Текст книги "Первый меч Бургундии"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Вторым был длинногривый седой мужчина, который почему-то пренебрег шлемом. Стало быть, и ему жить надоело.

Ну а третьим – рыцарь в одиозном алом плаще до самой конской сраки. Именно он заведовал орифламмой и именно его герб, нанесенный на большой немодный щит и отлично различимый даже с такого расстояния, заставил Карла содрогнуться. Белый козел, белый козел на алом фоне. Доминик – ему рассказывали о нём.

10

Им ещё повезло. Семь сотен конных арбалетчиков, оставленных Карлом в лагере резервом как раз на случай подобного форс-мажора, вместо того чтобы разбежаться, всё-таки вняли призывам капитана Рене и ударили французам во фланг. Клин утратил совершенство форм, ибо более половины рыцарей повернули коней, чтобы разогнать легкую кавалерию Рене. А бургунды тем временем сыграли отступление и, с облегчением оставив Нейс к чертям собачьим, приняли удар, кое-как построившись в каре перед руинами злополучной «Толстухи-Раззявы».

В том бою Карла удивили три вещи.

1. Итальянских кондотьеров вел не кто-нибудь, а Джакопо Пиччинино, которым при ближайшем рассмотрении оказался простоволосый седой фраер, замеченный Карлом ещё с гребня завала. Карл уже почти прорубился к мерзавцу, чтобы сойтись с ним на мечах, когда Обри, которого Карл вообще за достойного противника не считал со времен достопамятного банкета с трюфелями, преградил ему дорогу с криком "Защищайся!" Обри умудрился вышибить Карла из седла и только верные клевреты спасли герцога, утащив его, тяжеленного, как статуя Командора, обратно внутрь каре.

2. Молодчик с орифламмой, в отличие от прочих, "Монжуа!" и "Vive la France!"[22]22
  «Да здравствует Франция!» (франц.)


[Закрыть] не кричал, но с холодной деловитостью хирурга резал бургундов одного за другим, причем в росчерке его меча Карл с какого-то момента стал читать ухватки Гельмута, от чего ему стало совсем не по себе. Неужели Рыцарь-в-Алом тоже из этих? Очень странно. Надо его рассмотреть получше.

Карл потребовал ещё коня, копья, меча, вина и псалтырь, прочел запев и финал семнадцатого псалма Давида и опять полез в драку. Над Нейсом сгущались черные тучки, на которые тот год был урожаен.

Вместо Рыцаря-в-Алом, под которым Рене только-только исхитрился заколоть коня, на Карла напали разом четверо кондотьеров и тоже немало преуспели. Пока герцог по одной – по две терял заклепки со своих доспехов, обнаружилось, что его люди не выдержали натиска и чрезмерных батальных трудов сего дня, а потому организованно отступают, причем бегут.

Карл сорвал с головы салад, закричал "Самый большой карбункул в мире!", подбросил шлем вверх и пришпорил коня. За его спиной разразилась азартная кондотьерская свалка за золотые цепи сансары, а герцог благополучно присоединился к бегущим. Начался сильный ливень.

3. Эту битву Карл проиграл, причем потерял не столько в людях, сколько в имуществе. Весь лагерь достался французам. Герцог и его промокшее до нитки воинство заночевало в лесу в четырех лье от Нейса.

11

Когда на следующий день стали отступать дальше, выяснилось, что ещё треть войска – в основном брабантцы и стрелки из Наварры – разбежалась. Карл угрюмо молчал. Жануарий тоже помалкивал, в любой момент ожидая герцогской немилости.

Через четыре дня герцог и сохранившие ему верность солдаты вышли из области Нейса.

Здесь начал валить мокрый снег. Среди раскисших лугов армию Карла нагнали шесть батальонов швейцарских алебардистов. Один батальон был тем самым, который сорок дней назад пренебрег контрактом, а ещё пять пришли по принципу "а за козла ответишь". Когда их атаманы узнали, что двадцать пять перехваченных дружков таки были обезглавлены, а откупиться Карлу нечем, потому что походная касса досталась французам, швейцарцы полезли в драку. Если бы Карлу взбрело в голову осведомиться, как называется городок на склонах далекой горы, ему бы ответили: "Грансон".

