, хочешь, я поступлю так, как ты сейчас мне скажешь? Хочешь, я никогда больше не появлюсь дома? Я порву вот так, сразу и навсегда, хочешь?
И в этот миг я вдруг поняла, что он действительно сделает все, что я скажу. Долго подобное состояние не продлится, он скоро опомнится, он не из тех, кто теряет разум безвозвратно, но нынешняя минута – моя. Мне на нем легче играть, чем на флейте. Я могу вить из него веревки. Только к чему мне веревки вместо любимого человека? И я молчала.
– Мы пойдем к тебе, – продолжил он. – Правда, не представляю, как я посмотрю в глаза твоим родителям…
– Родителям ладно, – вздохнула я, – а вот брату Димке, с которым мы живем в одной комнате, разделенной фанерной перегородкой…
Юрий Владимирович остановился на полном скаку и уже спокойнее уточнил:
– Я сниму квартиру, и мы пойдем туда. Хочешь?
Я отрицательно покачала головой:
– Так ведь нельзя, правда?
Он кивнул:
– Правда. Самое смешное, что мне не в чем Аллу обвинить. Даже если б и хотел – не в чем. Она идеальная жена. Она знает, что я предпочитаю на обед, а что на ужин. Она знает, какие рубашки я ношу на работу, а какие в гости. Она знает и умеет все.
Мне стало стыдно. Мне вообще как-то не приходило в голову, что Юрий Владимирович, подобно обычным людям, обедает и ужинает.
– Она умница и красавица, – с отвращением проговорил он.
Я вспомнила Галины слова:
– Воплощенная элегантность, да?
Он вздрогнул:
– Элегантность – суррогат благородства для тех, кто им не обладает. Дело не в тебе, Танька, ты не должна себя винить. Это случилось несколько лет назад. Ты не представляешь, каково это – вдруг поднять глаза за завтраком и обнаружить рядом с собою женщину, в которой все, понимаешь, все противоположно тому, что ты любишь! Это страшно, Танька. Она красива, и каждый штрих в ее красоте мне чужой. Она умна, но не в силах понять очевидных вещей, как раз тех, которые ты всегда понимаешь без слов.
– Но ведь вы когда-то на ней женились, – вырвалось у меня. Господи, какой черт тянет меня за язык!
– Да, ты права. Я еще раз говорю – ее обвинить не в чем. Наоборот. Мне было двадцать, я серьезно болел, на мне фактически поставили крест. А она все равно меня любила. Сила ее воли была такова, что я должен был выздороветь. Она – удивительная женщина. Я не помню случая, чтобы она не получила того, чего хочет. Я был уверен, что люблю ее. Разумеется, виноват я сам и никто больше. Я был молод и слеп. Вероятно, я был слабее нее. Скорее всего, я и сейчас слабее. Она железная женщина, Танька. Мы живем в одной квартире, но я ни разу не видел ее без макияжа или в халате. Или чтобы вот так, – он нежно провел рукой по моим растрепавшимся волосам. – Она никогда не ест столько, сколько хочется. У нее фигура фотомодели.
– Вы полагаете, – недоверчиво усмехнулась я, – быть такой, как я, распустехой – хорошо?
– Нет, – ответил он, – просто я люблю тебя за это. Ты такая, какая есть, а Алла всегда рассчитывает, как ей вести себя, чтобы получить то, что ей надо. И, если надо, она не остановится ни перед чем. Она пойдет по трупам. Я знаю, я видел. Это страшно, Танька. Но я убедил себя, что женщины такие все. Стоит копнуть, и каждая будет такой. Нет смысла искать то, чего в природе существовать не может. А у нас с Аллой дети. Светка и Павлик.
– Да, конечно, – согласилась я. – Вы их очень любите, да?
– Когда ты у нас появилась, я сперва не верил. Ты ведь совсем другая, Танька. Твое благородство иногда меня просто ранило. Я знал, что так не бывает, так не надо. Это даже слишком, перебор.
Я возразила:
– Одновременно со мной появилась Лилька, а она куда добрее.
Юрий Владимирович нахмурился, словно пытаясь вспомнить, кто же это такая, потом отмахнулся:
– Добрее? Не знаю. Но благородства в ней нет в помине. Благородство – вообще удивительная черта. Я не уверен, что встречал кого-нибудь, кроме тебя, в ком она была бы основным жизненным стержнем. Слишком много оно требует от человека.
