Текст книги "СССР: Территория любви (сборник статей)"

Автор книги: Александра Архипова

Рефлекс сна

В истории отечественной науки специализированное изучение состояния сна и сновидений связывается с именем Марии Михайловны Манасеиной-Коркуновой (1843–1903), автора фундаментального для своего времени труда «Сон как треть жизни, или Физиология, патология, гигиена и психология сна» (1889; 2-е изд.: 1892). Приводя разрозненные наблюдения и догадки европейских мыслителей и ученых о природе сна, Манасеина соотнесла их с экспериментальными результатами исследований над собаками. Опыты Манасеиной, проводившиеся ею в физиологической лаборатории Военно-медицинской академии профессора князя И. Р. Тарханова (известного первооткрывателя так называемого «кожно-гальванического рефлекса», занимавшегося помимо прочего проблемами нормального сна у животных), обнаружили характерную закономерность: все животные, которых насильственно лишали сна, умирали в течение пяти суток, причем, как бы их ни кормили, щенок умирал тем быстрее, чем он был моложе. На основании таких опытов Манасеина утверждала, что сон для организма в физиологическом отношении является более важным, чем пища, поскольку его нарушение вызывает патологические изменения в жизнедеятельности мозга. Саму эту жизнедеятельность исследовательница соотносила со сном, как необходимым временем «отдохновения сознания»[255]255
  Причину гибели подопытных животных Манасеина видела в нарастающем утомлении, но никак не специализировала его возможную биохимическую составляющую. Спустя несколько лет японский ученый Куниоми Ишимори и французский – Анри Пьерон, независимо друг от друга, но равно ссылаясь на книгу Манасеиной, сделали первые попытки экспериментально выделить физиологические вещества, вырабатывающиеся в лишенном сна организме (позднее названные «гипнотоксинами»). Подробнее о Манасеиной и истории отечественной сомнологии: Ковальзон В. М. Знаменательный год в истории русской сомнологии (к 160-летию со дня рождения и 100-летию со дня смерти М. М. Манасеиной) [http://www.sleep.ru/lib/kovalzon_manas-seina_2003.htm]. См. также: Ковальзон В. М. О положении в российской сомнологии // Природа. 2001. № 10. С. 3–6.


[Закрыть]. Другим важным выводом из тех же экспериментов стало предположение о том, что во время сна мозг «не бездействует весь целиком, а засыпанию подпадают только те части его, которые составляют анатомическую основу, анатомический субстрат сознания». Заявленный таким образом Манасеиной подход к изучению сна стал основой специализированной сомнологической парадигмы, которая, с одной стороны, содержательно осложняла восходящее к Аристотелю представление о сне как неком лиминальном состоянии между жизнью и смертью[256]256
  «Сон же, по-видимому, принадлежит по своей природе к такого рода состояниям, как, например, пограничное между жизнью и не жизнью, и спящий ни не существует вполне, ни существует» (Аристотель. О возникновении животных, 778b: 29–30). См. также: Аристотель. О душе. 412а: 20–25.


[Закрыть], а с другой – оппонировала авторизованной Фрейдом концепции охранительной роли сновидений, препятствующих преждевременному пробуждению.

В 1920-х годах отечественные исследования, посвященные проблемам сна, ведутся преимущественно с опорой на изучение физиологических рефлексов. Одна из таких работ – статья М. П. Денисовой и Н. Л. Фигурина «Периодические явления во сне у детей» (1926), описывавшая учащение дыхания и движения глазных яблок спящих детей (от 2 месяцев до 2 лет), сочетающиеся со снижением общей двигательной активности[257]257
  Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы. Л., 1926. Сб. 2.


[Закрыть], – станет отправной для важнейшего открытия фазы быстрого сна (или «сна с быстрыми движениями глаз» – rapid eyes movement, REM-sleep), которое в 1953 году будет сделано американскими учеными – родившимся в России Натаниэлем Клейтманом (1895–1999) и его тогдашним аспирантом (родители которого также родились в России) – Юджином Азеринским (1921–1998)[258]258
  Aserinsky E., Kleitman N. Two Types of Ocular Motility Occuring in Sleep // Journal of Applied Physiology. 1953. Vol. 8. P. 1–10; Aserinsky E. The discovery of REM sleep // Journal of the History of the Neurosciences. 1996. Vol. 5. № 3. P. 213–227.


[Закрыть]. В 1936 году Клейтман опубликует труд, ставший одним из наиболее фундаментальных вкладов в современную сомнологию (sleep medicine), – монографию «Сон и бодрствование», сформулировав в нем концепцию так называемого «основного цикла покоя-активности» (basic rest-activity cycle, BRAC), определяющего днем чередование сонливости и бодрости, голода и жажды, а ночью – смену медленного и парадоксального сна[259]259
  Об истории и значении этого открытия с обширной библиографией вопроса: Basetti C. L., Bischof М., Valko P. Dreaming: A Neurological View // Schweizer Archiv für Neurologie und Psychiatrie. 2005. Bd. 159. S. 399–414. См. также: Mathis J. Die Geschichte der Schlafforschung im 20. Jahrhundert // Schweizerische Rundschau für Medizin Praxis. 1995 Bd. 84 (50). S. 1479–1485; Hartmann E. The Psychology and Physiology of Dreaming. A New Synthesis // Dreams, 1900–2000: Science, Art, and Unconscious Mind / Ed. by L. Gamwell. N. Y.: Cornell University Press, 2000. P. 61–75.


