Текст книги "Оскар Уайльд"

Автор книги: Александр Ливергант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Глава вторая
ОБРАЗЦОВАЯ СЕМЬЯ

Перенесемся, как писали в старых романах, на полвека назад. До европейской славы юному Оскару Уайльду еще далеко, до суда и тюрьмы – еще дальше. Пока же играется светская, не сказать комедия, – мелодрама. Место действия мелодрамы – Меррион-сквер, одна из центральных, самых, как теперь бы сказали, престижных улиц провинциального Дублина, где селятся люди знатные, известные и небедные. Время действия – вполне еще безмятежная середина позапрошлого века – очередной мятеж в Ирландии за несколько лет до рождения нашего героя закончился, следующий вспыхнет спустя лишь полвека.

А вот и главные действующие лица. Низкорослый, неопрятный, необычайно энергичный и знаменитый дублинский хирург. Его хобби – археология, этнография и слабый пол. Его супруга – пышнотелая, молодящаяся, велеречивая, литературно одаренная светская львица; выше мужа на голову – в прямом, а в чем-то и в переносном смысле этого слова. Пишет стихи, переводит; неравнодушна к политике и к сильному полу, однако семейным ценностям принципиально верна. И их младший отпрыск: крупный – в мать, рыхлого телосложения, миловидный, начитанный, обласканный маменькин сынок. На голове – это в десять-то лет – цилиндр, как у взрослого, из-под цилиндра выбиваются светлые локоны. У него полные, презрительно поджатые губы, красивый, раскатистый голос, он впечатлителен, замкнут, инфантилен. И на всю жизнь, несмотря на блестящий ум, инфантильным, наивным, экзальтированным, по-детски доверчивым останется.

Про такие браки, как брак Уильяма Уайльда и Джейн Элджи, принято говорить, что они совершаются на небесах.

И то сказать. И он, и она люди известные, на виду и на слуху, и не только в Дублине, но и во всей Ирландии; вполне обеспеченные, светские, разносторонне одаренные. Оба много печатаются, много путешествуют, много трудятся, но и в свое удовольствие жить умеют. И он, и она увлекаются кельтскими легендами, древними мифами, поверьями; обоих заботит судьба исчезающего на глазах гэльского языка. Уильям Уайльд выпустил том собранных им самим «Ирландских народных суеверий», Джейн Элджи Уайльд – «Древние легенды, мистические заклинания и суеверия Ирландии».

Брак держится не только на общности интересов; муж с женой живут в мире и согласии – во всяком случае внешне. У Уайльдов трое детей, родились они с разницей всего в два-три года, два мальчика и девочка. Родители занимаются их воспитанием и образованием, много, как принято говорить, в них вкладывают, при этом в детях «не растворяются» – блюдут профессию, каждый свою: он лечит, она сочиняет; их дом – один из самых открытых и хлебосольных в Дублине.

Любят – и ничуть не меньше детей – свой угнетенный, но не сдавшийся на милость завоевателя «остров святых и ученых». Несгибаемый патриотический дух передают и детям. В сборнике стихов, выпущенных леди Уайльд в 1864 году, в посвящении «Моим сыновьям Уилли и Оскару Уайльдам» есть такие строки: «Я научила их сызмальства внятно произносить слово родина.Научила, что родина – это то, за что все мы в случае надобности должны отдать жизнь». Научить – научила, но Оскар, в котором было немало ирландского – одно имя чего стоит: Оскар Фингал О’Флаэрти («Оссианское имя, – восторгалась счастливая мать, – величественное, таинственное»), – будь то лекции, или статьи, или художественные произведения, национальное чувство демонстрировал очень редко. А впрочем, когда французы или американцы называли его англичанином, вежливо их поправлял: «Я ирландец».

Трудно сказать, готова ли была чета Уайльдов пожертвовать ради родины благополучием и известностью, тем более – жизнью, но патриотами – и не только на словах, но и на деле – муж и жена, несомненно, были. Уильям Уайльд, правда, был патриотом больше по части ирландской старины и статистики (малоутешительной). А его супруга – скорее по литературной части. «Сильные нации сражаются, – прозорливо напишет она со временем в очерке об авторе „Ирландских мелодий“ Томасе Муре, – а угнетенные слагают стихи». Она и слагала.

