Текст книги "Искатель. 2009. Выпуск №3"

Автор книги: Александр Юдин

Соавторы: Сергей Юдин,Артем Федосеенко,Михаил Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Искатель. 2009
Выпуск № 3

Александр и Сергей Юдины
ОРДЕН СВЯТОГО ФЕОФИЛА

Глава 1
АНТИКВАРНАЯ АНОНИМКА

«Как-то в полночь, утомленный, я забылся, полусонный,

Над таинственным значеньем фолианта одного;

Я дремал, и все молчало… Что-то тихо прозвучало —

Что-то тихо застучало у порога моего.

Я подумал: «То стучится гость у входа моего —

Гость, и больше ничего».

Э. А. По (пер. В.Жаботинского)

– Вот такая удивительная история случилась со мной этим летом в Ирландии, – подытожил профессор Горислав Игоревич Костромиров, осторожно выбивая любимую пенковую трубку с янтарным мундштуком о край нефритовой пепельницы в форме саркофага эпохи Третьего Царства.

– Эх, жаль, меня с тобою там не было! – с завистью вздохнул старший следователь по особо важным делам Вадим Вадимович Хватко. – Уж я бы распутал это дельце в один присест. У меня на злодеев прямо нюх выработался, сам порой удивляюсь – до такой степени… Иной раз иду по улице, на прохожих обывателей посматриваю, и сразу – в момент – определяю: вот этот – «мокрушник», тот – «домушник», а другой-третий – сексуальный маньяк. Веришь, профессор? Можно, я еще сигарку возьму? Уж очень понравились мне твои «Кабаньяс»!

– Разумеется, можно, и, конечно, верю, – улыбнулся Горислав Игоревич. – Это называется «деградация по профессиональному признаку».

– Ты про сигары? – поднял брови Хватко.

– Нет, про то, когда в каждом прохожем видишь преступника.

– Да ладно тебе! – отмахнулся следователь. – Я ж не говорю, что в каждом. Не в каждом! Детей дошкольного возраста и женщин на поздних сроках беременности я редко подозреваю. Впрочем… Ты лучше скажи, неужто, побырав п Дублине, ты не привез с собою хотя бы одной бутылочки знамен и того ирландского виски?

– Почему не привез? Привез. Только после твоего коньяка виски как-то… Его надо пить отдельно – с чувством, с толком, с расстановкой, не мешая с другими напитками, чтобы в полной мере ощутить букет:

– Брось эти свои декадентские штучки! – вскипел Вадим Вадимович. – Мешая – не мешая… Мне лично ничего не мешает попробовать его и после коньяка. У него друг, может, ни разу в жизни не пробовал настоящего ирландского виски, а он эстетствует.

– Ну, хорошо, – сдался Горислав Игоревич, – только давай пройдем в кабинет. Напиток, который тебе сейчас будет предложен, полезнее всего употреблять в интеллектуальной обстановке, например, созерцая корешки старинных книг.

– По мне хоть в ванной, – заявил следователь. – Что в рот полезло, то и полезно! Однако постой, что ж получается? Мой коньяк – двенадцатилетней, между прочим, выдержки – можно, выходит, и на кухне оприходовать, а для твоего виски подавай высокодуховную атмосфэру! Смутно ощущаю некое скрытое к себе неуважение. Мое самолюбие ущемлено, да-да, так и знай!

– Брось. Ты же сам предложил на кухне – дескать, тут уютней, чем в гостиной…

– А в кабинет ты меня и не приглашал!

– Ну, так вот – приглашаю.

– Совсем ты меня запутал, профессор! Вашего брата, интеллигента, хлебом не корми, а дай простого человека запутать… Кстати, виски – это «мужик», типа кофе, или все ж таки «баба»?

– Многие искренне убеждены, что в отношении виски употребим мужской род, – пожал плечами Костромиров, – хотя на самом деле, как и большинство бестелесных сущностей волшебной страны кельтов, виски является созданием среднего пола.

– Гермафродит, что ли? М-да… мне, простому человеку, такое понять и, главное, принять сложно…

– Ты виски-то будешь пробовать, простой человек, или раздумал уже? – засмеялся Горислав.