[Закрыть].

Советские физиологи знали об исследованиях Клейтмана уже в 1920-х годах, когда он проводил на себе эксперименты по лишению сна, как некогда их проводила на собаках Мария Манасеина (в 1930-х годах схожие «эксперименты» войдут в практику НКВД и их испытают на себе сотни, если не тысячи арестованных, принуждаемых к самооговору). Упоминал о них и академик И. И. Павлов, полагавший проблему сна одной из ключевых проблем в изучении высшей нервной деятельности. Но ко времени появления обобщающей работы Клейтмана шансов на ее продуктивное прочтение у советских ученых уже практически не было: ко второй половине 1930-х годов научные концепции, исходившие с Запада, заведомо предполагали не столько научную, сколько идеологическую оценку[260]260
  Умрихин В. В. «Начало конца» поведенческой психологии в СССР // Репрессированная наука. Л., 1991. С. 136–145.


[Закрыть]. В данном случае такая оценка была тем более предопределена, поскольку содержательно соотносилась с приоритетными направлениями советской физиологии в лице того же академика Павлова.

Теоретическая и экспериментальная основа исследований советских ученых по проблемам сна и сновидений была сформулирована И. П. Павловым на Конференции психиатров, невропатологов и психоневрологов в Ленинграде в 1935 году, а также в предшествующих этому выступлению статьях «Торможение и сон», «Материалы к физиологии сна» (в соавторстве с Л. Н. Воскресенским), «К физиологии гипнотического состояния собаки» (в соавторстве с М. К. Петровой). Павлов был убежден и не уставал убеждать своих оппонентов в том, что «чем совершеннее нервная система животного организма, тем она централизованней, тем высший ее отдел является все в большей и большей степени распорядителем и распределителем всей деятельности организма»[261]261
  Павлов И. П. Проблема сна // Павлов П. П. Полное собрание трудов. М.; Л., 1940. Т. 1. С. 409.


[Закрыть]. В павловской теории сна это убеждение предопределило критику любых теорий, допускавших гипотетическое наличие особого психофизиологического центра, ответственного за состояние сна. В отличие от Фрейда, «расслоившего» психику человека в соответствии с различными уровнями ее физиологической детерминации, Павлов настаивал на тотально-централизованной зависимости всех психофизиологических функций у высших животных от работы больших полушарий мозга. В структуре такого – содержательно механистического – моно-каузализма сон описывался Павловым как рефлекторный по своей природе тормозной процесс, обязательный для всех клеток организма. Но «когда мы видим сон каждой клетки, почему говорить о какой-то специальной группе клеток, которая производит сон? Раз клетка есть – она производит тормозное состояние, а оно, иррадируя, переводит в недеятельное состояние и ближайшие клетки, а когда оно распространяется еще больше, то оно обусловливает сон»[262]262
  Там же. С. 423.


[Закрыть].

Физиологизация сна распространялась Павловым и на психологию сновидений, объяснявшихся им как своего рода эпифеномен торможения «отдела словесной деятельности больших полушарий» (или «второй сигнальной системы действительности)», приходящего в недеятельное состояние, и «отдела, общего с животными» («первой сигнальной системы»), ответственного за «впечатления от всех падающих на нас раздражений». Содержание сновидения результирует в этих случаях заторможенное состояние работы первой и второй сигнальной системы, но в любом случае является вторичным к благодетельности самого сна, имеющего охранительное значение для деятельности центральной нервной системы.

Павловское убеждение в том, что «торможение и сон есть одно и то же»[263]263
  Там же. С. 415.


[Закрыть], оказалось доктринальным для последующих работ советских физиологов и психиатров, надолго задержав изучение психологии сновидений, но зато стимулировав разработку методов гипнотического и сомнологического лечения нервно-психических и соматических заболеваний[264]264
  Каптерев П. В. Гипноз и внушение: Очерк научных изысканий в области гипнологии. М., 1924; Данилевский В. Я. Гипнотизм. Харьков, 1924; Бирман Б. Н. Экспериментальный сон: Материалы к вопросу о нервном механизме сна нормального и гипнотического / С пред. П. П. Павлова. Л., 1925; Платонов К. И. Гипноз и внушение в практической медицине. Харьков, 1925; Платонов К. И. Слово как физиологический лечебный фактор. Харьков, 1930. См. также: Svorad D., Hoskovec J. Experimental and Clinical Study of Hypnosis in the Soviet Union and the European Countries // American Journal of Clinical Hypnosis. 1961. Vol. 4. № 1. P. 36–46; IHepток Л. Гипноз. М., 1992. С. 28–30, 103.


