Текст книги "Первый меч Бургундии"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Итак, мы высадились и сразу же пошли на Лондон. Случилось так, что войска Уорика продвигались на север очень медленно, и как только его достигла весть о моей высадке, он повернул обратно. Когда я подошел к Лондону, сердце мое трепетало: откроет ли мой город ворота перед Законом Англии или почтет за лучшее сладкий яд лжеучений врага моего? Оставаться в чистом поле было опасно – со дня на день мог подойти Уорик и тогда моих храбрых, но немногочисленных соратников ждала бы погибель под копытами несчетной конницы Ланкастеров.

Какова же была моя радость, когда ворота распахнулись, сладчайшим песнопением прозвенели цепи подъёмного моста и лорд-мэр Лондона, плача от счастья, вышел мне навстречу с еловой ветвью!

Я не стал спрашивать с него и со своего несчастного народа, где же были они, безгласные и жалкие лизоблюды, кровавые собаки, иудина блевота, когда их господина, понося вавилонской блудницей, гнали взашей из родного дома коварные схизматики. Я лишь любезно осведомился у лорд-мэра, как здоровье его супруги и, узнав, что позавчера она счастливо разрешилась от бремени, вознес хвалу Зодиаку. В первый день я также навестил много знатных фамилий и немало купцов из Сити. Что же, мои расчеты оправдались.

Говоря по правде, в своё время я имел очень близкие и короткие отношения со многими знатными женщинами и богатыми горожанками Лондона. С другой стороны, во время своего многолетнего борения с Ланкастерами я не раз и не два обращался за поддержкой к торговому сословию, и долги мои вместе с процентами ко дню моей высадки в Англии непомерно разрослись. Поэтому не было у меня в Лондоне лучших союзников, чем все хорошенькие жены и дщери влиятельных граждан, а равно и все владетели тугих кошельков. И первые, и вторые склоняли лорд-мэра (в чём немало пособляла и его супруга, и две его очаровательные племянницы) отложиться от Уорика, что и случилось. В Лондоне я захватил двурушника Кларенса и пожелал знать, волею какого темного делания он пришел к союзу с Уориком и что скажет в своё оправдание. Но Ричард, мой младший и невоздержанный брат, пылал такой ненавистью к предателю, что утром Кларенса нашли удавившимся от раскаяния в темнице, а потому оправданий мы так и не дождались.

Итак, Лондон стал моим, а следующий восход уже кровавился пылью из-под копыт и сапог ланкастерских полчищ.

На твои деньги, мой друг, соратник и спаситель, я вооружил немалое войско и, не дожидаясь, пока пыл среди волонтеров угаснет, а наемники протрезвеют, вывел солдат навстречу Уорику.

Мы сошлись в долине близ городка Барнет. Снега всё не было, стояла холодная и сухая осень, в ночь перед битвой на лунном лике обе армии могли зреть очертания розы. После прогремел устрашающий гром, роза надломилась и, словно бы это были её опавшие лепестки, на землю повалил снег – большими алыми хлопьями. Да, снег был алым.

На рассвете случилось жесточайшее сражение в истории королей Англии со времен Гарольда II Годвинсона. Мы с братом Ричардом дрались спешенными в первых рядах. Клянусь Иалтабаофом, снег кипел под нашими стопами и три солнца Тоусона сияли на наших знаменах свинцовым огнем подобно гибельным зракам василиска. Наконец, схизматики дрогнули и бежали. Но семь шотландских танов во главе с Брюсом вовремя подошли к Барнету с севера и из всех наших врагов спасение в бегстве нашли едва ли десятеро от каждой сотни.

Раненый Уорик выпал из седла. Его нога застряла в стремени и ошалевшая лошадь долго волокла его тело каменистым руслом ручья, так что опознать самозванца удалось только по нательному кресту. Схизматик носил золоченое распятие, оплетенное розой с рубиновыми лепестками. Впрочем, многие рубины от тряски осыпались, так что их осталось меньше половины.

Тогда же стал ясен смысл знамения: роза на лунном диске и алый снег повествовали о гибели Дома Ланкастеров.

Но на этом наши труды и тревоги не окончились, ибо с запада, стремясь отрезать нас от Лондона, надвигался принц Уэльсский..."

