Текст книги "Первый меч Бургундии"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Что-то болит? Хочешь воды? Почему ты сидишь в темноте? – начал Рогир стандартное в таких случаях интервью.

Глаза привыкли к вязкому сумраку и он уже стал различать свою первую и, кажется, последнюю жену, которая сидела на табурете, сложив руки на разделочном столике и водрузив голову сверху. Так любят сиживать очень старые псы и запертые в тесных клетках обезьяны. Можно было подумать, что она плачет.

– Хочешь, я мигом сбегаю и куплю пирожных? Деньги теперь есть, и это следует обмыть.

Никакой реакции.

– Хочешь, прямо сейчас позовем соседей и устроим пирушку? Может, доктора?

– Не хочу, – выдавила Изабелла, не меняя позы.

– Послушай, ну ты хоть чего-нибудь хочешь? – сдался Рогир.

– Хочу стать шмелем. Хочу полететь в Лотарингию. Хочу посмотреть на Карла, как он теперь. Хочу увидеть Александра – это его сын, но только я против него всегда возражала. Хочу посмотреть, как Людовика обмажут дегтем, обваляют в перьях и посадят на кол, а Обри утопят в бургундских испражнениях. Хочу увидеть Мартина, в конце концов.

– Какого это Мартина? – выпытывал у памяти Рогир.

– Помнишь молодого рыцаря, что заказывал тебе барана на алом поле?

– Ты хотела сказать козла?

10. Nice place to visit

Всю ночь Гельмут не смыкал глаз. Ближе к утру, затемно, один, не взяв даже Жювеля, он отправился на самый высокий окрестный холм, прописанный на картах прусского Oberkommando[25]25
  Главнокомандование, Генеральный Штаб (нем.)


[Закрыть] Копытом.

Туника его была черна, плащ бел, черный крест на левом плече делал Гельмута отличной мишенью даже ночью. Впрочем, стать жертвой шальной стрелы гроссмейстер Тевтонского ордена не опасался. Гельмут был язычником и потому был уверен, что Господь не приберёт его и не пошлет его войску поражение, загодя не предупредив. Он, Гельмут, шел за предупреждением, а не на рекогносцировку, как полагали наивные братья.

Гельмут был ещё и христианином, а потому верил в бессмертие души и в Бога единого, в Пресвятую Деву, подменявшую ему разом и Фрейю, и родную мать, которая оставила его во младенчестве, и женщин, которых он мог бы любить, но как-то не довелось, а потому мысль о смерти его скорей печалила, чем манила малиновыми протуберанцами Вальхаллы. Иногда такое называют двоеверием, иногда эклектикой, сам Гельмут не называл это никак.

Лесок со следами отчаянного браконьерства горожан Нанси покрывал склоны холма, двумя волнами спускавшиеся на равнину. Побродив по снежной тонзуре в центре Копыта, Гельмут остался недоволен и продолжил прогулку, пока не очутился в том месте, где впору ставить триангуляционную вышку. Он выбрал самый удачный ракурс – чтобы ветви кустарника не заслоняли обзор – и сел на снег.

Поле в январе. Это его стол. Лагерь бургундов, влившийся в него лагерь тевтонов и лагерь французов – его камни. Его камни – это его руны. Его руны – это его знание. Вуаля.

Серело. Лагерь, к которому никак не клеилось сравнение с муравейником, приходил в движение. Снулые, промерзшие до самых махоньких извилин костного мозга, люди кормили коней, матерились и подбрасывали в костры хворост. Трубачи расставляли подле костров трубы, чья медь жглась хуже льда и коварно прилипала к губам. Скоро трубить общий сбор, а потом – наступление. Ещё были кусты, они создавали зловещие тени. Были сугробы, они были вместо туч. Гельмут закрыл правый глаз и чуть прищурил левый. Ему не нужны детали, ему нужны линии, в которые соединяются эти детали, и руны, в которые соединяются эти линии. Сытому коршуну не нужно высматривать сусликов, укрывшихся в траве, ему нужно знать направление полета.

11. TIR, NIED, WYRD

Первой он увидел великую руну победы, TIR.

