Текст книги "Анна Герман"

Автор книги: Александр Жигарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Ага, я ошибся, вы подосланы из польского ГПУ... Пропагандой занимаетесь? Поберегитесь!

Но Анна уже не слушала его, она резко повернулась и хлопнула дверью артистической.

Что нравилось Анне в Америке, так это погода – она стояла необыкновенно ровная, морозная, с неба падали большие хлопья снега. Анна жалела, что практически нет времени пойти в театр или даже в кино, что опять она видит Америку из окна автобуса.

Из Нью-Йорка она возвращалась в плохом настроении. Последние дни в Америке тянулись особенно нудно.

На аэродроме Окенче в Варшаве ее встречал необычно веселый и счастливый Збышек.

– Что случилось? – немного удивилась Анна. – Тебя повысили по службе или ты выиграл в лотерею?

– Нет, – загадочно ответил Збышек, – я женюсь...

– Как? – поразилась Анна. – На ком?

– Все решено! Сейчас мы едем домой, завтракаем, а потом сразу идем подавать заявление. – И уже серьезно добавил: – Ведь мы уже все обдумали, правда?

– Правда, – ответила Анна. И подумала: "Милый, добрый Збышек, наша любовь была такой трудной. Еще неизвестно, как бы все повернулось, если бы не твоя преданность и поддержка. Я так хочу, чтобы ты был счастлив со мной! Какой она станет, наша молодая семья? Будет ли у нас продолжение? Ведь мне уже тридцать шесть, я еще не совсем здорова. Смогу ли я родить? А так хочется иметь сына..."

Да, трудна и противоречива жизнь эстрадной певицы, у которой рабочее время расписано на много месяцев вперед. И практически невозможно из этого рабочего времени хоть чуточку вырвать для себя. Особенно нелегко решиться иметь ребенка. Ведь это значит, что ты выпадаешь из привычного ритма больше чем на год. Удастся ли его наверстать, удастся ли снова "попасть в обойму": отставание на год – срок значительный. А может быть, это просто преувеличение, может быть, год и не такой большой срок, ведь было пять лет отставания, пять тяжелейших лет в жизни – и все-таки возвращение состоялось! Вообще отказываться от привычного всегда трудно. Вчера, позавчера были сцена, свет юпитеров, рукоплескания, уйма друзей и поклонников. И вот детский крик, пеленки, бессонные ночи, стирка, кухня. "Будничность и серость?"

А может быть, в этой будничности и заключено подлинное человеческое счастье?

Вопрос о "ее" оркестре так и не решался. Он тянулся бесконечно: то казалось, что вот-вот все решится, но вдруг кто-то уезжал, кто-то терял визу, кто-то требовал еще одной; бумаги кочевали по инстанциям. А она сидела без дела, ходила по магазинам, стирала, готовила. К концу дня она чувствовала себя разбитой и немощной. Иногда ей предлагали участие в сборных концертах, и она с радостью принимала эти приглашения. Ей всегда доставалось больше всего аплодисментов, и она искренне сокрушалась, что следующий концерт не завтра, а когда – неизвестно. Анну неизменно приглашали на все официальные торжества, посвященные важнейшим событиям в жизни польского государства. Она приезжала на репетиции, терпеливо ждала своей очереди. Музыканты из оркестров под управлением Ежи Мильяна и Стефана Рахоня встречали появление Герман на сцене шумными одобрительными аплодисментами. У нее сразу же загорались глаза, исчезало уныние. Но репетиции кончались, и она ехала домой на трамвае, чтобы вернуться к домашним делам.

Композиторы, которые одолевали ее со времени первых успехов на эстраде, казалось бы, до вчерашнего дня, неожиданно, как по команде, перестали звонить. Она уже не выключала телефон после десяти и вздрагивала при каждом звонке, будто сейчас услышит что-то очень важное для себя.

