Текст книги "Первый меч Бургундии"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Её? Азенкурского суккуба? – переспросил Карл, затягивая под самое горло молнию на своей пропиленуретановой коже. Харэ балдеть. Искупались. Он и так уже услышал всё, что хотел услышать.

17

«И всё бы ничего, – досадовал Коммин, выбираясь на большак, – если бы не эта дичайшая история Эдварда про Азенкур. „Город невдалеке именовался Зевгмою.“ Откуда я это помню? Проза или стих? По одной строке ничего не поймешь.»

Коммин представил себе холодный дождь, достающий темя даже сквозь плотный капюшон, глохнущие вдалеке переливы рожка, призрачного зайца и призрачную женщину, пальцы и губы которой холоднее дождя.

И, хотя Эдвард дважды повторил, что губы были теплыми, как солнце, Коммин мог думать лишь о королеве льда – колючей, словно иглы Зодиака.

Видение же мальчика (заяц, понимаешь ты, исчез за дубом, а потом из-за него показался юноша в синем тюрбане) Коммин вообще не мог себе вообразить и поспешил списать на содомитские вкусы Эдварда.

Тем более странным показалось Коммину, берущему на себя смелость знать Карла ха-ра-шо, что герцог греб скучно и размеренно, пока Эдвард описывал женщину. Зато мгновенно перевернулся на спину, обращаясь в слух, когда дело дошло до описания этого фантазматического мальчика, и четырежды переспрашивал у Коммина нюансы про цвет волос – точно ли тот переводит.

Ещё долго говорили о каком-то Эстене. Когда Эдвард сказал, что лесник был очень некстати, ибо вломился в их тет-а-тет с дамой как последняя сволочь, Карл только удивленно хмыкнул.

Эдвард посмотрел на Карла, улыбнулся и поклялся Львом и Скорпионом в зеницах Софии, что он совершенно не был испуган – напротив, обрадован, и страстно желал совокупиться с призрачной женщиной, и если бы не появление Эстена, он бы, вне всякого сомнения, отдался всецело во власть суккуба и тогда весь азенкурский лес зашумел бы в такт биениям их плоти.

Так значит английский король не боится суккубов? Нет, не боится, и готов прозакладывать душу за одну ночь с азенкурской незнакомкой.

Отчего же тогда английский король не прогнал Эстена прочь и в письме Людовику превозносил упомянутого Эстена до заоблачных высот, называя его своим "избавителем", "душеспасителем" и, ха-ха, "ангелом"?

Потому что английский король хотел поначалу прогнать Эстена прочь и вот тут-то вновь появился упомянутый юноша в синем тюрбане и о ужас мне – ногу Эдварда свело судорогой и государям пришлось вылазить из крюшона. "Ну же!!!" – допытывался Карл.

"Ну же, ну же, – раздраженно пробормотал Эдвард. – Он неплохо говорил по-английски. С ганзейским акцентом. Он сказал, что я очень похож на герцога..." "Бургундского!" – выпалил Карл, бледнея.

"Да, – невозмутимо кивнул Эдвард. – И сказал, что возьмет от меня всё потребное к жизни. Вот тут я испугался, врать не буду, и отнюдь не холодный пот оросил мои лягвии. И тогда призрачная женщина отпустила ему пощечину и наорала на него невесть на каком языке, по-моему, по-еврейски, и при этом тыкала пальцем то в меня, то в Эстена. А Эстен, как волынка, заныл что-то на том же самом языке, что и женщина. Юноша вздрогнул, как от удара бичом, и, обратившись ко мне, прошипел, снова по-английски: "Пусть Карл ищет меня на фаблио 1477 года."

ГЛАВА 3 МАРГАРИТА

1

По идее Карла и Маргариту должны были разделять три вещи: язык, воспитание и разнополость.

"Моледой" – говорила Маргарита. "Привьет", "селовать". Из забавного ещё – коннетэйбль, представлялось что-то вроде подавшегося в бюрократию кентавра. Ещё она говорила "мне не можется" в смысле "очень хочется спать", а церемонным "изволим откушать" предваряла даже жменю малины. Маргарита говорила "инда" и охотно привечала всякие посконные архаизмы – "занеже", "токмо", "мочно". Иногда даже французские выражения, сказанные правильно, приобретали акцент, но был он уже не английским, а каким-то рационально невообразимым – гарлемским, лунным, эдемским. В общем, язык мог бы их разделять. Но Карл, как и король Генри в сходной ситуации, восполнял недобор по лексике чувством и наглостью.