– Идиоты! Идем вместе против французов, отобьем лагерь и тогда половина ваша! – приблизительно так попытался сговориться с атаманами Карл, когда алебарды уже окрасились кровью.

Ничего не вышло. Карл, Жануарий и горстка рыцарей умчались прочь, остальные пошли швейцарскому богу войны на заклание.

12

НОВЫЙ ФАРМАКОН, гл.9(Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)

О внутреннем облике Карла следовало бы сказать особо. Это тема, вокруг которой описаны многие окружности, и потому само собой напрашивается сравнение с кругами, разбегающимися по поверхности воды от упавшей капли. Карл был хорош, – утверждает хор голосов. Светел и силен. Стихии, которые составляли его существо, не враждовали, но лишь теснили друг друга попеременно и движение это радовало глаз всякого, кто знал в этом толк. Внутри Карла день сменялся ночью так же естественно, как то было в природе. И в этом виделась та закономерность, чью строгость и красоту легко ощутить, но нелегко донести.

ГЛАВА 8 НАНСИ

1

В церковной книге Александр писался «сыном мельника», деревенские величали его байстрюком, а сам он в минуты обиды утешал себя тем, что он сын герцога.

Истина происхождения, в которой Александр не сомневался в семь лет, как в том, что днем светло, а ночью темно, в четырнадцать обогатилась великим сомнением. Как если бы он узнал о том, что за дни и что за ночи, например, за полярным кругом. В самом деле, если он – сын герцога, то почему его отец не приедет сюда снова и не заберет его к себе, чтобы вместе воевать врагов и распутывать нити заговоров?

В пятнадцать лет Александр принял решение отправиться в неблизкий Дижон и самому во всём разобраться, но мать, обычно молчаливая и ко всякой его придури толерантная, легла на крыльце мельничьего дома и пролежала там весь день и всю ночь, пока Александр метался, хрустел кулаками и, наконец, сидел черней тучи перед распахнутой дверью, мучимый самой неразрешимой, самой гнусной дилеммой – мать или отец?

Когда, проглотив душой ежа, Александр поклялся, что никуда не пойдет без её благословения, мать воззвала к нему голосом разума, который рек о том, что у герцога Карла есть жена, другая женщина, а у этой женщины нет детей – ни мальчиков, ни девочек. И что если Александр явится в столицу, то, верно, долго там не пробудет, потому что упомянутая жена сживет его со свету ядом, колдовством или наветом. "А почему отец ей не помешает?" – мужественно-петушиным басом вознегодовал тогда Александр. "Потому что он её любит", – объяснила Бригитта. Тогда близкий к отчаянию Александр впал с бессовестный шантаж, чтобы разжиться новой информацией о своём происхождении, и Бригитта, выдав сыну взрослую версию истории о герцоге Карле-аисте и капусте, то есть чистую правду, поклялась на Писании, что дело было так, как она о том рассказала. Но Александр всё равно не поверил.

2

К счастью для Александра, судьба избавила его от отчима, а Бригитту, соответственно, от супруга. Мужское начало объективировал отец Бригитты, Густав, которого Александр, однако, никогда не называл дедом, а обращался к нему «батя». Это ни к чему не обязывало, ибо «батей», как и «братком», можно звать кого угодно, в особенности если серьезно относиться к метемпсихозу – мало ли кто кому был батей в прошлых махаюгах!

Семья была по нищенским меркам зажиточной, селилась особняком, на опушке возле реки. Отрыв от коллектива никогда не поощряется, и неудивительно, что в деревне про семью Александра распускали жутковатые россказни. Впрочем, дальше злословия дело не заходило, потому что если Святая Инквизиция по наводке крестьянского коллектива разорит мельницу, набитую ведьмаками и колдунами, некому будет молоть зерно. Вот если бы в ворожбе подозревали плотников, которых было аж пять дворов, то разговор был бы другим. И всё равно, излюбленным героем деревенских триллеров был именно Густав, который владел луком как Вильгельму Теллю и не мечталось, а ничего доброго в этом общественность не усматривала, поскольку ясно, что такого мастерства нельзя достичь иначе, как заложив душу дьяволу.

