Текст книги "Седьмое Дно (СИ)"

Автор книги: Александра Аксютина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

  – Да, – подтвердила она, – меня действительно зовут Бруха, – а вас?

  – Меня зовут фон Филин, – сказал Филин, слегка поклонившись, и подумал, что совершенно не знал имени этой девицы, – вы сказали, с Сорокой что-то стряслось?

  – Ага, – как можно печальнее сказала ведьмица, – она ударилась о Границу.

  – Какое несчастье, – покачал головой Филин (кто же на самом деле её так отвозмездил-то? – подумал он), – Нет, сегодня я его не видел. Но могу слетать и поискать, (и только потому, что она назвала меня Профессором,– хмыкнул он в бороду). А это не тот ли молодой человек, что у меня очки свистнул? – спросил он, внимательно рассматривая Чудь.

  Бруха замялась.

  – Он больше не будет, – пообещала она и незаметно тыкнула Чудь в лапу.

  – Не буду, – чуть слышно прошептал Чудь, спрятав лицо в шерсть.

  – Это хорошо, – покивал головой Филин, – Это правильно. Потому что в следующий раз я его СЪЕМ. Ха-ха-ха!

  Филин повесил на ветку монокль, свернул газету и, расправив роскошные крылья, отправился искать Нома.

  – Большое спасибо! – крикнула ему вслед Бруха.

  28.

  – Значит, ему мебеля таперича подавай, – склонив голову на бок и обходя со всех сторон брухину корзину, сказал Ном.

  Притихший Чудь сидел на брухином тюфячке и таращил глаза.

  – Понимаете, он же всю жизнь в шкафу жил, – затараторила Бруха, – он не может…

  Чудь быстро закивал головой.

  – Дааа, – задумчиво пропел Ном, – хороша корзинка-то! Рукодельница ты, дочка!, – он поковырял корзину пальцем, и Бурха увидела, что у него «загорелся глаз».

  – Давайте я вам такую же сделаю? Хотите? – спросила Бруха, понимая, что Ному не по чину просить её.

  – Хочу! Толькоть не такую. Смастери-ка мне кожух для фонаря. И шоб с лямками, как рукзак носить, – сказал Ном.

  – Доставайте фонарь! – скомандовала Бруха, – мне примериться нужно.

  Ном завёл руку за спину и достал фонарь.

  – Я сейчас! – сказала ведьмица, схватила фонарь обеими руками и потащила в кусты: они стеснялась колдовать на людях.

  арриба-абаха

  крендель-пендель-птаха

  пусть подарит ива

  кожух, да красивый!

  Она вынесла из кустов превосходную белую корзину, с тёмно-коричневыми лямками из ивовой коры и такими же ремешками для застёгивания крышки и просто для красоты. Внутри стоял морской фонарь, и по всему было видно, что такой дом ему по-душе.

  – Смотри-ка, – сказал Ном, – поглаживая кожух широкой ладонью, – кака вещь! Эс… , – он полез в карман, вынул «язык», некоторое время водил пальцем по строчкам, потом свернул и засунул обратно, – эслюзив! – заключил он, подняв вверх указательный палец.

  Бруха зарделась. Она не знала, что такое «эслюзив», но поняла, что что-то очень хорошее.

  – Фу ты, – Ном неожиданно хлопнул себя по колену, – совсем ты мне своими корзинами голову заморочила. Забыл доложить: шину-то на крыло этой прохвостке я наложил.

  Дар, растянувшийся возле входа, открыл один глаз, мутно взглянул на Нома и снова закрыл.

  – Шину?… – спросила Бруха.

  – То есть палку привязал, если по-простому-то, – объяснил он, – и сидит она, горемычная, в хоспитале и даже не трещит. Во как! А кот твой, смотрю, совсем закручинился, спит денно и нощно. Может его, того, на службу взять? Ходил бы со мной по лесу, за порядком следил. И ему хорошо, и мне веселей, а?

  Бруха растеряно посмотрела на кота. Дар лениво поднялся, потянулся, размяв затёкшие задние лапы, зевнул, подошёл к Ному и сел рядом с ним.

  – Вот и хорошо, – Ном похлопал кота по загривку, – айда в лес!