Немало ему помогало и захалявное англо-французское пособие, составленное Коммином незадолго до его бегства. Коммин наступил на горло своему пуризму и не обошел вниманием пре-альковные тупики. Из этого пособия довольно скоро стали сами собой выскакивать и занимать свои места всякие дурацкие слова вроде come get some.

Когда же русло английской речи необратимо мелело, Маргарита из вежливости, а может просто благодаря своему транслингвистическому чутью, позволявшему понимать, не слыша слов, читая по таким непонятно где находящимся губам, никогда не признавалась, что не понимает. Ту же линию гнул и Карл.

2

С воспитанием было ещё проще.

Маргарита выросла, по её уверениям, "за городом". Под "городом" она разумела, естественно, двор. Правильнее было бы сказать, что она выросла на задворках королевства. Предшествующие событиям двадцать один год она провела среди англоязыких тыловых крыс. Её мамки-няньки, а также братья, которым было слабо или по возрасту не полагалось махать мечами, политически грамотно положили на распрю Алой и Белой Розы и отсиживались то в одном имении, то в другом. Правда, переезжали обычно уже под рокот канонады.

Её родные развлекались разговорами, питанием и занимательной синоптикой, ставшей в те времена чем-то вроде национального спорта, и ожидали одного: когда же какая-нибудь из враждующих сторон зароет в землю последнего буяна, а другая – свои томагавки.

Дожидаться пришлось долго. Многие не дожили. В свой "йоркский период" Маргарита научилась виртуозно шельмовать в карты (это было, пожалуй, единственным, что роднило её с Изабеллой), держать виноградину на кончике языка так, чтобы она долго не падала, вышивать крестом и гладью. Она основательно погостила у кузины среди Дугласов и Стюартов, стало быть в Шотландии, а также освоилась с простыми танцевальными "па" и азбукой наведения красоты в полевых условиях. То есть таких, когда твоя новая Мэри, взятая в дом вместо застреленной из арбалета Ланкастерами старой Мэри (которой, видно, не судьба была зажиться в своё время в "новых Мэри" больше чем на год), не умеет орудовать щипцами для завивки и искренне полагает, что румяна и белила – это что-то вроде сладкой намазки на крекер.

По словам Маргариты, в детстве её не очень-то воспитывали, так как считалось, что лучшим поручителем её отменному домашнему воспитанию будет её брат Эдвард. Сам себе король и сам себе туз в английской колоде. А когда на ломберную зелень выпасных лугов полетели, выпорхнув из божественного манжета, другие масти, другие самозваные тузы, короли и пришлые козыри, воспитывать Маргариту было уже поздно. Впрочем, в одном пункте анемичный воспитательный конвейер Йорков не слажал – Карлу и впрямь досталась в жены девственница. "Пустое", – отмахнулась мятая-перемятая Маргарита, когда горячий, потный Карл, разомлевший было, но тотчас же взвившийся и растерявший сразу всю посткоитальную желеобразность когда это выяснилось, полез на неё с поцелуями и бестактными довольно-таки поздравлениями. Этакий распустивший слюни папенька, растроганный валентинкой дочурки, едва выучившей грамоту. Две, нет, три секунды назад он – Bon Die! – обнаружил, что пальцы, приближенные к пламени единственной эротически-поэтической свечи, с намерением сорвать с неё пламя, словно оранжевый цветок крокуса, оказались испачканными, причем испачканными – Oh Bon Die! – кровью. Фанфары? Славься-славься?

"Пустое", – поспешила сломать восторг Маргарита.