Она выглядела как обыкновенная стрелка на указателе "туда". Как вектор, направленный в страну военного счастья. Если бы Гельмут был младше самого себя лет на двадцать, он, пожалуй, обрадовался бы. А так он лишь одернул себя, что это не SIEGEL (печально известная впоследствии как эсэсовская молния), предвещающая победу всегда, при любом раскладе, победу без самой возможности поражения, а всего лишь скромница, конформистка TIR, которая может предвещать победу, если с ней рядом есть другие счастливые руны, такие как SIEGEL, а может и предвещать поражение, если с ней есть...

Гельмут сосредоточился. Ментоловый ком скатился по пищеводу и улькнул в желудок, на стенках которого выступила изморозь. Гельмут похолодел, потому что второй он увидел руну ISA, ледяную руну, камень несчастья. Она была похожа на осиновый кол, на I, над которой забыли поставить точку, она была толста и страшна, как резаная рана. Нет, победы не будет. Тем более, что третьей руной была пакостница NIED, "пересечение бездны". Но NIED не переведет через пропасть на другой берег, NIED не праджняпарамита, увы, очень шаткий мостик получается из андреевского креста, наклонившегося попить водички.

Гельмут был мужественным человеком. Он увидел, что NIED сопрягается с WYRD, пустой руной Футарка, на беспорочном поле которой сидели, как он на холме, Урд, Верданди и Скульд – прошлое, настоящее и будущее. Он был очень испуган, но не закололся кинжалом, не бросился на колени, ломая руки и выдирая волосы, не стал молить Норн о пощаде – мужественный человек таким не занимается. Он знает, что если Господь просит Мастера Водана показать сочетание NIED-WYRD, значит никуда не денешься – придется расквитаться с кармическими долгами.

Гельмут, серый, как и небо над ним, встал, отряхнул снег и поковылял вниз, квитаться.

ГЛАВА 10 ФАБЛИО 1477 ГОДА

"Пожар бушует в Лайима,

Пожар бушует в долине реки Куму,

Всё совсем-совсем сгорело

Если бы я мог дойти до обители

Матери-смерти, о дочь моя!

Я бы сделал длинный факел из травы,

Если бы я мог дойти до обители Матери-смерти.

Я бы всё уничтожил, как пожар, что бушует в Лайима,

Как пожар, что бушует в долине реки Куму".

Погребальный гимн народа ачоли

1

Две тысячи рыцарей. Из них тысяча сто арьербана. По европейским меркам до хуя. «Зачем мне столько?» – впервые спросил себя Мартин, когда все эти люди, когда все эти отцы, сыновья, братья, мужья, на ходу прилаживая к мордам лиц маски берсерков, вспоминая привычные движения руки с клинком, нагнетая внутри себя давление в сто батальных атмосфер, наскоро догоняясь до нормального опьянения битвой, озверения и положенной решимости терзать, кусать, бить, покатились на бургундов.

– Монсеньор Доминик, пора, – заёрзал в седле адъютант. Кажется, он боялся отстать от товарищей и пропустить самое интересное.

Но Мартин не торопился. Он был как ящерица, высматривающая другую ящерицу во вражеском лагере. Кавалерия уже орала "Монжуа!", бургунды уже затянули свою "Бургундию", а тевтоны просто двинулись сомкнутым строем, они ничего не заорали и не затянули. Их лошади, как на параде, шли шагом навстречу французам, словно там были зрительские трибуны, а не две тысячи копий, не две тысячи мечей, и эта тевтонская неторопливость действовала на нервы с похвальным постоянством всегда, везде и здесь.

Эта медлительность была сродни нраву отдельных стихий – наводнению не нужно быть быстрым, оно всё равно возьмет своё. Вулканическая лава может себе позволить ползти как улитка.

– Вот теперь точно пора! – успокоил адъютанта Мартин и пристроился позади третьей конной роты.

"Что это он там высмотрел? Тайный знак предателя? Сигнал от тех, кто окружает немчуру с тыла?" – спросил себя умный адъютант, опуская забрало. Он, вероятно, был бы сильно разочарован, если бы узнал, что Мартин всего лишь вычленил из однообразного крестоносного кордебалета тевтонов фигуры своих старых знакомцев, имена которых ничегошеньки адъютанту не сказали бы. Вычленил – и поставил напротив Ф.И.О. две галочки. Дескать, присутствуют.