[Закрыть]. Защитную функцию сна, состоящую в том, что нервные клетки мозга в состоянии торможения не воспринимают раздражений, идущих из внешней среды, и утрачивают способность реагировать на интерорецептивные влияния, идущие из других органов, Павлов полагал возможной усиливать и контролировать искусственно. В 1930-х и 1940-х годах методами такого контроля – углубляющего и удлиняющего физиологический сон – выступали преимущественно медикаментозный сон (т. е. вызываемый снотворными лекарствами, лучшим из которых сам Павлов считал бром)[265]265
  Павлов И. П. Физиология высшей нервной деятельности: Доклад на XIV Международном физиологическом конгрессе в Риме 2 сентября 1932 года. Литературной иллюстрацией, обыгрывающей противопоставление гипнологических методов Павлова и Фрейда, может служить рассказ Михаила Зощенко «Врачевание и психика» (1933). Один из персонажей этого рассказа приходит на прием к невропатологу («нервному врачу») и просит у него «каких-нибудь капель или пилюль» от бессонницы. Выясняется, однако, что врач – противник пилюль и сторонник «новейшего метода лечения», исповедующий методику психоаналитической терапии. Попытка заставить пациента рассказать о том, что его психологически мучает, завершается анекдотом (пациент вспоминает о давней измене жены с племянником, но мучает его не это, а то, что на любовнике был его френч) и – торжеством павловской медикаментозной терапии: выдачей пациенту снотворных пилюль. (Зощенко М. Избранное: В 2 т. Минск, 1984. Т. 1. С. 201–205. Рассмотрение рассказа в контексте истории восприятия психоанализа в СССР: Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России. СПб., 1993. С. 414. Отмечу попутно, что название зощенковского рассказа недвусмысленно отсылает к одноименной книге Стефана Цвейга «Врачевание и психика: Ф. А. Месмер, М. Бекер-Эдди, 3. Фрейд» (1930), доступной Зощенко в русском переводе (Цвейг С. Собрание сочинений: В 10 т. Л., 1932).


[Закрыть] и так называемый электросон (основанный на воздействии на нервную систему импульсного тока с определенной частотой колебаний при слабой силе тока), а также гипнотерапия, пик интереса к которой придется на конец 1940-х – начало 1950-х годов[266]266
  Карвасарский Б. Д., Назыров Р. К., Подсадный С. А., Чехлатый Е. И. Теория и практика психотерапии в России // Психиатрия и психофармакотерапия. Приложение. 2001. Т. 2. № 1 [http://www.consilium-medicum.com/media/psycho/oi_oip/i2.shtml]; Гончаров Г. Затянувшийся кризис российской гипнологии [http://www.goncharov.ru/ news/news98.html] (в статье приводится статистика публикаций в области гипнотерапии и краткий обзор основных направлений российской гипнологии).


[Закрыть].

Отвлекаясь от превратностей собственно научной истории гипнологической терапии в СССР, отметим лишь то, что общим контекстом, объединяющим в данном случае риторику павловской физиологии (и, в свою очередь, психологии, которую сам Павлов полагал дополнением к той же физиологии) и дискурсивные тактики сталинской идеологии, может считаться мотив «контролируемого сна», причем контроль над сном распространяется в известном смысле и на контроль над сновидениями. Суть радикального отличия западноевропейского психоанализа от (пост)павловских концепций лечения сном состоит при этом именно в том, что, тогда как психоанализ имеет дело с рассказом об уже состоявшихся (и потому – неуправляемых) снах, вторые были призваны вызывать состояние сна, сопровождаемое предсказуемыми сновидениями. Уверенность Павлова в том, что «объективное изучение высшего животного» в физиологии неизбежно приведет к «абсолютно точному предвидению при всех условиях поведения этого животного», а «деятельность всякого живого существа до человека включительно» будет обязательно мыслиться как «одно нераздельное целое» (заключительный пассаж павловского выступления на XIV Международном физиологическом конгрессе 1932 года), оказывается при этом вполне созвучной медиальному дискурсу сталинской пропаганды, вольно или невольно переносившей риторику павловской физиологии в сферу идеологии[267]267
  О легкости, с которой рефлексология Павлова переносится в идеологию, начиная «организовывать чуть ли не мировоззрение», с тревогой писал уже В. Н. Волошинов, критиковавший А. Б. Залкинда за попытки «рефлексологизовать» фрейдизм: «Оторванный от конкретной экспериментальной методики, аппарат рефлексологических понятий превращается в <…> пустую схемку, которую можно применить к чему угодно» (Волошинов В. Н. <Бахтин М. М.> Фрейдизм: Критический очерк. М.; Л., 1927. С. 214 сл.). Статьи в траурном выпуске «Вестника Академии наук СССР» (1936. № 3), посвященном памяти П. П. Павлова, иллюстрируют реализацию худших опасений Волошинова: народный комиссар здравоохранения Г. Н. Каминский видел достоинство павловского учения в том, что «оно выковало и продолжает выковывать острое оружие против <…> всякого использования науки для одурманивания народных масс» (Каминский Г. Н. Над могилой великого ученого. С. 8), ботаник академик B. Л. Комаров (ставший в том же году президентом Академии наук) соотносил «строгий и суровый научный метод, который применял И. П. Павлов к изучению явлений жизни», с деятельностью одобряемых покойным физиологом «великих социальных экспериментаторов» (Комаров В. Л. Памяти великого мыслителя. С. 11), философ академик А. М. Деборин провозглашал рефлексологию «орудием» «материалистического объяснения и раскрытия „тайны“ мышления, его внутреннего механизма и законов его действия» (Деборин А. М. П. П. Павлов и материализм. С. 16).