Она, похоже, всерьез настаивала на том, что это "пустяк", хотя и дрожащим голосом. Она с подозрением изучала нимб, расцвеченный свечным пламенем, на взъерошенном затылке Карла, хотя и снисходила до его увлеченности вторым туром гемоанализа. Обыкновенная мужская расслабуха и познавательная апатия – все могли видеть – испарились, а шалый азарт лаборанта-интерна выпадал на постель белым, творожистым осадком. Тогда Карл, охомутанный музой естествоиспытания, упустил момент спросить без околичностей. А позже – позже они редко отдавались доверительным беседам наподобие тех, какие ведут кудрявые блондиночки со своими более опытными, порядком потасканными подругами и понимающими мамашами в рекламах гигиенических пакетов. Вот почему он так и не узнал доподлинно, к чему отсылало это ритулино "Пустое". Намекало ли оно на некую йоркскую приверженность анальным утехам? Или, наоборот, Маргарита хотела подчеркнуть, что девственность, как и трезвость – норма жизни в туманном Альбионе, причем эти две нормали образуют в проекции на поверхность некий загон, или же крааль, в котором безгрешно топчутся абсолютно все английские девушки – её круга, разумеется.

– У тебя, мне видно, бывать много женщин! – заключила тогда Маргарита, натягивая на нос простыню с видом на Карла, античного и обнаженного.

– И по чём это видно, что у меня было много женщин? – мягко и похотливо улыбаясь, поинтересовался Карл и оглядел себя от ключиц до колен.

– Я смотрю, а ты не стесняешься, – объяснила Маргарита, гордая своей проницательностью.

В общем, с воспитанием обошлось.

3

Она была женщиной, он – мужчиной. Вот как выглядит пропасть, которая разделяет людей. Виновато в этом косноязычие проводящей среды, того самого бодрящего горного воздуха, заполняющего бездонное ущелье между инем и янем. Этот ядреный эфир просто не в состоянии перенести, транслировать, передать, не отщипнув себе с краешка убогие объяснения мужчин и женщин, самые любые, самые важные и красноречивые. Наверное, потому не в состоянии, что сам этот эфир втайне, хотя и с высокой санкции, болеет за торжество разнополого секса над однополым и боится, что если женщины начнут внятно объяснять мужчинам всякие нюансы своего внутреннего и внешнего устройства, а мужчины то же самое, и что если вдруг те и другие останутся верно понятыми, то случится катастрофа. Фейерверки страстей, особый интерес на пустом месте, сцены с битьем посуды и окровавленными мачете, молитвы её/его освещённым окнам, сакрализация почтальонов с целованием разящих свинцом телеграмм и иконостасы малохудожественных, но дорогих фотографий, а ещё танцы, изящные искусства, парки с беседками – всё это прекратится. А когда прекратится, наступит тут же, ибо свято место не терпит продолжительного интеррекса, наступит эра всеобщего, взаимного агапе, этакий платонический век, в который всё равно что – любить или вместе сеять брокколи.

4

– Здесь впору разбить сад, копию Гефсиманского, – Карл галантно подал Маргарите руку, чтобы помочь ей, проглотившей порядочного колобка, перевалить через канаву. Наверное, скоро рожать.

– Здесь?

– Да, это место называется холмом Святого Бенигния, – монотонно и дружелюбно, словно бывалый гид, пояснил Карл, ожидая, что следующим вопросом жены будет "А почему Гефсиманский?". Ан нет.

– Так это здесь фарисеи замучили преподобного Бенигния?

– Не знаю. Но здесь погиб... ну, умер... – язык Карла споткнулся о сгусток свернувшегося времени, – ...один молодой человек.

– Твой родственник?

– Нет. Ну то есть может быть. Дальний.

– Сильно молодой?

– Ну там пятнадцать-шестнадцать. Точно не помню. Сейчас ему было бы уже... допустим, тридцать два.

Карл аж взмок. Он ненавидел считать. Просто, безо всяких там литот, ненавидел. Да ещё при таком, бьющем в рожу, встречном ветре из Леты.

– Ты с ним, наверное, дружили, – Рита по своему обыкновению рассеяно слажала в области "ты" и "Вы". Простительно. Может, не на словах, а на деле, в этой области профанируют просто все.

– Нет, мы не дружили. Я был старше на три года, а в том возрасте это, знаешь, очень чувствуется.

– Чувствуется, – откликнулась Рита. – Представляешь, когда я родилась, ты уже умел читать. Так значит тебе его жалко?