– Буду!

– Тогда хватит софистики и пошли в кабинет.

– Эй, посторонись, плотва, мелюзга, младенцы, выступают существа плотных корпуленций! – продекламировал Вадим

Вадимович, с пыхтением и некоторым трудом высвобождая объемистый живот из-под столешницы.

– За что я тебя еще люблю, так это за то, что ты, наверное, единственный в своем роде следователь, цитирующий гётевского «Фауста» в переводе Пастернака.

– Эге, так это я, значит, Пастернака цитирую? – искренне удивился Хватко. – А я-то думал – тебя, профессор.

– Почему меня? – опешил Горислав.

– Да потому, что этот стишок слыхал от тебя, вот почему, – пожал дебелыми плечами следователь.

– Все! – сдался профессор, решительно дергая себя за недавно отпущенную клиновидную бородку. – В кабинет! Немедленно в кабинет!

– Хорошая у тебя библиотека, – заявил следователь, заходя в кабинет и оглядываясь окрест, – большая.

– Дистанции огромного размера? – с легкой усмешкой уточнил Костромиров.

– Ты давай того… не ерничай. Нашел себе Скалозуба.

– Шучу, шучу, не обижайся.

Горислав Игоревич с особенным почтением усадил Вадима Вадимовича на изящный диван в стиле Людовика XIII (в действительности, он просто слегка опасался, как бы тучный Хватко по обыкновению не плюхнулся на него с размаху), а сам удалился за оговоренной «бестелесной сущностью» ирландской национальности.

Откинувшись, насколько это было возможно, на диванную спинку, следователь тем временем поневоле занялся изучением окружающей обстановки.

Как оно и полагается в настоящем кабинете – кабинете ученого мужа, а не какого-нибудь богемного тусовщика, отчего-то возомнившего, будто теперь ему по солидности статуса просто-таки необходим личный кабинет, где бы он мог уединяться и, типа, «думать мысль», – здесь большая часть пространства была отдана на жительство коренным кабинетным обитателям, сиречь книгам; иначе говоря, три стены помещения сплошь занимали дубовые книжные стеллажи с витыми колоннами. Сами стены были обиты деревянными панелями. Напротив единственного окна, выходящего на Москву-реку, стоял письменный стол – массивный, красного дерева, со столешницей коричневой кожи и удобным кожаным же креслом перед ним;

по левой стене располагался уже упомянутый диванчик, на котором в данный момент восседал Вадим Вадимович, ну а в остальном повсюду – одни лишь книжные полки; ряд за рядом поднимаясь от самого пола, они упирались в потолок, обрамленный незатейливым лепным карнизом.

Казалось бы, декорация, каковую по однообразию ее трудно назвать любопытной для сколь-нибудь длительного обозрения. Но первое впечатление нередко обманчиво, ибо достаточно было повнимательнее присмотреться к содержимому этих полок, как всякого мало-мальски понимающего в палеографии человека брала оторопь. Бог мой! Каким только букинистическим редкостям и антикварным раритетам не сыскалось тут места! Славянские рукописные и старопечатные книги, средневековые западноевропейские манускрипты и фолианты (среди последних немало попадалось и инкунабул), греческие пергаментные кодексы соседствовали с египетскими папирусными свитками и шедеврами восточной ксилографической печати.

А главное, все это не являлось бессмысленным складом книжной продукции, в каковой превращается большинство домашних библиотек, где книги расставлены абы как – бессистемно и хаотично. Ну, или в лучшем случае, – по размерам и цвету корешков. Нет. Здесь сразу можно было определить, что хозяин придерживался определенной, правда только одному ему ведомой, системы.