Однажды она сама набрала номера телефонов знакомых композиторов. Один обрадовался или сделал вид, что обрадовался, обещал на следующий же день заехать. Но не заехал. Другой язвительно заметил:

– Ну скажи, зачем тебе песни других? Ты ведь и сама очень мило сочиняешь...

Единственным человеком, кто поддерживал ее, кто вел с ней конкретные деловые переговоры, была Качалина. Ее письма – это и рассказы о популярности песен в исполнении Герман в Советском Союзе и кропотливая работа над дальнейшим репертуаром Анны. Она советовала обратиться к русским народным песням и романсам, прислала некоторые клавиры, в том числе "Выхожу один я на дорогу...", "Из-за острова на стрежень", знаменитые военные песни Матвея Блантера.

Когда Анна начинала работать, для нее переставало существовать все, она забывала про обеды и стирку и погружалась в мир страстей и человеческой мудрости. Порой ее сердце сжималось: она думала об осени своей жизни и своего творчества. Вот так, наверное, уходят со сцены все певицы, которые не хотят уходить сами. Все меньше приглашений на концерты, а в один прекрасный день их уже не будет вовсе.

Гость появился в дверях неожиданно, без предварительного телефонного звонка. Збышек только-только уехал на работу, и Анна подумала, что, вероятно, он забыл бумаги и вернулся. Нет, на пороге стоял Юлиан Кшивка одетый с иголочки чисто выбритый, пахнущий французским одеколоном.

– И так меня встречает знаменитая певица?! – закричал он, – Заспанная, некрасивая, необаятельная! Вы что, на самом деле Анна Герман? Докажите! Дайте автограф!

Анна заплакала, уткнувшись в лацканы его пиджака.

– Можешь ничего не объяснять, догадаться нетрудно, – говорил Кшивка, отпивая кофе из маленькой чашечки. – Твоя беда, Анна, что ты дитя романтики, тебе бы надо было родиться во времена Паганини...

Анна горько усмехнулась.

– Импресарио! Вот что! Пока ты не найдешь себе импресарио, до тех пор и будут продолжаться твои беды. Ты посмотри на Сосницкую, ей в деловитости не откажешь, в здоровье и таланте тоже. Муж – архитектор, бросил работу, занимается только ее делами, иначе нельзя. Сейчас время деловых людей – в политике, в экономике, в искусстве.

– Бот с ней, с Сосницкой, – вытирая слезы, ответила Анна. – Каждый живет, как умеет. Вот у Збышека дядя в Бразилии, зовет нас туда. Знаешь, у него там плантация, так что будем пасти овец...

– А что? – на полном серьезе отозвался Кшивка. – Не так уж и плохо...

Анна повеселела.

– Но пока суд да дело, я была бы тебе признательна за помощь.

– Брать тебя в нашу группу сейчас, когда ты по-прежнему считаешься певицей номер один, он повторил еще раз: – номер один, – значит оказать тебе медвежью услугу. Это была бы дурная сенсация: как, скажем, Пеле перешел бы из сборной Бразилии в наш "Гурник". Постараюсь помочь тебе. И эта помощь импресарио.

Кшивка сдержал слово. Импресарио явился через месяц. Анна не смогла встретиться с ним раньше. На следующий день после разговора с Кшивкой ей позвонили из министерства и осведомились:

– Можете ли вы оставить свои концертные дела и выступить в программе польской эстрады в Лондоне?

– Конечно! – моментально согласилась Анна.

"Какая-то ерунда получается! – подумала она. – Не могу договориться о концерте в Ловиче*, а вот Нью-Йорк, Москва, Лондон – пожалуйста!.."

[* Маленький городок недалеко от Варшавы.]

В Лондоне Анна выступала две недели. За два дня до отъезда ей позвонил английский композитор и продюсер Ричард Смайлз и предложил выгодный контракт на полгода. Туда вошли бы и записи на пластинки и концерты.

– Я давно слежу за вами, – сказал Смайлз, – и восхищен вами и как певицей, и как человеком. Мне очень нравится ваша манера, сам я тоже лирик. Так что из нашего альянса могло бы что-нибудь получиться, что-то этакое польско-английское.