2

Звездный час французской кавалерии. Если подумать, то выходит, что это не очень просто – убить человека, который, когда надо, когда хочет, живуч, как пластилин. Убить шестьсот человек, причем шестьсот тевтонов? О, когда чья-то армия берется за такой сюжет, можно гарантировать, что будет не скучно, будет смешно, будет страшно, потому что как раз такое сочетание охотнее всего поставляет ожившая логика абсурда. Когда воюют с тевтонами – это настоящий танец с саблями. Пляжный волейбол, где каждый игрок держит в правой руке по горной лыже. Это конное поло в мясных рядах колхозного рынка.

Вот шестеро французов обсели отбившегося от товарищей комтура. Он уже давно без плаща (который стал похож на использованный госпитальный бинт и чистюля Юрген его сбросил), он закрывается щитом, он воет от боли, потому что минутой раньше ему оттяпали стопу, из культи хлещет как из поливочного шланга. Вот он раскалывает шлем ближайшего нахала, лопается нахалов череп, а потом его собственный щит лопается и Юрген нелепо закрывается рукой, он обречен, и тут его можно бы добить. Но один из наседающих французов не рассчитал движение и замах меча вышел чересчур резким, близко хлопнула кулеврина, конь тевтона с испугу шарахнулся и – во бля – товарищ француза по оружию, чья лошадь была потеснена крупом тевтонской, теряет равновесие и влекомый инерцией французский меч вполне киношно сносит свою, французскую голову.

Тевтон взбадривается новой инъекцией адреналина (залетная стрела застряла в трещине нагрудника) и отвечает на поеденный кариесом оскал боевого счастья воплем "Боже, очисти!". Вместе с расчетливым падением тевтонского клинка вправо-вниз ещё одна французская душа отлетает в Бардо, побросав амуницию, меч, алое, кровавое тело, выпущенные кишки и бурые внутренности, ринущие на снег из развороченного паха. Она отбрасывает всё это прочь, словно уведенный на вокзале фанерный чемодан, который оказался пустым и громоздким, и удаляется.

Распотрошенный француз был девятой жертвой комтура Юргена с начала резни. Правда, трое оставшихся в живых, когда вокруг поганца стало не так тесно, добили его почти играючи.

– Чего стали?! Продолжайте, продолжайте! – подбодрил запыхавшихся героев Мартин, который только что, для поддержания реноме, хладнокровно расправился с двоими.

3

– Сир, тевтонов слишком мало, им нужна подмога, – тревожно повторил д'Эмбекур.

– Тевтоны – лучшие рыцари Европы, монсеньор, – сухо сказал Карл д'Эмбекуру. – Мы им только помешаем.

Карлу было так плохо, как только может быть плохо Прометею в инвалидной коляске. Он жалел о том, что прислушивается к советам Жануария. О том, что выслушал историю из жизни мавританских шлюх лишь до середины, так и не узнав конца, хотя он наверняка совершенно неважен, скучен, излишен. О том, что стал чересчур осмотрителен, хотя остался по-мальчишески безрассуден.

Карл, и с ним весь привядший цвет бургундского рыцарства, позорно бездействовали в резерве, за спинами собственной пехоты.

Такие боевые порядки ещё год назад были бы самим Карлом осмеяны, оплеваны, означены как "слюнтяйство" и безапелляционно отвергнуты. Карл любил начинать сражение лично, бить в самый центр неприятеля, рассекать его построение надвое, а пехота пусть шурует на флангах. В худшем случае – спешить рыцарей и плотным строем, вперемежку со своими лучниками, переть вперед. Но вот так – трусливо, оборонительно выставить восемь шеренг копейщиков, отослать Гельмута на правый фланг, дескать, обходи французов со стороны Нанси, а самому остаться в резерве, вроде бы на случай, если придется латать какую-то дыру или, скажем, отгонять от собственного лагеря кондотьеров-налетчиков...

Всё потому, что главным для Карла было одно: Рыцарь-в-Алом и Гельмут должны встретиться. И мешать им ни в коем случае не следует.

Первая тевтонская хоругвь неуверенно закачалась над пышной мясорубкой и упала. Почти сразу за ней – вторая.