Нет, это бахвальство невыносимо. В письме оставались ещё три полных нечитанных листа, а Брюс, на которого украдкой покосился Карл, уже совсем доходил от скуки.

Прикрыв глаза и месмерически погоняя коров по изумрудным гэльским лугам, Брюс тихонько мычал душераздирающий шотландский мотивчик. И без слов было ясно, что Кавдорнский тан пал до последнего бойца, укрывая от сладкоежек англов вересковый мед.

Жалея и Брюса (который рисковал окончательно раствориться в легендарном шотландском прошлом), и свой немузыкальный слух, Карл заглянул сразу в последнюю страницу.

"...показалось мне необычным. Откровенно признаться, Азенкур навсегда оставил в моей душе жгучую печать..."

Как-как? Карл старательно моргнул, но "Азенкур" не упорхнул с листа пугливой стрекозой и его завитки не расползлись прытким мотылем по текстуальному пространству, миметируя под лишние вензеля-закорючки близ "J", "I", "L". Хорошо, здесь "Азенкур", а что же у нас раньше?

"Ещё в Кале я получил письмо от Маргариты, где она желала мне скорой победы и, между прочим, сообщала о твоём намерении посетить окрестности Азенкура. Это показалось мне необычным."

Тихонько выдохнув сквозь сцепленные зубы, Карл забежал дальше, за "жгучую печать".

"Я подумал, не ради встречи ли с феей азенкурского леса и её присными ты решил предпринять своё путешествие? Если это правда, напиши мне ради нашей дружбы, чем окончилось твое предприятие. Возможно, ты мог бы устроить так, чтобы наша с ней встреча повторилась?

И последнее. Парламент Англии единодушным мнением всех нобилей поддержал меня в намерении наградить тебя орденом Подвязки за неоценимые заслуги перед Законом королевства. Каковой орден высылаю тебе с Брюсом. Лучше ведь получить его сразу, чем дожидаться торжественной церемонии, которая по нашему несовершенному уставу обязательно должна проходить в Лондоне.

Искренне твой, Эдвард."

Всё. Дата-подпись, Большая Королевская печать.

– Милорд!

– Му-мы-му... ум-мы-м-м-у...

– Мило-орд!

– Простите? – Брюс вскинулся, распахивая соловые глаза встречь серому свету зимнего полдня и прозрачному свету дружелюбной карловой ауры.

– Брюс, здесь написано, что Вы должны были привезти орден Подвязки.

– Да, милорд. Конечно, милорд.

Брюс засуетился. Вскоре из-под расстегнутого камзола, из-под распахнутой рубахи показался он, сквозь курчавый буш на груди лучшего из капитанов Эдварда проглянул он – златоблещущий орден Подвязки.

У Карла слегка закружилась голова. Так уже было недавно – Золотое Руно, стыдливо упрятанное от злоохочих глаз под семь одежек. И оно же, Золотое Руно, отъятое от самого сердца – полусиротам д'Орв в возмещение морального ущерба. А он, Карл, чей полусирота? И что возмещают ему небеса волею Эдварда, руками Брюса, плоскими звеньями Подвязки?

– Вот, милорд. Прятал его на груди – чтоб сорока не стащила.

И снова га-га-га.

17

«...Что же до твоего последнего вопроса, Эдвард, отвечаю: увы, я не могу устроить так, чтобы ваша встреча с женщиной из Азенкура повторилась.»

ГЛАВА 6 РЫЦАРЬ-В-АЛОМ

1

«Этот юноша, его, кажется, зовут Доминик, приятный, а?»

"Он фехтует как пасечник, отбивающийся от сердитых пчел. Вы сказали, он чемпион Шарлотты? Да Шарлотта забудет эти подвиги завтра, а синяков дурашке не свести за месяц. Провинциал. Кстати, откуда он?"

"Всё равно, как-то, знаете, слишком щедрый и расхристанный у него замах и вообще он не в моём вкусе. Бедняга Жильбер – ему ужо досталось. Вот посмотрите, посмотрите, я же говорю Вам, он дерется не красиво".

"У него необычный плащ. Говорят, все льежские модники сейчас в красном. Память по Красному Вепрю, Вы понимаете, смех один."

