Текст книги "Оскар Уайльд"

Автор книги: Александр Ливергант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Уайльд:Письмо носило литературный характер. Я всегда пишу лишь то, что собираюсь опубликовать. Лорд Куинсберри, вы что, в самом деле, подозреваете меня и вашего сына в предосудительном поведении?

Куинсберри:Я же не говорю, что вы содомит, я сказал, что вы похожи на содомита и ведете себя как содомит. Имейте в виду, если застану вас и моего сына в любом публичном месте, я вас выпорю, так и знайте.

Уайльд:Не знаю, как в подобном случае поступает Куинсберри, но Оскар Уайльд стреляет без предупреждения.

Вот как потом, на суде, опишет Уайльд окончание этой сцены. «Я потребовал, чтобы лорд Куинсберри незамедлительно покинул мой дом. Он отказался. Тогда я сказал, что в таком случае вынужден буду вызвать полицию. „Вы нарываетесь на отвратительный скандал“, – сказал мне Куинсберри. „Этот скандал спровоцирован вами, и только вами“, – возразил я».

«Этот маркиз – низкая тварь, впредь не пускать его на порог!» – приказал слуге Уайльд. По версии Уайльда, эти слова он произнес в присутствиинепрошеных гостей, а не послеих ухода. По версии же Куинсберри, Уайльд ничего подобного не говорил, вел себя вовсе не так решительно и агрессивно и даже пошел на попятный. И он, Куинсберри, поставил его на место. Версия Уайльда представляется нам более достоверной. Во-первых, в достоинстве, благородстве и независимости Уайльду никогда нельзя было отказать. Во-вторых, Уайльд не мог примириться с мыслью, что хам и негодяй (а в Куинсберри он видел прежде всего хама и негодяя, а не защищающего свое достоинство отца) указывает ему, как себя вести. В-третьих, разговаривая с Куинсберри с позиции силы, Уайльд бросал вызов своему окружению, его эпатировал, что и раньше делал с большим удовольствием и искусством. И, наконец, в-четвертых, его дело – в данном случае – было «правое». Ведь Куинсберри нарушил святая святых – «прайвет проперти», а вторгшиеся в частные владения, как известно, преследуются по закону: trespassers will be prosecuted.

Обратим внимание и еще на одно обстоятельство. Родители «златокудрого мальчика» ведут себя по-разному. Леди Куинсберри солидарна с бывшим мужем: она против союза Дуглас – Уайльд, однако предпочитает поддерживать с Уайльдом связь, дабы воздействовать через него на несговорчивого сына. Что же до маркиза Куинсберри, то он, человек недалекий, вспыльчивый, невоздержанный на язык и на эмоции, привыкший действовать агрессивно, все же боится, что его обвинят в клевете (что, собственно, и произошло), и в его действиях поэтому наблюдается некоторый компромисс: с одной стороны, маркиз привычно идет напролом, но с другой – старается, против своего обыкновения, не перегнуть палку. С каковой целью и проводит своего рода разведку боем. Запускает пробный шар. Обратите внимание: на прямой вопрос Уайльда, в самом ли деле Куинсберри обвиняет его и Бози в предосудительном поведении, отвечает уклончиво, почти что оправдывается: «Я же не говорю, что вы содомит, я сказал, что вы ведете себякак содомит». Вот и на требование нанятых Уайльдом юристов отозвать обвинение в клевете и принести свои извинения Куинсберри вполне резонно отвечает, что отзывать ему нечего, ибо он ни в чем Уайльда не обвиняет, хочет только, чтобы его отношения с сыном прекратились. Бой маркиз даст только через год.