Патриотами, оговоримся, Уайльды были в молодости. С возрастом же, как это обычно и бывает, супруги остепенились, поостыли и бестрепетно принимали от «британских угнетателей» в знак признания своих заслуг (и в самом деле немалых) почести, орденские ленточки, назначения, пожизненные пенсии.

За Уильяма Уайльда Джейн Элджи, двадцатилетняя дочь дублинского адвоката, выходца из англо-ирландской семьи протестантских священников, вышла замуж в 1851 году, когда отшумел бурный – и не только в Ирландии, но и во всей Европе – 1848 год. Когда стал уже понемногу забываться «картофельный голод», унесший чуть ли не миллион ирландских жизней; вдвое больше унесет в 1830–1850-е годы эмиграция.

«Измученные люди, что вы пожнете? / Трупы, что ожидают мщенья?» – задавалась риторическим вопросом в стихотворении «Голодный год» Джейн Элджи, будущая леди Уайльд.

1848 год стал бурным и для Джейн Элджи, или Сперанцы [5]5
  Speranza (ит.) – надежда.


[Закрыть], именно так юная поэтесса подписывала свои пламенные, внушающие ирландцам надежду (отсюда и псевдоним) стихи о предстоящей революции (ее придется ждать еще лет семьдесят), «картофельном голоде», эмиграции и антибританские статьи-воззвания ничуть не меньшего накала, которые регулярно печатались в патриотической «Нейшн», еженедельной газете, выходившей в Дублине с августа 1842 года баснословным тиражом – четверть миллиона экземпляров. В передовице от 22 июля 1848 года, озаглавленной «Час пробил» («The Hour of Destiny»), Сперанца возвестила: «Давно назревшая война с Англией, по сути, началась».

Прежде чем объявить войну Англии и стать Сперанцей, Джейн Элджи подписывала свои зажигательные стихи совсем другим, мужским именем – Джон Фэншо Эллис, и редактор «Нейшн» Чарлз Гэвин Даффи был крайне удивлен, когда в редакцию вместо ожидавшегося бородатого джентльмена впорхнула высокая, статная тридцатилетняя красотка в ярко-красном платье. Даффи был смущен, а его посетительница не скрывала своего удовольствия: розыгрыши Джейн Элджи Уайльд удавались всю жизнь.

Программой минимум и для «Нейшн», и для Сперанцы, про которую Питер Акройд в «Завещании Оскара Уайльда» не без яда и не вполне справедливо напишет, что «ее народолюбие простиралось не далее Графтон-стрит» [6]6
  Перевод Л. Мотылева.


[Закрыть], были, собственно, две вещи: независимый ирландский парламент и просвещение нации в патриотическом духе. «Мы должны не только вырвать наш народ из бездны беспросветной нищеты, – говорилось в одной из передовиц „Нейшн“, – но и привить ему возвышенную и героическую любовь к родине». Вообще, авторы «Нейшн», и Сперанца в первую очередь, громких слов не жалели. «Дадим народу понять, какая творится несправедливость!» – восклицала Сперанца на страницах газеты, а в стихотворении «Энигма» ставила точки над «i»:

 
Мы, отчаявшись, молились чужой королеве
За право жить в нашей собственной чудесной стране.
 

Знала бы неукротимая Сперанца, что пройдет совсем немного времени, и «чужая королева» удостоит ее супруга рыцарского звания…