К чести Густава, он систематически клал на общинность и уверенно гнул свою свирепую коммерческую линию, во всякую жатву обдирая клиентов, словно липку. Летне-осенний сезон, когда мельница работала от утренней зари до следующей утренней зари, оканчивался хорошим барышом, и тогда Густав учил Александра стрелять, стрелять и ещё раз стрелять.

В семнадцать лет Александр обнаружил, что обращается с луком не хуже самого Густава. Правда, об одном обстоятельстве Александр не был осведомлен – в свои пятьдесят семь Густав был практически слеп на оба глаза, но каким-то чудом умудрялся скрывать этот прискорбный изъян уже целых два года.

3

То был холерный год. Бригитта и Густав упокоились в месте злачном «иде же несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная». Здоровый, как желудь, Александр обрел свободу передвижения, поскольку никаких указаний насчет смерти матери в данной им некогда клятве не содержалось. На покупку приличного меча сбережений не хватило, а против закупок всякого дерьма восстала душа полуаристократа. Да и что с меча толку, когда он не умеет фехтовать?

Денег достало лишь на четыре недели в Семюре, где Александр, с горечью опознав в себе дубину и деревенщину, рассчитывал пообтесаться перед Дижоном. В рамках этой культурной программы он приобрел бритвенные принадлежности, научился бриться и стричь ногти, носить берет и короткий, до колен, плащик, а также познал продажную любовь дважды.

Когда Александр приобрел вид, достойный, по его мнению, Дижона, в сверчковой сумеречной тиши подворотни его обобрали двое незлобивых арманьяков, приняв за благородного иноземца. Александр был в высшей степени возмущен этой низостью, но ещё больше польщен. Он бросил в лицо легковерным свой унылый кошель, где назло низким псам плескались четыре последних су, и тут же получил в челюсть и под дых. Наутро же Александр был вынужден наняться в бургундскую армию лучником, утешаясь тем, что если все дороги ведут в Рим, то все военные кампании рано или поздно приводят к Карлу, герцогу.

4

Карл вспоминал о Никколо, как вспоминают об однокашниках, давних соседях и друзьях детства – теплые чувства плюс осознание полной несостоятельности всякого общения теперь, когда детство перешло в более зрелую свою фазу. Любопытно, что считаться другом карлового детства Никколо никак не мог. Он был старше Карла на семь лет – расстояние от Земли до туманности Андромеды.

Вдобавок, Никколо тогда, в детстве Карла, не говорил по-французски, поскольку был натуральным итальянцем – ветренным, сентиментальным и гордым до судорог. Теперь он, похоже, скинул тысячу с копейками годков и перекрестился из итальянца в классического латинянина – так бегло и обаятельно он изъяснялся, так был недвусмысленно прагматичен и уперт (к счастью, как раз в той степени, чтобы Карл ощущал единение через сродство душ). И ещё, Никколо был из тех людей, у которых пламенный мотор не вместо сердца, а впридачу к сердцу, что делало его предприимчивым, подвижным и снабжало душевными силами, дабы сортировать коммерческие мероприятия на нравственные и безнравственные, эстетические и малоэстетичные, перспективные и маразматические. Одним словом, энергичный Никколо всегда находил компромиссы между бизнесом и духовными запросами. Нашел и в этот раз.

– У меня, Карл, к тебе замечательное предложение, – минуя осточертевшие всем рассусоливания на мотив "Во настали времена!", начал Никколо. – По поводу войны с Людовиком.

– Выкладывай.

Карл знал: являться в Дижон из Италии для того, чтобы предложить ему пропустить по стаканчику или чтобы заклинать на кофейной гуще победу, которая Никколо до заднего места, флорентиец не станет.

– Выкладываю. Вкратце так. У меня есть артиллерия, у тебя есть в ней потребность.

– Ну, знаешь, у меня тоже есть артиллерия! Навалом, – вставил Карл.

– У тебя не такая. Твоя неповоротливая, медленная, тяжелая, – авторитетно заявил Никколо.