Июль 1894 года. Альфред Дуглас (он по-прежнему во Флоренции) посылает отцу откровенно оскорбительное, полное угроз письмо, чем лишний раз доказывает, как много общего между отцом и сыном. Вот оно: «Коль скоро Вы возвращаете мне мои письма нераспечатанными, я вынужден писать на открытке. Пишу сообщить Вам, что воспринимаю Ваши нелепые угрозы с полнейшим безразличием. Со времени скандала, устроенного Вами в доме ОУ, я появлялся с ним во многих публичных местах, в таких ресторанах, как „Беркли“, „Уиллис Румз“, кафе „Ройял“ и прочих, и буду и впредь бывать в этих заведениях, когда и с кем сочту нужным. Я достиг совершеннолетия и сам себе хозяин. Вы отрекались от меня не меньше десяти раз и самым бессовестным образом лишали меня средств к существованию. А потому у Вас нет никакого права, ни морального, ни юридического, указывать мне, как жить. Если ОУ сочтет возможным подать на Вас в суд за клевету, Вам дадут семь лет каторжных работ. Как бы отвратительны Вы мне ни были, мне бы не хотелось доводить дело до суда, ведь от этого пострадает честь нашей семьи. Но если Вы и впредь будете подвергать меня нападкам, я буду защищаться с заряженным револьвером в руке, с которым не расстаюсь ни днем ни ночью. И если я застрелю Вас или это сделает он, нас, вне всяких сомнений, оправдают, ибо мы будем действовать, защищаясь от жестокого и опасного негодяя, и, думаю, когда Вы окажетесь на том свете, оплакивать Вас будут немногие». Как говорится, яблоко от яблони…

Вернуться к Бози во Флоренцию Уайльду не позволяет только одно – отсутствие денег. «Это звучит абсурдно, но не могу жить без тебя», – пишет он Дугласу. Утешает (как всегда) хиромантка миссис Робинсон, которую Уайльд прозвал Сивиллой с Мортимер-стрит. Сивилла предвещает, что уже в следующем году они с Бози совершат длинное совместное путешествие и будут жить, как она выразилась, «рука об руку». Хиромантке виднее.

Август 1894 года. Констанс снимает на лето дом в Уортинге, и к Уайльдам приезжает вернувшийся из Италии Альфред Дуглас, и не один, а с очередным любовником. Уайльд отказывает им в гостеприимстве и предлагает поселиться в близлежащей гостинице – за его, Уайльда, счет, разумеется. Уже на следующий день Бози требует, чтобы Уайльд отвез его в «Гранд-отель» в Брайтоне, где сваливается с гриппом. Уайльд трогательно за ним ухаживает. Спустя четыре дня Бози поправляется, но заболевает, и очень тяжело, заразившийся от него Уайльд. И тут Дуглас проявляет себя «в лучшем виде»: не только за другом не ухаживает, но устраивает отвратительную сцену, кричит: «Ты не даешь мне жить в свое удовольствие!», забирает все имеющиеся в наличии деньги и покидает отель.

16 октября 1894 года. В день своего рождения Уайльд получает от Дугласа издевательское письмо, про которое вспомнит впоследствии в «De Profundis». Заканчивается письмо следующими словами: «Когда ты не на пьедестале, ты никому не интересен. Когда ты заболеешь в следующий раз, я уеду сразу же». Такого не может перенести даже Уайльд, на этот раз разрыв, казалось бы, неминуем и окончателен, но спустя несколько дней при весьма странных обстоятельствах с собой кончает старший брат Бози лорд Драмленриг. Альфред Дуглас прощен и, более того, приглашен погостить на Тайт-стрит: великодушный Уайльд счел, что сводить счеты не время.

17 января 1895 года. Через несколько дней после премьеры «Идеального мужа» Уайльд и Дуглас отправляются в Алжир. Своего адреса Уайльд жене не оставляет, и она вынуждена просить Росса списаться с ним. Росс посылает ей адрес Уайльда, и Констанс пишет мужу короткое письмо с припиской: «Очень хочется знать, когда Оскар вернется». По всей видимости, даже ее безграничное терпение на пределе. В Алжире, в городке Блидах, известном своими мужскими борделями, Уайльд вновь встречается с Андре Жидом, которому признается: «Я убегаю от искусства. Я хочу поклоняться только Солнцу. Солнце уничтожает всякую мысль. Солнце ревнует к искусству». На вопрос Жида, осознает ли Уайльд, чем он рискует, вернувшись в Лондон, следует привычный ответ: «Мои друзья призывают меня к благоразумию. Благоразумие! Благоразумие – это шаг назад. Я же должен идти вперед. И как можно дальше!»

