Текст книги "Тень друга. Ветер на перекрестке"
Автор книги: Александр Кривицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)
Участники Кунерсдорфской битвы получили медали с отчеканенными на них словами: «Победителям над пруссаками». А серебряные трубы, поднесенные гвардейским полкам, долгие годы пели славу героям прусских походов. Тогда, после Кунерсдорфа, русская армия поставила Фридриха на край гибели.
У меня нет цели исследовать этапы Семилетней войны.
Мне хотелось передать атмосферу одной из комнат источенного древесным жучком особняка на улице Чехова, а потом обширных помещений на улице «Правды», в которых жили во время Московского сражения два литератора, один известный, другой – нет, связанные общей редакционной работой, сердечной дружбой, пристальным интересом к войнам прошлого, желанием почерпнуть в них дельное назидание, совет или просто, как это не раз бывало, неожиданный отклик старины на твои собственные мысли, отклик, поражающий свежестью, злобой дня, не утраченными за столетие.
А кроме того, я хорошо помнил замечание Ленина: «Смешно не знать военной истории».
4
Мы говорили с Павленко о корневых свойствах народного характера, о том, как переливается из поколения в поколение нравственная сила «отчич и дедич».
Эти беседы за книгами не были празднословием. В то время Павленко обдумывал свою «Русскую повесть» – первую прозу Отечественной войны. Я писал для «Красной звезды» очерки о происхождении и истории гвардии – от петровских времен до наших дней.
Восхищение национальными источниками русской военной силы нисколько не спорило в нас с убеждениями коммунистов-интернационалистов. Символом нашей веры неизменно оставалась теория классовой борьбы, ее категориями мы мерили события и явления всех времен.
Октябрьский рубеж не отгородил Россию от ее прошлого – она, по ленинскому определению, выстрадала марксизм. И в 1917 году, переводя стрелку истории, великая страна пошла по новому пути, утверждая среди нравственных начал народной жизни на первом месте все то, что противостояло векам бесправия, питало и готовило революционный взрыв.
Интерес наш к военной истории Отечества, особенно в дни войны, был естествен. Впоследствии, после статей о гвардии, я написал большую серию очерков-исследований о почетных наименованиях частей и соединений, о воинском знамени, боевых наградах, а спустя срок и о триумфальных салютах в честь побед действующей армии. Завершая эту работу, выпустил книгу «Традиции русского офицерства».
Генерал Николай Александрович Таленский, тогдашний начальник военно-исторического отдела генштаба и редактор журнала «Военная мысль», в предисловии к ней высказал такое мнение: «В русском офицерском корпусе постоянно боролись различные течения, противоположные друг другу не столько по социальным признакам, сколько по взглядам на принципы воинского обучения и воспитания». И дальше: «Заслугой автора книги «Традиции русского офицерства» является четкое определение этих разногласий и разделение офицерского корпуса царской армии на две основные группы – представителей национальной суворовской школы и последователей чуждой гатчинской системы».
Листаю свою давнюю книжку...
На протяжении двух столетий шла борьба русской военной школы против чуждых ей влияний. Жизнеспособные идеи устроения армии, исходившие от Петра I, Румянцева, Суворова, Кутузова, подвергались непрерывным атакам. Гатчиновщина, возникшая при Петре III и достигшая расцвета при Павле, не умерла вместе с окончанием царствования сих гатчинских капралов.
Возможно, я сумел бы заинтересовать терпеливого читателя более подробным изложением содержания «Традиций русского офицерства», но хочу вернуться к прерванному рассказу.
– Не пора ли нам наконец взять Берлин? – сказал Павленко в одну из ночей наших литературных чтений и развернул ладонь лесенкой. Традиционный его жест на этот раз как бы устанавливал мою полную ответственность за промедление.
Поскольку противник находился вблизи Москвы, стало ясно, что имеется в виду не точка в конце войны – ее завершение в столице поверженного рейха, но соответствующая глава в мемуарах Болотова. Я ее давно анонсировал, и теперь Павленко повторил предложение:
– Берем Берлин! Читай с выражением и не вздумай заикаться.