– Мне? Мне – очень. А тебе?

– Мне тоже. Хотя я не знаю даже как его звали.

"Интересный вид жалости, жалость номенклатора", – буркнул в Карле практикующий святоша. Правда, он и сам не смог пожалеть безвестного глухонемого, мычавшего что-то важное вослед его лошади и судорожно хватавшего воздух ртом, когда кто-то из Карловой солдатни стрельнул в него потехи ради из арбалета. Не смог, поскольку, как оправдывал себя вечером того же дня, даже не знал, как его зовут.

– Его звали Мартин.

– А я, правдиво говоря, думала, что его звали Луи.

– А, Луи... Нет, Луи-то как раз был другом. Кстати, на этом самом месте я прочел ему смертный приговор, – сардонически прищурившись, Карл указал на едва заметный бугорок, этакую кротовину – раньше там была яма, вкруг которой справляли свой неопознанный Жануарием инфернальный культ двое каких-то недоделанных. Карл повесил их на следующий день после казни Луи. Наверное, чтобы на их фоне грехи Луи было легче подвести под амнистию.

– А Луи был другом этому Мартину?

Неожиданно.

– Пожалуй, нет.

Вначале Карл хотел поделиться с Маргаритой кое-какими черствыми сластями из своего запаса. Затем – уже не хотел, но и не желал показаться трусом. Затем он уже хотел как-нибудь втихаря свернуть свою скатерть-самобранку, или самозванку, как посмотреть. И поболтать... ну о чём? о чём, о чём! – о красотах родного края, например. Но о красотах почему-то не складывалось.

– Когда-то тут был несчастный случай и Мартин как бы погиб. Я так, по крайней мере, думал. Но вот Луи, тот, которого ты только что вспомнила, он клялся, что видел его живым в позапрошлом году. Говорил, будто теперь он живет в замке Орв под Азенкуром.

– Постой, он живет... это Луи живет?

– Нет, под Азенкуром живет Мартин. В том-то и дело, что я был в церкви, когда отпевали, я лично заказывал панихиду и как сейчас помню восковую кожу, желтые губы, сладкую тошнотворность воздуха. Помню, говорили что-то "о иже во аде горящих". И его чистые льняные волосы солярным веером по подушке я тоже помню.

– А что волосы? Не замечаю, чтобы с ними что-то делалось из-за смерти.

– Если бы Луи просто так говорил, что видел живого Мартина, я бы ему сказал: "Попустись, дружок". То есть сказал бы: "Луи, тебе померещилось". Мало ли похожих людей на свете! ("Вообще-то мало", – вставил внутренний комментатор Карла). Но он не просто сказал, он принес прядь его волос.

– Покажешь? – оживилась Маргарита, словно речь шла о заводном соловье или о мичуринском тюльпане с шипами как у розы.

– Покажу. Пойми, Рита, он принес мне его волосы. Я видел их в прошлом году. Ты понимаешь меня?

– Ну да, что такого? Ну, значит, Мартин остался живой. И нам следует навестить его в замке Орв под Азенкуром. Кстати, он француз или что?

– Нет, он немец, из Меца, – натужно сказал Карл, надеясь, что по контрасту с его серьезностью Маргарита поймет какую околесицу она несет. – А для тебя есть разница?

– Нету, ты прав, какая разница, – часто закивала Маргарита. – Я думаю, что если ты за ним скучаешь, так нам обязательно нужно отнести ему визит. В следующем году, когда ребенок можно будет обставить с мамками.

– Ну да, конечно, отчего бы и не навестить, – деревянным голосом сказал Карл и указал Маргарите на разодранный, явно не раз перезимовавший и начисто вылинявший женский башмак, насаженный довольно высоко на дубовый сук. – Посмотри-ка, Ритуля, Красная Шапочка, убегая от волка, так долго отсиживалась между ветвей, что даже забыла там свой тапочек...

– Тебе показалось, милый – то не тапочек. То просто вырост. Ну как это... нарост на корке. На коре. А она что, тоже твоя знакомая?

– Кто?

– Да эта, как ты сказал, Chaperon Rouge? – Маргарита обернулась к Карлу, но его рядом не было.