– А твоя, конечно, имеет ноги, в обслуге не нуждается, сама наводится на цель и никогда не мажет, – не удержался Карл.

– Тепло, Карл. Тепло. Она втрое легче твоей, она куда надежней и прицельней бьет. Хочешь посмотреть?

– Ну, допустим, хочу, – неопределенно заметил Карл, с трепетом скопидома оценивая, какую цену заломит за свою диковину Никколо.

5

Смотр самого актуального из достижений итальянской инженерной мысли проходил довольно сумбурно. С Карлом увязалась маленькая Мэри, которую мэтр Никколо подкупил припасенным специально для неё и врученным тут же киндерсюрпризом, а с Никколо не то чтобы увязались, но были ещё трое его безымянных соотечественников, незаменимые в деле демонстрации орудия.

Никколо не преувеличивал – образец был легок, внушителен и не лишен той специфической элегантности оружия, которая возбуждает военных историков, вдохновляет батальных живописцев и будоражит мальчиков. Образец легко передвигался по полю бранной сечи на конной тяге и мог сеять смерть с любой произвольно выбранной позиции. Карлу отчего-то вспомнились ассирийские колесницы, хотя в полурабочем состоянии никколова машина смерти больше напоминала тачанку.

– Мне сильно нравится, папа, – заявила Мэри, когда трое ассистентов проделали блистательную череду артиллерийских манипуляций, аналогичных классическому "занять огневую позицию – оружие к бою – целься – огонь!", увенчавшуюся рокочущим "пух-х-х".

Карл, который в отличие от Мэри уже не раз видел такую цацу за работой, был впечатлен другим. Спустя минуту после "пух-х", в агрегат, ещё окутанный дымком, была впряжена четверка коней, троица образцово-показательных артиллеристов с прытью джигитов конного цирка вскочила на козлы и тот, что был за кучера, щелкнул бичом.

Образец двинулся по полю. Быстро преодолев сто шагов, он вновь остановился, артиллеристы спешились, проделали весь трюк повторно и снова было "пух-х". Они стояли на холме с подветренной стороны, поэтому почти не воняло порохом. Умиленный Никколо взирал на репетицию большой войнушки, сложив руки на груди.

– Ты что, сам это изобрел? – поинтересовался Карл.

– Что ты, я этим не занимаюсь. Я, можно сказать, всего лишь скромный меценат. Идейки ваши – денежки наши.

"В конечном итоге всё-таки наши", – смолчал Карл, следя за смертоносной квадригой. Он уже мысленно купил. Но ещё не знал где изыскать источник финансирования. "Пух-х".

– Лошадки, наверное, уже глухие, – заметила сердобольная Мэри.

6

– И сколько у тебя таких? – спросил Карл после сытного обеда.

– Сорок четыре вместе с этой.

– И что, все в Дижоне?

– Ага, тут. В сене зарыты, возле конюшен, – Никколо был невозмутим как всегда.

– А если серьезно?

– А если серьезно, то не скажу. Если ты купишь, они будут здесь менее, чем через две недели.

– Купишь, не купишь... не знаю, – признался Карл в некотором смущении. – Вроде бы и денег много, но трат ещё больше. Короче говоря, думаю, ты догадываешься, что заплатить тебе с пресловутой бургундской щедростью у меня сейчас не получится.

Ему очень не нравилось говорить такие вещи. Он не привык говорить такие вещи. Не привык торговаться, как не привык христарадничать и мыть за собой посуду. Он бы с удовольствием вообще не имел представлений о достоинстве монет. Но, странное дело, Никколо не выказал разочарования.

– Знаешь, возжелай я пресловутой бургундской щедрости, я бы направился со своими куколками к Турке или к венецианскому дожу. Столько, сколько они, ты даже в лучшие времена мне не заплатил бы.

– Благодарю, – буркнул Карл.