– Сир, разрешите мне с двумя сотнями выступить на подмогу герру Гельмуту, – это был Рене де Ротлен.

– Нет, Рене. У гроссмейстера всё получится.

4

Довольно скоро баталия наскучила Мартину и он ретировался к березовой рощице, чью опушку впоследствии назовут «ставкой Доминика». Время от времени он покровительственно посматривал на тевтоно-французскую свару – так собаководы поглядывают на тусовку чужих любимцев.

Мартин вовсе не интересовался тем, что творят остальные – пехота, кондотьеры, Обри и шестеро его скоморохов. Потому что боялся увидеть Карла. Однажды уже было так – в Нейсе, когда Карл, душно обнятый доспехами, словно сардина – жестью консервной банки, стоял на груде битого кирпича в проломе раскрошенной взрывом городской стены. Мартин, который, как и сейчас, был среди наступающих конных французов, узнал герцога издалека, с такого расстояния, с которого не различил бы между коровой и лошадью. Впрочем, узнавать кого-нибудь, кроме Карла, Мартин поленился бы.

Так вот, тогда, в Нейсе, он увидел Карла впервые после Дижона, 1451. Он перестал дышать на долгие две минуты – плотное, как тесто, волнение закупорило горло и он покраснел от вожделения. Вслед за этим явился стыд, всякие обещания себе самому и другим, стало неловко и зябко, тем более что в лицо дул колючий ветер.

Он уже был готов развернуться к тылу передом – к Карлу задом, чтобы не испытывать судьбу, не тянуть вниз ватерлинию своего корабля – не ровен час он, самодержавный его капитан, намертво присосется взглядом к солнечному герцогу, он ведь легко пленяется роковыми руладами сирен, и его корабль утонет, утонет уже во второй раз после Дижона, 1451. Но тут зоркий взгляд глиняного человека приметил арбалетчика, который заряжал своё орудие на уцелевшей башне и целил прямо – нетрудно догадаться в кого.

Бывало, Мартин говорил себе, что смог бы убить графа Шароле, если бы обстоятельства столкнули их, словно баранов на мосту. То было безнадежно самонадеянной неправдой. Бывало, он говорил себе, что если бы кто-то собирался убить Карла "за дело", он бы и бровью не повел. Потом, повзрослев, он говорил, что ему всё равно, будет ли жив Карл или будет он мертв. И это равнодушие тоже было завиральным бахвальством заключенного, который говорит: "Это мир сидит за решеткой, моя камера – последний остров правды и железо отгораживает сей остров от мерзостей общества. Я-то как раз свободен. Внутренне." Но как бы там ни было, когда первый каро впился Карлу в плечо, Мартин остановил лошадь и представил себе, как второй каро вламывается в щель герцогского салада, пробивает породистую переносицу, входит в ошалевший мозг и, наломав дров, спокойно останавливается, застряет вещественным доказательством того, что Карл больше никому не улыбнется.

И тогда Мартину стало страшно. То был не тот изнеженный страх, когда боишься, что тебя укусит пес, гад или скорпион. Когда боишься за репутацию, боишься безлунной темноты ельника, потемок судебной или хирургической процедуры. Страх был настоящий, когда разверзается что надо и там, где надо, околевает душа, сжатая, скрученная в струну.

Тогда обошлось. Арбалетчик мазал настойчиво, вкусно, как по учебнику. Безвестный немецкий жлоб в засаленном фартуке и с бляхой цехмастера на груди пал случайной жертвой своего земляка, подменив тело Карла своим на хищном крюке в окровавленной кумирне Ареса. Мартин же поневоле ввязался в победоносную драку, запахло потом и кровью, уже слышались благодарные рыдания горожан спасенного Нейса, но страх, словно фантом боли, словно боль в отрубленной руке, остался поскуливать и втихую бесноваться, дожидаясь повода воскреснуть, ожидая бочек с бензином, чтобы вспыхнуть, ожидая Карла, чтобы раскатать внутреннюю поверхность Мартина ошипованным, раскаленным бульдозером.

5

В самом начале атаки французской кавалерии тевтоны были похожи на слона, которого допекают две тысячи мосек. Много шума, металлического boom-boom, но Орден по-прежнему един, по-прежнему невозмутим и листва его стройного древа согласно шумит «Смерть французам!»