  Он закинул кожух на спину и вместе со служебным котом отправился на обход. Бруха немного проводила их, а когда вернулась, Чуди в домике не было. Она в испуге выскочила на улицу, пробежала по кустам, заглянула за дуб и, расстроенная вернулась в дом. «Куда ж он опять подевался? – чуть не плача думала она.

  – Мявр! – откинув крышку, из корзинки выпрыгнул Чудь.

  – Что ты сказал? – остолбенела от неожиданности Бруха.

  – Мявр! – повторил он и озорно глянул на ведьмицу.

  – Ты быстро учишься! – выдохнула она и посадила его к себе на колени.

  – Почешшши спинку, – попросил он, – зудится.

  Бруха достала свой гребень и в нерешительности остановилась. Чудь цапнул у неё гребень, осмотрел со всех сторон, понюхал и ткнул ей в руки. Бруха начала осторожно вычёсывать шерсть, и Чудь жмурился от удовольствия. Он становился всё пушистее и пушистее, а потом стал совсем пушистый и, можно сказать, даже воздушный. Он обнял ведьмицу и басовито прошептал: «Я тя лубу».

  Бруха так развеселилась, что достала флакончики из-под духов шнуровой мамы, и вытрясла на ладонь пару капель ароматной жидкости. Она провела ею по спине Чуди, и та заблагоухала розами.

  – Ну вот, – удовлетворённо отметила Бруха, – теперь ты выглядишь прилично.

  Она посадила его в корзинку для подсматривания, а сама пошла заниматься делом, о котором размышляла давно, но руки всё не доходили. Случилось так, что цепь дождя, которую она когда-то смастерила из грибов, пожухла, скукожилась и требовала замены. Бруха ползала под дубом, собирая самые крупные жёлуди, когда к ней подкатился Чудь и стал помогать. Потом они уселись на траву и принялись разбирать жёлуди на две половинки.

  – Ты больше не хочешь сидеть в корзинке? – между делом спросила ведьмица.

  – Скушшшно, – пробасил он.

  И Бруха заметила, что у него сейчас такая игра – раскатывать букву «ш».

  – Тогда я расскажу тебе сказку.

  Чудь заёрзал на траве, вытаптывая удобное местечко, и приготовился слушать.

  – Когда-то, давным-давно, на ветке этого самого дуба появилась девочка…

  – Откуда как? – он внимательно посмотрел на ведьмицу.

  – Ну… прилетела, наверное, – подумав, сказала Бруха, – Откуда? Даже не знаю, может быть, из Космоса.

  Чудь понимающе кивнул.

  – И у неё была длинная-длинная коса, которую она…

  – Такая вот? – спросил он, указывая пальцем на брухину косу.

  – Ага, – пропела Бруха, переложив косу со спины на грудь. – Она сидела, заплетала косу, а потом расплетала, а потом опять…

  – Отчего? – перебил её Чудь, – Я смотрел глазом, – и он зашевелил пальцами, как будто что-то заплетая.

  – Она училась заплетать косу, – объяснила Бруха.

  Чудь беззубо улыбнулся и опять пошевелил пальцами.

  – А потом, она нашла жёлудь…

  – Где какой? – немедленно спросил Чудь.

  – Большооой, – ведьмица растопырила руки и засмеялась. Она подумала, что ещё никому не рассказывала сказки и что ей это доставляет такое же удовольствие как и домовёнку.

  – Такого нет! – сказал Чудь и покосился на собранные ими жёлуди.

  – Сейчас нет, – вздохнула Бруха, – а тогда были.

  За разговором, ведьмица проделала в шапочках жёлудей дырки и нанизала их на ту же верёвку, где раньше были грибы.

  – Ну вот, – сказала она вставая, – готово!

  – А сказка? – Чудь обиженно поднял на неё глаза.

  – Будет дождь, я тебе дорасскажу, – пообещала Бруха.

  – Когда дождь, – пробурчал Чудь, – меня нет.

  Новая цепь заняла своё место под крышей домика и принялась ждать дождя.

  А ждать ей долго не хотелось, поэтому вскоре он начал накрапывать. Чудь немедленно скрылся в корзине, запечатавшись сверху крышкой. А Бруха встала в проёме двери и наблюдала, как дождинки скапливаются в желудёвых мисочках, и они подрагивают, и вся цепь от этого вьётся, натягивается и кажется длиннее, чем на самом деле.

  И, глядя на дождь, он вспомнила водомерок и подумала, что они не подвели и всё складывается, действительно хорошо.