3 февраля 1895 года. Уайльд возвращается из Алжира и перед премьерой «Как важно быть серьезным» живет на Пиккадилли, в отеле «Авондейл», где к нему спустя несколько дней присоединяется Бози: в Алжире он в очередной раз поссорился с Уайльдом, увлекся местным мальчиком и уехал с ним в Бискру. Дуглас настаивает, чтобы Уайльд снял номер и для его друга; все номера, как водится, оплачивает Уайльд.

14 февраля 1895 года. Маркиз Куинсберри вместе со своим другом-боксером-телохранителем является на премьеру «Как важно быть серьезным» с намерением устроить публичный скандал. Билеты заказаны заранее, но Уайльд накануне договорился с режиссером, чтобы Куинсберри вернули деньги: билеты на эти места, дескать, уже выкуплены. Не сумев проникнуть в театр, маркиз оставляет предназначавшийся автору пьесы огромный букет – но не цветов, а овощей…

Глава десятая
ВИНОВЕН

Далее события развиваются лавинообразно.

18 февраля Куинсберри заезжает в клуб «Элбемарл» и передает швейцару для Уайльда, члена клуба, визитную карточку, на которой значится: «Оскару Уайльду, строящему из себясо мдомита»; маркиз, как видно, пребывал в таком бешенстве, что слово «содомит» написал с ошибкой. И на этот раз, как мы видим, назвать своего обидчика напрямую «содомитом» Куинсберри не решается; оба раза он пользуется глаголом «pose» – строить из себя, выдавать себя за кого-то.

28 февраля швейцар передает приехавшему в клуб Уайльду вложенную в конверт визитную карточку маркиза Куинсберри. В этот же день Уайльд посылает письмо Россу: «Дорогой Бобби, со дня нашей последней встречи кое-что произошло. Отец Бози оставил в моем клубе свою визитку, написав на ней отвратительные слова. Мне ничего не остается, как подать на него в суд. Похоже на то, что этот человек загубил мою жизнь. Гнусная тварь посягнула на башню из слоновой кости…» Уже на следующий день (для Уайльда распорядительность поразительная!), 1 марта, писатель, вопреки советам друзей не давать делу ход, обвиняет Куинсберри в клевете и добивается ордера на его арест. А перед этим в отеле «Авондейл» в связи с событиями последних дней устраивает «военный совет». Роберт Росс, Альфред Дуглас и Уайльд обсуждают случившееся – тогда-то и принимается решение подавать на Куинсберри в суд за клевету. Уайльд берет в долг у Эрнеста Леверсона, мужа Ады Леверсон, 500 фунтов на судебные издержки. Известный юрист, член парламента, сэр Эдвард Кларк готов вести дело, но лишь в том случае, если Уайльд заверит его, что заявление, сделанное Куинсберри, голословно, не имеет под собой никаких оснований. Уайльд, ни минуты не колеблясь, заверяет его в этом.

9 марта Уайльд в присутствии старшего брата Бози лорда Хоика и при огромном стечении любопытствующих дает показания против маркиза Куинсберри в полицейском суде на Грейт-Мальборо-стрит.

На следующий день, вместо того чтобы проводить консультации со своими адвокатами, Уайльд и Бози уезжают опять – на этот раз на неделю в Монте-Карло – «развеяться». «Развеиваются» друзья на Ривьере по-разному: Дуглас играет в рулетку, Уайльд проводит время в одиночестве и волнении. Ему бы уехать из Англии не на неделю, а на несколько месяцев или даже лет, к чему призывают его друзья, преданный Роберт Росс прежде всего. Но Уайльд непреклонен, уехать – значит отступить: «Благоразумие – это шаг назад». Отступать, впрочем, уже поздно.

Констанс – не впервые – вынуждена поддерживать связь с мужем через Росса. А между тем связь эта необходима ей как никогда. Незадолго до весенних событий, споткнувшись дома о ковер, она упала с лестницы, повредила – как со временем выяснилось, очень серьезно – позвоночник, и ей предстоит нешуточная операция.