– Пока не за что. Понимаешь, мне хочется продать это именно тебе, но не потому, что ты такой хороший. Хотя и поэтому тоже, – поправил себя Никколо. – Здесь есть четыре причины. Первая: ты меня не обманешь и не казнишь с целью пресечения шашней с конкурентами. Вторая: мне очень не нравится господин Людовик, хотя я по жизни не переборчив. Только не смейся, но это дело чести. Третья: это будет превосходная реклама – после того, как ты разнесешь на мясной фарш и металлический лом французскую армию, заключать сделки с недоверчивыми восточными варварами будет куда проще. А четвертую я приберегу на закуску.

Короче говоря, Никколо был честен и прост, как уголовный кодекс древней Иудеи и, вдобавок, расположен к Карлу словно родная бабушка. Таких людей Карл любил.

Они ударили по рукам. Было решено, что завтра утром Никколо отправится за остальными куколками, затем вернется и будет самолично надзирать за артиллерией во время кампании. Таково было желание самого Никколо. Карл не возражал – вдруг эти пушки-балерины поразорвет от натуги после первого же залпа. Так хоть будет с кого спросить. И ещё ему было приятно, что рядом с ним будет человек, по-своему неравнодушный к Людовику.

7

– Послушай, Никколо, а как поживает твой брат, я имею в виду Франческо? Ты что-то говорил, что он... посвятил себя изящной словесности? – с искренним интересом спросил Карл ранним утром следующего дня. Оба были верхом. Карл провожал Никколо до городских ворот. Совершал утренний променад. Отчего-то последние полгода ему было трудно долежать в постели не то что до полудня, как в молодости, но даже до заутрени.

С тех давних времен пожара в бане им.Филиппа Храброго Карл больше не встречал Франческо. В то время как с Никколо судьба сводила его не менее дюжины раз. Краем уха он, правда, слышал, что Франческо ушел с государственной службы и начал графоманить терцинами. Но, может, то говорили не о нем.

– Франческо? Поживает лучше всех. Он уже давно ничего не пишет, кроме писем мне. Говорит, что ему претит эпигонство. Я в этом не разбираюсь, может и в самом деле эпигонство, – спокойно отвечал Никколо. – Он, знаешь, принял постриг. Я его года четыре не видел. Он в Монте-Кассино.

– Это монастырь? – в области монашеского делания Карл был традиционно, настойчиво дремуч. Сказалась набожность мамы Изабеллы. Правда, после её смерти эта дремучесть стала всё чаще давать течь.

– Ну да.

– Выходит, ты его совсем не навещаешь?

Никколо зажмурился, отвалился на заднюю седельную луку и заразительно расхохотался. Карл давно заметил, что так легко переходить от олимпийского спокойствия к шипучему, газированному веселью умеют только жители солнечных, апельсиновых краев.

– А с чего бы мне его навещать? Он что, по-твоему, в тюрьме? – спросил наконец Никколо, в чьём неровном дыхании ещё пузырились смешинки.

Карл, понятное дело, не ответил, да ответ и не требовался. Они были уже за воротами. Пристыженный Карл мечтал сменить тему, но в голове вертелись только клише вроде "как семья?", тем более неуместные, что семьей Никколо не обзавелся.

– Это хорошо, что ты вспомнил Франческо, – сказал Никколо и натянул поводья. Его воспитанный конь стал как вкопанный.

Карл не понял, что в этом хорошего, но перебивать не стал.

– Это облегчает мою задачу, – пояснил Никколо. – Помнишь, я обещал тебе четвертую причину своего душевного предлежания к тому, чтобы загнать тебе артиллерию?

– Помню. Ты обещал подать её на десерт.

– Вот, стало быть, десерт. Если ты помнишь Франческо, значит ты помнишь тот пожар в бане, тех милых девушек...

"Как же, как же!" Когда они возвратились из-под Нейса, возле собора Карлу бросился в глаза добротный свадебный кортеж. Если про некоторых говорят "баба ягодка опять", то о Лютеции верно было сказать "баба ягодка всегда". Невестой была как раз одна из "тех милых девушек", а женихом – господин Тудандаль, дважды вдовец.

– Помню, – заверил Карл.