– Я обычная, – попыталась объяснить ему я. – Такая, как все. Вы должны знать это. Я не хочу, чтобы вы опять обнаружили, что были слепы.
– Хорошо, – вздохнул он, – скажи мне, ты обиделась на Галю, которая после смерти брата несправедливо и злобно тебя травила?
– Ну, – опешила я, – ей ведь было плохо, понимаете?
– Оправдываешься? – он коротко засмеялся и продолжил:
– А Рита? Ты знаешь, что она с удовольствием засадила бы тебя в тюрьму? Ей что, тоже плохо?
– Да уж, не больно-то хорошо, – вспомнив недавний разговор, честно ответила я. – Вы просто не знаете, но у нее очень тяжелая жизнь. Ее можно понять.
– Именно это и потрясает меня больше всего в твоем благородстве – вот эта странная его естественность. Иногда мне кажется, что ты в принципе не способна поступить плохо. Ни при каких обстоятельствах и никогда. Так нельзя, Танька. Это перебор. Никто не просит тебя идти по трупам, но портить себе жизнь ради тех, кто в помине тебя не стоит, ты не должна. Я не хочу, чтобы ты так делала, меня это возмущает.
– Я и не делаю, – поспешила уверить я. – Это вы от влюбленности видите не то, что на самом деле. Это у вас пройдет. Нет, я, в принципе, порядочная, конечно. И совесть у меня, я думаю, есть. Она у большинства есть. Конечно, я стараюсь поступать так, чтобы она не слишком болела. Если у человека ревматизм, он ведь постарается не сидеть в сырости, потому что знает, что будет потом мучиться. С совестью, наверное, то же самое. Зачем мне, чтобы она меня мучила? Значит, я забочусь в первую очередь о себе, ведь так?
Он снова засмеялся:
– Когда тебя слушаешь, почти начинаешь верить. Все так логично! Вот ведь, сумасшествие какое. Я всегда ценил в женщине ум. Дуры меня раздражают. Но с определенного времени умные стали меня пугать. Я увидел, к а к они используют ум, и ужаснулся. А судьба подсунула мне тебя, умную и дурочку сразу. Разве мог нормальный человек на это рассчитывать?
В этот момент раскрылась дверь, и на пороге показалась уборщица с ведром. Я уставилась на нее, потрясенная. Я вообще забыла, что в мире существуют подобные вещи. А она тоже уставилась на меня, причем с крайним неодобрением. Юрий Владимирович крепко взял меня за плечо и вывел на улицу. По пути мы в основном молчали. У самого моего дома он повернул меня к себе и опять спросил:
– Ты меня любишь, Танька?
– Я вас люблю. – Я помнила, что ему хотелось словами.
– А ты часто любила раньше?
Я удивилась:
– Нет, никогда.
Для меня это было таким очевидным, я не понимала, зачем спрашивать.
Его лицо просияло откровенным самодовольством, и он твердо заявил:
– И не полюбишь больше никого. Я тебе не позволю.
Я засмеялась:
– А вдруг, прождав двадцать три года, я теперь решу пуститься во все тяжкие?
– Только попробуй! Все равно ни один из них тебя не стоит.
– А вы, в таком случае? – съязвила я.
– И я, разумеется, – с достоинством согласился он. – Только в меня-то тебя уже угораздило влюбиться, и назад не повернешь. Так ты дашь мне время, Танька?
Я в отчаянье произнесла:
– Я не знаю, как сказать, чтобы вы снова не стали обижаться, но вы должны делать так, как лучше вам. Я ведь не знаю, к а к вам лучше, только в ы это знаете! У вас дети. И вообще…
– Что – вообще?
Я поняла, что он все-таки разозлился, но меня понесло, и я добавила:
– Когда человек привык, что на обед и ужин ему подают то, что ему нравится, это кажется ему естественным, и хочется чего-то другого. А на самом деле комфорт значит очень много, только люди осознают это, когда его лишатся.
Он мрачно буркнул:
– Иди, а то мы поссоримся.