Маркиз Куинсберри тем временем консультируется со своим адвокатом Эдвардом Карсоном, тем самым Карсоном, который дружил с Уайльдом в Тринити-колледже и обвинял его в ветрености (как видим, не зря). А также собирает улики против Уайльда, готовит, так сказать, встречный удар. Чарлз Брукфилд, второстепенный актер и драматург, который высмеял в своей пародии действующих лиц и автора «Веера леди Уиндермир», передает Карсону «имена и явки» людей, неплохо осведомленных о личной жизни Уайльда. Через этих людей нанятому Куинсберри частному детективу со смешной фамилией Литтлджон с помощью проститутки, которая пожаловалась, что «с легкой руки Оскара Уайльда клиенты теперь предпочитают мальчиков», удается выйти на некоего Альфреда Тейлора, чей подпольный гомосексуальный бордель по адресу Литтл-Колледж-стрит, 13, Уайльд якобы посещал. И теперь, если только молодые люди, подвизающиеся в этом борделе, согласятся – не бесплатно, разумеется, – выступить на суде свидетелями и тем самым донести на самих себя, Уайльд обречен.

30 марта Уайльд и Бози по возвращении из Монте-Карло тоже проводят консультации – но не с юристами, а с хиромантками. Прогноз утешительный. «Предвижу полную победу», – заявляет, тщательно изучив ладони обоих, Сивилла с Мортимер-стрит.

Через два дня, 1 апреля, Уайльд и Дуглас встречаются в кафе «Ройял» с Фрэнком Харрисом в присутствии случайно оказавшегося за соседним столиком Бернарда Шоу. Уайльд просит Харриса выступить на суде в качестве свидетеля обвинения, сказать о художественных достоинствах его произведений и прежде всего «Портрета Дориана Грея». Харрис, против ожидания, отказывается и советует Уайльду, пока не поздно, немедленно вместе с женой ехать за границу, в чем с ним солидарны почти все друзья и близкие писателя, в том числе и Констанс. Против отъезда, который они воспринимают как унижение и сдачу позиций, не достойные ирландца, – только трое: сам Уайльд, его старший брат Уилли и Сперанца. Мать пишет младшему сыну, как всегда с пафосом, ультимативное письмо: «Если останешься, даже если тебя посадят, ты навсегда останешься моим сыном. Моя любовь к тебе останется прежней. Если же уедешь – не скажу тебе больше ни слова». Меж тем Харрис уверен: в Англии не найдется ни одного присяжного, который бы засудил отца, защищающего свою честь и честь своего сына, – пусть даже все его обвинения голословны. Он также советует перед отъездом написать письмо в «Таймс», что Уайльд, дескать, прежде всего художник, а не борец за права и в возникших обстоятельствах бороться отказывается. На этот совет Дуглас реагирует крайне болезненно и с гримасой ненависти истошно кричит: «Подобные советы лишний раз доказывают, что Оскару вы никакой не друг!» Впоследствии Харрис напишет, что в тот день он окончательно убедился: Дуглас манипулирует Уайльдом, натравливает его на отца, преследуя исключительно собственные интересы, и больше всего боится, как бы Уайльд не охладел к затеянной тяжбе. Присутствовавший при разговоре Шоу подметил, как похожи отец и сын: «Я был потрясен поразительным сходством в поведении и характере между лордом Альфредом Дугласом и его несчастным отцом. Дуглас так и стоит у меня перед глазами: маленькое, побелевшее от гнева личико, безумные, ненавидящие глаза. Даже визгливый голос и тот, как у Куинсберри».

Вечером того же дня Уайльд приглашает Бози и Констанс в свою ложу на спектакль «Как важно быть серьезным» – «семейный выезд» в театр.

В антракте Уайльд встречается с Джорджем Александером, и тот, вслед за Харрисом, тоже советует ему, не мешкая, ехать за границу. Нижеследующий диалог – очередное свидетельство того, как Уайльд не готов прислушаться к голосу рассудка. Как далек он от реальности. И как при всем том ему удается сохранить свое беспримерное чувство юмора.

Уайльд:Все хотят, чтобы я ехал за границу. Я только что был за границей. А теперь вернулся домой. Я же не миссионер и не коммивояжер, чтобы непрерывно ездить за границу. Но не беспокойтесь за меня, мой дорогой Алек. Я побывал у хиромантки, и миссис Робинсон заверила меня, что я одержу победу.