Длинноносая женщина рассмеялась изо всех сил.

2

«А он красивый, красивый? Ты видела его лицо, он какой? Бритый или с усами? А он останется при дворе?»

Смех смехом, а Жильбер, которого Доминик, Рыцарь-в-Алом, только что распластал на присыпанном снегом поле, Жильбер де Шабанн был не худшим рубакой при дворе Людовика XI, хоть и не самым молодым. Его специализацией являлись турниры, а на войну он смотрел, как на викторину "Алло, мы ищем таланты", и потому, презирая аматорство, обычно праздновал труса в Париже.

– Всё-таки победил, – ухнув, подытожила женская партия на турнире, единогласно проголосовавшая за Доминика, когда обслуга сбежалась удостовериться, что Жильбер де Шабанн жив и ничто, кроме тяжелых и холодных доспехов, ему более не угрожает. "Весь взмок, не простудился бы", – хлопотали над павшим рыцарем челядинцы. Оруженосец прямо там стащил с Жильбера шлем и принялся отстегивать нагрудник. Жильбер не противился, но и не помогал – он был без сознания.

В то же время, в том же месте, на двадцать шагов севернее, прижимая к груди красноперый армэ, Доминик отвешивал поклоны туда и сюда, тем и этим, одинаково незнакомым, и в первую очередь скупо убранному привядшими цветочными гирляндами королевскому углу, где теперь лакомилась цукатами одна Шарлотта, а Людовик, а Людовик... жаль, вероятно куда-то отлучился.

Доминик, вкушавший первый в своей жизни триумф, медленно и хромоного двигался вдоль поля, оставляя за собой свои следы, свою тень и пикантный алый пунктир, без которого рыцарь не рыцарь и снег не снег – так красное умножает красное. Крепдешиновый плащ, который он выменял на поножи прежде чем блеснуть на турнире, опять же умножал красное, которое впору было объявить цветом дня. Причем умножал не только своим окрасом, но и тем, что благодаря его приобретению теперь из рассеченной голени Доминика хлестала кровь – де Шабанн достал его как раз в то место, которое должны бы защищать поножи. Правда, не окончив удачный вначале маневр столь же удачным отходом, растяпа Жильбер неосмотрительно раскрылся и, будучи настигнут супротивным мечом, который спикировал коршуном из ближнего поднебесья, благополучно рухнул на снег с разрубленным у самой шеи панцирем.

Звуки слагались в слова, слова слагались во фразы, фразы слагались в говор, говор в шум, который был половодьем, ветром, ливнем и трепещущим студнем. Не забывая кланяться, Доминик, сам того не желая, то и дело выхватывал из голосистого шелеста колы-колышащегося человеческого холодца нечто, относящееся к нему, на что иной раз и не знал как ответить. Выбрит или нет? – потрогав подбородок, он с облегчением удостоверился, что борода ещё не отросла.

3

– Скажите честно, что Вы бургундский шпион либо попросту перебежчик, и я немедленно поверю Вам на слово, – Людовик самодовольно прохаживался вправо-влево, реализуя привилегию монарха на непринужденность.

– Нет, Ваше Величество, это не так, – отвечал паинька Доминик, не имевший монарших прав и посему вынужденный стоять, преклонив ноющее колено, а что поделаешь.

– Итак, Вас зовут Доминик, – переваривал Людовик.

Траектория допроса напоминала энергичный противозенитный маневр.

– Да, Ваше Величество. Меня зовут Доминик. Родом я из деревни Домреми, – Людовик со значением кашлянул и Доминик было осекся, но, заметив, что знак был сделан не ему, продолжил:

– На восточной границе Франции, и это так же верно, как и то, что родился я осьмнадцать лет назад и был крещён в церкви Пресвятой Девы Марии, которую почитаю как святую покровительницу.

Филипп де Коммин, которому было адресовано покашливание Людовика, записал "Доминик, Домреми" и подумал: "Дореми, доремифасоляси, похоже на правду. Выговор у него прирейнский, онемеченный."

– И, стало быть, родились Вы в этом самом Домреми, возмужали с деревянным мечом в руках, а фехтовать Вас учила матушка во время кормления, – вздохнул Людовик.