– Я не могу вам сейчас дать ответ: должна посоветоваться в Варшаве. Кроме того, у меня есть муж, и мы с ним никогда на такой долгий срок не разлучались.

По возвращении Анна рассказала об этом предложении Збышеку, он нашел его вполне приемлемым: какое-то время он бы тоже смог побыть с ней в Англии.

Анна позвонила Смайлзу, но оказалось, что тот тяжело заболел – обширный инфаркт на сороковом году жизни – и, как сообщил его секретарь, надолго вышел из игры...

И вот к Анне пришел импресарио от Юлиана Кшивки – хоть и пожилой (за шестьдесят), но энергичный человек, знающий все ходы и выходы эстрадного мира и весьма в этом мире уважаемый – пан Анджей. Он быстро нашел музыкантов, в основном студентов музыкальных училищ, нуждающихся в деньгах, веселых и трудолюбивых ребят, с которыми и Анне оказалось легко и весело. Они выступали в основном в Варшаве и близлежащих городах, поскольку учеба в училище не позволяла музыкантам длительные разъезды. Если раньше Анна томилась от вынужденного безделья, то теперь ее график был заполнен до отказа. Это ее очень радовало. Огорчало только отсутствие в репертуаре новых польских песен. Вернее, они были, но в основном принадлежали самой Анне и, естественно, с точки зрения художественной выразительности далеко не всегда ее удовлетворяли. Но что поделаешь? Катажина Герт-нер теперь сотрудничала с Марылей Родович. Северин Краевский тоже писал для Марыли и для своего ансамбля "Червоны гитары".

Пришлось включить в репертуар новые песни молодых авторов, в основном самодеятельных композиторов. которые поначалу нравились Анне, но после двух-трех исполнений она в этих песнях разочаровывалась. Было видно, что и слушателей они мало волнуют. Зато из Советского Союза приходили радостные известия: "Надежда" становится действительно любимой песней, ее называют явлением в музыкальной жизни 70-х годов. Об этом она узнала из писем Качалиной, а также из многочисленных писем ее поклонников в СССР. В некоторых было по нескольку строк: "Спасибо за "Надежду". Ждем вас в Ленинграде"; "Когда слушаю "Надежду", радуюсь и плачу. В. Кирсанова, Севастополь"; "Слушаю "Надежду" по радио, и как будто силы прибавляются. Хочется жить и работать лучше. Ю. Смирнитский, Донецк".

Качалина сообщала, что получила написанные специально для Анны песни композиторов Марка Фрадкина, Яна Френкеля, Арно Бабаджаняна, Евгения Птичкина, что хочет записать в ее исполнении русские романсы. И вообще не мешало бы приехать специально на "Мелодию" для записи пластинки. Легко сказать, приехать! А как это сделать? У "Мелодии" ведь нет фондов для вызова артиста из-за границы. Записи делаются только во время гастролей.

Но даже если бы Анна наскребла денег и поехала в Москву за собственный счет, очень сложно было бы "влезть" в график советского коллектива, в сопровождении которого можно эту запись осуществить. И эстрадный оркестр Гостелерадио СССР под управлением Ю. Силантьева, и ансамбль "Мелодия" под управлением Г. Гараняна имеют свои собственные графики – очень плотные и насыщенные. Конечно, можно записать отдельно оркестровые фонограммы и приехать только на наложение. Но с этим Анна не согласилась: она должна слышать оркестр, петь вместе с ним, а иначе, по ее глубокому убеждению, песня получается значительно хуже, чем могла бы быть. Переубедить ее было невозможно.

Между тем началась подготовка к важному событию – Дням культуры Польши в Москве, посвященным 30-летию образования ПНР. Шел январь 1974 года, а Дни культуры планировались на конец апреля. По замыслу сценаристов и режиссеров открытие празднеств в Кремлевском Дворце съездов должно было стать ярким, красочным спектаклем с участием лучших артистов и коллективов Польши. Но, к удивлению Анны, весь концерт, в том числе и ее выступление, пойдут под фонограмму...