Программой же максимум, если называть вещи своими именами, был призыв к мятежу. Причем если другие авторы «Нейшн» о вооруженном сопротивлении британской короне писали намеками, завуалированно, то Сперанца не церемонилась – призывала к восстанию, что называется, битым словом. Из передовицы «Нейшн»: «Пусть же все мыслящие и чувствующие люди отбросят партийные склоки и разногласия и объединятся ради великой цели – независимости Ирландии». В конце концов, объединиться ведь можно и без оружия в руках. А вот что пишет Сперанца в статье «Жребий брошен» («Нейшн», 29 июля 1848 года): «Во имя нашей поруганной, обесчещенной родины… во имя всех, умерших от голода, сосланных и казненных, совершим же еще один дерзновенный и решительный шаг. Переведем на мгновение дух, а потом – восстанем. Обрушим с севера, юга, востока и запада удар по английскому гарнизону – и земля будет нашей!» Ничего удивительного, что после таких слов судьба газеты была решена. Газеты и ее главного редактора Чарлза Гэвина Даффи. «Нейшн» прикрыли, а Даффи судили за подстрекательство к бунту и отправили за решетку: статью «Жребий брошен» приписали ему. Даффи, однако, был обязан Сперанце не только своим тюремным заключением, но и освобождением: неустрашимая патриотка явилась на процесс и во всеуслышание заявила: «Если считать, что эти статьи являются преступлением, то преступница одна я!»

После закрытия «Нейшн» оставался еще пусть и более умеренный, но тоже оппозиционный «Дублинский университетский журнал», куда в январе 1849 года перебирается неутомимая Сперанца, которая любила говорить про себя, что она «создана для величия». Тон «созданной для величия» поэтессы, правда, заметно меняется, в стихах теперь меньше «сперанцы» и больше скорбных ноток: мол, вы жертвою пали в борьбе роковой. В стихотворении с показательным названием «Руины» отчетливо звучит сигнал к отступлению:

 
Мечтатели, кто станет вас винить,
Что цели вы достигнуть не сумели?
 

Сперанца бьет отбой, но не в ее обыкновении уходить в тень, «отсиживаться в стороне от жизни», как кто-то очень точно про нее сказал; громкие патриотические вирши Франческа Сперанца (как она именовала себя на итальянский лад в переписке с Лонгфелло) писать продолжает. Стихотворение «К Ирландии» датируется 1868 годом и печатается в еще одном патриотическом издании – журнале «Национальное обозрение». И свою роль в освободительном движении Франческа Сперанца оценивает без ложной скромности: «Я выражаю душу великой нации. На меньшее я, признанный поэтический голос моего народа, не согласна». «Я – жрица у алтаря свободы», – напишет она со свойственным ей пафосом сыну Оскару четверть века спустя. С пафосом и с любовью к фразе. Подобно нашему Грушницкому, она «была из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы… которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания». И отличаются при этом высокой самооценкой – с самооценкой у Франчески Сперанцы всегда было все в полном порядке.

На страницах «Дублинского университетского журнала» «жрица у алтаря свободы» в 1850 году встречается с неопрятным, нечесаным, одетым как придется специалистом по ушным и глазным болезням Уильямом Уайльдом, чьи амбиции – и успехи – в то время были куда более скромными, чем у его избранницы. Что тем не менее не помешало счастливой молодой жене написать подруге: «Он – знаменитость, в его профессии ему нет равных, он умен и образован, как мало кто, к тому же это лучший собеседник в Дублине…»

Кипучей энергии, разносторонним способностям и интересам этого человека – лучше сказать, человечка: Уильям Уайльд прискорбно мал ростом, чего не скажешь о его статной, царственной супруге, «трагической королеве», как ее за глаза называли в дублинском бомонде, – можно было только позавидовать. Сын деревенского врача, он, в отличие от своих братьев-священнослужителей, пошел по стопам отца и стал ведущим в Ирландии врачевателем ушных и глазных недугов. В неполные 30 лет открыл в Дублине больницу Святого Марка. Основал и пять лет выпускал «Дублинский ежеквартальный медицинский журнал», за год до рождения второго сына Оскара удостоился высокого звания хирурга-окулиста королевы в Ирландии, успешно и добросовестно трудился на ответственном посту особого уполномоченного по медицинской переписи, собирал статистические данные по ушным и глазным болезням, за что и удостоился рыцарского звания. Все вышеперечисленные титулы и обязанности нисколько не мешали ему заниматься вдобавок еще и топографией «родного края». Дотошно описывать, как живут, что едят, что носят, как развлекаются, как обставляют свои жалкие жилища аборигены на западе страны – последние, считаные носители гэльского языка, которые, кстати сказать, и снабжали топографа необходимой и, увы, не вселяющей оптимизма информацией.