А сам держал за плечи. Я никогда не думала, что убедить в чем-то влюбленного мужчину насколько трудно. Он все истолковывал не так, и я начинала представляться себе хитрой лицемеркой и ханжой. А я лишь хотела объяснить ему, чего я хочу. Он же сам просил у меня этого!
– Ты сейчас уйдешь, – вдруг вырвалось у него, – и тебя не станет.
Он посмотрел на мои руки, и я почему-то решила, что он ищет кольцо, чтобы взять на память. Я впервые пожалела, что редко ношу украшения. Ни кольца, ни цепочки – ничего. Тогда я вытащила из волос заколку. Ничего особенного она собой не представляла, самая обычная, очень удобная. Только протянуть ее я не рискнула. Я никогда не слышала, чтобы женщины дарили любимым заколки. Юрий Владимирович разжал мои пальцы и забрал ее, потом повернул меня и легонько подтолкнул к дому. И я ушла.
Дома, случайно глянув в зеркало, я застыла перед ним, потрясенная. Я стала другой! Это трудно передать словами, но я себя не узнавала. Возможно, потому, что передо мной была не прежняя Танька, а женщина, полюбившая женатого мужчину и мечтающая разрушить его семью. Танька, неужели это ты?
Я села на диван. Я не была счастлива. Я наконец-то полюбила, и меня наконец-то полюбили, но счастлива я не была. Мне было плохо. «Наверное, это мне наказание за самоуверенность, – подумала я. – Я не сомневалась, что никогда не полюблю женатого. Я осуждала Андрея и Риту. А я еще хуже. Гораздо хуже!»
Действительно, между нами была страшная и принципиальная разница. Они просто и невинно обманывали, а я хотела лишить двух детей отца. И хотела лишить отца его детей. Если хотя бы половина того, что Юрий Владимирович говорил про жену, правда, она не позволит ему с ними видеться. А он их любит. Очень любит. Он полюбил их гораздо раньше, чем меня. Они имеют на него больше прав, они от него зависят, наконец!
С другой стороны, а как быть мне? Разве я от него не завишу? Его нет со мною сейчас, и я ощущаю это почти физически. Нет, не почти! Те места, к которым он прикасался, которые он целовал, они горят, они помнят и они счастливы, а все остальное тоскует. Это трудно передать… Я никогда не подозревала, что любовь – чувство, возникающее не только в душе. Оно во всем теле, оно везде! Почему я должна жертвовать им? Я впервые полюбила в двадцать три года. Очень поздно, правда? А если я – однолюб и не полюблю больше никогда, так что ж мне, умирать теперь? Или полюблю, когда пройдет еще столько же лет, и мне будет сорок шесть, совсем старая, и я даже уже ребенка родить не смогу! Юрий Владимирович сам сказал, я не должна жертвовать собой ради тех, кто этого не стоит! Хотя именно его дети для него, наверное, стоят многого?
Никто, кроме него самого, ответа дать не мог. Я не могла. Я не знала. Я любила его, но я не знала, к а к ему лучше. Я сидела и перебирала в памяти все происшедшее. Дурацкие убийства совершенно вылетели у меня из головы. Я про них забыла. Зато разговор с Юрием Владимировичем помнила почти дословно. Все мои глупые фразы, все мои странные финты так и стояли у меня перед глазами. Он прав – я дурочка. Я все делала неправильно. Зато он… он, видимо, понимает, он помнит, даже потеряв на время разум, что порядочность – не рукавица, которую можно сегодня снять, а завтра надеть. Мне не в чем его упрекнуть. Он ничего мне не обещал, ни в чем не обнадежил. Поцеловал несколько раз в руку – вот и все. Это для меня каждый его поцелуй – невиданная драгоценность, а для взрослого женатого мужчины – ничто, детский сад. Как там? «Невинная фантазия», да? А ведь он мог делать со мной все, что угодно. Он только прикасался ко мне, и у меня в голове все плыло, и я ни в чем не могла бы ему противостоять, это точно. Все произошло бы прямо там, на работе, и мне было бы сейчас еще стыднее и отвратительнее, потому что не так все должно происходить и не там, однако противостоять я бы не могла. Не так, говоришь, и не там? А как ты себе это представляла? Он поднимет тебя на руки и отнесет в роскошную кровать под балдахином, и твой бархатный шлейф будет волочиться по полу? Я не знаю, но то, что в его поведении не было ни одного изъяна, радовало меня и терзало. А то, что он думал обо мне неправильно и не видел, какая я обыкновенная, – терзало и радовало.