Петь под фонограмму не буду, – решительно сказала Анна режиссеру.

– Это почему? – удивился он.

– Потому что я вообще не пою под фонограммы.

– Но в данном случае придется, – быстро отреагировал он. – Все будут петь под фонограммы, в том числе и оперные певцы. Так что для вас мы делать исключения не собираемся.

– Тогда я не поеду в Москву! – решительно заявила Анна.

Через несколько дней начались звонки из Министерства культуры. Ее уговаривали, объясняли, призывали к благоразумию.

– Поймите, что из-за одного вашего номера, из-за одной песни не может ехать в Москву целый ансамбль! К тому же в связи с тем, что будет пущена фонограмма и действие развернется очень быстро, у нас нет возможности разместить на сцене музыкальный коллектив.

– Не надо оркестра! – ответила Анна. – Я согласна петь и под рояль.

– Под рояль?! – изумились на том конце провода. – Да это безумие! По сравнению с тщательно отработанной фонограммой, учитывая последние достижения в этой области... Это значит заранее обречь себя на неудачу!

– Я согласна рискнуть, – ответила она.

В Москве стояла ранняя весна. Солнце согревало землю. На бульварах пробивались маленькие зеленые ростки. Ощущение весенней свежести бодрило и волновало, придавало сил.

...Хотя Анне не раз приходилось участвовать в больших сборных концертах, она не помнила такого обилия звезд в одном представлении. Станислав Микульский, недавно сыгравший главную роль в популярнейшей картине "Ставка больше, чем жизнь"; Бернард Ладыш – выдающийся оперный певец; Анджей Хиольский – его коллега по варшавскому Большому театру; Эва Демарчик – очень своеобразная темпераментная певица; Здислава Сосницкая, находящаяся на вершине своей славы; Марыля Родович – эстрадная звезда первой величины; ансамбль "Скальды", широко известный и любимый в Союзе; детский коллектив "Гавенда", в репертуаре которого задорные и веселые песни о Варшаве; ансамбль народной песни "Мазовше" имени его основателя Тадеуша Сигетинского; Ежи Поломский.

В фонограмме все было рассчитано с математической точностью: и проход артистов, и каждый номер, и даже время на аплодисменты. Зрители, сидящие в зале, возможно, и не догадывались, что идет фонограмма, увлеченные концертом – ярким, нарядным представлением, включавшим в себя и кадры документальной кинохроники и специальные съемки. Со сцены шел поэтический музыкальный рассказ об истории Польши, о польско-советском братстве по оружию, закаленном в годы войны, об интернациональной солидарности людей труда, о борьбе за мир.

Выход Анны был где-то в середине представления. Она вышла на сцену в сопровождении аккомпаниатора и запела "Песню" на стихи Риммы Казаковой. И эта скорбная, мужественная песня прозвучала здесь, в Кремлевском Дворце, как-то по-особенному сердечно и торжественно. И грусть, и теплые нотки, и радостный, светлый оптимизм – что все мы теперь можем жить и трудиться под мирным небом и этим высшим счастьем мы обязаны тем, кто не вернулся с поля боя, – и трогательное, нежное исполнение песни – все это заставило зрителей, когда замолк последний аккорд, на несколько секунд застыть, чтобы потом обрушиться восторженными аплодисментами.

Эти дни в Москве были какие-то особенные. Анна совсем не чувствовала усталости. У Качалиной дома, на "Мелодии" она встречалась с композиторами, и эти встречи были очень теплыми, доброжелательными, задушевными. Композиторы, как правило, показывали Анне несколько своих песен и с надеждой смотрели на нее, А песни ей нравились все без исключения. Это был талант Качалиной, так умело подобравшей репертуар.

Представитель Госконцерта СССР сообщил ей: достигнута договоренность с "Пагартом" о ее новых гастролях – в августе. Это было радостное известие, потому что во время гастролей можно было и записать пластинку. Конечно, опять голова кругом пойдет от множества организационных проблем: как найти хороших музыкантов для этой поездки, отобрать репертуар, сделать оркестровки, кого из артистов пригласить в программу? Ведь в ее распоряжении только два-три месяца...