Находил Уильям Уайльд время и для статей по истории медицины, и для занятий фольклором, археологией, за что вовсе не англичане или ирландцы, а шведы наградили его орденом Полярной звезды. Описывал этот трудоголик и свод старинных рукописей, хранившихся в Королевской академии Ирландии, за что удостоился почетной золотой медали Каннингема. Не отставал сэр Уильям от своей супруги и по литературной – лучше сказать, «научно-литературной» части, ибо не переводил и стихов не сочинял. Зато сочинял многое другое. В общей сложности под его именем вышло 20 книг – целая библиотека, и на все вкусы. Он, как уже отмечалось, – автор «Ирландских народных суеверий», выдержавших не одно издание. А также классических для своего времени учебных пособий «Практические замечания по ушной хирургии», «Ушная хирургия», «Эпидемиологическая офтальмология». А также огромного числа статей, путевых и биографических очерков (среди которых есть и очерк о настоятеле дублинского собора Святого Патрика Джонатане Свифте), служивших, по мнению одного из его коллег и почитателей, «образцом высокой науки, эрудиции и прилежания».

Был сэр Уильям Уайльд и образцом по части «науки страсти нежной». Помимо трех законных детей от Сперанцы, за ним числились еще, по меньшей мере, четверо – заведенных, впрочем, еще до брака. Его старший незаконнорожденный сын Генри Уилсон пошел по стопам отца, был ассистентом сэра Уильяма в больнице Святого Марка и дослужился до звания профессора в «головном предприятии» – Королевском колледже хирургов Ирландии; сэр Уильям выдавал его за своего племянника. Что же до двух незаконнорожденных дочерей, то судьба их незавидна. В ноябре 1871 года, на балу, куда отправились сестры, вспыхнул пожар, и обе барышни получили смертельные ожоги. Имеется и альтернативная версия – увы, с тем же финалом: одна сестра подошла якобы слишком близко к камину, и на ней загорелось платье; вторая бросилась ей на помощь…

По Дублину ходило немало анекдотов о любовных похождениях неутомимого сэра Уильяма – некоторые совершенно неправдоподобные. Рассказывали, например, будто во время своего пребывания в Швеции сэр Уильям ухитрился переспать с женой принца, пока тот после глазной операции на время лишился зрения…

Репутация легкомысленного сэра Уильяма всерьез пострадала, однако, лишь однажды, когда он соблазнил свою пациентку – не первую и не последнюю, – девятнадцатилетнюю дочь профессора Тринити-колледжа Мэри Трэверс. Родив от сэра Уильяма сына, мисс Трэверс не смолчала, обвинила титулованного хирурга в том, что тот изнасиловал ее во время операции, прямо под хлороформом, и подала на него в суд. Честное имя великого врача и просветителя оказалось подмоченным, пришлось к тому же заплатить немалую сумму – две тысячи фунтов – судебных издержек. Скандал вышел громкий – как уверяют биографы, на всю Ирландию.

На всю Ирландию – но не на Меррион-сквер. «Муж и жена – одна сатана»: леди Уайльд не только не разошлась с провинившимся супругом, но и, в соответствии со своим жизненным принципом: Fidanza, Constanza, Speranza [7]7
  Супружеская верность, постоянство, надежда (ит.).


[Закрыть], выступила в его защиту. «Весь Дублин выражает намсочувствие!» – писала она, пусть и покривив душой, когда зловредная мисс Трэверс сочинила и распространила по городу брошюру, которая была написана от имени Сперанцы и в которой во всех подробностях описывалось, как некий вымышленный доктор Квилп надругался над юной пациенткой.