Он женат. Он живет с ней семнадцать лет, а со мной познакомился совсем недавно. Но он ее не любит, даже наоборот. Тут я убеждена. Он говорил о ней… возможно, она гораздо благороднее, чем ему кажется, однако он говорил о ней с брезгливостью. Она не может этого не чувствовать, зачем же она продолжает с ним быть? Я бы не выдержала. Хотя лучше с ним, чем без него. Она ведь его любит. Конечно, любит, иначе зачем он ей? У нее и так все есть.
Я заплакала. Недели две я к этому стремилась, но мне не удавалось, а тут заплакала наконец. И, заплакав, неожиданно всей полнотой сердца почувствовала, что случившегося у меня уже никто не отберет. Страшно представить, что произойдет дальше, возможно, ничего, и мучения мои будут тогда ужасны, только сегодняшний день все равно останется, и это лучше, чем если б его не было вовсе. Этот день мой, мой навсегда, мое сокровище, мое величайшее достояние, и я должна быть благодарна за него судьбе, как бы она ни обернулась. И, в слезах, я заснула.
Наутро на работе я еще в коридоре услышала непривычно оживленный голос Зубкова. Тот рассказывал какой-то анекдот, а сослуживцы мои смеялись. Подобное случалось чуть ли ни впервые, и я немного удивилась. А, войдя в комнату, удивилась еще больше. Николай Андреевич посмотрел на меня, потрясенно и радостно улыбнулся и сказал:
– Танюша, как вы у нас вдруг похорошели. Просто чудо!
– Вероятно, мне идет синяк под глазом, – предположила я. – Очень хочется передать свою благодарность тому, кто помог мне его получить.
Завсектором как-то моментально отринул в сторону, и смутная мысль забрезжила в моем мозгу, однако развиться ей не дали. Нас позвали на совещание.
На совещании присутствовали все, включая московскую комиссию, представителей заказчика и нашего Марченко. И Юрий Владимирович, разумеется. Выглядел он ужасно. За один вечер он осунулся и постарел, я даже заметила седину в его волосах. Я неуверенно посмотрела ему в глаза, и в тот же миг он преобразился, просиял, и я снова, как вчера, ощутила свою огромную, страшную власть. Если я буду продолжать смотреть ему в глаза, он забудет, где он и зачем, а поднимет меня на руки и унесет к той самой вымечтанной мною кровати под золотым балдахином, и увидит на мне бархатный шлейф, которого нет. Мне стало стыдно, я вздрогнула и отвернулась.
Новости поражали. Марченко отстранялся от заказа, а его место занимал Зубков. Я почему-то всегда полагала, что за наши грехи заказ просто-напросто отнимут, а вот подобный вариант совершенно не приходил мне в голову. Да, Николай Андреевич оказался в выигрыше, и существенном! Он поднимется на принципиально более высокую ступень. Над ним фактически не будет теперь власти. Он станет царем и богом в одном лице, и ему почти ни с кем не придется теперь считаться. Что касается Сергея Сергеевича, то список его просчетов весьма длинен, хотя, разумеется, не во всем виноват именно он. На нас навалилась куча случайностей, а теперь всех собак пытаются повесить на начальника отдела.
У Зубкова был странный вид. Он словно боялся спугнуть птицу удачи, севшую ему на плечо, и потому застыл, задеревенел, сковал даже выражение лица, однако сквозь жесткую маску я видела сияние непередаваемого восторга. У меня стеснило сердце, и я впервые со вчерашнего вечера вспомнила про убийства. И что-то вдруг перевернулось в моей душе, и разрозненные куски головоломки встали на свои места.
– Андрей, – спросила я, едва нас отпустили, – помнишь твой прибор Э-68, который Марченко возил в Индию?
– Еще бы! – засмеялся он.
– А ты писал к нему инструкцию?
– Конечно.
– Подробную?
Андрей пожал плечами:
– Да нет. Зубков сказал мне, чтоб я писал не для чайников, а для специалистов. Ну, я так и сделал.
– И поэтому Марченко не смог его включить, – кивнула я.
– Ну… в некотором роде.