Помог новый импресарио. В Варшаве он организовал встречу Анны с Понайотом Бояджиевым, гражданином Болгарии, женатым на польке и много лет работавшим в известном варшавском коллективе. Понайот давно мечтал поехать в Советский Союз, и вот теперь представлялась отличная возможность. Он обещал подобрать музыкантов, сам был согласен написать оркестровки и вместе с Анной подумать о репертуаре...

На сей раз с музыкантами повезло. Дело в том, что как раз август и сентябрь – месяцы отпуска в варшавском Большом театре. Восемь музыкантов из его оркестра согласились поехать с Герман в СССР.

Значительную часть репертуара составили русские песни и романсы, в том числе "Хаз Булат удалой", "Из-за острова на стрежень", "Гори, гори, моя звезда". Нравился Анне романс А. Пахмутовой на стихи И. Гофф "И меня пожалей" – очень необычный для этого композитора, глубоко личный, задушевный. Хуже обстояло с польскими песнями. Беда заключалась в отсутствии своего шлягера. Конечно, не в примитивном значении этого слова. Не было песни, которая могла бы хоть в какой-то степени конкурировать с "Танцующими Эвридиками".

Сольный концерт состоял из двух отделений. Было в нем несколько оркестровых номеров, во время которых солистка могла отдохнуть. Госконцерт предоставил в распоряжение певицы ведущую, но она говорила скучно, формально. Анне же необходим был контакт со зрительным залом – задушевный, искренний, не шаблонный. Поэтому роль конферансье она, подумав, взяла на себя.

xxx

Искренняя любовь... Разве может что-нибудь сравниться с этим чувством? Нет, не взгляд, которым провожают обожаемого кумира, любимца публики. А любовь равных тебе людей, которые считают тебя своей, любят и уважают тебя как очень близкого и дорогого человека, сострадают тебе и желают счастья. Они называют тебя Анечкой и даже Аннушкой, дарят тебе домашнее варенье, грибы и огурцы собственного засола, какие-то домашние настойки на травах, от которых, по их словам, быстрее срастаются кости и залечиваются старые травмы. Правда ли это? Может, да, а может, и нет – не это важно. Они посвящают тебе стихи, написанные неуклюже, непрофессионально, зато искренне, от всего сердца. И так всюду – в Сочи, Москве, других городах.

В Новосибирске у входа в гостиницу к ней подошел какой-то молодой человек лет двадцати и неожиданно сказал:

– У вас, наверное, Анна, врагов нет и никогда не было.

– Почему вы так решили?

– У вас глаза такие...

Когда-то, лежа на больничной койке, она получила из Сибири множество писем, и теперь в концертах она говорит об этих письмах, отрывки из некоторых читает вслух, спрашивает, нет ли в зале их авторов. Авторов не было, а может быть, они стеснялись подняться на сцену. Но ей рукоплещут долго, настойчиво, после каждой песни...

После Новосибирска – перелет в Улан-Батор, столицу Монголии. И здесь Анну знают по радио– и телевизионным передачам. Монголы чрезвычайно приветливы, общительны, пунктуальны.

– Мы очень любим ваши песни, товарищ Анна Герман, – говорит ей по-русски невысокий улыбающийся монгол. – И мы надеемся, что долгие ожидания ваших концертов не окажутся напрасными,

– Постараюсь! – отвечает Анна. И уже в первые минуты концерта чувствует зал, чувствует его расположение, дыхание, пульс...

Ночью холодно – минусовая температура, болит голова, ноют кости, наверное, результат резкого перепада температуры.