Король Фридрих бесчинствовал тогда в Богемии. Россия решила помочь союзникам. И на военном совете «признали к тому наилучшим средством, – читал я у Болотова точные, выразительные строки, – то, что нашему графу Салтыкову отправить от себя легкий корпус к столичному прусскому городу Берлину и овладеть оным, и от сего-то произошла та славная экспедиция, о которой мне вам рассказать осталось и которая наделала тогда так много шума во всем свете».
– Что такое легкий корпус? – спросил Павленко. – Почему легкий? – И требовательно посмотрел на меня, словно я только что прибыл из-под того Берлина.
– Почему легким назывался? Не имел, стало быть, с собой тяжелой артиллерии, осадных орудий. Считалось, как видно, что Берлин не сильно укреплен. Фридрих, конечно, не гадал, не думал о марше русских к столице. В легком корпусе Чернышева было двадцать тысяч человек. По тем временам большая сила. Авангардом командовал генерал Тотлебен.
«...сам же граф Салтыков взялся прикрывать всю сию экспедицию издали, а графу Фермору поручено было с знатной частью армии иттить вслед за ними». Такой план обнадежил и союзников. И они решили двинуться в сторону Берлина. «Цесарсы (австрийцы. – А. К.) шли во весь поход, против обыкновения своего, без растагов» (то есть, как я подумал, без обычных колебаний, по приведенной у Даля пословице: «Я было и тово, да жена не тово – ну уж, и я растово». Народное «растово» превратилось в городское насмешливое «растаго». По смыслу событий такое объяснение незнакомого термина показалось мне безоговорочно верным. А потом заглянул я снова в того же Даля и прочел: «растаг – дневка», – и, конечно, понял, сколь соблазнительны импровизации в истолковании лингвистической загадки и сколь бывают они опрометчивы. Конечно, правильно «дневка». Но ведь и частые дневки назначались в случаях, когда колеблются, не спешат к сближению с противником. У австрийского командования была в то время именно такая репутация. Так что и ошибка моя на этот раз обернулась проникновением в суть дела).
Одним словом, в десять дней австрийцы «перешли до трехсот верст, но как много зависело от того, кто войдет в сей город прежде, и Тотлебен так поспешил, что, отправившись из Лейтена, что в Шлезии, в шестой день, а именно в полдни 3 октября, с трехтысячным своим отрядом, из гренадер и драгун состоящим, явился перед воротами города Берлина и в тот же час отправил в оный трубача с требованием сдачи».
Командовал гарнизоном генерал Рахов. Внимая депутациям жителей, он хотел капитулировать еще до подхода главных сил союзников, чтобы предотвратить штурм Берлина, разрушения и прочие невзгоды.
Но в городе находился любимец Фридриха раненый генерал Зейдлиц. Он-то и понудил Рахова ответить отказом Тотлебену. Русские гренадеры тотчас же пошли на штурм редутов у Гальских и Коттбузских ворот Берлина, но были отбиты жестоким огнем. Авангард снова и снова ходил на приступ, из легких пушек бил по королевскому дворцу.
Назавтра к городу стали прибывать прусские подкрепления, в том числе тридцать батальонов генерала Гильзена. Король с войсками, оставив Богемию, двигался к столице, но быстрое появление под ее стенами грозного корпуса Чернышева решило дело.
«...прусские начальники поиспужались приближающейся к тамошним пределам и уже до Франкфурта, что на Одере (дошедшей. – А. К.), нашей армии и генерала Панина, идущего с нарочитым корпусом для подкрепления Чернышевского» и «заблагорассудили со всем войском своим ретироваться в крепость Шпандау, а город оставить на произвол судьбы своей».
Шпандау... Географические названия живут долго. Сменяются эпохи, дуют разные ветры на земле, а старые названия живут и живут, может быть, для того, чтобы вдруг напомнить потомкам о хоть и дальнем, а все-таки родстве событий разного времени. Итак, Шпандау. Именно в этой крепости после второй мировой войны будут заключены избежавшие смертного приговора сподвижники Гитлера во главе с Гессом.
Чины магистрата и выборные от населения преподнесли генералу Чернышеву ключи Берлина. Офицер Прозоровский, едва стерев с лица пыль похода, помчался обратно в далекий Петербург, чтобы привезти их к дням торжества по случаю победы.