Он стоял возле ствола исполинского дуба, задрав голову вверх.

Там среди голых ветвей, значительно выше фактурного наплыва на коре, несколько выше обрывка истлевшей веревки, подпоясывающей развилку с трухлявым деревянным помостом, чуть выше помоста с провалившимися досками, Карл заметил ржавую решетку, нет, даже не решетку, а клетку, а в клетке... а в клетке... подчистую выскобленный ненастьем скелет птицы. Голубь, аллегория души Роланда, тот самый, который должен был взмыть, символизируя вечную жизнь, намечая трансцендентную вертикаль, умиляя христиан и просветляя оглашенных. О, это голубь-мученик, мы все о нем позабыли – и Мартин, и Сен-Поль, и я, и я, и даже не голубь сам, но одни лишь его неживописные мощи.

5

Когда Карл спрашивал у Маргариты когда, когда родится мне сын, та лишь пожимала плечами, делая это со всей величественностью, отпущенной беременной. Вероятно, она догадывалась когда, но в отношении пола будущего отпрыска у неё, как видно, имелись серьезные опасения. Карл понимал только мальчика – девочка была бы нелепа. «Какая, к чёртовой матери, девочка», – передразнивал себя Карл, когда долетевшее тем или иным путем до его слуха женское имя готово было разом примкнуть к рядам ополченцев, проскочив под шумок первичное рекрутское испытание. Девочка никак не подлежала этой мобилизации. Не бывать Франсуазам, Кристинам, тем паче Изабеллам. Карл склонен был думать о себе как об отъявленном сексисте и ни в какой мере не желал мириться с тем, что его дитя, его наследника, его всё вдруг обрюхатит какой-нибудь похотливый француз или, чего доброго, немец. Отсюда, следственно, Рита будет so kind to родить мне something male.[9]9
  … будет столь любезна ...что-то мужское (англ.)


[Закрыть] Так думал он по меньшей мере четыре месяца.

Чтобы выбрать что-то из чего-то, необходимо либо одно мгновение, либо не хватит года. Спустя четыре месяца Карл понял, что попал в ловушку, и ему не хватит всей жизни, чтобы как следует назвать своего наследника. Придется идти искать первого встречного или дервиша, а тот назовет его Жювелем или Луи и тогда придется идти искать второго встречного, потому что он не идиот так называть своего сына. Трудно выбирать наугад при наличии, как говорит Рита, restrictions.[10]10
  Ограничения (англ.)


[Закрыть] Условно про себя Карл называл его Александром. Это было «не его имя», но оно, по крайней мере, отсылало к рождению мальчика, мальчика, мальчика, а не девочки, девочки, девочки, что в первые четыре месяца для Карла значило всё, ибо своё первое прозрение по половому вопросу он обрел лишь спустя эти самые проклятые четыре месяца, когда ребенок перестал быть эфемеридой, мыслью, клубком нечистот, а стал вполне зримым, ощутимым, весомым. Маргарита больше не позволяла носить себя на руках, начала чувствовать себя неуклюжей и некрасивой, хныкать и крыситься, а Карл, хотя это было ему ой как не свойственно, принялся задевать ножки столов, ронять вилки и опрокидывать чернильницы. И вот с этих, кажется, пор Карлу стало действительно всё равно кто родится, хоть называй его мужским именем, хоть как. И всё же он по привычке продолжал называть это Александром, часто обращаясь к нему, когда никто другой не претендовал на его язык и уши, причем ключевым словом в их общении было слово «потому». «Нет, Александр, – возражал Карл, – не потому Коммин сбежал во Францию к Людовику, что Коммин глуп, а потому, что он подл от рождения, ибо таковыми и бывают многие люди сразу от самого рождения».

Месяца с седьмого, когда стало ясно, что то что родится – уже во всяком случае не мышь, Маргарита перестала пускать к себе Карла и даже не давала поцеловать себя на сон грядущий в пузо. Её пузо – это уже не она, – в её голосе звучали покорность и бессилие. Когда нанятая специально для Маргариты англофонная повивальная бабка вынесла Карлу то, что так занимало его рассудок последние девять месяцев и чему, по-видимому, предстояло ещё долго быть центром некоторой части его внимания, это что-то оказалось несомненно девочкой. "Какой красавец!" – взревел герцог, не зная способа выразить всю глубину своего восхищения, гордости, удачи – в общем, чувства. "Тсс-тсс-тсс", – запела бабка, виртуозно баюкая кричащий сверток с бурым грушевидным чем-то – лицом? – вверху, и в образовавшейся на мгновенье паузе прошептала: "Мэри хочется кушатки".