– Именно так, Ваше Величество, – покорно ответствовал Доминик. – Но и не вполне так, вместе с тем. Воспитывался я в оной деревне, но фехтовать меня учила не матушка, да призреет Господь на её душу, ибо где как, а в наших краях искусство это по женской линии не передается. Посему учился я у дядюшки моего Лукаса, что в фехтовании весьма искушен.

– А матушку-то как звали? – Людовик постепенно входил в раж, в то время как стенографирующий Коммин никак не мог допереть, в чём, собственно, среди этого цацканья с юным дарованием, проявляется пресловутый парижский прагматизм.

Вопрос о прагматизме был для Коммина довольно принципиальным. Ибо если забыть о нем, то чем тогда будет Париж отличаться от Дижона и как он будет отличаться, кроме как в худшую сторону? В отличие от Коммина, Людовик был хорошим политиком именно потому, что обогатил прагматизм гуманистическим измерением карнегианского толка.

– Анна-Мария, Ваше Величество, – Доминик прекрасен.

– Ну и что же заставило Вас, юноша, покинуть родное гнездо, матушку с дядюшкой и прибыть сюда испытывать счастье в турнирах?

– В канун Троицына Дня зашел к нам в церковь кривой аптекарь, по всему видно не из наших краев. Отбыл он, значит, службу и, поставив свечу у чудотворной иконы Божьей Матери, – Доминик каллиграфически перекрестился, – удалился, в то время как я продолжал молиться, глядя на эту икону, и свечка едва затеняла мне лицо младенца. Помыслы мои в тот миг были чисты, но вдруг я заметил, что воск со свечи того прихожанина не стекает вниз, как обычно, но летит, словно бы влекомый ветром, прямо на икону, и попадает в аккурат туда, где находится личико младенца, понимаете?

Доминик перевел взгляд на Людовика, Людовик на Коммина, Коммин что-то записал и Людовик вновь вернул взгляд Доминику:

– Понимаем, – заверил Людовик.

– И в этот миг, Ваше Величество, мною овладел испуг. Я подставил руку между свечой и иконой, чтобы воск капал мне на руку, но то ли я был слегка неловок, то ли в том была воля Провидения, но свеча погасла и я вынул её, ибо она могла причинить вред иконе, а через неё Заступнице нашей, – Доминик снова перекрестился и продолжил. – Тогда я вернулся к себе и лег спать, пребывая в великом смятении. Посреди ночи я проснулся оттого, что меня словно бы кто-то легонько будил, напевая песню. Когда же я открыл глаза, то узрел Деву, и на душе у меня стало невыразимо легко. "Что я должен делать?", – спросил я. Она ответствовала: "Иди и спаси его". Я оделся, выбежал во двор и увидел человека, тонущего в реке, что была неподалеку. Когда я наконец вытащил его на берег, то обнаружилось, что это тот самый кривой аптекарь, свечу которого я затушил. Пребывая в великом сомнении и в страхе быть искушенным, я всё же разрешил ему войти в дом, обсушиться и переночевать.

По лицу Людовика бродила неопределенная гримаса. Пора было объявлять перекур.

– Продолжайте, юноша, продолжайте, – пропел Людовик.

– Да, Ваше Величество, – смиренно сказал Доминик. – Тогда наутро я первым делом бросился в церковь. На чудотворной иконе по-прежнему была отчетливо видна капля воска и, поставивши свечу, я осторожно, чтобы никто не видел, хотел было отколупнуть порчу ногтем, но в этот миг я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я обернулся и увидел у алтаря сияющий силуэт Приснодевы нашей. "Что я должен делать?" – снова вопрошал я, опускаясь на колени, готовый воспринять кару, равно и благодать. Она ответствовала голосом, прекрасным, как голос самой милой Франции: "Иди и служи величайшему государю мира". Тогда я пошел в Париж.

Доминик, склонив голову, смолк. "Льстец", – только и успел подумать Коммин, а Людовик уже припечатал:

– Ну что ж, Доминик. Иди и служи!

Ревнивое негодование Коммина, взволнованный жест Людовика в сторону Доминика. Король растроган! Кто-то нетерпеливо скрипнул половицами в соседней комнате, ждет своей очереди быть законспектированным Коммином.