Берлин того времени был главным «мануфактурным», то есть промышленным, центром Германии, средоточием военного производства, «питателем», как в старину говорили, или цейхгаузом, короля Фридриха. Русские войска вошли в Берлин под барабанную дробь и свист флейт полковых оркестров, с развевающимися знаменами и обнаружили там большое количество орудий, боеприпасов и всякого военного имущества.
Берлин был и центром прусской пропаганды. Ей было далеко до масштабов современного концерна Шпрингера с его небоскребом в Западном Берлине, изощрениями во лжи и политическом бандитизме, но по тому времени газетные вруны – верноподданные Фридриха – делали все, что могли. Дезинформацию в прессе король но раз использовал для вероломной дипломатии и возвышения своей военной репутации. Занятно было прочесть у Болотова:
«...Приказано от Фермора берлинских газетиров наказать прогнанием сквозь строй за то, что писали об нас очень дерзко и обидно. И назначен был к тому и день и час и поставлен уже строй», но опровержение их статей в виде пребывания русской армии в Берлине было столь внушительным, что «они приведены были только к фрунту и им сделан был только выговор и тем дело кончено».
– Придется пороть Геббельса на Унтер-ден-Линден, – решительно сказал Павленко.
– Как же так, неудобно, – возразил я, – в России телесные наказания формально отменены еще задолго до Октябрьской революции.
– Вот именно, формально! – вскричал Павленко. – Ну, не будь же ты формалистом, ей-богу, придется все-таки пороть! – И он смял нос в гармошечку, а ладонь развернул лесенкой, и на этот раз она выражала полную неизбежность предстоящего. – Читай дальше!
– Извольте, ваше превосходительство, читаю:
«...вся Европа думала и не сомневалась почти, что в лето сие всей войне конец будет и что король прусский никак не в состоянии будет преобороть такие со всех сторон против него усилия. И если б союзники были б единодушнее и согласнее, если б поменьше между собой переписывались, пересылались и все переписки и пересылки сии поменьше соединены были с разными интригами и обманами, если б поменьше они выдумывали разных военным действиям планов и поменьше делали обещание друг другу помогать, если б не надеялись они сих, взаимных друг от друга, вспоможений и подкреплений, а все бы пошли, сами собою, прямо и со всех сторон вдруг на короля прусского, то, может быть, и действительно б ему не устоять, он пал бы под сим бременем и погиб».
5
Тогда, в конце 1941 года, мы еще не знали, какую волынку разведут союзники, как затянут открытие второго фронта. «Второй фронт» – этим названием, взятым в кавычки, окрестили тогда на передовой банки свиной тушенки из США. И ни один советский солдат той войны не забыл еще горькой иронии, связанной с таким переносом понятий. Не подозревали мы и возможности секретных переговоров, в обход Советского Союза, с эмиссарами германского рейха.
Хотя, если сказать по правде, трудно было представить себе лишь конкретные формы, в каких могут произойти те или иные действия, не согласные с общесоюзническим долгом. А по существу многое подсказывало всем нам: ох, не обойдется тут дело без подвохов.
А здесь еще этот голос из времен Семилетней войны – он звучал так явственно, как будто его обладатель сидел с нами рядом – большой круг настольной лампы освещает его темно-зеленый офицерский кафтан, белый шейный платок, круглое лицо с умными серыми глазами, холеную руку барича, открывающего табакерку темного старого серебра. Впрочем, тут я заврался. Болотов во всю свою жизнь не курил, не пил и в этом смысле не мог нам с Павленко составить компанию.
Но уж разговаривал он с нами – это точно. И продолжил свою мысль:
«...Но судьбе, видно, угодно было, чтоб быть совсем не тому, что многие думали и чего многие ожидали, а совсем тому противному, и потому и надо было произойтить разным несогласиям, обманам, интригам, своенравиям и упрямствам, и прочим тому подобным действиям страстей разных и быть причиной тому, чтобы и сие лето пропало почти ни за что. И хотя в течение и оного людей переморено и перебито множество, крови и слез пролиты целые реки, домов разорено и честных и добрых людей пущено по миру многие тысячи, но всем тем ничего не сделано, а при конце кампании остались почти все при прежних своих местах, и король прусский не только благополучно от всех отгрызся, но получил еще в конце некоторые выгоды».