[Закрыть].

Неустанная работа Павлова по выработке у подопытных собак условных рефлексов предстает экспериментальным подтверждением возможности выработки таких же рефлексов у человека. Семантические аналогии поддерживались при этом и вполне экспериментально: изучением условных двигательных рефлексов у человека на основе исследования глотательного рефлекса у детей специально занимался ученик И. П. Павлова – Н. И. Красногорский; в начале 1920-х годов работы по исследованию условных дыхательных рефлексов и методике двигательного условного рефлекса на животных и на людях велись В. М. Бехтеревым и его сотрудниками – В. Я. Анфимовым, И. П. Спиртовым, В. П. Протопоповым, Н. И. Добротворским, А. Г. Молотковым и др.[268]268
  Мясищев В. Владимир Михайлович Бехтерев // Бехтерев В. М. Избранные произведения. М., 1954.


[Закрыть] Тот же Бехтерев стал автором монографии с характерным заглавием «Коллективная рефлексология» (Пг., 1921), в которой делалась попытка соотнесения 23 физических законов с сущностью и закономерностями общественно-исторических процессов – типологией социальных групп, трансмиссией культурных традиций, динамикой коллективного взаимодействия, ролью личности и т. д. В объяснение словосочетания «коллективной рефлексологии» Бехтерев характерно оговаривал его отличие от «обычного употребляемого термина общественной или социальной психологии», как более точно указывающего на органистическую объективность определяемого им предмета: «возникновения, развития и деятельности собраний и сборищ <.. > проявляющих свою соборную соотносительную деятельность как целое, благодаря взаимному общению друг с другом входящих в них индивидов»[269]269
  Бехтерев В. М. Избранные работы по социальной психологии. М., 1994. С. 23, 100.


[Закрыть].

В 1926 году павловское учение о рефлексах удостоится кинематографической рекламы – фильма Всеволода Пудовкина «Механика головного мозга» (снятого на студии «Межрабпом-Русь»), суггестивно совместившего показ подопытных животных со сценами надлежащего воспитания детей и пациентов психиатрических больниц[270]270
  Фильм Пудовкина контрастно перекликается с немецким фильмом того же года «Тайны одной души» («Geheimnisse einer Seele») Георга Пабста, популяризовавшим теорию фрейдовского психоанализа. См.: Шлегелъ Г.-Й. Немецкие импульсы для советских культурфильмов 20-х годов // Киноведческие записки. 2002. № 58. С. 368 [http://www.kinozapiski.ru/article/313/]. Павлову фильм Пудовкина не понравился (Leyda J. Kino: A History of the Russian and Soviet Film. Princeton, 1983. P. 174). См. также: Пудовкин В. Как я стал режиссером // Пудовкин В. Собрание сочинений: В 3 т. М., 1975. Т. 2. С. 35.


[Закрыть]. В 1933 году появился еще один научно-популярный фильм об опытах по выработке условных рефлексов у шимпанзе, с которыми работал ученик Павлова – П. К. Денисов («Роза и Рафаэль», студия «Леннаучфильм», режиссер А. Николаи)[271]271
  Грекова Т. Н., Голиков Ю. П. Медицинский Петербург: Очерки, адресованные врачам и их пациентам. СПб., 2001. С. 114.


[Закрыть].

Если учесть, что сам Павлов возлагал известные надежды на генетическое закрепление условных рефлексов (т. е. на превращение условных рефлексов в безусловные)[272]272
  Павлов И. П. Полное собрание трудов. Т. 3. С. 217, 222.


[Закрыть], то аналогия между физиологическим экспериментированием Павлова (оправданно описываемым некоторыми исследователями в терминах фабричного производства)[273]273
  Так, Даниэль Тодес, описывая работу И. Павлова уже в Институте экспериментальной медицины (с 1891 года), уподобляет ее «фабричному производству», предвосхищающему утопии технологического «чудотворения» (Todes D. Р. Pavlov’s Physiology Factory // Isis. 1997. Vol. 88. № 2. Р. 205–246). Слава Герович пишет о предопределенной теми же представлениями о физиологическом экспериментировании «машинной» терминологии советской физиологии: Gerovitch S. Love-Hate for Man-Machine Metaphors in Soviet Physiology: From Pavlov to Physiological Cybernetics // Science in Context. 2002. Vol. 15. № 2. P. 339–374.