Привставая, Доминик замечает на ковре красную кляксу – и её двойника – украшающего свежую повязку на голени. Людовик и Коммин замечают её тоже, но, что твои чеховские клинобородые интеллигенты, делают вид, что не заметили. Все три фигуры с неслышным скрипом разгибаются, словно ревматики после полуторачасового педсовета. Зачастивший метроном всемирной истории подгоняет время, остановившееся было послушать рассказчика.

4

Людовик так и не спросил про герб, и Доминик был этому обстоятельству невыразимо рад, потому что в области геральдики блеснуть ему было нечем. Пока нечем. Для того, чтобы заделаться рыцарем, требуются не только средства, но и досуг, который следует потратить на доказательную, с золотым шитьем, сторону рыцарского благородства. Нужны помощники – портные, оружейники, живописцы. Последних при дворе Людовика было в избытке, но Доминик твердо решил не утруждать себя выбором.

Он пойдет к Рогиру ван дер Вейден – со всей однозначностью постановил Доминик в тот самый день, когда Шарлотта шепнула ему на ушко страшную тайну, с которой словоохотливая государыня в следующие за признанием полчаса беспардонно ободрала одну за одной все семь печатей.

Тайна была такой. Оказывается, жена Рогира, некто Эмилия, уединенно обитавшая где-то на окраине Парижа, была женщиной, которой посчастливилось побывать, во-первых, любовницей молодого Людовика, во-вторых, женой молодого Карла, и, в в-третьих, бежать с Рогиром из Дижона в Париж, наставив герцогу рогов, причем, по неподтвержденным данным, не единожды. Рогир называл её своей женой и это в самом деле было так – их обвенчали, но обвенчали как Эмилию и Рогира, а не как Изабеллу и Рогира. Если бы не Карл, убедивший всех и вся в том, что его жена умерла, это было бы невозможно. "До в даш ужасдый век возмождо всё", – прогугнила Шарлотта.

Далее Доминик выяснил, что вдовствующий Карл женился на английской девице Маргарите, а Эмилия, она же Изабелла, поселилась в Париже, отживать в обществе второго мужа, уверенная, что Людовик такими мелочами, как бывшие, вдобавок сорокалетние, любовницы не интересуется и заниматься её персоной никто не станет. В противном случае ей хватило бы благоразумия не подходить к Парижу и на тысячу лье. Но она, конечно, недооценила Людовика.

Карл, как она и думала, содержал в сугубой тайне все обстоятельства её бегства с Рогиром, но может быть именно поэтому Людовик, а вместе с ним и ещё два десятка его правых и левых щупалец, узнали свежую новость всего-то неделю спустя. Поэтому, когда Рогир и Эмилия появились в Париже, их там если и не ждали, то не были удивлены. Правда, виду никто, в том числе и Людовик, не подавал. Изабелла-Эмилия, бывшая герцогиня, а ныне жена живописца, его муза, тень и подруга, жила-поживала – наивная, словно карапуз, стащивший пряник из буфета в полной уверенности, что совершил идеальное преступление и останется не уличен вовеки.

Шарлотта, любительница психологических шарад, придворных кроссвордов и всяческих лубков, призналась, что некогда ломала голову, почему Людовик не отравил Изабеллу, хотя для этого было достаточно оснований.

Например, чего стоил обидный факт, что он, король Франции, знаком через одно влагалище с каким-то низкородным маляром, пусть небесталанным, но что ему до чужих талантов. Голову Шарлотта не сломала, но и объяснений не нашла. Впрочем, ей растолковали доверенные лица. Людовик пощадил Изабеллу потому, что если бы он травил всех, на кого имел зуб, пришлось бы уморить пол-ойкумены. Потому, что боялся запятнать в собственных глазах образ себя как монарха, который вполне по-христиански прощает всем перебежчикам все-превсе грехи хотя бы уж потому, что они перебежчики. И ещё потому, что отравить Изабеллу значило бы привлечь к ней внимание, а значит выманить из архивов историю с замком Шиболет, где он, гроза половины Европы, так показательно сел в лужу под злорадостное улюлюканье половины Европы. И, наконец, потому, что не хотел, чтобы все обнаружили, как она немолода, эта Изабелла-Эмилия, и вспомнили, как же немолод он сам, трухлявый пень, выдохшийся коньяк, расстроенная скрипка.