Так продолжалось что-то около получаса, пока две сотни мосек не отгрызли слону заднюю ногу. Гельмут приказал трубить перестроение. Адъютант Доминика, решивший во что бы то ни стало отличиться, повел на тевтонов пятьсот человек для кинжального удара в спину.

– Разорвите немчуру напополам! За милую Францию! – Доминик, встав на стременах, напутствовал вояк, одухотворенных своей оригинальной миссией.

– Mort de ma vie![26]26
   Здесь: Чтоб мне сдохнуть! (франц.)


[Закрыть] – взвизгнул адъютант, покладистая марионетка всякой патриотической наррации.

Мрачная радость лизнула своим лиловым языком краешек мартинова сердца, когда его взгляду предстал утрамбованный клин тевтонов, давший многообещающую трещину. Смерти своего адъютанта Мартин не видел, но в ней почему-то не сомневался и сожалел только, что тот отошел без соборования. С другой стороны, соборовать до начала сражения – это форменное блядство.

Продолжать рассуждения Мартин не был расположен по трем причинам.

Во-первых, жалость и католическая обрядность делали его сообразительным, как овца, и как овца же агрессивным. В полевых условиях эти добродетели губительны.

Во-вторых, нужно было срочно послать подкрепление, чтобы вбить ещё один гвоздь в тевтонскую спину. И, как и в первый раз, сказать им что-то, что угодно, для восхищения боевого духа. "Благословляю!" – закричал Доминик и ещё четыреста рыцарей, обнажив нетерпеливые мечи, беспорядочно ринулись на тевтонов. Известно, что желание влиться в массовку сильней страха смерти.

В-третьих, только что гроссмейстер Гельмут фон Герзе рассчитал восьмерых комтуров и, поцеловав в лоб Жювеля, отделился от своих. Теперь он на всем скаку приближался к опушке березовой рощицы, где находилась ставка и благословляльня Доминика, Рыцаря-в-Алом. Французские стрелы, копья, плевки и пули-дуры огибали его сухощавую фигуру десятой дорогой и безмятежный Гельмут сам не заметил, как его железная рукавица намертво примерзла к эфесу меча.

6

– У меня сейчас отмерзнет нос, – резким, кумедным фальцетом сообщил Силезио и закашлялся.

Пиччинино надменно промолчал – подумаешь, какой неженка. У него тоже нечеловечески замерзли и нос, и уши, и щеки, и ноги, и руки. И только мысли лихорадочно роились в голове под пышной седой шевелюрой, под куцей бараньей шапкой и практичным барбютом. Это нелюбимое барахло пришлось надеть, поддавшись уговорам заботливого Силезио.

Доминик, этот молодой нахал, в котором столь много было от графа Шароле, каким тот запомнился Пиччинино со времен крестового похода, расположил кондотьеров на правом фланге, вплотную к Копыту, прямо напротив оцепеневшего лагеря бургундов. Доминик, как и граф Шароле, по всей вероятности не доверял кондотьерам. Доминик, как и граф Шароле, всю славу хотел поиметь сам, своими руками. Пехота с обеих сторон сосредоточенно и обреченно мерзла, самое интересное сейчас творилось на северо-востоке, ближе к Нанси, где тевтонский броненосец, поскрипывая всеми переборками, гордо уходил в Аид на ровном киле. Как всегда, погибаю и, как всегда, не сдаюсь.

Оказаться в самом средоточии нарождающегося эпоса Джакопо отнюдь не тянуло. Но дожидаться, пока французы разберут на жесть последнего немца и, рассеяв фланговым ударом беспомощную пехоту Карла, захватят бургундский лагерь, тоже не очень-то хотелось. Пиччинино вспомнил о сладких взятках после Нейса, вспомнил он и хамские ухватки интендантов Людовика, которые чуть не каждую трофейную кружку из захваченного лагеря бургундов записали в "собственность французской короны", и повернул наконец к синерожему Силезио свою синюю рожу.

– А что, Дельфинчик, хочешь себе панталоны с андреевским крестом?

Силезио понимающе хмыкнул.

– Не хочу. Быстро выйдут из моды с падением Бургундского Дома. А вот перстень герцога возьму на память, отчего нет?