– Чтобы развеселить их, я показывал им шкатулку с механической танцовщицей. А когда начался пожар, я, как и все, был охвачен паническим страхом и о ней просто забыл. А Франческо видел, как ты, весь в огне, схватил диковину и дал с ней деру. Наутро мы с братом посовещались и решили, что шкатулка будет платой за чудесное наше спасение. И она осталась у тебя.

– Осталась, – виновато согласился Карл, который тогда воспринял эту экспроприацию как безгрешное обобществление надличных культурных ценностей. В оправдание себя четырнадцатилетнего, теперь он мог сказать лишь, что понятие "чужое" тогда мало что для него значило, поскольку в Дижоне всё было "его" или "почти его", то есть батюшки Филиппа.

– Она была твоей по праву и мы исключили её из семейного реликвария. Но вот теперь Франческо – не знаю что на него нашло – просит, умоляет меня купить у тебя мавританскую танцовщицу за любые деньги и отправить её с нарочным в Монте-Кассино. Даже не знаю, зачем она ему.

"Тоскует по женскому обществу", – сказал бы Луи, но Карл не сказал.

– Да я тебе её так отдам! – Карлу было жаль расставаться с этой вещицей, но иначе было бы совсем по-купечески.

– Нет, так мне не надо. Тогда, в бане, ты в некотором роде спас нас от пожара, ведь я же не дурак, я понимаю, что архистратиг Михаил не стал бы так стараться ради меня, Франческо и Бартоломео. Он спасал от огня тебя. Таким образом, твоё присутствие спасло нас и танцовщица стала по праву твоей. Теперь я спасу тебя от Людовика и танцовщица опять станет нашей. Идет?

– Идет, – улыбнулся Карл. Ещё одна неприятная тема закрыта.

– Тогда жди меня к следующему полнолунию, – шпоры вонзились в конский бок, но конный торнадо не состоялся. Никколо передумал. Он резко натянул поводья – конь поднялся на дыбы, затем рухнул на четыре копыта и остановился.

– Знаешь, кстати, как зовут мавританскую танцовщицу?

– Нет, откуда?

– Её зовут Исидора, – сообщил Никколо и уехал.

8

– Хотите, Камилла, я буду учить Вас шлепать карты? Вам станет веселей, потом станете снова ходить, а потом совсем станете здоровой! – Маргарита расцвела в настоящей улыбке.

Она, конечно, хотела сказать "шлепать картами", но дела это не меняло – Маргарите было жаль всех, особенно тех, кто болеет, особенно таких красивых бледных брюнеток как Камилла.

– Вы настолько любезны, что мне даже стыдно, – К*** с чувством высморкалась и спрятала глаза в разбухшую салфетку.

Говорят, волки, когда попадают в капкан, отгрызают оплошавшую лапу. К***, если бы знала как, отгрызла бы себе сломанную ногу, лишь бы сбежать и не видеть больше у своей постели рассеянной Маргариты, этой трогательной Золушки великого французского наречия, законной жены Карла и совершенно о блядстве Карла не подозревающей подруги всех единорогов в округе, герцогини-сиделки, преображенного образа земной женщины. Сломанная нога, впридачу к ней простуда, а у изголовья – жена твоего любовника. Запустив руку под одеяло, К*** ущипнула себя за бок, чтобы не разрыдаться, но всхлип получился очень не простудным.

– Тебе пльохо?

– Умгу, – прогундосила Камилла.

– Ну ничего, скоро муж вернется и всё будет хорошо.

Речь идет о муже Камиллы, а не о Карле. Маргарита говорит о монсеньоре д'Эмбекуре. Конечно, о нем, но звучит, милостивые государи, как это звучит! Камилла скомкала в шар засморканную салфетку с вензелем "К", отвернулась к стене и классически заревела с присвистами и подвываниями, вся сотрясаясь, словно внутри у неё был двигатель внутреннего сгорания, куда вместо бензина влили полведра кровавой Мэри.

– Не плачь, не надо! Они наголову побьют Людовика, а потом вернутся вместе с подарками, – заверила Маргарита, придвинулась ближе и положила руку на запястье К***, которое было таким горячим, что в ладонях, должно быть, неплохо заварился бы чай. Всё понятно, у бедняжки жар, у бедняжки минутная слабость.