Леди Джейн Уайльд. Художник Дж. Морозини

Вообще, толерантности леди Уайльд не было предела: летом на даче под Дублином собирались все дети сэра Уильяма – равно брачные и внебрачные. Когда же сэр Уильям лежал на смертном одре, леди Уайльд дала возможность проститься с ним таинственной незнакомке под траурной вуалью – по всей видимости, матери одного из его внебрачных детей. Хотя злой на язык дублинский художник Гарри Фрэнсис и называл Сперанцу «ходячей карикатурой на материнство», Джейн Элджи Уайльд слишком много времени уделяла детям, а также – себе, литературному труду и светской жизни, чтобы всерьез обращать внимание на такие мелочи, как супружеские измены своего знаменитого мужа.

Тем более что у сэра Уильяма имелись грехи и посерьезнее. При том что был он отличным собеседником («лучшим собеседником в метрополии», – говорила про него, как всегда не скупясь на громкие слова, лояльная жена), умел «держать стол», за который по субботам садилось, бывало, до ста человек, – Уайльд-старший мог себе позволить самую постыдную неопрятность. Ему ничего не стоило, к примеру, преспокойно высморкаться в салфетку, начать чистить ногти вилкой или попавшимся под руку гусиным пером, отпустить малопристойную шутку. И даже – и это в присутствии крупных политиков, университетской профессуры, известных поэтов и писателей, актеров, музыкантов – запустить большой палец в тарелку с супом, дабы убедиться, что суп подан горячим.

В отличие от мужа Сперанца, «гранд-дама», как она сама себя называла, по многу раз на дню менявшая туалеты – в основном красных или лиловых цветов, обвешенная, точно новогодняя елка, драгоценностями, сморкаться за столом или чистить ногти гусиным пером обыкновения не имела. Держалась гранд-дама сотте il fautи в подтверждение своих воспитанности и здравомыслия по вечерам, чтобы ее, не дай господь, не видели навеселе, уединялась у себя в спальне, где вслух читала Оскару «Мельмота-скитальца» – увлекательное сочинение своего дяди Чарлза Роберта Мэтьюрина, вдохновившего и Вальтера Скотта, и Оноре де Бальзака, и Шарля Бодлера, а впоследствии и самого Оскара Уайльда – последнего, правда, не на художественное произведение, а на скитальческий образ жизни.

Оскар, тот самый, высокий, рыхлый, нескладный подросток в цилиндре, с выбивающимися из-под него светлыми локонами, довольно быстро себе уяснил, что мать с отцом – люди разные, пусть их и многое объединяет. И хотя мальчик чуть ли не каждое лето ездил с отцом на девственный запад страны, где с подростковой страстью копался в земле в поисках кельтских черепков, он раз и навсегда взял сторону матери. Родители, впрочем, почти никогда не ссорились, просто каждый жил своей жизнью – залог счастливого брачного союза. Скажет же со временем их младший сын: «Самая прочная основа для брака – взаимное непонимание».

Оскар подолгу гулял по Дублину с разряженной, осененной дежурной светской улыбкой леди Уайльд, тем более что друзей в детстве у него было немного, да и те, что были, не слишком его жаловали. Заслушивался или на прогулке, или, забираясь к ней вечером в постель, ее патриотическими и романтическими виршами, в его поэтическую душу, впрочем, не запавшими. Когда же в доме бывали гости (а гости на Меррион-сквер не переводились), сидел под столом у ее ног.

И готов был поверить, когда леди Уайльд ему внушала, что его настоящий отец – вовсе не сэр Уильям, а поэт и ирландский патриот Смит О’Брайен. Претендовать на почетное право называться отцом Оскара Уайльда мог и известный юрист Айзек Батт. Это он защищал на суде редактора «Нейшн» Чарлза Гэвина Даффи и был свидетелем благородного поступка ворвавшейся в здание суда Сперанцы. Одно время по Дублину ходили непроверенные, но стойкие слухи, будто у Айзека Батта, человека умного, к тому же блестящего собеседника (и он тоже!), и будущей леди Уайльд был долгий и страстный роман.