"Мечи наголо" было решено не играть, чтобы до времени не всполошить ни Доминика, ни бургундов. Вполголоса передали по всем сотням – "готовиться". И, до крови раздирая коням анестезированные жестоким январем бока, поползли на редкий частокол бургундского лагеря.

7

Никколо нравился себе как никогда. Запахнувшись в длинную шубу, расстелив на седле два одеяла и надвинув на самые глаза татарскую малахайку – подарок одного знакомого генуэзца, держателя фактории в Крыму, – Никколо объезжал позиции своей артбригады.

Рассредоточить пушки по всему периметру лагеря было столь же глупо, как варить ведро варенья с одной ложкой сахара. Получился бы жидкий фейерверк во все стороны. Поэтому тридцать стволов были едва ли не впритык друг к другу поставлены на лагерном валу в точности против кондотьеров и целомудренно прикрыты снаружи сложенными шатрами, поверх которых насыпали снегу. Возможно, маскировка вышла и не очень убедительная, зато живописная. А ещё четырнадцать пушек в соответствии с представлениями Никколо о логике своих соотечественников пялились в ободранные за вчера-позавчера кусты, которые заполняли никчемное сценическое пространство с противоположной стороны лагеря. То есть туда, где сейчас не было ровным счетом никого, кроме огромной стаи бывалого воронья. Эти терпеливо ждали ужина и Никколо ото всей души желал им спокойно досидеть в кустах до самого занавеса.

Так Никколо и ездил – от главной позиции к тыловой, туда-сюда, – изо всех сил делая вид, что происходящее в поле близ Нанси его не волнует, а кондотьеры, которые уже третий час дышат на ладони под отрогами Копыта – это так, малчики. Никколо с детства помнил залихватское "мечи наголо", которое чуть не каждую неделю неслось над пересыпанными костями сорока поколений горами и долами прекрасной Италии, а потому был уверен, что услышит кондотьеров отовсюду.

Когда к нему подбежал бургундский лучник и доложил о приближении кондотьеров, Никколо очень испугался.

8

Ошалевшая лошадь Силезио поднялась на дыбы и, перетаптываясь на задних ногах, держалась так долгие, долгие секунды. Словно бы на счет «тридцать» могла взмыть в небо – прочь от закипающего снега.

Как всегда при шоковой терапии, не обошлось без прозрений:

– Да у них там артиллерия!

Вопль был полон искреннего изумления.

Это ощущение Пиччинино было очень хорошо знакомо, и ради него он продолжал ходить на войну. Ты живешь как живешь, много грешишь и изредка каешься, думаешь то о деньгах, то об утолении похоти, хотя на то и похоть, чтобы не думать, ну засыпаешь, ну просыпаешься, потом снова идешь под чьи-то державные знамена, полагая, что идешь убивать только ради денег и похоти, то есть как простой, книжный грешник. Но вот

– чепрак на твоей лошади лопается от скользящего удара простолюдинской совны;

– в длинной попоне, впритык к твоей беззащитной икре, вздрагивает стрела;

– на твоём клинке первые отметины серебряной черни, содранной с баронского нагрудника;

и когда вторая стрела щепит первую, ту, что в попоне, по всей длине, словно все лучники мира стажировались в Голливуде, блин, словно и нет для неё биллиона прочих точек пространства, ты понимаешь, что не одинок в мире трактиров и кладбищ. Кто-то рядом с тобой.

С этой стороны холма намело за ночь особенно много, а до лагерного вала было ещё шагов пятьсот. Справа и слева, и за его спиной тоже, первый залп уложил многих. Минуту назад он, Пиччинино, был словно сонная муха, словно сом под речной корягой – всё что угодно, лишь бы меньше шевелить жабрами. Но сейчас рядом потекло алое млеко и пока оно течет – Пиччинино реален.

Он сделал последнюю отчаянную попытку бросить коня вперед. Вдруг получится, вдруг страх подгонит лошадей, вдруг Дельфинчик действительно подымет свою старуху в воздух и остальные устремятся вслед за нею?

Нет. Пять шагов – и конь стал, как вкопанный. Тогда Пиччинино сдался и повернул коня. По спине прошел неприятный холодок – а вдруг влепят прямо в хребет?