Поскольку в непосредственной близости от Вадима оказалась полка с русскими старопечатными книгами, именно к ней и привлекся его несколько затуманенный коньячными парами взор. Вначале он с удивлением открыл для себя «Божественную и истинную метафизику, или Дивное и опытом приобретенное ведение невидимых и вечных вещей», а затем, последовательно переводя взгляд с одного корешка на другой, прочел следующие любопытные и одновременно маловразумительные наименования: «Открытыя тайны древних магиков и чародеев, или Волшебныя силы натуры, в пользу и увеселение употребленныя. Перевод, в осьми частях состоящий, который предлагается выбором из немецкой книги под названием; «Magie, oder die Zauber-Krafte der Natur, в 12 частях состоящей, выданной славным профессором Прусскаго королевскаго кадетскаго корпуса г. Галле»; далее шло четырехтомное «Образование древних народов. Сочиненное Дандреем Бардоном, содержащее обычаи духовные, гражданские, домашние и воинские греков, римлян, какое-то – «блендированное», что ли? В чем тут разница? И которое из них лучше?

– Какое тебе нравится, то и лучше, – хмыкнул Костромиров. – Акасательно разницы… Вообще, существуют три основных, изначальных типа виски; применительно к Ирландии это так называемое «single malt», то бишь односолодовое, затем «pure pot still» – чистое виски из перегонного куба и, наконец, зерновое виски – «grain whiskey». Так вот, ежели смешать первое со вторым, или с третьим, или в любой иной комбинации, то и получится твое, как ты выразился, «блендированное», а проще говоря – купажированное виски.

– Алхимия какая-то, – вздохнул Хватко, упрямо нахмурив брови. – И все одно непонятно, чем они друг от дружки разнятся.

– Экий ты, брат, дотошный! Одно слово – следователь. На самом деле все просто: односолодовое гонится из чистого ячменного солода, pure pot still делается из смеси солода с непророщенным ячменем, а для зернового брагу готовят, соответственно, из цельного зерна, без всякого солода.

– Вот – объяснил, и теперь мне все стало совершенно понятно! – удовлетворенно кивнул Вадим. – А на душе легко и радостно. – И, потирая в предвкушении пухлые ладони, добавил; – Ну, а какое же виски будет предложено нашему вниманию сегодня?

Горислав Игоревич поднялся с кресла, поставил бутыль на ладонь левой руки и, держа ее несколько на отлете, торжественно, с аффектацией, изрек:

– Внимание, внимание! Сегодня вам будет предложено ирландское односолодовое виски «Бушмилз Молт» шестнадцатилетней выдержки. Уникальность сего напитка состоит в том, что в течение всех этих лет он выдерживался в трех разных дубовых бочках: сначала из-под хереса, затем из-под бурбона и, наконец, из-под порто. В результате такого чрезвычайно деликатного процесса напиток и обрел свою уникальную и неповторимую сложносочиненность, характеризующуюся сладкими медовыми и орехово-солодовыми составляющими… Ну как, годится?

– Внушает, – согласился Хватко. – Ну а чего тянешь? Давай наливай свое «сложноподчиненное составляющее»!

Когда бутылка «Бушмилз Молт» показала дно, Вадим Вадимович, тыча в опустелую емкость напоминающим сардельку пальцем, не без ехидства заметил:

– Вот, понимаешь… ик!.. шестнадцать лет его, ядрен-матрен… ик!.. выдерживали, то в таком бочонке, то в… ик!.. эдаком, а мы его за каких-нибудь сто шестьдесят минут… ик! ик!.. оприходовали.

– Cinis et manes et fabula fies [1]1
  А после ты станешь прахом, тенью, преданием (лат.).


[Закрыть], – развел руками ученый.

– Чего?

– Все, говорю, преходяще.

– Эт-то точно! – кивнул отяжелевшей головой следователь. – Между прочим, что это у тебя за куст со щитами вместо листьев нарисован? Вон тот, слева от окна.

– Это родословное древо Костромировых.

– Ишь какое разлапистое! По нему, небось, до позапрошлого века можно всех предков запросто отследить.

– До пятнадцатого столетия, – уточнил Горислав.

– Ага, теперь мне понятно, почему ты так любишь всякие древности.

– И почему же?

– Потому что сам – древность!

– Кстати, о древностях, – вспомнил Костромиров. – На днях со мной произошел один преудивительный случай…

– Да с тобою они постоянно происходят, – отмахнулся Вадим, – случаи эти. Удивляюсь, как ты только жив до сих пор!