Джордж Александер:Вы что, верите в гадание по руке?

Уайльд:Конечно, но только когда мне предрекают хорошее.

Джордж Александер:А если плохое?

Уайльд:Они никогда этого не делают. Предрекай они плохое, никто бы не стал к ним обращаться, и беднягам не на что было бы жить.

3 апреля в Олд-Бейли открывается судебный процесс; слушается иск Оскара Уайльда, обвиняющего в клевете маркиза Куинсберри. В зале яблоку негде упасть, но все присутствующие исключительно мужского пола: дело предстоит деликатное, не для женских ушей – нравы ведь викторианские. Впечатление на присяжных и на суд Уайльд с самого начала произвел не слишком благоприятное: держится независимо, чтобы не сказать высокомерно, язвит. К тому же неверно называет свой возраст: «Тридцать девять», и тут же Карсоном, адвокатом Куинсберри, уличен: «Простите, но, согласно метрике, не тридцать девять, а сорок один».

Первый день слушаний стал литературным. Если послушать словесную перепалку между Уайльдом и Карсоном, то может показаться, что мы присутствуем на литературном диспуте, разговоре «о высоком». Карсон – как, собственно, за несколько лет до него некоторые критики – усматривает прямую связь между аморальностью главного героя романа и аморальностью автора. Суть подобного хода проста и очевидна: автор «Портрета» безнравствен и, стало быть, не имеет «морального права» обвинять в безнравственности другого. Тактика Уайльда: словно не подозревая (а возможно, и в самом деле не подозревал), что ему грозит, он выступает поборником чистой Красоты, отстаивает вроде бы не столько себя, сколько свои взгляды на искусство. Делает вид, что не понимает, к чему Карсон клонит, не снисходит до «мелких», искусных уловок и подковырок. Ему будто бы невдомек, что, обвиняя в безнравственности роман, Карсон, в сущности, обвиняет в безнравственности его автора.

Как бы то ни было, дискуссия, завязавшаяся в прессе в начале девяностых в связи с выходом «скандального романа», теряет теперь свою академическую отстраненность. Перенесенная из редакций газет и журналов в зал Центрального уголовного суда, приобретает актуальность, жизненность. Между литературой и жизнью, как выясняется, дистанция куда более короткая, чем всегда считал Оскар Уайльд. Теперь он, увы, убеждается в этом на собственном опыте.

Карсон:Насколько я понимаю, вы придерживаетесь мнения, что такого понятия, как аморальная книга, не существует?

Уайльд:Да.

Карсон:Я не ошибусь, если скажу, что в таком случае вы не учитываете воздействия произведений нравственных или безнравственных?

Уайльд:Не ошибетесь.

Карсон:Иными словами, в своих сочинениях вы делаете вид, будто такие категории, как нравственность или безнравственность, вас не заботят?

Уайльд:Что значит «делаю вид»?

Карсон:Это ведь ваше любимое словцо.

Уайльд:В самом деле? Никакого «вида» я не делаю. Когда я пишу пьесу или книгу, меня заботит исключительно литературная сторона дела. Я думаю о литературе, то есть об искусстве. Свою задачу я вижу не в том, чтобы творить добро или зло, а в том, чтобы создать нечто, имеющее непосредственное отношение к красоте или остроумию.

Карсон:После высказанных вам критических замечаний вы внесли изменения в «Дориана Грея»?

Уайльд:Нет. Кое-что добавил. Переписал один абзац после того, как мистер Уолтер Пейтер, единственный критик нашего времени, чьим мнением я дорожу, указал мне, что этот пассаж может быть превратно истолкован.

Карсон:В вашем предисловии к «Дориану Грею» говорится: «Не бывает книг нравственных или безнравственных. Бывают книги хорошо или плохо написанные. Только и всего». Это ваша собственная точка зрения?

Уайльд:Да, моя точка зрения на искусство.

Карсон:Из чего я делаю вывод, что, какой бы безнравственной книга ни была, если она хорошо написана, то она, по вашему мнению, хороша, верно?

Уайльд:Да. Если она хорошо написана, то есть взывает к чувству прекрасного, высшему чувству, на какое только способен человек. Если же книга написана плохо, то вызовет противоположное чувство – отвращения.