5

Доминик был уже взрослым мальчиком. Вот почему перспектива жить отныне и присно под чужим именем его совершенно не угнетала. Напротив, интриговала и звала. Был в этой деноминации также обнадёживающий элемент подражательства. Когда родители хлещут рождественскую бражку, ликующие не для виду дети пьют квас и притворяются забуревшими. Был в этой смене вывесок и заманчивый символизм «И-Цзин». Всё меняется, и имена меняются вместе с этим «всем». Когда Доминик знал Карла, тот звался графом Шароле, а теперь – всем стоять, Его Светлость герцог Карл Бургундский. Когда-то Изабелла называлась женой графа Шароле, Солью, а потом, когда муж до неузнаваемости изменился лицом и фигурой и стал Рогиром, она тоже стала Эмилией. Зачем таскать за собой рудименты – хвост, метрику, имя? Или взять Гвискара и Гибор. Всю жизнь кем хотели, теми и назывались.

6

– Я слыхал, Ваш супруг писал портрет герцога Бургундского?

Изабелла – заспанная, немолодая, но, кажется, счастливая. Она привыкла к долгим, сонным дням и знает, на что их употребляют. Слуг она не держит, сама колет дрова, сама метет, сама готовит. Сейчас ей в самый раз пяльцы да вязку мулине.

– Писал. А что, Вы имели счастье знать Карла? Или Вас интересует живопись?

– И то, и другое.

Улыбка Доминика – воспитанная пауза, дающая собеседнику возможность вставить своё "ну-да-ну-да".

– Увы, я не имел счастья быть знакомым герцога, однако, когда я ещё лежал в колыбели, граф Шароле был проездом в нашей деревне. У нас большой дом, и граф изволил квартироваться там два дня. Матушка до сих пор забыть не может и всякий раз удивляется, почему я не помню, как обаятелен и прост со всеми был граф Шароле. А мне тогда и года не было.

По-доброму снисходительная улыбка Изабеллы. И года не было, всё понятно.

– Я понимаю, это нелепо, но то, что раньше не имело для меня никакого значения, неожиданно приобрело его теперь.

– Вот как?

В это трудно поверить, но Изабелле было интересно.

Она получала удовольствие от узора, сплетающегося в пространстве гостиной из того, что они оба знали раньше, с тем, что им удалось насучить теперь. Удовольствие от снежинки, которая мгновение раньше была твоим дыханием. Ей было легко и весело, и не только потому, что, как она считала, этот тонкогубый и вежливый блондин не мог узнать в ней, высохшей и постаревшей, самонадеянную герцогиню Изабеллу, не мог знать про Шиболет и Людовика и про Рогира тоже. Стало быть, вспоминая о Карле вместе с ним, не нужно, нечестно, незачем было мысленно злословить и утешаться в том духе, что рано или поздно Карл допрыгается и Людовик вломит ему по первое число. И что хорошо то, что в этот момент я буду на стороне сильнейшего, и хорошо то, что мне не придется умереть герцогиней несуществующего герцогства. Когда её собеседник вспомнил о злосчастном портрете Карла, Изабелла обнаружила, что впервые за последние минимум десять лет поражение Карла совсем не обрадует её, а его смерть, пожалуй, расстроит. Роскошь, которую в Дижоне она себе редко позволяла.

– Наверное, следует пояснить о чём я. Дижон и живопись – вот две вещи, которые мне никогда не давались, но всегда вызывали чересчур живой интерес. Поэтому то, что писал монсеньор Рогир...

Но Доминик не увяз в непролазных дебрях светской схоластики, как можно было бы опасаться, а Изабелла не замкнулась в своём инкогнито, как можно было ожидать, но ограничилась нормальной женской скрытностью. Герои интересных историй были сплошь "некто", "один господин" и "миловидная барышня", а всё замечательное происходило "неважно в каком году", "при царе Горохе" и "когда Карл ещё не был герцогом". Доминик слушал в четыре уха и едва удержался от тяжеловесного восклицания в духе Расина, когда притихшая Изабелла повествовала о том, как "однажды в мае" рубили голову "одному славному малому". К чести Доминика, от резолюции вроде того, что распоясавшийся Карл мостит столбовую дорогу к мировому господству головами соратников или что Дижон, по бесовскому устроению, пожирает своих детей, он воздержался.