Я вздохнула и подошла к Анне Геннадьевне.
– Анна Геннадьевна, – обратилась я, – тот человек, о котором говорила мне ворожея… из-за которого я должна уволиться, поскольку от него исходит угроза… Это что, Николай Андреевич? По ее описанию получается он.
Я врала, гадалка не говорила ни о каком конкретном человеке. Анна
Геннадьевна заметно растерялась:
– Ну, Танечка, ну, зачем же она так… она должна была по-другому… я предупреждала ее… все не совсем… ты поняла ее неправильно… тебе просто надо беречься…
Ей было плохо, и я не стала больше ее пытать. В конце концов, она ведь заботилась обо мне, правда? Хорошо зная своего бывшего любовника, она догадывалась, что ради карьеры тот способен на все. Естественно, она не могла быть уверенной, что он совершил два убийства, но опасения ее терзали. Вот она и предостерегала меня, видя мой излишний пыл в расследовании. Конечно, примешивались и эгоистические соображения, поскольку крах Зубкова означал и ее крах, однако основное – нежелание, чтобы рядом появился третий труп. Как я была слепа, о господи! Вика… я сразу внушила себе, что Вика видела человека, трогавшего банку с кофе, и за это поплатилась. На деле все было сложнее. Сережка Углов, опираясь на мои случайные слова, сделал вывод, что Николай Андреевич мечтает подставить приятелю ножку. Вернее, не только мечтает, но и активно действует в данном направлении. Пользуясь полной некомпетентностью Марченко, Зубков нарочно запутывал документацию, под которой подписывался наш начальник отдела, нарочно толкал на неправильные поступки. Будучи лаборанткой, Вика имела выход на любую бумагу и собирала для Сережки сведения, не подозревая, зачем. Если б Сергей Сергеевич узнал, что друг пытается его подставить, скандал разразился бы страшный. Наш завсектором не отмылся бы никогда. Теперь стало ясно, почему он спокойно среагировал на вирус в компьютере – именно он его и подпустил. Он сделал многое, чтобы испортить наши результаты. Он подбивал Владика подать неправильные сведения. Он… вспоминать можно долго. Однако Николай Андреевич прикладывал усилия к тому, чтобы дискредитировать не столько нас, сколько Марченко. Сережка просек ситуацию и… трудно точно сказать. Не думаю, что он просил денег. Скорее требовал увольнения Зубкова, мечтая получить его место. А в случае отказа рассказал бы все начальнику отдела, и Зубкова так и так уволили бы. Уволили в тот момент, когда перед ним почти воочию замаячил предел желаний, когда хитрая осторожная политика стала давать плоды. Он не собирался этого допустить, предпочитая убийство.
Но одно убийство повлекло за собой второе. Я, снова я навела на мысль бедную Вику. Результат известен. Ужасно, просто ужасно! В секторе никого не было, все куда-то разбежались, я одна сидела, подперев руками голову, и думала. Сегодня я пойду в милицию и расскажу, что знаю. А что я знаю? Ничего. Моя уверенность для них пустой звук, а доказательств нет. Только я все равно расскажу, потому что должна. И даже если Зубкова не арестуют, карьера его будет загублена. Марченко мне поверит, для Марченко моих доказательств хватит. Да, он утратил сегодня часть власти, однако его связей достаточно, чтобы в подобных обстоятельствах свалить новоявленного врага. Предателей ведь никто не любит, им боятся доверять. В моей душе разлилось злорадство. Зубков не получит того, ради чего убил двоих, не получит в любом случае! И тогда… я вздрогнула… тогда единственным кандидатом на вожделенное место останется Юрий Владимирович. Если он не совершит чего-то вызывающего, что настроит комиссию против, блестящий взлет ему обеспечен. А если совершит…
– Танечка, – послышался радостный голос у меня над ухом, – мы все пьем чай с тортом в честь приезда комиссии, а вы, оказывается, тут. Идемте!
Пальцы Николая Андреевича легли мне на руку, как раз на то место, которое накануне целовал Германн. Я почувствовала боль и в ужасе отскочила. Моя кожа, избалованная касанием губ любимого человека, не в силах была выдержать прикосновения убийцы. Видимо, я смотрела с диким, нескрываемым ужасом.