Карсон:Получается, что хорошо написанная книга, в которой содержатся извращенные взгляды на мораль, может считаться хорошей книгой?

Уайльд:В произведении искусства не бывает никаких взглядов. Взгляды принадлежат людям, которые не являются творцами.

Карсон:Аморальная книга тем самым может считаться хорошей?

Уайльд:Не могу взять в толк, что вы имеете в виду под «аморальной книгой»?

Карсон:В качестве примера могу привести «Портрет Дориана Грея» – этот роман может быть истолкован именно таким образом.

Уайльд:Таким образом его могут истолковать только тупицы и невежи. Взгляды обывателей на искусство на редкость примитивны.

Карсон:Если «Дориана Грея» прочтет невежественный человек, он вправе счесть этот роман аморальным?

Уайльд:Взгляды невежд на искусство непостижимы. Меня заботят лишь мои собственные взгляды на искусство. Что о них думают другие, мне совершенно безразлично.

Карсон:Под ваше определение обывателей и невежд подпадают большинство людей?

Уайльд:Мне случалось иметь дело с удивительными исключениями.

Карсон:Вы находите, что большинство людей придерживаются обывательских взглядов?

Уайльд:Боюсь, им недостает культуры.

Карсон:Настолько, что они не в состоянии отличить хорошую книгу от плохой?

Уайльд:Именно так.

Карсон:Чувство художника к Дориану Грею не наводит неискушенного читателя на мысль о том, что чувство это особого рода?

Уайльд: Японятия не имею, какие мысли возникают у неискушенных читателей.

Карсон:Вы не препятствовали тому, чтобы неискушенный читатель покупал вашу книгу?

Уайльд:С какой стати?

Клерк зачитывает длинный отрывок из журнального варианта «Портрета Дориана Грея», где описывается встреча Дориана и художника Бэзила Холлуорда.

Карсон:Скажите, мистер Уайльд, вы считаете чувство одного мужчины к другому, совсем еще молодому, чувство, которое вы описываете в вашей книге, пристойным или непристойным?

Уайльд:Я считаю, что мне удалось безупречное описание того чувства, какое художник питает к красивому существу, без которого он не может ни жить, ни творить.

Карсон:Вы считаете, что подобное чувство вправе испытывать один молодой человек к другому?

Уайльд:Да. В том случае, если он художник.

Карсон:А вы как художник никогда не испытывали подобное чувство?

Уайльд:Я никогда не допускал, чтобы в моем искусстве преобладали чувства.

Карсон:Стало быть, вам незнакомо чувство, которое вы описываете?

Уайльд:Нет, это чувство принадлежит произведению искусства.

Карсон:А если исходить из вашего собственного опыта, вам такое чувство представляется естественным?

Уайльд:Не вижу ровным счетом ничего противоестественного в том, что художник восхищается своей моделью. Такое случается в жизни почти каждого художника.

Карсон:Хорошо, давайте обратимся к тексту: «Я готов признать, что безумно вас обожаю». Что вы на это скажете? Вы сами когда-нибудь «безумно обожали» молодого человека?

Уайльд:Нет, безумному обожанию я предпочитаю любовь. Нет ничего выше любви.

Карсон:Оставим эти рассуждения. Давайте вернемся к тексту.

Уайльд:С обожанием я всегда относился только к самому себе.

Карсон:По-вашему, тут есть чем гордиться?

Уайльд:Вовсе нет.

Карсон:Итак, вы никогда не испытывали подобного чувства?

Уайльд:Нет, эту идею я позаимствовал у Шекспира. Из его сонетов.

Карсон:Насколько мне известно, вам принадлежит произведение, где вы доказываете, что в сонетах содержится намек на противоестественную страсть.

Уайльд:Напротив, в моем рассказе доказывается, что в сонетах нет ничего противоестественного. Я противник того, чтобы Шекспира обвиняли в извращении.

Карсон:Однако же продолжим. «Я ревновал вас ко всем, с кем вы говорили». А вы сами когда-нибудь ревновали молодых людей?

Уайльд:Никогда в жизни.

Карсон:«Я хотел, чтобы вы принадлежали мне целиком». А это чувство вы когда-нибудь испытывали?