– Ну, происходят, – согласился ученый, – и, заметь, нередко при твоем непосредственном участии. Помнишь историю с «уносящими сердца» [2]2
  Эта история описана на страницах журнала «Искатель» № 10 за 2008 г.


[Закрыть]?

– Ну ладно, ладно, рассказывай свой случай, – поспешно закивал Хватко. – Об одном прошу: про этих «уносящих» мне даже не говори. Как вспомню то дело, так до сих пор, ядрен-матрен, с души воротит и, главное, аппетит пропадает начисто.

– Так вот, – начал Горислав, – третьего дня получил я некое послание без обратного адреса и имени отправителя…

– Анонимка, значит.

– Да. Но не в этом суть. Суть в том, что в конверт, опять же без всяких сопроводительных и пояснительных записок, было вложено несколько страниц старинного манускрипта. Если верны мои предварительные оценки, манускрипт этот создан где-то в конце одиннадцатого или начале двенадцатого столетий в одном из русских монастырей на Афоне и представляет собой перевод еще более древней византийской рукописи, относящейся ажно к девятому веку!

– Ого! – уважительно округлил глаза следователь. – Небось, денег стоит немерено.

– Коли не подделка – а, скажу сразу, не похоже, чтобы это было подделкой, – тогда весьма и весьма. Но опять же не в том суть, примечательно другое: хотя манускрипт и озаглавлен как «Житие преподобного Феофила Мелиссина» и, безусловно, является агиографическим произведением, однако ж довольно сильно отличается от, так сказать, «канонической» византийской житийной литературы…

– Ну, ты знаешь, – сразу заскучав, вздохнул Хватко, – всякая там церковно-славянская схоластика – не мой «конек».

– А вот я тебе сейчас прочту эти двенадцать страниц в собственном, пока приблизительном переводе с древнерусского, и ты моментально поймешь, что я имею в виду.

– Добро, – обреченно кивнул Вадим Вадимович, – только погодь минутку – мне надо срочно, гм… отдать дань природе.

Следователь, пыхтя и отдуваясь, поднялся с насиженного антикварного дивана и удалился на встречу с природой – в туалет. Однако не прошло и трех минут, как до Костромирова донесся грохот падения чего-то тяжелого, и тут же последовал звон, как если бы разбилось нечто массивное. Мысленному взору Горислава моментально явилась страшная картина происшедшего: дородный Хватко, чересчур энергично оседлав субтильное сантехническое устройство, теперь, вскрывая одно этажное перекрытие за другим, летит вниз эдаким смертоносным болидом, в тучах цементной пыли и под влажное кваканье раздавливаемых жильцов!

Выскочив в холл, профессор обнаружил Вадима лежащим на обломках напольной китайской вазы, в которую обыкновенно ставились зонтики; вероятно, возвращаясь из туалета, широкотелый следователь зацепился за ручку одного из них, что и повлекло дальнейшие плачевные результаты.

– Не поранился? – обеспокоенно спросил Костромиров, помогая тому встать на ноги.

– Вроде нет, – отвечал Вадим, с сомнением себя оглядывая и ощупывая. – А что это я раскокал? Надеюсь, ничего ценного?

– Как сказать… Ты уничтожил нефритовую вазу династии Юань, вандал ты этакий!

– Ядрен-матрен! – сокрушенно воскликнул Хватко, делая попытку собрать осколки. – Опять, выходит, древность? Ой, ой, ой!.. Очень дорогая? А все потому, что у тебя прям ступить некуда – кругом артефакты… Не квартира, а музейный запасник.

– Нет, все потому, что кто-то слишком много пьет и мало закусывает, – усмехнулся Горислав. – Ладно, не суетись. Благодари Бога, что это всего лишь копия. Так что Гейзериха [3]3
  Король вандалов, разграбивших в 455 году Рим.


[Закрыть] из тебя не вышло. Пойдем-ка лучше продолжим беседу – нас ждет «Житие Феофила».