[Закрыть] и идеологически прокламируемым созданием «нового человека» не покажется слишком эксцентричной[274]274
  См. построенную на этой аналогии работу: Rüting Т. Pavlov und der Neue Mensch: Diskurse über Disziplinierung in Sowjetrussland. München: Oldenburg Verlag, 2002 [= Ordnungssysteme: Studien zur Ideengeschichte der Neuzeit. Bd. 12]. О предыстории и контексте идеологических дискуссий о «новом человека»: Müller D. Der Topos des Neuen Menschen in der russischen und sowjetrussischen Geistgeschichte. Bern, 1998 [= Geistund Werk der Zeiten. Bd. 90]; Schattenberg S. Stalins Ingenieure: Lebenswelten zwischen Technik und Terror in den 1930er Jahre. München: Oldenburg Verlag, 2002 [= Ordnungssysteme: Studien zur Ideengeschichte der Neuzeit. Bd. 11].


[Закрыть]. Заявление о наследственном закреплении условных рефлексов Павлов сделал на Международном конгрессе физиологов 1913 года. Впоследствии он неоднократно возвращался к своей гипотезе, вызвавшей резкую критику американских генетиков, и в частности Моргана. В 1927 году в газете «Правда» (от 13 мая) была опубликована статья Павлова, в которой он специально подчеркивал, что «первоначальные опыты с наследственной передачей условных рефлексов при улучшении методики <.. > не подтверждаются» и он «не должен причисляться к авторам, стоящим за эту передачу». Но в последней сводной статье, написанной для Большой медицинской энциклопедии в 1935 году, Павлов утверждал, что условные рефлексы обеспечивают все то, что необходимо для благосостояния отдельного организма и целого вида[275]275
  Коштоянц X. C. И. П. Павлов как естествоиспытатель // Вестник Академии наук. 1936. № 3. С. 56. Заметим, что Коштоянц сочувственно упоминает об американских генетиках – критиках Павлова. В 1936 году такое упоминание было еще вполне возможным; в 1940-х годах такая критика уже воспринималась как дополнительное свидетельство правоты Павлова, а не Моргана.


[Закрыть].

В 1949 году на экраны страны вышел кинофильм Г. Рошаля «Академик Павлов», патриотически освещавший научную деятельность великого физиолога, и в том числе его открытия в области гипнотерапии (в одной из сцен фильма проспавшаяся пациентка со слезами благодарности припадает к руке ученого, а о другом пациенте сообщается, что он спит уже шестые сутки). На следующий год фильму Рошаля была присуждена Сталинская премия первой степени, и в этом же году состоялась посвященная учению Павлова объединенная научная сессия Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР. О том, насколько внимательно относился к ее работе Сталин, говорит уже то, что текст основного доклада, с которым на этой сессии выступил академик K. M. Быков, был им внимательно прочитан и лично отредактирован[276]276
  Есаков В. Д., Левина Е. С. Сталинские «суды чести». М., 2005. С. 386.


[Закрыть]. Основным пафосом павловской сессии стало осуждение всех тех направлений физиологии, которые развивались вне формальной связи с учением о рефлексах. Козлом отпущения при этом стал академик Л. А. Орбели (возглавлявший Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности АМН СССР в г. Колтуши (в фильме Рошаля Колтуши именуются «Столицей условных рефлексов») и снятый после сессии со всех административных постов), а триумфатором – академик Быков, возглавивший в августе того же года новоучрежденный Институт физиологии им. И. П. Павлова АН СССР, объединивший, помимо названного института в Колтушах, Физиологический институт АН СССР и Институт центральной нервной системы АМН СССР. Эта же сессия дала зеленый свет возрождению гипотезы о генетической передаче условных рефлексов, о чем поспешил заявить тот же Быков, а вслед за ним и его научные сотрудники. Скупые предположения Павлова о превращении условных рефлексов в безусловные приобрели при этом не только директивный смысл, но и обнаружили идеологическое согласие с высказыванием Сталина из «Краткого курса Истории ВКП(б)»: «Каков образ жизни людей – таков образ их мысли»[277]277
  См., например: Гальперин С. Творческий дарвинизм и учение И. П. Павлова // Звезда. 1949. № 9. С. 143–144. Гальперин цитирует изд.: История ВКП(б): Краткий курс. М., 1938. С. 116. Историю полемики см.: Бляхер Л. Я. Проблема наследования приобретеннных признаков. М., 1971.


[Закрыть]. В середине 1950-х годов о возможности наследственного закрепления «приобретаемых форм временных связей» писал член-корреспондент АМН, директор Института экспериментальной медицины Д. А. Бирюков в издававшемся под его редакцией «Физиологическом журнале СССР», где, искажая мысли Павлова, вольно или невольно напоминал читателю о «теоретических» основах советского естествознания, призванного прежде всего не к изучению, но к изменению природы[278]278
  Бирюков Д. И. О единстве учения И. П. Павлова и И. В. Мичурина // Физиологический журнал СССР. 1955. С. 721–728. См. также: Александров В. Я. Трудные годы советской биологии: Записки современника. СПб., 1993.