Уайльд:Нет, мне бы эти слова показались на редкость пошлыми.

Карсон:«Я боялся, что весь свет узнает о моем обожании». Почему вы боялись, что «весь свет» об этом узнает?

Уайльд:Потому что на свете найдется немало людей, кому невдомек, что такое истинная преданность, любовь и восхищение, которые художник испытывает к неотразимо красивой личности. Таковы законы нашей жизни. Таких людей остается только пожалеть.

Карсон:Не кажется ли вам, что эти несчастные люди, которым, в отличие от вас, не дано воспарить в высшие сферы, могут истолковать эти чувства не лучшим образом?

Уайльд:Несомненно. Эти чувства они могут приписать чему угодно. Но меня мало интересует невежество других. Моя высшая цель – цивилизовать общество…

После чего адвокат (для Куинсберри Карсон – адвокат, для Уайльда же, по существу, – прокурор) обращает свой «беспристрастный» взгляд на переписку Уайльда с сэром Альфредом Дугласом, и словесная казуистика продолжается в том же духе. Карсон вычитывает из текста писем улики, свидетельствующие о предосудительном характере отношений Уайльда и Бози. Уайльд придерживается прежней тактики: стремится развести жизнь и литературу, доказать, что фразы вроде «твои алые губы подобны розам» или «твоя нежная, из чистого золота душа, что поселилась между страстью и поэзией», – не более чем художественные образы, не имеющие к реальности никакого отношения. Присяжные, в большинстве своем, принадлежали, по всей вероятности, к тем «обывателям и невеждам», кому было «не дано воспарить в высшие сферы», кого не удалось «цивилизовать», и поверили они не Оскару Уайльду и Эдварду Кларку, а маркизу Куинсберри и Эдварду Карсону.

Спустя всего два дня, 5 апреля, обвинение лорда Куинсберри в клевете признано судом неправомочным; Куинсберри оправдан и выпущен на свободу. Триумфатор пишет Уайльду записку следующего содержания: «Если Англия дает Вам право уехать, тем лучше для Англии! Но если Вы возьмете с собой моего сына, я последую за Вами, куда бы Вы с ним ни направились, и пристрелю Вас как собаку».

Лорд Куинсберри оправдан, а вот Уайльд задержан: 6 апреля, с санкции министра внутренних дел, подписан ордер на его арест. Время подписания – начало шестого вечера, а это означает, что при желании Уайльд еще мог бы успеть на вечерний поезд в Дувр. Спустя час писатель арестован и отвезен в полицейский суд на Боу-стрит, где уже собралась толпа, выкрикивающая непристойности. Арестовавший Уайльда полицейский предупреждает, что шансов быть взятым на поруки у него нет. В это самое время Роберт Росс едет на Тайт-стрит, где вместе со слугой Уайльда взламывает двери в кабинет хозяина дома, а также в спальню и выносит из дома письма и рукописи; пытается найти компромат – рассказ «Портрет мистера У. X.», но тщетно.

На следующий день, 7 апреля, полицейский суд предъявляет Уайльду обвинение в совершении правонарушений, подпадающих под действие одиннадцатого раздела закона об изменении норм уголовного права от 1885 года. А выражаясь попроще – в содомии. Уайльду – полицейский оказался прав – отказывают в освобождении под залог и держат в тюрьме «Холлоуэй» до 26 апреля, вплоть до начала первого процесса.

11 апреля в дом на Тайт-стрит являются судебные приставы: они описывают имущество и продают с молотка все, что задолжали Уайльды. Аукцион превращается в постыдный балаган: многие ценные вещи, в том числе переписка супругов, украдены, остальные продаются за бесценок. Распродаются подаренные Уайльду ценные книги с автографами многих крупных писателей современности: Уитмена, Суинберна, Малларме, Уильяма Морриса, Верлена, а также картины (рисунок Уистлера «ушел» за один шиллинг), детские игрушки.

Спустя еще несколько дней имя Уайльда сначала исчезает с театральных афиш, а следом, «по требованию возмущенной общественности», снимаются идущие в Лондоне «Идеальный муж» и «Как важно быть серьезным». В Америке отменены гастроли пьесы «Женщина, не стоящая внимания», а вот «Идеальный муж» в постановке Дэниэля Фромена по-прежнему играется в нью-йоркском театре «Лицеум».