"Вот я объездила почти полмира, – думает Анна. – Даже в Монголии очутилась, а, в сущности, так мало видела. Редко когда в музее удалось побывать. Поездки, репетиции, концерты, снова переезды. В памяти остаются какие-то отрывочные воспоминания. И все-таки, если суммировать впечатления, перед глазами – огромный зрительный зал, доброжелательный, рукоплещущий, веселый, не сдерживающий своих чувств и настроений".

В Москве удалось записать четыре песни Матвея Блантера. Среди них "Катюша" и "Колыбельная", давно ей известные и любимые с детских лет. Казалось бы, и до нее у этих песен было столько чудесных исполнителей. Но все-таки Качалина решила, что нужно еще одно – ее, Анны, – исполнение. И ни в коем случае не "усовершенствовать", не осовременивать, а исполнять их так, как пели раньше. И она их пела. По-своему. А потом долго думала о том, с какой любовью и заботой относятся в Советском Союзе к музыкальному наследию, как оберегают его чистоту и первозданность,

С Понайотом Бояджиевым и музыкантами из оркестра Большого театра работать было приятно. Все они добрые, одаренные, интеллигентные люди, во многом разделявшие взгляды Анны на творчество, понимавшие ее. Она мечтала сотрудничать с ними в Польше, но там они не принадлежали себе: в театре спектакль почти каждый вечер. Правда, иногда все же удавалось выступить с этим оркестром – в субботнем или воскресном дневном концерте. Что же касается записей новых песен на "Мелодии", то пришлось их отложить до следующего раза, точнее, до следующих гастролей.

Дело с ее собственным ансамблем так и не решалось. Анна стала подумывать, что, возможно, оно и не решится никогда. Она целиком доверила свои дела пану Анджею. Он то собирал новых музыкантов, то разгонял старых. То устраивал концерты в небольших городах вблизи Варшавы, то принимал приглашение участвовать в сборных концертах. Несколько своих новых песен Анна записала на телевидении, их показали в неудачное время – днем, в рабочий день. Ей советовали поехать на телевидение, поговорить с главным редактором, но она решила этого не делать. Она и раньше никогда никого ни о чем не просила. Решила не делать этого и сейчас.

Собственно говоря, ее никогда не баловала жизнь, и она воспринимала свою актерскую долю вполне трезво, без экзальтации. Внешняя сторона ее мало волновала. И раньше, в дни своего расцвета, она не очень-то обращала внимание на качество площадок, где ей приходилось выступать. Единственное, что она знала твердо, – профессиональные польские композиторы потеряли к ней интерес, по-видимому, из-за ее неспособности "раскрутить" шлягер. Публика на концертах встречает ее не так горячо, как раньше. За спиной частенько слышны пренебрежительные слова молодых коллег. Неужели – закат? Неужели это результат возраста? Неужели тогда, после болезни, она совершила ошибку, не пересмотрев свои позиции, и надо было приспосабливаться к биту, потом к диско, ко всем этим мальчишкам и девчонкам, завороженным ритмами и грохотом электронной музыки? А может быть, причина ее теперешних неудач совсем в другом – в той самой "малости", за которой можно гнаться всю жизнь, но так и не поймать ее? Просто нет песни – той, единственной, которая бы постоянно напоминала о себе, не требуя никакого искусственного "раскручивания", как когда-то "Танцующие Эвридики", как идет сейчас в Советском Союзе ее "Надежда"...

Нет песни! В этом причина ее неудач у себя дома, в Польше, причина ее преждевременного заката. Оставалось имя, которое в силу инерции продолжало действовать и в филармониях, и в Министерстве культуры, и за границей. Несколько раз ее приглашали на съемки в телевизионных шоу в Берлине. Она выбирала для съемок польские песни "Это, наверное, май" и "Быть может", хорошо понимая, что по композиторскому мастерству эти песни уступают песням других участников шоу. Но кого винить? Композитором-то ведь Анна Герман была сама. А других песен у нее не было...