В первую секунду Карлу показалось, что под Мэри следует понимать Маргариту. Неправомочность этой догадки стала ясна ему спустя секунду и следом за этим Карл сразу подумал две вещи. Первое. Проблема имени больше не существует для него вообще и для Бургундии в частности. Второе. Мария Бургундская – звучит недурственно. Я бы на такой женился.

6

За всеми этими делами Карл проворонил момент, когда Мартин фон Остхофен и вся «немецкая пиэса» стали тем шампуром, на который, кусок за куском, ситуация за ситуацией, сон за сном, стал самонанизываться его приватный микрокосм и публичный, внешний космос. А когда сюжетная зрячесть ассистента небесного режиссера навалилась на него медведем или, может, одеялом, он обнаружил, что изрядная часть всего уже проткнута, расположилась вокруг оси и до времени затаилась, словно оркестр вокруг дирижерской палочки.

Почему вдруг оно вспомнилось? Почему сейчас, почему не раньше? Не тогда даже когда (здесь следует любое значительное воспоминание). Почему Луи, которому всегда было безразлично всё, кроме ореховой скорлупы, в которой он царил над бесконечным пространством, и тот запричитал о Мартине? Почему даже Маргарите неймется пошлендрать по азенкурским чащобам? Почему в рифмованном шестистрочии, преподнесенном герцогу в честь бракосочетания герцога "цехом славных брюссельских стихопевцев", первые буквы строк образуют недвусмысленное М+А+Р+Т+И+Н? Почему Жануарий, всегдашний любитель напускать на каждый стакан с кефиром мистического туману, припоминать ученых греков и из каждой улепетывающей из-под колес кареты индейки лепить феникса или сирина, смотря по настроению, почему он, когда речь заходит об азенкурском локоне с Мартина, как бы невзначай остывает, начинает запинаться, тянуть кота за хвост своими "видите ли, монсеньор", а когда всё-таки говорит, то говорит всегда одно и то же с постоянством автоответчика. "Не знаю, как сие возможно, монсеньор, но это, определенно, волосы юноши, которого Вы изволили называть Мартином фон Остхофен." Почему, наконец, он, Карл, спрашивает себя "почему" вместо того, чтобы просто смотреть в окно. По ту сторону стекла какой-то отменно припудренный пылью мужик, кажется, гонец, паркует лошадь у коновязи.

Тоже мне пьеса. Простой немецкий парень влюбляется, а на самом деле ему только думается, что он влюбляется в молодого графа, которому думается совсем о другом, что в норме свойственно менее утонченным натурам. С горя, а может потому, что судьба ему такая, глупый закалывается стальным грифелем, убедительней было бы кинжалом. И всё. Остальное – дознание Гельмута и Иоганна, убийство Дитриха, вялые кривотолки и даже гон алмазного зайца – это всего лишь ремарки, "кстати" скучающего комментатора. Короче, как пьеса вся "немецкая пиэса" – это просто говно. Самый предприимчивый владелец театра быстрей разорился бы, чем заманил на такое представление хотя бы столько же зрителей, сколько занято в нем актеров.

Но зато какая из этого вышла дорожка желтого кирпича? Она вышла такой, что вихляет с мнимой беззаботностью через дни и ночи, она вьется лентой, breaking through[11]11
  Прорывается сквозь (англ.)


[Закрыть], словно вещный компромисс между шампуром и сперматозоидом, она как рапира, гибкая словно нитка, которой не видно, но которая всё держит вместе в низке жемчуга.

У Карла даже кончики пальцев чесались этой темой. Пальцы пианировали по шершавому почтовому конверту, придавленному знакомой печатью с готической надписью и крестом. Ему только что вручили письмо от Главного Тевтона – магистра Фридриха.