  Потом дождь полил сильнее, затопив мисочки полностью, и вода сплошным потоком хлынула на лёгкую скорлупу, уже беспрепятственно скользя вниз и пузырясь, ударяясь о камни. Она ещё немного постояла и пошла в дом, достала раскраски и увлечённо размышляла, каким цветом покрасить лепесток василька, когда в домик проникло какое-то особое свечение. Бруха бросила карандаши и выскочила на порог.

  Дождь почти закончился и выглянуло солнце. И на фоне этой великолепной красоты сначала размыто, а потом всё ярче и ярче, словно переводная картинка, проявлялась радуга. Бруха не знала как это называется, но у неё захватило дух, и она стояла в изумлении, задрав голову, не веря своим глазам. «Солнечная дуга», – подумала она, и была не далека от истины.

  Дуга начиналась где-то в микрином озере, а заканчивалась неизвестно где, может быть, даже в Космосе, потому что она, словно мост, перекинулась через всю Дубовую Рощу и, казалось, по ней можно было быстро перейти с одного края леса в другой, не то что по земле.

  Бруха сбегала за карандашами, и начала судорожно, пока не увяла эта красота, выбирать цвета, которыми можно будет потом самой нарисовать такую дугу. И радуга сияла, принимая восхищенные взгляды каждого, кто её видел. Потом Бруха заметила, что радуга стала бледнеть и, как бы, ссыпаться вниз, сначала красным, потом оранжевым, затем зелёным… Ведьмица погрустнела и вышла босиком во двор.

   Дождь совсем прекратился, а солнце продолжало сиять во всю мощь. Она поглядела на дуб и увидела, что листья его, пронзаемые золотыми спицами, окрашиваются в цвета уходящей радуги – красный, жёлтый, синий… Это продолжение волшебства восхитило её, и она успела подумать, что никакое её колдовство не сравниться с тем, что она увидела сейчас. Она подошла ближе и наклонила одну ветку, чтобы получше рассмотреть. На листе дуба, словно дождевые капли, роились маленькие слоны всех цветов радуги. Они веселились, хватая друг друга за хвосты и хоботы, сливаясь в необыкновенные цветовые пятна, то жёлто-красно-синие, то в фиолетово-оранжевые с примесью голубого, то изумрудно зелёные. «Солнечная дуга просыпалась на дуб слонами», – поняла Бруха, и не было ничего прекраснее этого.

  Ей очень захотелось поделиться своим открытием хоть с кем-нибудь, но никого рядом не было, и она стояла одна, оглушённая этим пиршеством света и цвета, и тихонько плакала от счастья.

  29.

  Волшебство этого дня никак не хотело заканчиваться. Бруха зашла в дом и стала собирать флакончики с табуретки, как вдруг заметила, что солнце (опять это солнце!), играет на их хрустальных гранях такими же радужными искрами. И она захотела оставить радугу в своём доме. Она привязала флакончики на разной высоте к выступающему с потолка корню, и когда домик приглашал солнце ненадолго зайти внутрь, они начинали светиться, казалось, собственным светом и дарили этот свет и стенам и потолку, на которых весело скакали разноцветные блики. А желудёвый паркет мягко лучился мёдом.

  Дар, всякий раз забывая о своей взрослости, становился на задние лапы и пытался поймать эти огоньки. И когда ему удавалось сорвать какой-нибудь флакончик, зацепившись за него когтем, он с удовольствием гонял его по всему домику, так что его трудно было потом отыскать.

  А Бруха, когда её никто не видел, танцевала под ними, подставляя ладони падающим драгоценным звёздам. И они леденцово позвякивали, подхватываемые ветром, в такт её движениям.

  Ночью звёзды тоже опускались к ней. И чем темнее становилось, тем ниже и ниже устремлялись они, чтобы получше рассмотреть её, а, может быть,

   чтобы она рассмотрела их.

  Она и смотрела, пока глаза не начинали болеть, а потом закрывала их и в них тоже стояли звёзды такие же загадочные и молчаливые, как и небесные. Как-то ей приснился сон, будто созвездие опустилось совсем низко и окутало её, словно бальное платье, а потом завертелось, и она полетела вверх в этом звёздном коконе, не смея пошевелиться или вскрикнуть.