– Не буду. Давайте лучше играть в карты, – К*** очень скоро взяла себя в руки и даже изобразила нечто вроде просветленного взора.

– Вот так лучше, – обрадовалась Маргарита и, облегченно вздохнув, потянулась за колодой. Она верила в чудотворный терапевтический эффект верховой езды, аутотренинга и Таро больше, чем в любые душеспасительные разговоры, которые в их положении знатных солдаток были, как в обход внутренней цензуры мысленно именовала их Маргарита, форменным французским жопорванством.

– Будем учиться в откидного дурака!

9

Это было не так скучно, как Александр себе представлял.

Через неделю выяснилось, что в наемном братстве стреловержцев он отнюдь не самый младший и что есть молокососы позеленей. Ратные умения Александра оказались не такими ошеломляющими, как Кое-у-Кого, но для необстрелянного новичка были вполне значительными.

Через две недели он уже знал всех своих коллег по именам и прозвищам, а через три – был отмечен лейтенантом и приставлен к новобранцам. Эти новобранцы, набиваясь в элитные войска, заливали вербовщикам, будто бы играючи управляются с луком, а теперь очертя голову пытались подкреплять свои враки делом (полученный аванс был уже пропит подчистую, а на виселицу никто не торопился).

Через четыре недели войско выступило в поход. Как всегда, никто не знал пункта конечного назначения и солдаты перебирали все мыслимые варианты от Парижа до Кельна.

Через пять недель Александр впервые увидел Карла. Герцог на рысях пролетел окраиной полувоенного стойбища, в нескольких саженях от того места, где восемь люмпен-лучников под надзором Александра только что установили пузатые чучела с деревянными мордами и деревянной нашлепкой на брюхе, а теперь, рассредоточившись вдоль воображаемой линии, примерялись стрелять по любовно набитым мишеням.

С Карлом был невзрачный человечишко, стриженный и одетый на итальянский манер, которого Александр тотчас заподозрил в коварстве, якобы свойственном итальянцам, и отказал в последнем причастии. "В бою я не подам ему руки", – решил Александр. Определенно, это был один из самых мягких приговоров, какие выносит ревность.

– Благослови вас Господь! – нестройно проблеяла паства Александра, когда сообразила что за птицы почтили своим присутствием стрельбище.

– Это наш герцог, Карл, – сообщил некто Лукас с запредельно оргиастической миной. Можно было предположить, что пока его товарищи укрепляли боевой инвентарь, этот втихаря попыхивал ганчем в ближайших кустах. Александру было не до того, иначе он с удивлением обнаружил бы в расширившихся глазах остальных – Пьера, Жака, Олафа, Жупьена, Шарля, Жана, Жана Цыгана и Марка Хлебалы сродственные, нирванические искорки экстази.

– Я знаю, я уже догадался, – бросил Александр и что было духу выкрикнул вдогонку Карлу своё "Благослови Вас Господь!"

Его голос был одиноким контральто добровольной плакальщицы. А само запоздавшее приветствие походило на тусклый ажиотаж единственного клакера на премьере провальной пьесы. Это было как невпопад пропетое "аллилуйя" бюргера, проспавшего всю службу и вскинувшегося вдруг от тычка острого локтя супруги.

В другой раз Александра подняли бы на смех, но не тогда – всеобщее опьянение чудом продолжалось, причем именно слова Александра вызвали его эскалацию, продлили его на мистических четыре минуты и увлекли событие и его наблюдателей в старинную глубину.

Лукасу вспомнился тот англичанин, который узрел дитя на облачке, Шарлю и Жану Цыгану подумалось о явлении Богородицы (один парень землю жрал, что видел Её своими глазам), Олаф текуче следовал за поверьем об эльфах, которые иногда дают себя увидеть, и о нуфлингах, которые никогда не дают, потому что у них там сокровища.

Жупьен тихо дрейфовал в тот год, когда он видел, как сейчас Карла, французского короля. То был совсем другой коленкор, не сравнить – гамно и повидло.

Марк Хлебало и Пьер, показавшие себя самыми робкими визионерами, просто проговорили про себя "Не каждый день увидишь герцога так близко".