– А я что? – безропотно пробормотал Вадим. – Я с нашим удовольствием…

Вернувшись в кабинет, друзья уселись на прежние места, после чего Костромиров бережно, почти со священным трепетом, достал из верхнего ящика стола несколько пожелтелых, испещренных коричневыми временными пятнами листов пергамента, аккуратно вынул их из прозрачной пластиковой папки, включил настольную лампу под зеленым абажуром и, откашлявшись, начал:

– Итак «Житие преподобного Феофила Мелиссина»…

Глава 2
ЖИТИЕ ФЕОФИЛА МЕЛИССИНА,
игумена Студийской обители во граде Константина переписал инок Антоний Святогорский

«Жажду я изложить перед вами, о возлюбленные, жизнь весьма не богоугодную и деяния совсем не безупречные отнюдь не достойного мужа. Прошу вас, внемлите тому, что я буду говорить, ибо, хотя предмет сей и не источает мед, благоухание и дивную радость, но, напротив, – серу, смрад и горечь едкую, однако же послужит он на пользу всякому, кто желает утвердиться на стезе добродетели.

Посему приготовьтесь, о великодушные, выслушать этот рассказ о жалкой жизни и чудесном преображении раба Божьего Феофила, дабы и я сумел преодолеть немощь телесную и душевную и с большим желанием приступил к труду своему.

Родился я в царствование блаженнейшей и христолюбивой августы Ирины, истинной последовательницы Христа, что правила совместно с сыном своим, императором Константином.

Появиться на свет мне посчастливилось в семействе благородного звания: отец мой, Георгий из рода Мелиссинов, был почтен еще императором Львом Хазаром саном протоспафария, а затем назначен друнгарием двенадцати островов; мать же, именем Евдокия, происходила из славного града Амастрида, что в феме Пафлагония.

Едва выйдя из отроческого возраста и закончив изучать грамматику и поэмы Гомера, я был отдан в школу к ипату Панкратию, известному в Константинополе ритору и философу. Увы! Учение не пошло мне впрок, ибо, хотя и был я весьма смышлен и к наукам пригоден, само же обучение мне было не только легко, но и сладостно, и занятия я предпочитал всем играм, однако уже в те юные годы стали проявляться мои пагубные пристрастия.

Чрезмерно увлекшись эллинской премудростью, я совершенно не интересовался изучением Слова и Закона Божьего, пренебрегая спасением своей души ради пагубных домыслов языческой философии.

Первоначально обратившись к Аристотелю, Платону и их комментаторам, вскоре я уже штудировал Плотина, Порфирия, Ямвлиха и казавшегося мне бесподобным Прокла. Дионисий Галикарнасский, Гермоген и Олимпиодор всецело занимали мои мысли днем, а по ночам я не менее рьяно набрасывался на какого-нибудь Парменида, Анагаскора или Фалеса.

Увы мне! Не понимая скудным разумом своим, что невозможно смертному постичь величавые замыслы Творца, тщился я в книгах отыскать тайны мироздания.

Все дальше и дальше, прямиком к погибели влекла меня излишняя любознательность. Предметы, недоступные для понимания человека, чрезвычайно волновали меня; круговое движение земного шара не позволяло мне успокоиться, но заставляло изыскивать, что такое движение, откуда началось, какова природа оного шара, каковы круги, как они наложены, как разделены, что такое углы, равенство, эклиптики, произошла ли Вселенная из огня или чего-нибудь другого. Привлекала меня также логика, и я исследовал, как из ума исходят мнения, из мнений непосредственно предложения, что такое аналогия и вероятность, соизмеримое и несоизмеримое. Особенно не давала мне покоя первая и невещественная сущность Вселенной; я удивлялся ее отношению ко всем вещам и всех вещей к ней, предельного к беспредельному, каким образом из этих двух элементов вышло остальное, каким образом идея, душа и естество сводятся к числам.

Наконец, в греховной гордыне не избежал я и опасных таинств магов и халдеев. Движение светил, их скрытый смысл и влияние на судьбы человеков стали занимать меня, а еще больше познание вещей сокрытых: что такое Провидение и Судьба, что есть неподвижное, что само себя двигающее, имеется ли у человека психея-душа, а коли имеется, то каковы ее свойства, обладает ли она разумом и бессмертной сущностью или столь же бренна, как и само тело, какова ее связь с этим телом и где она блуждает во время сна, который Гомер и Гесиод называли братом Смерти.