  И они летели в эту чёрную непроглядную высь, где был слышен каждый шорох души, а потом она вдруг она закончилась и вспыхнула полоса нестерпимо-яркого света, которая была хуже тьмы, потому что невозможно было открыть глаза, чтобы не ослепнуть.

  И она не открывала, а только ощупывала вокруг себя звёзды, холодные как и прежде, отчего понимала, что и свет этот тоже холодный, и эта мысль успокаивала её. «И всё же, можно узнать город, постукивая палкой по камням», – шептались по сторонам.

  Пока Бруха внизу наслаждалась солнцем, дождём и всем-всем-всем, Голос наверху постепенно уходил в депрессию. Он давно уже задумывался о бренности бытия, но последнее время эта мысль всё чаще навещала его.

  Он думал о том, что его дряхлое тело, изъеденное жучками, пришло в негодность, и что уже нет смысла вызывать дятлов-хирургов, а пора звонить лесорубам. И у него нет внуков,(и детей!), потому что раскидистая крона закрывает свет, а мощные корни высасывают вокруг всю влагу, не позволяя прорастать желудям.

  И пейзаж вокруг него уже сто (да что там!) двести лет почти не меняется, а наблюдать одну и ту же картинку, пусть и самую прекрасную (хотя это не так, не так! – упрямо думал Голос) наскучило.

  И ещё это солнце, от которого не спасёшься даже шляпой, потому что, когда оно в зените, между головой и шляпным донышком сгущается душная атмосфера, и она давит и давит не переставая.

  И этот дождь, от которого шляпа намокает и стекает на уши, противно холодя их, а когда высыхает, то становится ещё хуже, потому что сдавливает уши так, что они перестают слышать.

  А облака? Через них плохо видно небо! А когда не видно неба, депрессия накрывает с головой. И уже ничего хочется видеть даже того, что ещё немного хочется.

  Недавний дождь тоже принёс ему массу разочарований, окончившись радугой, которая слепила ему прямо в немощные глаза всеми своими семью (семью!) цветами. И эта девчонка внизу, кричала отчего-то громче обычного и даже пела, шлёпая по лужам, и потому его уши, и так стиснутые шляпой, заболели ещё сильнее.

  Так думал Голос, ворочаясь в своём гнезде, пока дубовый сучок не впился ему в…., во что-то там, и ему не пришлось– таки открыть глаза.

  Он обвёл усталым взглядом поляну и неожиданно увидел какие-то прутья, торчащие из травы. Он вытянулся из гнезда, чтобы рассмотреть получше, но это совсем не помогло, и он решил дожидаться Бруху. Когда она, наконец, вышла на улицу, Голос, сделав несколько мимических упражнений и тихонько покашляв, приятным бодрым тоном произнёс:

  – Доброе утро, Бруха! Начинаем утре…,– тут он опомнился, кашлянул, и спросил:

  – А что это у нас там выросло за ночь?

  – Привет!– откликнулась ведьмица. – Где?

  – Да вон там! В траве! Видишь, какие-то прутья?

  Бруха посмотрела вокруг и действительно увидела – раз, два, три...двадцать и шесть – двадцать шесть прутиков, появившихся неизвестно откуда и зачем. Она попробовала вытащить один из них, но он крепко держался за землю и не хотел вытаскивался.

  – А что это? – в свою очередь спросила она Голос.

  – Я первый спросил, – сказал Голос.

  – Не знаю, – пожала плечами Бруха, – может быть дождь что-то с собой принёс. Вчера-то был волшебный дождь! Ты видел?

  – Видел, видел, – буркнул он, поводя своими несчастными ушами.

  – А давай Нома разбудим, он-то в дровах разбирается, – предложила Бруха.

  Напоминание о дровах немного покоробило Голос, но потом он подумал, что дрова для Брухи, это просто дрова, да и любопытство разбирало его.

  – Давай! – согласился он.

  Бруха подошла к пню и начала царапать кору, подражая Дару.

  – Якуня-ваня, – недовольно завертелся пень, – хто там? Опять коты повылазили или хто?

  Ном открыл глаза и увидел Бруху.

  – Пошто поспать старику не даешь? Чаво стряслось-то? – он сурово посмотрел на неё.

  – Прости, пожалуйста, нам срочно нужно, – она притворно потупилась, а потом не выдержала и засмеялась. – У нас тут что-то выросло! А мы не знаем что!