[Закрыть]. Рискнем сказать поэтому, что павловская схема, объясняющая поведение высших животных формулой «стимул – реакция» (каких бы идеологических убеждений ни придерживался сам Павлов), ни в чем не противоречит коммунистическому проекту, подразумевающему автоматическую безотчетность социальной реакции на внешние раздражители (голод, телесный дискомфорт) и идеологически заданные сигналы[279]279
  Дэвид Жоравский, настаивавший в свое время на абсурдности «советского обожествления» павловского учения как содержательно не согласующегося с марксизмом (Joravsky D. The Mechanical Spirit: The Stalinist Marriage of Pavlov to Marx // Theory and Society. 1977. Vol. 2. № 4. P. 472), не учитывает в данном случае, что «советское обожествление» самого марксизма имеет весьма косвенное отношение к особенностям марксистской эпистемологии. Учение Павлова согласуется с марксизмом в том отношении, в каком оно позволяет воспроизводить марксистские метафоры социальной детерминации и идеологического «научения» в терминах физиологии. О взаимоотношениях самого Павлова с большевиками см.: Todes D. P. Pavlov and the Bolsheviks // History and Philosophy of the Life Sciences. 1995. Vol. 17. P. 379–418; Есаков В. Д. Новые документы о взаимоотношениях ученого и власти (к 150-летию со дня рождения И. П. Павлова) // Российский физиологический журнал им. И. М. Сеченова. 1999. Т. 85. № 9–10. С. 1314–1325.


[Закрыть].

Tertia vigilia

Представление о бессонных ночах человека, который, говоря словами Барбюса, «бодрствует за всех и работает», к середине 1940-х годов воплощается в образе одиноко освещенного кремлевского окна – кабинета Сталина. Агитационным примером такого изображения стал плакат Говоркова «О каждом из нас заботится Сталин в Кремле» (1947)> лаконично подсказывающий зрителю, в какое время суток вершится судьба страны. В академической живописи тем же образом удачно воспользуется Федор Павлович Решетников, приурочив сюжет своей картины («Генералиссимус Сталин», 1948), уже не к мирному, но к военному времени (художник получил за эту работу Сталинскую премию первой степени). Ночное небо, видное из окна сталинского кабинета, усеяно здесь защитными аэростатами.

От живописцев не отстают поэты и композиторы. В длинном стихотворении Сергея Васильева «Кремль ночью», опубликованном в 1947 году в «Литературной газете» и затем размноженном многочисленными публикациями, к бессонно работающему Сталину в кабинет входит сама История, становящаяся свидетельницей государственных забот кремлевского трудоголика:

 
Кто-то где-то очень глухо
Прозвенел в ночи.
То история-старуха
Достает ключи.
Сразу связку вынимает
Кованцев больших
И со связкою шагает
Мимо часовых.
Открывает двери тихо
С потайным замком.
Ей тут видно каждый выход,
Каждый вход знаком.
Мимо пестрых узорочий
Под граненый свод
Прямо к Сталину в рабочий
Кабинет идет.
Появилась у порога,
Вслух произнесла:
– Вижу я, что дела много,
Даже ночь мала[280]280
  Васильев С. Кремль ночью // Литературная газета. 1947. 9 мая. См. также: Стихи о Москве. М., 1947. С. 51–52, а также поэтические сборники С. Васильева «Москва советская» (М., 1947)) «Избранные стихи» (М., 1948), «У нас в России» (Челябинск, 1948), «Избранные стихи» (М., 1949), «Избранное» (М., 1950), «Стихи и песни» (М., 1953).


[Закрыть].
 

В том же 1947 году Николай Мясковский пишет на стихи Васильева одноименную кантату-ноктюрн для тенора, сопрано (ad libitum), смешанного хора и оркестра (соч. 75). Первое исполнение кантаты состоялось 15 ноября 1947 года в Большом зале Московской консерватории в концерте, посвященном 30-летию Великой Октябрьской социалистической революции, и прошло с триумфом. Студенческий оркестр под управлением Н. Аносова и солистка, студентка Д. Потаповская, повторили сочинение Мясковского на бис. Успех кантаты, впрочем, был недолгим. Разгромное постановление ЦК ВКП(б) об опере

В. И. Мурадели «Великая дружба» ю февраля 1948 года, опубликованное «Правдой», не обошло стороной и Мясковского, удостоившегося наряду с Д. Шостаковичем, С. Прокофьевым, А. Хачатуряном, В. Шебалиным и Г. Поповым клейма «антинародного композитора», пропагандирующего «формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам», примером которых, естественно, стала и только что созданная кантата. Музыкальное воплощение ночной «встречи» Истории со Сталиным, как и само стихотворение Васильева, было признано предосудительно мрачным и мистичным, что, при всем оценочном произволе сталинского Агитпропа, не кажется совсем уж безосновательным: стихотворение Васильева, вольно или невольно напоминавшего о сентиментально-романтической топике «кладбищенской поэзии» конца XVIII – начала XIX века («кто-то где-то очень глухо прозвенел в ночи», призракоподобная «история-старуха», двери «с потайным замком», неслышное и невидимое передвижение кремлевской гостьи и т. п.)[281]281
  На фоне таких мотивов неудивительно, что стихотворение Васильева может прочитываться как контакт Сталина и Смерти (Смирнов И. Соцреализм: антропологическое измерение // Соцреалистический канон… С. 19).