7

– Мой портрет вышел ничем не хуже, чем портрет герцога Карла, хотя совсем ничего мне не стоил. Правда, я позировала и это сожрало порядком времени, – с девическим задором постановила Изабелла. Всё это время Доминик, оказывается, сидел спиной к шедевру фламандской кисти и нисколько об этом не подозревал.

Он обернулся, но совсем не потому, что иначе было бы хамством, а он был бы сопляком и невеждой, гостем, которого следует гнать взашей, а не привечать бургундскими сюжетами.

Там, на стене, Изабелла была моложе, чем сейчас, смуглее и, как ни странно, куда несчастнее. Простое платье с вырезом каре, из него – белая рубаха. Одна рука держит гребень, другая – зеркало; волосы, похоже, мокрые. После бани? Вся одежда тоже (это Доминик, довольно-таки ненаблюдательный по большинству поводов, обнаружил не сразу) была влажной и мятой и в каких-то соринках-соломинках. Сзади, за правым плечом, маячил – интересное дело, он узнал его – собор Нотр-Дам де Дижон.

– Да ладно там, просто я и больше ничего, – запротестовала Изабелла, смущенная таким пристальным вниманием к какой-то всё равно мазне.

Ноги Изабеллы босы, туфли валяются рядом. Кстати, он знает этот вид. Блин, да это чердак северного крыла, там придурки Эннекены устраивали закрытые заседания своего тайного ордена идиотов. Правильно? Доминик закрыл глаза, чтобы свериться с внутренней картой, чьи края обуглились, подробности выцвели, но в целом всё по-прежнему оставалось топологически правильным. Север – на севере, небеса – вверху. Она сидит на чердаке, собор рисуется среди тяжелых дождевых облаков, она, наверное, бегала по крыше и попала под дождь. В углу подписано "жене". Или "жена". На таком расстоянии не до падежей. Кстати, чудовищно затекла шея.

– А это один господин с супругой. Почему-то он ещё не забрал работу и я им тут пока любуюсь, – без иронии отозвалась Изабелла и сдернула драпировку с чего-то прямоугольного, меблировавшего угол. – Даже не знаю, куда он подевался. Аванс отдал – работу не забрал.

– Этот господин ранен, – плутоватый Доминик улыбнулся, узнавши Жильбера де Шабанн.

– Так Вы его знали?

– Я его ранил, – стыдливо хохотнул Доминик, а Изабелла просто-таки расхохоталась, так неожиданно это прозвучало.

– Ну тогда хоть взгляните, каким здоровяком монсеньор Жильбер де Шабанн был полгода назад, – подначивала Изабелла.

Но не успел Доминик оторвать зад от стула, а лишь предпринял первое микродвижение, из десятка которых складывается обыкновенное "встать", как дверь отворилась, в комнату ввалился Рогир ван дер Вейден, и Доминик, автоматически продлевая рывок, встал и поклонился.

8

Появление Рогира – как внедрение новой, напористой музыкальной темы на втором симфоническом часу. Дерзко, тревожно, интригует. Он вносит свежий запах помойки, то бишь улицы, походя поправляет занавеси на окне, ставит на приземистый столик клетку с кенарем (экстравагантная идея – заводить птичку зимой), целует Изабеллу, сдержано кланяется молодому гостю и, усевшись на дебелый, клепаный стул, воцаряется среди всех. Теперь уже не различишь, кто проторчал здесь битый час, а кто только что появился.

– Как обстоят дела? – обращается он к Изабелле.

Та шепчет ему, потом звонко целует в ухо и, подмигнув Доминику, "своему молодому другу", уходит. Вот её фигура мелькает в дверном проеме, готовая растаять в сумерках без свеч, но, задержавшись, она делает Рогиру ручкой, чтоб он не чувствовал себя обойденным, и исчезает лишь после этого. Интересно, что она шепнула ему? "Наклевывается хороший заказ", "Юноша интересуется Карлом", "Я жду тебя сегодня вечером", "У меня болит зубик" или же просто "фыр-фыр-фыр" – повод для поцелуя?