  Ном поиграл сучковатыми бровями и окончательно проснулся.

  – Ладно, пойдём, глянем. Покоя от вас нет, – ворчал он, подходя к прутикам. – Ого, да тут цельный лес взошёл!– всплеснул он руками.

  Ном сжал пальцами снизу один стебелёк, скользнув ими до верху, потом сорвал тонкий листочек, понюхал, попробовал на вкус и поднял указательный палец вверх:

  – Сливовое дерево! Точно, оно!

  «Откуда здесь взяться сливе?» – подумала было Бруха, но в её памяти тут же всплыла картинка, как они с Микрой, под дубом ели...

  – Да! – закричала она, – Я поняла! Это мы с Микрой посеяли!

  – Не посеяли, а посадили, – поправил Ном, – и неправильно посадили-то, часто. Нужно лишние выполоть.

  – Я пробовала полоть. У меня такие длинные руки, что я могу полоть стоя, – затараторила Бруха, – Но они не полются.

  – Так я же тебе толкую: неправильно пробовала! – проворчал Ном, – Садовница…

  Он загнул руку за спину и вытащил лопатку.

  – Вот чем нужно деревья-то выпалывать, – пояснил он,– а то она руками взялась. Эх, молодёжь!

  Голос взялся помогать отыскивать лишние сливы, потому что с высоты ему было виднее, и Ном споро справился со своей задачей, образовав вокруг поляны аккуратный сливовый бордюр.

  – А как зацветут-то! Красотишша-то будет! – весело сказал Ном, убирая за спину лопату, – Ну ладноть, не галдите тут шибко, – и пошёл досыпать.

  Голос подумал, что с высоты особой красы не наблюдается, но он уже был согласен подождать цветения. «Интересно, какого цвета будут цветы? А вдруг голубыми? – глядя в небо, думал он, – Ведь голубой – мой любимый цвет! Голубые цветы на фоне голубого неба, что может быть прекраснее!» Голос радостно заворочался в гнезде и замечтал.

  30.

  По лесу ему ходилось также легко, но иначе. В лесу он был леопардом: опасным и непредсказуемым хищником. Он был нетороплив и внимателен, осторожен и стремителен. Его лоснящаяся шкура, чернильно поблёскивающая в тех редких лучах позднего солнца, которым удавалось добраться до потаённых уголков леса, нередко мелькала в совершенно непредсказуемых местах, что даже опытный Ном вздрагивал от неожиданности, думая, что это какой-то зверь, невиданный ранее, разгуливает здесь без его ведома. Его тёмная спина двигалась, по обыкновению, впереди Хозяина, длинный змееподобный хвост опущен, а кончик его слегка загнут кверху. И по движению этого маячка, Ном мог безошибочно определить, что ждёт их: маленькая птичка, крыса или поле ромашек. Он, словно бывалый мореход, разрезая сильной грудью высокие травяные валы, проходил заросшие участки, и его, уже высоко поднятый хвост, указывал Ному путь, которым можно безопасно перебраться на другой берег. Иногда, конечно, из его котовой нутри пробивался игривый котёнок, и он мог, походя, ударить лапой зазевавшуюся бабочку, но леопард немедленно одёргивал его. И Ном, в такие минуты, замечал смущение в жёлтых глазах Дара, которые вскоре снова делались внимательными и холодными. Дар даже думал, что он родился под созвездием Близнецов, потому что, гуляя с Брухой, он становился защитником, что было не свойственно его котовой природе. В нём была какая-то, может быть на чей-то взгляд даже унизительная, собачья преданность любимому человеку, от которой он не мог, да и не хотел избавиться. И, следуя этому чувству, он сопровождал Бруху на прогулку, любовно поглядывая на неё, ощущая себя сильным и красивым телохранителем. Он аккуратно переставлял лапы след в след и если он шёл по мокрому песку, то за ним вилась такая же ровная цепочка, как если бы в песок вдавили настоящую крупнозвеньевую цепь. И ему нравилась такая походка, она добавляла его и без того изящному облику дополнительное очарование. На прогулках с Брухой он держал хвост вертикально, дабы его было видно отовсюду, чтобы все знали, что вот, они идут гулять и уступали дорогу.