Карл проводил взглядом гонца – пыльного, как алебастровая статуэтка из-за шкафа – и надорвал край конверта.

"Герцогу Бургундскому Карлу.

Как стало нам известно, замок Орв, что под Азенкуром, населен существами, чья духовная природа далека от благодатного образа таковой, преподанного нам в совершенных ликах апостольских, пророческих, мученических, святительских, преподобнических и праведнических, как далека от природы также и грешных чад христианских..." – прочел Карл, с каждой секундой ощущая, как накаляется и вибрирует семя его души, – "...и поскольку Вы, как никто другой в Бургундии, были хороши с Мартином фон Остхофен, о чём сказано много наглых лжей, а также пребывали в близости к отходящей душе его на том устрашающем и роковом представлении, поскольку Вы, любезный герцог, сорокоуст над новопреставленным заказывали, свершив тем самым великое отроку одолжение, и кроме сего также осведомлены в обстоятельствах расследования, связанного с его кончиной, мы полагаем, что Ваше присутствие в замке Орв, власти князя мира сего преданном, во время того как там при участии нашего Ордена следователей Гельмута Герзе и Иоганна Руденмейера будет происходить духовная брань, было бы во всяком смысле и для нас и для Вас полезным и необходимым.

Фридрих фон Рихтенберг, гроссмейстер Ордена Тевтонских братьев.

Вольный город Кенигсберг."

7

«Есть такие люди, у них вместо души – ржавые диванные пружины», – отозвалась о ком-то Маргарита. Теперь, когда Карл вспоминал о Мартине, ему казалось, что это о нем самом.

8

НОВЫЙ ФАРМАКОН, ГЛ.8(Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)

Так выходит, что люди живут в масках и общаются масками, ходят масками в гости, работают и даже умудряются читать. Происходит всё значительное в основном через прорезь для рта, реже через прорезь для глаз или прорезь для пениса. Маргарите повезло – ей досталась хорошая маска. А потом и ещё раз здорово повезло – Карл надевал на встречи с ней самую лучшую харю из своего запасника. Мартину – очень не повезло. Перед пан-бургундским фаблио ему выдали самый сраный экземпляр самой продвинутой модели, редкое, но известное со времен Вавилона чудо небесной технологии – маску влюбленного, младшего, инородца в языке поэзии и иноверца в языке любви. Правда, маска была в согласии с нравами фаблио, ну да что толку? Разве это легко – быть ходячей гематомой? "Любит-не_любит-плюнет-поцелует". Кто-то взволнованно щиплет ромашку и рассеянно, словно барочный амур, отрывающий мухе крыльца, приговаривает. "К сердцу прижмет – к чёрту пошлет". Он рассеян только на вид. Рассеян для всего вокруг, для молочницы с ведром, которая так загляделась на эти ауспиции, что даже вступила в коровью лепешку. На самом же деле он, этот кто-то, внимателен и пристально следит за ходом рулетки. Он спрашивает. Но не о том, каким будет ближайшее рандеву. Что там стрясется, даст, не даст или что. Он пытает небеса о другом – о том, какая маска досталась его партнеру на этом уже вращающемся вечере. Он пытается узнать, какая маска у него и найти в чужой маске, в знании о ней, то зеркало, в котором видно собственную. Спрашивал ли полевые цветы Мартин или, не желая сходства с Офелией, не спрашивал – теперь не сказать. Но, редкий случай, он довольно быстро догадался, что Карл отныне и всегда для него – монсеньор Плюнет. А Лютеция – мадемуазель Поцелует (господи, как меня самого-то угораздило увидеть в ней мадемуазель Поцелует?). Увидел и, как обычно, был по-школьному слаб "сделать выводы". Если продолжать тему, нужно сказать, что "поцелует" Лютеции было для Мартина никаким ничем, в то время как "плюнет" Карла каждое утро вытаскивало из-за горизонта солнце и наполняло ригидные лёгкие воздухом.

9

До недавних пор Карл ничуть не тяготился своим «Плюнет» и, понятное дело, даже не понимал, о чём тут вообще идет речь. А на фаблио, в том возрасте, когда «любовь» равно «сунул, вынул и бежать», он не тяготился бы даже маской Царицы Полей Кукурузы, как его не стеснял парчовый гермошлем сына Филиппа Доброго. Вот так. И поэтому Карл времени "М", времени Маргариты, отдал бы Льеж обратно, лишь бы сменить свои диванные пружины, обвафленные джентльменами черными тараканами.