В апреле, незадолго до начала первого процесса над «первосвященником декадентов», как назвала Уайльда «Нэшнл обсервер», бегут во Францию его ближайшие друзья Роберт Росс и Мор Эйди. Вместе с Россом поспешно покидают страну многие богатые и известные содомиты, которые еще совсем недавно чувствовали себя в относительной безопасности. Уедет и Альфред Дуглас, но позже; пока же он постоянно навещает Уайльда в тюрьме «Холлоуэй». «Я не одинок, со мной рядом хрупкое золотоволосое создание, что сродни ангелу, – пишет Уайльд Леверсонам. – В поглотившей меня мгле он подобен белому цветку». За день до начала первого процесса «белый цветок» присоединится к Россу и Эйди: из Лондона Дуглас направляется сначала в Кале, а затем в Руан, куда Уайльд пишет ему проникновенные письма: «Если б настал день, когда мы могли бы жить с тобой в маленьком домике на Корфу или на другом волшебном острове! Ах, какой упоительной была бы наша жизнь! Протягиваю к тебе свои руки. Дожить бы, чтобы коснуться твоих волос и твоих пальцев!» Доживет и коснется. И не один раз.

С 26 по 29 апреля в Центральном уголовном суде под председательством судьи Чарлза проходит первый процесс над Уайльдом. Рядом с писателем на скамье подсудимых Альфред Тейлор. Свидетельские показания против Уайльда дают завсегдатаи притонов, сводники, профессиональные шантажисты, которым, по всей видимости, гарантирована неприкосновенность и щедро заплачено за разоблачительные признания.

29 апреля, четвертый день первого процесса, как и первый день процесса над Куинсберри в начале месяца, отдан литературе. На суде зачитываются два стихотворения Альфреда Дугласа. Первое, «Во славу стыда», заканчивается словами: «Из всех страстей нежнее нет Стыда». Второе завершается весьма сомнительным, с точки зрения викторианского правосудия, признанием: «Я – та Любовь, что называть себя не смеет». Как тут не вспомнить стихи самого Уайльда, которые он писал в том же возрасте, что и Дуглас, – например, «Бремя Итиса». На вопрос обвинителя, не идет ли тут речь о противоестественной любви, Уайльд отвечает отрицательно. Объясняет, что это чувство, которое питает человек в возрасте к человеку более молодому; ссылается на Шекспира и Микеланджело. Обвинителя этот ответ вполне устраивает.

Спустя два дня, 1 мая, присяжные расходятся во мнении, какой вынести вердикт, обвинительный или оправдательный. Большинство, причем абсолютное (десять против двух), – за вердикт обвинительный. Тем не менее назначаются повторные слушания и суд в новом составе.

Тем временем Уайльда выпускают из тюрьмы «Холлоуэй» под небывалый залог в 5 тысяч (!) фунтов, из которых половину дает Констанс. Уайльд безуспешно пытается снять номер в отеле, но для него свободных номеров теперь нет; отныне Уайльд – пария, persona non grata.Отказывают Уайльду в номерах не столько из соображений морали, сколько из страха – люди Куинсберри, как видно, пригрозили владельцам гостиниц расправой. Остается искать пристанища у матери и брата. Уилли, с которым Уайльд уже полтора года не разговаривает, женился вторично и живет с женой у Сперанцы. «Уилли, приюти меня, или я умру на улице», – будто бы сказал старшему брату младший, отчаявшись найти крышу над головой. Прожив два дня у матери на Оукли-стрит, он переезжает в дом своих друзей, Эрнеста и Ады Леверсон в Южном Кенсингтоне, где остается до окончания второго процесса. К Леверсонам приезжает Констанс, умоляет мужа поскорее уехать. Уайльд в очередной раз отказывается. Отклоняет и предложение Харриса нанять яхту и бежать во Францию; с владельцем яхты предприимчивый Харрис уже договорился. Если верить Харрису, примерно в это время между ним и Уайльдом происходит следующий примечательный обмен репликами.