  В лесу же он не шествовал, он пригибался и мог, если этого требовали обстоятельства, некоторое время ползти на согнутых лапах, не касаясь меховым брюхом земли, выслеживая, высматривая и выслушивая. И это восхищало его. Он был благодарен Ному, что он открыл в нём и дал почувствовать свою силу и ловкость настоящего дикого охотника, которым был внутри с рождения, но который так долго спал. Его большие чуткие уши слышали всё, что должны были слышать. Малейшее движение воздуха заставляло напрягаться его гибкую спину, и чёрный нос приводился в движение, чтобы сообщить хозяину, кто ожидает его неподалёку. Он мог легко запрыгнуть на дерево, но делал это редко, потому что не любил высоты (что тоже говорило о его некотором родстве с собаками). С деревьев, при вмешательстве в их пространство, нередко падали иголки, кусочки коры, листья, и потом приходилось долго приводить шкуру в порядок, вылизывая, вычёсывая, перетряхивая и приглаживая её.

  Так они с Номом обходили еженощно вверенный им лес, здороваясь по пути со знакомыми и знакомясь с незнакомцами. Ном знал уже всех, а Дар только начинал узнавать, запоминая запах каждого, чтобы когда-нибудь, ненароком, знакомец не оказался пойманным на крючок его когтистой лапы.

  Однажды они забрались в какую-то неизведанную даль, где Дар никогда ещё не был. Они шли по тревожному еловому лесу, и Дару приходилось всё время вжиматься в землю, потому что он чувствовал опасность со всех сторон. Ном же ничего такого не чувствовал, он шёл легко, как ходил всегда, с фонарным кожухом за плечами,с которым не расставался с тех пор, как Бруха наколдовала его. Он подошел к отдельно стоящей сосне, которая казалась странной в этом еловом царстве и задрал голову.

  – Здорово! – крикнул он вверх, поставив рупором ладони, – ну, что пишут-то?

  Наверху кто-то громко сказал: «Ффух!», и Дар слегка пригнулся, но потом подумал, что это, наверняка, товарищ Нома и не следует так реагировать.

  – Доброго вечерочка, доброго вечерочка! – густой бас затих, и Дар уловил лёгкое движение воздуха: на нижнюю ветку бесшумно опустился Филин.

  – Что пишут? Ничего нового не пишут, собственно, как всегда, – сказал Филин и моргнул жёлтым глазом. Он читал этот выпуск газеты уже не один десяток лет, листы порядочно истрепались и кое-где были склеены скотчем.

  «Глаз прямо как у меня!» – удивился кот и моргнул.

  Филин проморгнул его моргание.

  – А ты, смотрю, проводником обзавёлся? – спросил он.

  – Да, – покряхтел Ном, – надоть молодежь приучать по-маленьку, смену, так сказать, ростить.

  – Тебе ли об этом думать, – сказал Филин, – у тебя девица-красавица под боком, ты же ещё ого-го!

  – Да ладно тебе, – смутился Ном, – она сама по себе, я сам по себе, соседи мы. А вот кот – её, да. Она мне его в аренду дала.

  «Никто меня не давал! Я сам себя тебе отдал!» – обиделся Дар, но вида не показал. Он сидел рядом с Номом и наблюдал Филина.

  – Хотя б и сама по себе, но подскажи ей, по-отечески-то, чтоб отпустила домовёнка из заточения. Нехорошо так-то! – сказал Филин.

  – Из заточения? – удивился Ном, – Никто его не затачивал. Он в домике у Брухи живёт свободно, в ладу. А кто тебе набрехал про заточение?

  – Да Сорока же, кто ж ещё! Прилетала недавно, хромает немного на одно крыло, но говорит складно. Рассказывала, что спасала домовёнка из заточения, а Бруха её догнала, домовёнка отбила, а крыло она сломала в борьбе.

  У Дара пропал дар речи (хотя у него его никогда и не было), он взвился, зашипел от негодования и начал толкать Нома, чтобы тот рассказал всё как было.

  – Вот же прохвостка, – почесал в затылке Ном,– надоть было не на крыло ей шину накладывать, а на клюв. Это ж какие небылицы она по Роще разносит!

  И он объяснил Филину как было на самом деле.

  – Я её больше на порог не пущу, – рассердился Филин, – я и раньше её недолюбливал, а теперь и вовсе. Пусть в наш лес даже нос свой не суёт!