10

Шестью месяцами позже, в Брюсселе, думая так или почти так, Карл сделал из моногамии кораблик и пустил его искать фарватер в юркий ручеек. Когда-нибудь доберется до моря.

Румяная и несколько раздавшаяся Маргарита отдыхает с книгой, бутылочка с соской типически караулит у ножки шезлонга. В перерывах между канцонами Маргарита, не подозревающая о важности события, гадает, что это за навигация? Чем это там во дворе, в высоких сапогах, перемазанных грязью, занят её приватный герцог.

Страница переваливается с боку на бок, но Карла в поле зрения уже нет. В манеже хнычет розовая кружевная Мэри, режутся зубки и она, наверное, заскучала. Так проходит целый день и уже только вечером герцог появляется снова.

– Я догадываюсь, где ты был, – Маргарита, конечно, произносит "бил".

– Где? – Карл дышит "в себя", чтобы не разило перегаром.

– У тебя была встреча с аббатом Сен-Этьена.

– Правда, – сразу соглашается Карл. На самом деле он был у К***, а на букву "К" у нас контактный рельс, конский возбудитель, кларет и "Кама-сутра".

11

– Я тут получил письмо от одного тевтона, – бросил Карл, неодетый и очень порядочно поддавший.

– Что пишут? – К*** озорно заострила взгляд на Карловой переносице. В её духе было бы прицепить в конце "придурки". Правда, в её же духе было и не прицепить.

– Что мне неплохо бы съездить в замок Орв, возле Азенкура, – пьяная витальность Карла, казалась, была способна освещать комнату не хуже старорежимной керосинки. К*** слушала, пробовала теплое вино пальцем, протыкала его насквозь и рассеяно улыбалась.

– А при чем тут тевтоны?

– Зреет одно разбирательство. Будут наводить святость собственными средствами, как то заведено у них в Тевтонии. Они, представь, тоже уверены, что там обитает самый что ни на есть Мартин фон Остхофен. Собираются заниматься экзорцизмом. А я было начал думать, что это чисто бургундское Radio Ga-Ga.[12]12
  Буквально «Сумасшедшее Радио» (англ.)


[Закрыть] Что вера в «живого Мартина» – это такой грибок, который, паразит, сначала плесневел на мозгах у Луи, затем передался мне, наверное, через Изабеллу, а потом, уж не знаю как, перескочил на Жануария.

– А теперь, выходит, этот грибок переметнулся в Кенигсберг? – в тон Карлу, чуть передразнивая его, вставила К***.

Бургундское красное. Залог широты мышления. Для внутреннего и наружного применения. После отъезда Эдварда Карл полюбил такие купания.

– Может и переметнуться.

– А когда ты поедешь?

– Когда-когда. Когда ты скажешь своему мужу, что спишь с его начальником.

К*** чувственно расхохоталась. Вот чем разговор в бассейне с безнадежно забродившим виноградным соком заведомо лучше любого другого, постельного или послеобеденного. Если всё поставлено правильно, ты всегда заодно с собеседником. Всегда с ним дуэтом, всегда рука на плече. Он шутит – ты смеешься. Без разницы, сколько в шутке шутки, а сколько брутального ослоумия. Пьяные репризы на двоих всегда забавляют. Всегда смешно когда шутят. И всегда грустно когда надо. И всегда не против потрахаться, когда другой не против. Главное, правильно выбрать с кем. Карл выбрал К***. Кажется, правильно.

– А хочешь, я ему завтра скажу? – К*** ещё раз прыснула, напоследок. – Так и скажу. Давно, скажу, хотела, но страшилась открыть тебе одну подробность моих с твоим начальником отношений. Он передернет свой кадык, посмотрит на меня как бюст Платона и скажет: "Подробность? Отношений? Твоих с герцогом? Так-так". А я ему скажу: "Родной, я с ним интимно связана". Он сразу поверит и сделает вид, что не расстроился. Золото!