Ночи я проводил не в молитвенном бдении и не в чтении Псалтыри, но склонившись над трудами Артемидора Эфесского, изучая его зловещий Oneirokritikon и силясь отыскать смысл в бессмысленном, а священное в кощунственном.

Немало времени потратил я и на составление гороскопов, устанавливая точку эклиптики над горизонтом, деля небесную сферу на двенадцать домов, фиксируя положение главных планет по отношению к ним и промеж собой.

Так-то бежали годы моей учебы, и ни о чем ином, кроме означенных предметов, я не помышлял, как вдруг все в одночасье изменилось и рухнуло.

В то время государь наш император Константин затеял большой военный поход в Болгарию, намереваясь отомстить тамошнему хану Телеригу за разбойные набеги, которые оный постоянно творил, далеко вторгаясь в пределы ромейской державы.

Подступив к Маркеллам, где уже ожидал его Телериг, император решился принять бой, несмотря на предостережения моего учителя ипата Панкратия, бывшего с ним для совета.

И вот, случилось неизбежное: войско ромеев было разбито, а сам автократор как беглец возвратился в город, потеряв многих не только из простых воинов, но и из людей правительственных.

Мало того, что от мечей варваров погиб знаменитый стратиг Михаил Лаханодракон – надежда ромейской империи, злосчастной судьбе было угодно, чтобы в том же сражении пали и мой отец, Георгий Мелиссин, и престарелый философ Панкратий.

Так, в одночасье лишился я и любезного родителя своего и мудрого наставника.

Спустя короткое время, не вынеся постигшей ее утраты, скончалась и моя бедная мать.

Оставшись в свои неполных двадцать лет один на этом свете, стал я думать, на что направить собственные жизненные устремления и где употребить приобретенные знания.

Желая принести пользу отечеству и престолу, я подал прошение на высочайшее имя о назначении меня мистиком при императоре, но все секретарские должности были заняты людьми сановными, за меня же некому было походатайствовать и замолвить слово ни пред августой, ни пред ее державным сыном.

Пытался я служить и писцом-асикритом в императорской канцелярии, но должность эта хотя и могла способствовать моему восхождению по сановной лестнице и я даже мог через несколько лет, по своей учености, ожидать назначения на пост фемного судьи, однако оказалась для меня чересчур кропотлива, скучна и утомительна, так что в скором времени я уже старался сколь можно чаще избегать своих обязанностей, а после и совсем поручил исполнение их нанятому мною для такого случая за половинную плату бродячему грамматику и каллиграфу из Пергама.

Разочаровавшись таковым образом в государственной службе, имел я несчастье познакомиться и сдружиться с несколькими молодыми бездельниками, что весьма укрепило меня на стезе порока и послужило для дальнейшего растления моей бессмертной сущности.

Произошло это при следующих обстоятельствах.

В те годы среди лучших и знатнейших людей города было заведено устраивать у себя некие литературные собрания, называемые феатрами, где обыкновенно сходились любители тонкой игры ума и совершенства словесного образа. Под сводами домов, собиравших таковые феатры, нередко кипели ученые диспуты, участники коих касались вопросов философии, риторики и устройства самого мироздания, звучали музыка и пение, сопровождавшие тексты зачитываемых речей и отрывков наиболее эффектных писем. Одним из подобных домов был дом патрикия Феодора Камулиана – моего близкого родственника. Я, конечно же, не преминул проникнуть в этот избранный кружок и был счастлив состязаться в учености и красноречии со многими прославленными мужами.

Сам патрикий был в то время при дворе в немилости, ибо имел несчастие несколько лет тому назад чем-то навлечь на себя гнев августы, подвергся изгнанию, был возвращен по ходатайству ее сына императора, но с той поры пребывал как бы в добровольном затворничестве в своем большом и великолепном доме близ монастыря Перивлепта в квартале Сигма. Так что ежевечерние ученые собрания являлись единственной его отрадой и утешением.