  – Правильно говоришь, – согласился Ном, – будем пресекать! Да! Будем пресекать! Ну ладноть, пошли мы домой, утро скоро. Будь здоров!

  – И вам не хворать! – Филин легко поднялся с ветки и скользнул к своему дуплу.

  Они споро добрались до дуба, где Бруха обхаживала свою сливовую рощицу, заглядывая под листья в поисках цветочных бутонов.

  – Цветочки ищешь? – улыбнулся Ном.

  Ведьмица обернулась на его голос.

  – Ага, – весело сказала она, – но их пока что-то не видно.

  – Рано ишшо, – сказал Ном,– вот подрастут маненько, тогда и жди. Опосля заморозков.

  Дар, зевая, направился в домик спать. А Ном присел на траву и раскурил трубочку, раздумывая, рассказать Брухе о Сороке или нет. Но как только он подумал, Сорока тут же появилась, уселась на дуб и немедленно затараторила.

  – Я тут летала, летала, всех повидала после долгой разлуки. Вот и до вас добралась. Хочу поблагодарить за участие в моей судьбе, что не дали сгинуть, пропасть, сломаться.

  – Благодарить, значит, прилетела? – Ном поднялся с травы и сурово глянул на Сороку. – А напраслину возводить ты куда летала, а?

  Чудь, игравший под дубом в жёлуди, бросил своё занятие и насторожился.

  – Что? Что? Что? – запричитала Сорока, – Я? Напраслину? Вы меня обижаете! Почему вы всё время меня обижаете? А?

  – А что она говорила? – встревоженная негодованием Нома, просила Бруха.

  – Она всем рассказывает, что ты Чудь в клетке держишь, а она, – он кивнул на Сороку, – Великий Освободитель Заточённых.

  – Как же так? – у Брухи упали руки, – Но это же не так!

  – Конечно, не так, – вмешался Голос, – уж я-то видел, как она домовёнка тащила, а он пищал и выворачивался.

  – Не дам точиться! – недовольно пробурчал Чудь.

  – За что вы все меня так не любите! – закричала Сорока, – Что я вам плохого сделала?! Я старалась! На общее благо! Но это последняя капля! Я прекращаю...

  – Вот это правильно, вот мы и прекратим сейчас, – сказал Ном, вынул из кармана рогатку, вставил в резинку СЛОВО и пульнул в Сороку. Она завертелась, закрутилась и вместо неё на ветке осталась цифра сорок и буква А. Ноль, неуклюже покачавшись из стороны в сторону, сразу свалился в траву, а четвёрка, зацепившись ножкой за тонкую веточку, немного повисела-повисела, да и полетела вниз.

  -Ааа-а, – сказала буква А, на ходу разваливаясь на три палочки, которые потом подобрал домовёнок и спрятал в свою корзину.

  – Иди, дочка, собирай инвентарь, – вздохнул Ном, со смутными чувствами глядя на то, что осталось от Сороки, – с поганой-то овцы, хоть шерсти клок.

  – Хорошо, что Сорока не превратилась в сорок букв А, – сказала Бруха, – а то столько дров наломалось бы, складывать некуда.

  Она нашла в траве небольшое овальное зеркальце и стул с короткими ножками и высокой спинкой. «Стул как раз для Чуди, – подумала она, – а зеркальце заберу себе». Ей было немного жаль Сороку, но теперь она могла не бояться за судьбу домовёнка.

  31.

  Бруха усадила Чудь на «сорокино седловище», как она назвала стул, доставшийся в наследство от Сороки, и которому нашлось местечко рядом с её тюфячком, и начала урок.

  – Я хочу спать! – сказала она медленно проговаривая слова. – Повтори: я хочу спать!

  – Не спать! – сказал Чудь и посмотрел на Бруху исподлобья.

  Бруха поняла свою ошибку.

  – Хорошо, скажи: я не хочу спать!

  – Я не спать, – повеселел Чудь.

  – Ты не сказал: хочу! – поправила его Бруха.

  – Хочу! – сказал Чудь. – Хочу! Хочу! Хочу! – затараторил он.

  – Ага, сказала она, – а теперь… я не хочу спать!

  – Я не спать! – заявил Чудь и заёрзал на стуле. – Я играть!

  – Но мы же занимаемся, а ты не стараешься, поэтому играть будешь потом, – сказала Бруха нравоучительно.