Многие кондотьеры, которых два раза просить не надо было, тоже стали поворачивать коней. Пиччинино собрался начать фельдфебельский ор, но потом подумал – а зачем, собственно? Пусть бургунды думают, что они и вправду бегут.

Там, в лагере, перезарядили, увы, очень быстро. Лошадь Силезио, отказавшись от взлета, опустилась наконец на все четыре. Мокрый насквозь Силезио, вжавшийся в её грациозную выю, никак не решался распрямиться.

Это спасло его безволосую грудь, потому что снова ударили пушки и тысяча кондотьеров поспешила назад, оставляя на снегу двенадцать лошадей и тридцать всадников – многие не удержались в седле. Не всем повезло так, как Силезио.

9

Не так уж они и перепугались. В конце концов, никто за ними не гнался. Об этом досадливо вздыхал Никколо, который резонно печалился по какой-то несчастной конной сотне, имевшей только что все шансы переломать о вражеские спины три воза копий.

Двое всадников, которые до этого возглавляли наступление, обогнали почти всех своих и спустя несколько минут кондотьеры остановились приблизительно на полдороге к тому истоптанному плацдарму, с которого начинали свою воровскую атаку. "Ну валите, валите дальше, чего стали?" – взмолился Никколо, понимая, что никуда они не повалят, хотя по всем законам войны после такого смертоубийства – "Шутка сказать, бургунды, небось, две дюжины наших из пушек положили!" – имеют полное моральное право бежать по меньшей мере до ближайшей сытной деревни. Но у этих кондотьеров, похоже, капитан был со странностями.

Когда кондотьеры вновь тронулись с места, Никколо ахнул: они просто-напросто возвращались! Даже не соизволив искать путей обойти лагерь с тыла. Наверное, не знают, что его пушки не очень-то ездят и он не успел бы перебросить их туда, где сейчас стоят четырнадцать несчастных стволов. Но почему они не боятся того, от чего бежали совсем недавно?

10

Кондотьеры боялись, но не очень сильно. Потому что Пиччинино, втайне упиваясь новыми рыкающими обертонами, которые прорезались в его голосе, заразил своих людей неожиданной идеей: там, где кони не пройдут, потому что занервничают, можно пробраться на своих двоих. А если поглядеть внимательно – пройти, точнее, пробежать, надо полосу всего лишь в двести шагов длиной, потому что полсклона холма попадает в мертвую зону пушек. О том, что дальше начинается вполне живая зона лучников, Пиччинино и сам не подумал. Он был готов не думать сейчас о чём угодно, лишь бы не видеть потом насмешливых глаз Доминика, который вежливо спросит «Ну как ваша конная прогулка?» Вся молодая аристократия Франции умрет со смеху. Вот бы и вправду хоть раз кто-нибудь сдох!

11

– Гроссмейстер Гельмут? Поздравляю с повышением по службе.

– Не ёрничай, Мартин.

– "Ёрничать" – означает "развратничать". Я непорочен, как фламинго. Вы, наверное, хотели сказать "не паясничай".

– Ты прав, хотел.

– Давайте перейдем на немецкий, мы оба знаем его лучше.

– И здесь ты прав.

– Я кругом прав, герр Гельмут! Если б не это, я бы не стал покушаться на тевтонов, добрые чувства к которым я ношу на шее заместо медальона.

– Да уж! Свел в могилу дядю, теперь твои полки бьют в спину твоим единокровным братьям во Христе, вырядился каким-то алым чучелом, на гербе – богомерзкое козлище, состоишь на службе у тирана. И это твои добрые чувства?

– Можно и так сказать. Ладно, зачем Вы приехали? Чтобы наложить на меня епитимью? Чтобы переманить на сторону Карла?

– И первое, и второе было бы кстати. Особенно переманить.

– Можете считать, что я и так на стороне Карла. Посудите сами – стратегически грамотно было бы атаковать не Вас, а бургундскую конницу, но Обри доверчив, как дитя. Я в два счета убедил его, что начать надо с тевтонов, хоть это и губительно. Как это называется? Это называется "сир Доминик подыгрывает своему обожаемому врагу, Карлу Смелому".

– Не хочу продолжать эту тему, Мартин. Уверен, герцог Карл раскаялся в том, что касается тебя.