Сын Камулиана, по имени Григорий, – молодой человек прекрасной наружности (он был высок, как Саул, обладал волосами Авессалома и прелестью Иосифа), но без всяких способностей, – редко участвовал в этих вечерах, да и нечасто вообще бывал под отцовским кровом, растрачивая цвет своей юности на Ипподроме или в злачных местах города с такими же, как и он сам, состоятельными невеждами. Тем не менее, столкнувшись с ним в доме патрикия, был я по незрелым летам своим совершенно очарован внешним блеском этого пустоцвета и, не имея никакой опытности в плавании по волнам житейского моря, стал буквально смотреть в рот сему юноше, почитая его за своего кормчего и чуть ли не наварха.

Оный Григорий, заметив, что я с удовольствием и жадностию внимаю его речам о всевозможных соблазнах царственного града, предложил познакомить меня со своими друзьями, затем уговорил как-то вместе скоротать вечер-другой, так что не прошло и пары седмиц, как я стал более времени проводить в компании сих новых знакомцев, нежели в феатре патрикия.

С этой поры совсем иначе стали протекать мои дни и ночи, которые ранее я посвящал ученым занятиям и досугам. Мои новые друзья – Николай Воила, Петр Трифиллий, Никифор Мусулакий, Арсафий Мономах и молодой Камулиан – были сыновьями видных сановников, людьми обеспеченными, и хотя некоторые из них и числились по тому или иному гражданскому ведомству, а иные, как проексим Воила, состояли в гвардейских тагмах, но на деле все свои обязанности перепоручили заместителям, сами же вели вполне праздный образ жизни.

Так, когда не было конных ристалищ, день до самого вечера они обыкновенно делили между посещением терм Зевксиппа или Ксенона (тех, что расположены возле дворца Девтерон), где умащали свои тела ароматными маслами и изысканными благовониями и нежились в горячих и теплых водах, и отдохновением в кабаках-фускариях, великое множество которых занимает портики в Антифоре, вокруг Форума Константина, ночью же уничтожали красоту душ своих в притонах продажных женщин.

В давнее время приснопамятный и мудрейший император Юстиниан Великий много сил отдавал богоугодному делу исправления нравов царственного града. Среди его замыслов был и такой, предназначенный для спасения загубленных душ: город в то время был наводнен множеством шлюх, словно мухи на мед слетающихся сюда из всех пределов ромейской державы. Император не пытался направить их на истинный путь словом – это племя глухо к спасительным увещеваниям – и не пробовал действовать грубой силой, дабы не вызвать обвинения в насилии, но, соорудив в самой столице, напротив Анапле, монастырь величины несказанной и красоты неописуемой, объявил указом всем женщинам, торгующим своими прелестями, следующее: если кто из них последует туда и, сменив одежды разврата на монашеское платье, изменит также и нрав свой в пользу добродетели, тем не придется страшиться нищеты и скудости. Обитель эту император Юстиниан основал совместно с супругой своей, августой Феодорой (в делах благочестия они всегда действовали сообща), и наименовал «монастырем Раскаяния» – Метаноей. Говорят, что огромное число обитательниц чердаков откликнулось на призыв державной четы и чудесным образом обратилось из сосудов похоти в юное Христово воинство.

Что же мы видим ныне? К чему привели все благие начинания? По-прежнему богохранимый наш город, осененный омофором самой Пречистой Богородицы, служит столицей и для демона блуда. Продажных женщин не только не стало менее, но словно и прибавилось; и если ранее притоны этих распутниц ютились в темных переулках и подворотнях, то теперь самый Форум Константина осквернен сими домами разврата, для жительства гетер отданы целые кварталы, главнейший из которых украшен бронзовым истуканом Афродиты! Уже не только чердаки, но и великолепные портики вокруг Анемодулия и половина жилищ в Кифи стали прибежищем блудниц!

Как бы то ни было, в то время я был совершенно пленен Григорием Камулианом и его друзьями и вполне отдался новому для меня образу жизни, почти весь свой досуг без остатка посвящая служению тем же кумирам.

Однако пора мне, закончив с необходимым вступлением, приступить непосредственно к рассказу о том, что произошло со мной сорок лет назад и как безбожная эллинская философия и губительные пороки едва не увлекли меня туда, где тернии, и ехидны, и василиски, и гады ползучие…»