– Так-так. Хозяин туточки. Это значить скоро двинем на супостата, – предположил Жак, страстный любитель народных примет и других импликаций.

10

Карл не обернулся. Карл вообще не удостоил Александра и лучников взглядом, как не делал этого в миллионе подобных случаев. Здесь Карл наследовал опытным римским забиякам в тогах с пурпурной каймой, которые резонно полагали, что войско лучше недоласкать, чем переласкать, и что тем рельефней милости, чем суровей презрение.

Было и ещё одно соображение. Если не отвадить новобранцев от привычки орать, скандировать и всячески ликовать при его появлении, то в решительный момент, когда прятаться в палатке уже будет глупо, вместо организованного наступления на погибель французам можно получить первомайскую демонстрацию.

Лишь на секунду стрельбище приковало к себе внимание Карла, когда в одной из рож, для потехи намалеванных углем на мишенях, ему почудилось что-то гадательно знакомое. Оно и не удивительно, ведь именно ту доску Александр без дальнего прицела посвятил запоминающемуся анфасу старосты родной деревни. Но эта секунда окончилась ничем и Карл вновь вернулся к странному слову "камуфлет", которое так часто употреблял Никколо и которое на подъезде к этим заторможенным лучникам в первый раз сорвалось с его губ. Камуфлет – это когда ядро зарывается под землю, не устроив в неприятельских рядах никакого погрома. Зарывается – и всё, одно разочарование.

А вот Никколо, чьё любопытство никогда не мучила сытая отрыжка, тот как раз разглядывал лучников и их утехи не без интереса. Ему, как и Карлу, бросилось в глаза одно сходство, которое он, в отличие от герцога, верифицировал, причем, правильно. Один из лучников, единственный безбородый, показался ему поразительно похожим на Карла времен крестового похода. Особенно губы, миндалины глаз и волосы. С герцогом он, естественно, своими наблюдениями (которых за день совершал тысячи) не поделился, ещё обидится. У герцога, давно замечено, бывают перебои с чувством юмора.

Александр же чувствовал себя номадом пустыни эпохи неолита, впервые узревшим море.

11

Война началась в сентябре. Огромная французская армия разогнала жидкие гарнизоны пограничных блокпостов и покатилась к Дижону. Это было не по правилам – воевать накануне зимы. Но король Людовик сказал коннетаблю Доминику, что правила в новом сияющем мире будут новыми и к ним надо привыкать уже сейчас.

Карл понимал, что без обещанных тевтонами двенадцати хоругвей и без англичан прохиндействующего герцога Глостера его малочисленная армия не стоит и короткой эпитафии. Карл понимал и другое: осаждать Дижон, покинутый своим государем, французы не станут. Людовик послал Рыцаря-в-Алом именно за головой герцога Бургундского, а не за сомнительными богатствами столицы мировой куртуазии. Поэтому герцог всеми силами оттягивал встречу с французами, отступая прочь из родной Бургундии и забираясь всё дальше на северо-восток. С севера должен был появиться Глостер, с востока – великий магистр Гельмут фон Герзе.

Герр Гельмут наконец-то добился вожделенной должности главы всех тевтонов и любезно принял приглашение Карла повоевать. Но отнюдь не ради обещанных Ордену владений во Фландрии, как наивно полагал Карл. Герцог же Глостер был послан Эдвардом, который питал к Карлу искреннюю братскую любовь, ради Софии и Зодиака, то есть совершенно бескорыстно.

Французы не очень спешили. Во-первых, их должна была нагнать легкая кавалерия Пиччинино. Людовик строго наказал использовать чужаков на всю катушку – а за что им тогда деньги плачены? Во-вторых, даже ограниченный Обри при помощи Доминика понимал, что, уползая на северо-восток (всё дальше и дальше от Дижона, как подраненная птица от своего гнезда), Карл рано или поздно упрется в море, а быстрее – в имперские владения a la Нейс, где с ним завяжется какой-нибудь местный князь (мирской или духовный – не важно). Последнее было тем более хорошо, что при любом исходе замедляло эволюции Карла и дарило французам нового союзника.