Впрочем, однажды в Варшаве к ней пришел начинающий композитор, выпускник консерватории. Он сыграл ей несколько песен, написанных на известные стихи Юлиана Тувима. Анна слушала и боялась поверить себе. Настоящий талант! Подлинный мастер своего дела! Какое настроение, какая гармония, какой чарующий мотив, какое понимание стихотворений Тувима! Анна позвонила Панчо Бояджиеву, чтобы тот занялся оркестровками. Договорилась о записях на фирме "Польске награня". Но там потребовали прежде показать эти песни на художественном совете. Анна не сомневалась в успехе. Поехала в сопровождении композитора показывать его песни. Решение совета было единогласным: песни не отвечают профессиональным требованиям, являясь самодеятельными поделками.

Объясняться было бесполезно, да и не с кем. Все члены художественного совета мгновенно разъехались на своих "фордах", "мерседесах", "вольво"... Анна начала исполнять эти песни в концертах в надежде, что, как когда-то "Эвридики", они сами докажут свое право на существование. Но песни проходили неважно – в зале звучали лишь "аплодисменты вежливости", и она почти тотчас переходила к следующему номеру...

К своему огорчению, Анна убедилась в справедливости слов, сказанных ей недавно одним известным музыкальным критиком, к которому она относилась с симпатией.

– Времена меняются, и моды – тоже, – внушал ей критик. – В концертах проходят песни, которые "на слуху", которые звучат по радио и телевидению. Песни должны быть узнаваемы!

Она пыталась спорить с ним, убеждать, что ее опыт говорит о противоположном: важно исполнение, художественное мастерство. Критик не соглашался:

– По телевидению и радио звучат сотни песен. Согласитесь, с первого раза песня редко воспринимается, ей необходима "раскрутка". А когда она уже "раскручена", ее слушают совсем по-другому.

Пан Анджей предложил ей обойти худсовет и сделать записи в частной студии за свои деньги где-то в Лодзи. Но этот вариант она отвергла.

Накануне первомайских праздников 1975 года неожиданно возросло число концертов. Пан Анджей работал не покладая рук. Анну вдруг вспомнили и во Вроцлаве, и в Кракове, и в Зелёне-Гуре, и в Познани. Телефон разрывался, и его опять приходилось отключать. Грустное настроение, которое сопутствовало ей весь последний год и которое она тщательно скрывала и от Збышека и от мамы, сменилось приливом оптимизма и неудержимой радости. Она даже принялась корить себя за самомнение, сгущение красок, неуравновешенность. Видно, у каждого артиста бывает полоса временных неудач, надо только не поддаваться этим неудачам, а упорно делать свое дело. Анна собралась выйти из дома, чтобы поехать во Вроцлав, Збышек уже держал в руках маленький походный чемодан, как вдруг закружилась голова и она ощутила тошноту. Раньше ничего подобного с ней не случалось. Вызвали "скорую помощь", сделали укол. Потом врач пригласил в комнату Збышека и, улыбаясь, сказал:

– Все прекрасно. У вас будет наследник.

Анна не знала, радоваться ей или плакать. Свершилось! На тридцать девятом году жизни в ее искалеченном, изломанном и собранном заново теле начало формироваться живое существо! Ей не верилось. Неужели все-таки осуществится ее недостижимая уже, казалось, мечта? Ее "главная песня"! Врач посоветовал ей беречься, особенно не перегружаться физической работой, сократить выступления. Но ближайшие первомайские концерты отменять было нельзя, а потом... Потом посмотрим! После майских концертов наступила пауза. Анна попросила пана Анджея "предоставить" ей отпуск и с упоением занялась обследованиями. Врачи говорили, что все идет нормально. Она теперь много гуляла по парку около дома, радуясь голубому небу, солнцу, весенним цветам, теплому ласкающему ветерку...

Она написала обо всем Качалиной – первому и единственному человеку, кроме мамы и Збышека, – доверив ей эту тайну. Ответ получила быстро – очень сердечный, "все понимающий". Качалина только волновалась, как же теперь будет с гастролями, которые планировались на август, и, соответственно, как быть с записью пластинки, которая тоже планировалась на это время.