Вот они, уроки истории. И сколь наглядно предстали они нашему сознанию и воображению, переданные словами простыми и ясными, тоном печальным и укоризненным, содержанием душераздирающим. Выходит, зря пролилась тогда кровь солдатская. Ну, нет, такого конца в борьбе с Гитлером мы не ждали и даже думать о том не могли.
В тех прежних войнах – кабинетных ли, династических, торговых и прочих – возможен был и половинчатый и ничейный исход. Нам же с первого часа навязали войну безжалостную, истребительную. Не только сталь ударила о сталь, на земле столкнулись две непримиримые силы. Или победа, или порабощение – альтернативы у советских людей не было.
Подобно алмазной присадке, дающей режущему инструменту новое совершенное качество, участие СССР в войне изменило ее политический характер, довело борьбу с нацистской Германией до ее безоговорочной капитуляции и приговора в Нюрнберге.
«Попытка во Фленсбурге», отчаянное желание реакции с помощью гросс-адмирала Деница спасти хотя бы остатки раздавленного режима, оказалась тщетной. Я был в Карлсхорсте, пригороде Берлина, в здании инженерного училища на церемонии подписания акта безоговорочной капитуляции, и до сих пор считаю тот день самым счастливым в моей жизни. Не я один.
В пору отрочества моего поколения в Италии и Германии завязался фашистский узел и удавкой захлестнул горло Европы. Казалось, не распутать его, не развязать.
Но, по-моему, мы в Советской стране с малолетства знали: это все придется на нашу долю.
С тем ощущением и учились, и в тир стрелять ходили, и с парашютных вышек прыгали, а потом работали, строили, брили первую щетинку на щеках, бегали в аэроклубы, восхищенно следили за дрейфом лагеря Шмидта, восхищались ашхабадскими конниками, перелетами Громова и Чкалова, просились добровольцами за Пиренеи на помощь испанским республиканцам, пели наши прекрасные песни, от которых и сейчас учащенно бьется сердце: «Нам нет преград на суше и на море» – и однажды утром проснулись, чтобы уже не спать спокойно все четыре года, пока шла наша, моя война и пока мы не развязали, не разрубили тот фашистский узел. Недаром пролилась кровь советских людей.
Да, у Андрея Болотова было не так. Не раз плоды побед русского солдата транжирились в дипломатических салонах и дворцовых сумасбродствах. Кто знает, если бы дали Суворову в Итальянском походе довести дело до конца по его формуле «Далеко шагает, пора унять», может быть, и не хватило бы у Бонапарта пороху на поход в Россию двенадцатого года.
Андрей Болотов, к его чести, так хорошо разобрался в иных – не всех, конечно – тайных пружинах Семилетней войны, что трезвым взглядом оценивал и роль России на различных этапах военных действий. Уже после торжественного вступления русских войск в Берлин участники коалиции, противостоящей Фридриху, пытались за русской спиной заключить мир с противником на основе тайных сделок. Отношения между союзниками – Россией, Францией, Австрией – накалились.
И тут в Петербурге произошло событие, резко изменившее расстановку сил. Сын гольштейн-готторпского герцога Карл Петр Ульрих когда-то был «преобразован» в великого князя Петра Федоровича. Теперь он стал государем всея Руси под именем Петра III. Он мелькнул падучей звездой на русском политическом небосклоне, оставив всех в недоумении: зачем он там появился. Но натворить он успел немало.
И прежде всего он вопреки русским интересам угодливо протянул руку своему божку – Фридриху. Какое смятение посеял этот нежданный акт в рядах армии и в стране, мы знаем из многих источников. Болотов сообщает об этом поразительным примером, убеждающим эффектом присутствия.