– Как я понял, молодой человек, Вы хотите, чтобы я оформил Ваш герб.

– Именно так, монсеньор Рогир. Герб, который Вы изобразите на моём щите.

Рогир бросил взгляд в угол, где покоился принесенный Домиником щит.

– А что на нем было раньше, смею полюбопытствовать?

– Кажется, крылья Икара, или что-то вроде того, но мне они пришлись не по душе, да и вообще это не мой герб, – отвечал Доминик. – Я ободрал его.

– И каков же теперь Ваш герб?

– На моём гербе должен быть изображен козел, стоящий на задних ногах. Козел, изготовившийся к сражению. Вот такой, – и Доминик вскочил, изогнул шею и, приподнявшись на носках, изобразил то, что, по его мнению, должно было создать общее представление о том, какого именно козла он хочет видеть на своём гербе.

– Значит, козел, – Рогир шкодно улыбнулся. – Давайте именовать его впредь "козленок".

Он тоже встал, тоже вытянулся, но иначе, по-богомольи переломил руки в локтях и кистях, и сделал пару ладных па по комнате.

– Браво, – Доминику действительно понравилось.

– Мне по сердцу Ваш выбор, юноша. Козленок – это правильно. Я Вам его нарисую.

Кенарь, очухавшийся и обогревшийся, неожиданно засвистел.

– Я слыхал, Вы писали портрет герцога Карла, – невпопад спросил Доминик.

– Откуда слухи? Вы были в Дижоне? Что там?

– При дворе всякое можно слышать. В Дижоне я не был.

– Много потеряли... Да, я писал Карла. Правда, давненько, – добавил Рогир. – Тогда мы уезжали из Дижона, скажем прямо, второпях, поэтому я ничего не захватил, даже эскизов. Но я помню его прекрасно. Хотите, могу сделать так, что Ваш козленок будет похож на него, как на родного отца? – Рогир ухмыльнулся, но, бросив взгляд на щит Доминика, тут же остыл и изрек тоном, не терпящим возражений и не требующим согласия:

– Зайдите послезавтра с деньгами и получите Вашего козленка.

Послезавтра Доминик вынес из дома Рогира свой щит, украшенный роскошным козлом, стоящим на задних ногах. Козел был снежно-белым с посеребренными рогами и копытами, с игривыми нежно-серыми завитками шерсти на спине и на ушах. Поле щита было ярко-алым. Отличный герб – жалко будет поцарапать.

9

НОВЫЙ ФАРМАКОН, гл.7(Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)

Рогир ван дер Вейден, разумеется, не более чем искусный подражатель, ибо писать портрет Карла значит переписывать, копировать уже готовое. Вопрос техники, не зрения. Герцог всегда видел за Вас, потому что Вы, глядя на герцога, могли рассчитывать лишь на то, что ему хотелось бы увидеть, будь он на Вашем месте. Восторг, зависть, неприязнь, желание зрителя принадлежали Карлу более, чем зрителю принадлежали собственные брови. Это ещё не власть, но, согласитесь, уже память.

10

Сен-Полю плохо жилось в Париже. Не то чтобы бедно, тускло или беспокойно. Но – тоскливо. Он постарел и даже небрежная элегантность в духе Брэммеля, которая по привычке утешала его некоторое время, была уже не в радость. Быть павлином в курятнике неинтересно. Точнее, неинтересно быть им так долго.

Он не скучал по Карлу, нет. За чем там было скучать, в самом деле, когда граф Шароле его никогда особенно не жаловал, не любил, не замечал. Он скучал не за Карлом, а за его присутствием. За животворными флюидами распиздяйства, которые расточала бургундская столица – их не добыть в Париже, их не провезешь контрабандой. За новостями, которые только в бездельной Бургундии, которая после смерти Филиппа плевать хотела на всякое житейское попечение, были новостями, а не "информацией". За женщинами, которые в Дижоне отдавались если не по любви, так от некоего душевного предлежания, а не потому что при дворе женщинам куртуазно рекомендовано отдаваться мужчинам.