– Ещё как раскаялся! Раскаялся со знанием дела! С недавних пор у него это вошло в привычку.

– Не понимаю, о чём ты, Мартин.

– Так даже лучше, гроссмейстер. И всё-таки, зачем Вы приехали? Посмотреть, как поживает моя тень? Извольте видеть, погодные условия таковы, что ни сегодня, ни завтра Вам не дождаться солнца. Это значит, что Ваша трофейная шкура будет, определенно, распята над моим камином.

– Это мы ещё посмотрим.

– Не хочу показаться заносчивым, но если бы здесь были благоприятные для Вас варианты, Вы бы погнушались наносить визит глиняному человеку.

– Общество Гибор пошло тебе во вред. Ты стараешься быть проницательней, чем само Провидение.

– Горе мне! Мои худшие опасения оправдались. Гроссмейстер выкроил минутку, чтобы тряхнуть стариной и поучить Мартина уму-разуму.

– Я пришел просить тебя насчет Иоганна.

– Вот как?

– Не трогай его.

– Неожиданно! Помнится, когда Вы расправлялись с моей семьей, у меня не спрашивали, можно ли, Мартин, убить Эстена? Можно ли убить Гибор? Можно ли Гвискара? Вот и я у Вас, вроде бы, не спрашиваю.

– Ты не спрашиваешь, но я прошу. Прошу также за Жювеля.

– Ну что ж, пусть. Я не фанатик. Пусть живут оба. Слово глиняного дворянина.

12

На опушке березовой рощицы топталось и стонало порядком народу – резерв, сигнальщики-горнисты, рыцари со свежими ранениями и рыцари, обмороженные ночью.

Но не было таких, кто истолковал бы превратно этот перекур двух полководцев, молодого и старого. Никто не заподозрил недоброе – когда, например, монсеньор Доминик успел так поднатаскаться в немецком? Что за базар? Отчего в час, когда вершатся судьбы и вращаются шестерни бескомпромиссного противоборения, полубоги обсуждают малопонятные безделицы? Отчего Доминик, ничуть не кроткий и не покладистый, скоро уступил в словесной перепалке, в то время как понятно, что ещё полчаса бургундского бездействия – и тевтоны узнают, что такое разгром, а французы продержатся, по всему видать. Такого никто не спрашивал. Потому что гроссмейстера Гельмута, пришедшего гостем к Мартину, под сенью ободранных березок никто, кроме Мартина, не видел. Но Боже упаси подумать, что то была галлюцинация, бред наяву, кислотные мультики!

Впрочем, свидетели у этого эфирно-эфемерного разговора были. Исключая Гельмута и Мартина, их было трое. Все трое находились довольно далеко. Это были: Жануарий, облюбовавший лесистое Копыто, молодой итальянский артиллерист Антонио со смертельным ранением в живот, блаженно посасывающий снег с видом на березовую рощу, и Герхардт – дородный, краснощекий тевтонский ксендз, о котором Гельмут как-то отозвался, что тот "очень даже подает надежды".

Ни благоразумный артиллерист, ни молчун Жануарий не стали делиться своими наблюдениями, полагая, что подглядывать за перемещениями чужих призраков может и не предосудительно, но распотякивать об этом – наверняка. А вот Герхардт, которому было неловко утаивать новости от братьев, тут же бросился выяснять, куда это в полном одиночестве направился гроссмейстер Гельмут и не опасно ли это для его здоровья.

– Окстись, брат! Куда гроссмейстер направился? Никуда гроссмейстер не направлялся! Он с нами, ты смотришь не в ту сторону! Он с нами!

Двинув в зубы престарелому барону из французского арьербана, который почему-то рассчитывал быстро управиться с замечтавшимся румяным ксендзом, Герхардт вперился туда, куда показывал товарищ. Да уж, гроссмейстер Гельмут "с нами". Здесь. В дюжине шагов от него. А ещё один гроссмейстер, такой же точно, только более что ли прозрачный, более матовый, белесый, не такой тяжелый, но не иллюзорный, ничуть, вполне цветной, полноцветный и о-очень величественный, уже на полпути к ставке под березками. Удивительно, что снег летит из-под копыт призрачной гельмутовой лошади. Странная вещь эти законы природы – действуют, когда им больше нравится.