На обеде, устроенном венценосным олухом, было объявлено о пресечении войны в Пруссии:
«...и государь, опорожнив, может быть, во время стола излишнюю рюмку вина и в энтузиазме своем к королю прусскому дошел даже до такого забвения самого себя, что публично при всем великом множестве придворных и других знатных особ и при всех иностранных министрах стал перед портретом короля прусского на колени и, воздавая оному непомерное уже почтение, назвал его своим государем – происшествие, покрывшее всех присутствующих при том стыдом столь громким, что молва о том на другой день разнеслась по всему Петербургу и произвела в сердцах всех россиян и во всем народе крайне неприятное впечатление».
С ужасом воспринял Болотов слух, будто государь хочет подарить королю прусскому «совсем и навсегда» корпус Чернышева, вступивший в Берлин. Не верится, правда? Вот это подарок!
Недолго продержался на русском престоле царь, прозванный «верноподданным министром прусского короля». Дворцовый переворот сделал императрицей Екатерину Вторую. Воцарилась та же неограниченная монархия, но уже «просвещенная».
Там было все.
Ее переписка с Дидро и сожжение по высочайшему повелению трагедии Княжнина о Вадиме Новгородском – тираноборце Древней Руси.
Покровительство музам и безжалостная расправа с Радищевым за его великий очерк «Путешествие из Петербурга в Москву».
Вельможная показуха – потемкинские деревни, нарисованные на холстах, расставленных по пути следования императрицы в Крым, и казнь Пугачева.
Но уж русских корпусов иностранным королям дарить не собирались!
Недаром Суворов называл Екатерину «государыней-матушкой». Пушкин считал ее «Тартюфом в юбке и в короне». Поэт, конечно, ближе к истине, но у Суворова были свои резоны. При Екатерине самодержавие флиртовало с Просвещением и держало народ в железной узде. Но в строительстве русских военных сил Екатерина во многом вернулась к установлениям Петра I. Военные люди были ей благодарны за отставку прусской шагистики и плац-парадного направления в обучении войск.
Многое бесследно исчезает в прошлом, но многое и остается. Иначе как бы возникали исторические параллели и аналогии? Подчас рискованные, поскольку конкретная ситуация неповторима, но тем не менее...
Как известно, Гитлер был мистик, верил в чудеса, в звездные гороскопы, в особый ход событий, который складывается по воле парапсихологических сил. В самом конце второй мировой войны он постоянно перечитывал Карлейля – «Историю Фридриха Великого», где рассказано о «чудесном спасении» короля в момент, когда ему и его армии грозила неминуемая гибель.
Мы только что говорили с читателем о том, как в далеком Петербурге скончалась царица Елизавета, как ее смерть изменила обстановку в Европе, поскольку Петр III испытывал к прусскому монарху «влечение, род недуга», и как, по свидетельству Болотова, даже хотел подарить владыке Пруссии корпус Чернышева.
Крайне любопытно то, как неожиданно аукнулась эта давняя история спустя почти два столетия. Известный английский историк и военный теоретик Лиделл Гарт пишет в своем фундаментальном труде «Вторая мировая война»: «В полночь 12 апреля Гитлер получил сообщение о скоропостижной кончине президента Рузвельта. Ему позвонил Геббельс: «Мой фюрер, поздравляю вас. Судьба расправилась с величайшим вашим врагом. Бог не покинул нас». Казалось, наступило то «чудо», которого ждал Гитлер: повторение случая со смертью русской императрицы в критический момент Семилетней войны в XVIII веке. Гитлер был убежден, что «великий союз», как называл его Черчилль, между державами Востока и Запада теперь распадется из-за противоречивых интересов».
Так пишет Лиделл Гарт и, конечно, забывает добавить, что если бы все зависело от Черчилля, то еще неизвестно, как и куда могли повернуться события. Но как раз в те апрельские дни войска маршала Жукова и Конева возобновили наступление на Берлин и вскоре достигли его пригородов.
Надежда Гитлера не сбылась. Он покончил с собой, как это собирался сделать Фридрих, если б голштинский герцог в шапке Мономаха не явил ему чудо раболепия.
Что же касается Черчилля, то спустя недолгий срок он произнес свою речь на американской территории, в Фултоне, и объявил «холодную войну» Советскому Союзу. Гитлера это уже не могло спасти, но сильно оживило его сторонников и последователей во всем мире. Разумеется, всего этого мы в сорок первом не знали, хотя кое о чем и догадывались наперед...