[Закрыть], в данном случае весьма выразительно «совпало» с музыкой, усугублявшей тематику уже прежних произведений Мясковского – мотивы сна, немоты и смерти[282]282
  Сегельман М. Аннотация концерта (Москва, Концертный зал имени П. И. Чайковского, 8 июня 2004 г.) [http://www.myaskovsky.ru/?id=40]. Наиболее значимыми примерами такой тематики Сегельман называет симфоническую поэму «Молчание», романс «Сонет Микеланжело» на стихи Ф. Тютчева, Пятую, Шестую и Двадцать шестую симфонии (написанную уже после кантаты).
  К этому перечню я добавил бы также «Колыбельную» Мясковского («Песня испанской матери, уходящей на фронт», 1936), включенную в сборник романсов и песен на слова разных авторов (Опус № 87, 1950). Ср. впечатление современного музыкального критика об исполнении кантаты Мясковского: «Кантата Мясковского „Кремль ночью“, исполнению которой необходимы напряжение и тревожный настрой, прозвучала достаточно уныло. Подумалось даже, что мрачноватый медитативный „Кремль ночью“ не мог не получить резкого неодобрения „сверху“ во время борьбы с формализмом» (Овчинников И. По наследию мрачных времен // Газета. 2004.9 июня [http://www.gzt.ru/print.php?p=culture/ 2004/06/09/072918.html]).


[Закрыть].

В начале 1950-х негаснущее кремлевское окно вызывает поэтические восторги юного Евгения Евтушенко.

 
В бессонной ночной тишине
Он думает о стране, о мире,
Он думает обо мне. <.. >
А я засыпаю, и мне приснится
Самый хороший сон. <.. >
Я знаю: грядущее видя вокруг,
Склоняется этой ночью
Самый мой лучший на свете друг
В Кремле над столом рабочим[283]283
  Дружные ребята. 1951. № 6. С. 5; № и. С. 5. Вошли в сборник: Евтушенко Е. Разведчики грядущего. М., 1952.


[Закрыть].
 

Бессонные будни вождя прерываются только его смертью. В хоре поэтических некрологов, опубликованных в первые дни общесоюзного траура, образ освещенного окна ночного Кремля становится узнаваемым символом утраты, но и прежних надежд[284]284
  «В день торжества, и даже в час печали / Мы приходили именно сюда, / И затаив дыханье замечали: / В знакомых окнах / Свет горел всегда. <…> И если наступает тьма ночная, / В заветных окнах виден тот же свет: / По-сталински, усталости не зная, / Работает центральный Комитет» (Смирнов С. Заветный свет // Октябрь. 1953. Кн. 4. С. ю). «И станут родителей / Спрашивать дети: / „Горит ли свет / В его кабинете?“ / Да, свет тот горит, / Не погаснет свет, / Зажженный им / На тысячи лет» (Асеев Н. Свет тот горит // Новый мир. 1953. № 4. С. и).


[Закрыть]. Вместе с тем налицо и новации. Е. А. Долматовский (автор убаюкивающих стихов о «спящем городе» из фильма «Истребитель») отрапортует о горестном событии непривычным ранее образом: «Товарищ Сталин спит» («В колонном зале», 1953). Длинное стихотворение Долматовского заслуживает того, чтобы привести его полностью как пример, с одной стороны, поэтической инерции, а с другой – риторических новшеств, осложнивших после смерти Сталина метафорику коллективного (само)убаюкивания и неусыпной власти.

 
Впервые плачет девочка моя
Совсем не детскими, тяжелыми слезами,
И не могу ее утешить я,
Подняв ее над головой в Колонном зале.
 
 
Так рано с горем повстречалась ты,
Как в раннем детстве я,  – в том январе далеком.
Мы, вглядываясь в строгие черты,
Прощаемся с вождем в молчании глубоком.
 
 
Среди цветов товарищ Сталин спит.
Сон нашего отца величествен, спокоен:
Уверен вождь, что тверд, как монолит,
Народ советский – труженик и воин.
 
 
Всегда едины Сталин и народ,
Бессмертен сталинский народный светлый гений.
Он вместе с Лениным и вел нас и ведет,
Он путь предначертал для многих поколений.
 
 
Пусть девочка моя совсем мала,
Но так же как и я, она узнала с детства:
Все светлое нам Партия дала,
Отечество и мир нам вручены в наследство.
 
 
Святому делу Ленина верны,
Святому делу Сталина верны,
Путь к коммунизму озарен их вечной славой.
Как много в жизни сделать мы должны,
Чтоб быть достойными своей эпохи величавой[285]285
  Долматовский Е. В Колонном зале // Огонек. 1953.15 марта. № и. С. 12. Впоследствии не печаталось. В разделе библиографического указателя «Русские советские писатели-поэты», посвященном Долматовскому (М., 1984. Т. 7), об этом стихотворении (как и о других проста-линских стихотворениях поэта) также не упоминается. Из предисловия к самому тому можно узнать, что Долматовский оказал «ценную помощь» при его подготовке к печати.