– Вы что? – изумился Зубков и тоном ниже неохотно добавил:
– А, понятно. Значит, так?
– Зачем вы убили Вику? – в отчаянье спросила я. – От нее было бы так легко откупиться! И кинули сверху этот камень, прямо на нее… как вы могли?
– Она дура, она не смогла бы держать язык за зубами, – мрачно ответил он.
– А я не стану, – предупредила я.
Он задумчиво возразил:
– Станешь, – и, вдруг вцепившись в мои плечи, потащил меня к окну.
Лишь тут я поняла, как глупа и насколько прав был Германн.
– Если вы меня сейчас убьете, – сказала я, – все ведь поймут, что это сделали вы.
– Это сделала ты сама, – возразил он, – из раскаянья. Ты убила тех двоих ради своей подруги и теперь не выдержала.
Мне следовало закричать, а голоса не было. Впрочем, Зубков, подтащив меня к открытому окну, медлил. Ему не хотелось убивать меня, но он полагал, что я не оставляю ему выхода. Я почти читала его мысли. Лишь когда он стал валить меня на подоконник, я очнулась. Я вырывалась, и кричала, и впала в какое-то неистовство, пытаясь задушить этого человека, внушавшего мне такое непреодолимое отвращение, что не было даже страха. Только он был сильнее, и он побеждал, но тут вбежал Владимир Владимирович Середа, а за ним Андрей Глуховских, а потом я ничего не помню, очнувшись лишь у дверей своей квартиры. Владимир Владимирович осторожно меня поддерживал.
– Дома-то есть кто? – поинтересовался он. – А то могу отвезти тебя к себе. К моей маме. Она хорошая.
– Нет, спасибо. Папа должен быть дома.
– Валерианки надо.
– Со мной все в порядке.
Середа пожал плечами:
– Кто б мог подумать, что он такой мерзавец? Ладно, ты пока не бери в голову. Отдохни. Допрашивать тебя будут завтра, сегодня я им не разрешил. Так что набирайся пока сил. Слава богу, хоть жива!
Дома я коротко обрисовала ситуацию папе. Он ужаснулся, но я попросила его немного потерпеть. Я хотела побыть одна, а ему все объяснить потом. Привыкнув, что я часто лечу беды уединением, он, разумеется, не возражал.
Не знаю, сколько прошло времени, когда раздался телефонный звонок. Я с замиранием сердца сняла трубку. Мне казалось, Юрий Владимирович должен мне позвонить. Нет, не должен, а просто позвонит, если ему захочется. У меня ведь сегодня был тяжелый день, и он это знает, правда?
– Таня? – спросил красивый, хорошо модулированный женский голос.
– Да.
– Это говорит жена Юрия Владимировича. Нам с вами необходимо встретиться. У моего мужа оказалась одна ваша вещь, и я хочу ее вам вернуть. Вы не выйдите во двор?
– Хорошо, – ответила я. – Сейчас.
Наверное, не следовало этого делать, но отказаться я не могла. Она – его жена. Она имеет право. Не следует уходить от проблем, следует их решать – так, кажется, учил он когда-то?
На негнущихся ногах я спустилась вниз и огляделась.
– Вы – Татьяна Дмитриевна?
Я вздрогнула. Передо мной стояли дети. Вернее, девочка лет пятнадцати и мальчик лет восьми. Увидев девочку, я впервые поверила словам Гали, что Юрий Владимирович некрасив. Дочь была необычайно на него похожа и совершенно собой не хороша. Зато сын – чудо природы. Ресницы длинные и загнутые на концах, овал лица и очерк губ безупречны и индивидуальны. Удивительно обаятельный ребенок.
– Мама скоро подойдет, – деревянным голосом сообщила Света. – Она просила подождать.
Она смотрела на меня немигающим, ненавидящим взглядом, потом сухо осведомилась:
– Сколько вам лет?
– Двадцать три, Света.
– Вы выглядите намного младше.
– Ну, куда уж младше, – вздохнула я.
– А у вас синяк под глазом, – светским тоном добавила она.
Я согласилась:
– Я знаю.
– Вы дрались? – с уважением поинтересовался Павлик.
– Точно, – кивнула я. – Такой у меня характер, драчливый. Но не просто так, а только за справедливость. Так ведь и надо, да?