  Огромные глаза Чуди стали наливаться слезами, он закрыл их ручками и пушистые плечики начали вздрагивать.

  – Ладно, не реви, – тихо сказала Бруха, понимая, что сейчас заревёт сама. – Иди, играй.

  Чудь тут же соскочил со стула и понёсся на улицу. Там у него была интереснейшая игра в жёлуди, которой он мог заниматься с утра до ночи. Но на его пути неожиданно возникла Микра. Чудь заулыбался во весь рот и потянул к ней ручки. Микра подхватила его и посадила на сгиб локтя.

  – Привет, Микра! – сказала Бруха,– рада тебя видеть!

  Змейка ревности шевельнулась у неё в груди, но она решительно её придушила и приветливо улыбнулась.

  – Он любит тебя больше всех, – сказала она, наблюдая, как Чудь сосредоточенно перебирает пальцами складки микриного платка и не спешит к желудям.

  – Я же… в некотором роде… вынула его на… этот свет, – сказала Микра в своей обычной задумчивой манере. – Ты не бойся… , девочка моя, я не буду его… отнимать. Я стану ему… тётушкой.

  «Тогда, – подумал Голос, невольно прислушиваясь к них беседе, – я, в некотором роде, его мать?» От этой мысли он чуть было, в прямом смысле, не упал с дуба или, вернее, дуб его сознания перевернулся вверх корнями. «Вот так живёшь-живёшь, и всё идёт своим чередом, и вдруг такое! Мать! Я никогда не размышлял в этом направлении». И он ушёл глубоко внутрь себя.

  Брухе стало стыдно за свои мысли, и она перевела разговор на другое.

  – Посмотри, у нас взошла сливовая роща, – показала Бруха на прутики, щетинящиеся вокруг лужайки.

  – Ты называешь это рощей? – Микра выкатила голубые глаза и принялась всматриваться в то место, на которое указывала Бруха. Потом подошла ближе и, опустив домовёнка на землю, оттянула и подёргала пальцем тонкий стебелёк, словно упругую струну.

  – Ну да, сейчас она не совсем похожа на рощу, – согласилась Бруха, – потому что сливовые деревья ещё маленькие. Но скоро они вырастут, а потом ещё и зацветут, – добавила она с гордостью.

  – Да, – кивнула Микра, – интересно. Увидим ли мы это… великолепие?

  – Конечно увидим, мне Ном обещал! – безапелляционно воскликнула Бруха.

  – Сомневаюсь, – печально сказала Микра. – Но я пришла не ради любования сливами.

  Она покопалась за пазухой и вытащила большую книжку, на обложке которой был изображён весёлый огурец, в любезных её сердцу серо-зелёных тонах, и надписью: «Записки морского огурца» и протянула Брухе.

  – Это для племянника, – сказала она, – детская. Я когда-то очень любила… её читать.

  – Спасибо, – сказала Бруха, разглядывая книгу. – Если хочешь, ты можешь сама почитать её Чуди прямо сейчас.

  – С удовольствием! У меня есть… немного времени до… кормления, – кивнула Микра и пошла к дубу. Там она уселась на траву, к ней на колени тут же взгромоздился Чудь, вытянул лапы, и приготовился слушать. Микра надела специальные плавательные очки для чтения и открыла книгу.

  « Я пишу эти записки, – начала Микра, – глубоко под водой, то есть не на суше. И если вы думаете, что под водой невозможно писать, то глубоко ошибаетесь. Так же глубоко, как то место, где я сейчас нахожусь. Но это не значит, что я нахожусь рядом с вами, или вы находитесь рядом со мной. Нет! Мы разделены глубокой пропастью неверия в то, что там, где я сейчас нахожусь, вообще можно писать...»

  Микра посмотрела на Чудь, который заворожённо следил за каждым словом и, казалось, не дышал, и подумала о том, как же она могла вообще это читать, да ещё в детстве?

  «И эта пропасть даже глубже, чем мы можем себе представить и едва ли преодолима, поскольку мой внутренний мир, – продолжила чтение Микра, – о котором я буду рассказывать, шаг за шагом, (stap by stap, если вы понимаете, о чём я), это не ваш мир, и понимание и препарирование его вами почти так же невозможно, как невозможно искоренить ваше неверие, в то, что на той глубине, где я нахожусь, кто-то имеет возможность писать».