[Закрыть].
 

Опубликованное на страницах траурного номера журнала «Огонек», стихотворение Долматовского иллюстрировалось почти буквально – размещенным на тех же страницах журнала фоторепортажем из Колонного зала – фотографиями девочки, кладущей цветы к гробу Сталина, и женщины с девочкой на руках. Визуальное представление о происходящем в стихотворении Долматовского композиционно соотносится с воображаемым хронотопом очереди: приближение к гробу – секундная пауза, лицезрение «строгих черт» вождя – выход из зала. Тому же движению соответствует «оптическая» фокусировка читательского внимания: читатель видит происходящее сначала издали и с высоты – заплаканными глазами ребенка, поднятого над головой ее взрослого спутника (предположительно – отца, но из самого текста судить об этом нельзя). Затем видимое уступает место мыслимому, пространственные и предметные атрибуты – абстрактным обобщениям, причем метрический строй мерной прощальной поступи, ведущей героев стихотворения (а вместе с ними и читателя) по Колонному залу до заветной цели (упорядоченная смена пятистопных и шестистопных ямбов), после ее достижения сменяется спотыкающимся ритмом неравномерного шага. Движение к выходу продолжается теперь соразмерно рассуждению о пути к коммунизму. Правда, после торжественного заявления о щедрости партии рассказчик спотыкается скороговоркой двухстрочного девиза (21-й и 22-й стих), но все заканчивается благополучно: сверхдлинный семистопник последней строки убеждает, что автор и его читатели вышли из Колонного невредимыми (в отличие от многочисленных жертв уличной давки, сопровождавшей похороны Сталина).

В содержательном отношении стихотворение Долматовского нетривиально: траур, пережитый в раннем детстве автором-повествователем при смерти Ленина, и смерть Сталина, повергнувшая в недетские слезы его маленькую спутницу, – события, подытожившие окончательную инициацию советского народа, объединенного отныне не только дарованным ему «с детства» сакральным знанием («все ценное нам Партия дала»), но и общими «взрослыми» слезами[286]286
  Герта Гарафутдинова указала мне, что инициация авторского «я» смертью Ленина и инициация девочки смертью Сталина подчеркивается еще и тем метрическим обстоятельством, что девочке и Сталину соответствует пятистопный ямб, а рассказчику и Ленину шестистопный, при этом мотив сна, объединяющий сакральные имена, метрически усилен реализацией всех схемных ударений – полноударностью в 9-м стихе, вводящем информацию о сне-смерти («Среди цветов товарищ Сталин спит»), и сверхсистемным ударением на слове «сон» – спондеем в 10-м стихе («Сон нашего отца величествен, спокоен»).


[Закрыть]. Напоминающий о многочисленных изображениях Ленина и Сталина с детьми (и именно девочками), тиражировавшихся в центральной печати с середины 1930-х годов и составивших к 1953 году целую иконографию[287]287
  Первым в ряду таких изображений стал фоторепортаж газеты «Правда» i июля 1935 года о пионерке Нине Здроговой, подарившей Сталину букет цветов и удостоившейся дружеского поцелуя. 3 августа того же года в «Правде» была опубликована фотография Сталина с дочерью Светланой на руках. Серию «Сталин и дети» продолжила фотография Сталина с девочкой-буряткой Гелей Маркизовой (Правда. 1936.29 июня) и таджичкой Мамлакат Нахаговой, награжденной орденом Ленина за стахановский почин в собирании хлопка. В поэтическом изображении таджикского поэта Вапи встреча Мамлакат (Мемлекет) и Сталина рисуется таким образом: «Радость Сталина миру ясна, / Мемлекет весела и юна, / Мемлекет – героизма полна, / Мемлекет – это значит страна» (Вожатый. 1936. № 1. С. 2). Советский кинозритель мог вспомнить также заключительный эпизод из фильма «Ленин в 1918 году» со Сталиным (Михаилом Геловани), державшим на руках маленькую Наташу («Вот, Владимир Ильич, ради кого мы должны быть беспощадными к врагам!»). Те же образы, напомним, избыточно использованы в «Колыбельной» Дзиги Вертова. Фотографии вождя с детьми собраны в изд.: Дети о Сталине. М., 1939. Живописным примером изображения Сталина с девочкой на руках стала картина Ф. П. Решетникова «Первого мая», выставленная на Всесоюзной художественной выставке 1952 года(репродукцию см.: Огонек. 1953. № 18; в том же номере – фотографии детей на плечах у взрослых во время первомайского парада 1952 года). См. также: Kelly C. Riding the Magic Carpet: Children and Leader Cult in the Stalin Era // The Leader Cult in Communist Dictatorships / Ed. by P. Jones, J. C. Behrends, E.A Rees. Basingstoke: Palgrave, 2005.


[Закрыть], образ плачущей девочки многозначителен. Советский народ осиротел.