В городском Народном совете Збышеку обещали содействие в получении собственного дома, Квартира сковывала теснотой и неудобством: репетировать в ней было невозможно. Да и Збышек значительную часть своей работы, связанной с инженерными расчетами, мог бы выполнять дома. Но тут условий практически не было никаких.

Но самое главное, чего, наверное, не знал даже Збышек, но что хорошо знала она, стесняясь говорить об этом даже с самым близким человеком: она тосковала по своему сольному концерту, по песням, которые там, в Советском Союзе, не только любят, знают и поют, но которых ждут. Она знала, нет, была уверена, что там она вновь беззаботно погрузится в мир прекрасного.

Ей снова удалось договориться с Панчо Бояджиевым и теми же музыкантами, что ездили с ней год назад в СССР. Они обрадовались новой возможности поехать на гастроли за рубеж и выступать вместе с Анной, которую искренне полюбили и как певицу и как человека. Анна пригласила выступить вместе с ней и способную молодую певицу, недавнюю лауреатку Зеленогурского фестиваля. Кроме того, Анна подготовила большой конферанс, который давал возможность не только передохнуть от пения, но и, как она надеялась, создать нечто вроде маленького спектакля. Тут будут и песня, и оркестровая музыка, и остроумные монологи о музыке, о песне...

Теперь, когда придется взять новый, значительный по протяженности "тайм-аут", ей хотелось там, в Москве, записать еще одну пластинку с советскими песнями. Во-первых, некоторые авторы ждали ее, а во-вторых, она свято верила – новые песни должны продлить ее жизнь на эстраде...

В принципе нынешний репертуар мало чем отличался от прошлогоднего. Единственное, чего ей не хватало, – так это веселых, шуточных песен. При всей серьезности и разнообразии репертуара от него веяло какой-то осенней грустью. Когда Анна узнала, что композитор Владимир Шаинский специально для нее написал шуточную песню "А он мне нравится", она тут же, оставив нераспакованными вещи в гостинице "Россия", уехала на встречу с ним.

Шаинский встретил Анну радостно, говорил, что давно мечтал с ней познакомиться и просто не верит, что исполнительница "Надежды" споет и его песню. При этом он доверительно сообщил, что несколько дней назад показал песню на художественном совете и ее не приняли. Потом он сел за рояль и заиграл очень простенький мотив, при этом какой-то невероятно прилипчивый, запоминающийся мгновенно.

"Мне говорят, он маленького роста..." Анна засмеялась от неожиданности и сразу же решила, что песню обязательно возьмет. Когда же она дослушала до конца, то захлопала в ладоши и расцеловала Шаинского.

– Через два, самое позднее через три дня я буду петь в концерте вашу песню. Обязательно! Она мне очень нужна!

Авторская аранжировка Бояджиеву не понравилась. Ее заново написал пианист Рышард Сивы. И действительно, через три дня Анна исполнила свой новый шлягер со сцены в Ленинграде. Прошла она в концерте хорошо, но не более того... Пока что задорная шлягерная строчка "А он мне нравится, нравится, нравится" не давала ожидаемого эффекта. Она опять вспомнила музыкального критика из Варшавы, убеждавшего, что в концерте могут удачно пройти лишь "узнаваемые" песни,

Вообще концерты проходили хорошо. Залы были переполнены. Ей приходилось бисировать по двадцать – двадцать пять минут, и, несмотря на физическую усталость, Анна чувствовала себя отлично. Она испытывала необыкновенный подъем, сразу как-то забылись и вчерашнее настроение, и все неурядицы в Польше.

К сожалению, не оправдала надежд молодая певица, которую Анна пригласила на гастроли. Анна не столько сердилась, сколько переживала за нее. Семнадцатилетняя сероглазая девочка с прекрасными вокальными данными после концертов засиживалась в барах и ресторанах до поздней ночи, а на следующий день, ссылаясь на головные боли, отказывалась от концертов. Анна надеялась, что ее участие поможет, даст возможность хоть капельку передохнуть, – не получилось. Нагрузка увеличивалась.