Как бы то ни было, на отца Оскар был ни внешне, ни внутренне ничуть не похож, и ростом, и статью, и вкусами, да и характером тоже пошел в мать. Постоянно чем-то занятый, вечно куда-то спешивший отец не уделял ему (да и старшему Уилли тоже) почти никакого внимания. Мать же, хотя и была больше всего на свете увлечена собой, находила для сына время, одевала его на свой довольно экстравагантный вкус (не отсюда ли будущие ярко-красные сорочки и зеленые гвоздики или лилия в петлице?), опекала его, защищала от жизни, в чем замкнутый, мечтательный, меланхоличный младший сын очень нуждался. Как не вспомнить Бунина: «Каждое младенчество печально: скуден тихий мир, в котором грезит жизнью еще не совсем пробудившаяся для жизни, всем и всему еще чуждая, робкая и нежная душа». Точнее не скажешь: робкая и нежная душа второго сына четы Уайльд не столько жила, сколько «грезила жизнью».

Отношения между детьми, как это нередко бывает в многодетных семьях, были непростыми. С младшей сестрой Изолой Оскар мало сказать ладил – очень ее любил, и когда она внезапно, неполных десяти лет, умерла от воспаления мозга, долгое время был безутешен, всякий раз оказываясь в Дублине, бывал на ее могиле и сочинил в память сестры длинное душещипательное стихотворение с соответствующим названием «Requiescat» [8]8
  «Покойся с миром» (лат.).


[Закрыть]. Вот его первая строфа в переводе Михаила Кузмина:

 
Ступай легко: ведь обитает
Она под снегом там.
Шепчи нежней: она внимает
Лесным цветам.
 

А после его смерти друзья нашли среди вещей покойного конверт с локоном Изолы и надписью «Волосы моей Изолы».

Со старшим же братом отношения у Оскара не задались, хотя первые годы они и жили душа в душу. Вместе рыбачили на «диком западе» Ирландии, где у отца был охотничий домик «Мойтура»; впоследствии Оскар назовет это место «пурпурным островком». Вместе ездили в горы Уиклоу, в Гленкри, на ферму, «под крылышко» капеллана находившейся поблизости часовни Святого Кевана преподобного Придо Фокса. Вместе ездили на море – либо в курортный городок Брей в графстве Уиклоу, либо в Дангарвен, графство Уотерфорд. Вместе учили ненавистный немецкий с гувернанткой-немкой и любимый французский – с французской бонной: родители на образование детей денег не жалели. Вместе сиживали за столом со взрослыми и слушали их разговоры, дав слово, что не раскроют рта. Вместе были отправлены в закрытую школу в Эннискиллене, в ольстерском графстве Фермана: отец (в отличие от матери) был убежденным протестантом и «папского» учебного заведения для своих детей не потерпел бы. Вместе же учились в Тринити-колледже Дублинского университета – Колледже Святой Троицы, оплоте протестантского образования в католической Ирландии.

Уилли был близок, особенно в детстве, с матерью, что видно хотя бы из материнской «сравнительной характеристики» сыновей: «Оскар – большой, крепкий младенец, который не думает ни о чем, кроме еды. Уилли же хрупок, высок, сообразителен. У него большие, выразительные глаза. Он проник мне в самую душу». Как говорится, почувствуйте разницу. Поначалу леди Уайльд «ставит» на старшего. «Уилли, – с нескрываемой гордостью пишет она своей шведской подруге, – мое всё… Я воспитаю его героем, а быть может, и президентом будущей Ирландской республики». Если старший, в ее представлении, был героем, то младший – скорее, игрушкой. Дело в том, что, забеременев во второй раз, леди Уайльд ждала девочку и поначалу к младшему сыну как к девочке и относилась: баловала его, наряжала – повторимся – в яркие, необычных цветов и покроя наряды. Не отсюда ли женственность, экзотические вкусы и экзотический же – назовем это так – образ жизни классика английской литературы?

Младшего брата несостоявшийся «президент Ирландской республики» недолюбливал, завидовал ему, хотя вида старался не подавать. В свою очередь, и леди Уайльд заставляла себя быть «объективной» и делить, особенно после смерти дочери, материнскую любовь между сыновьями поровну. Трудно сказать, получалось это у нее или нет, но из сохранившихся писем видно, что если сначала любимым сыном был Уилли («мое всё»), то, когда сыновья подросли, материнское сердце воспылало к Оскару. «Уилли хорош, ничего не скажешь, – запишет она в дневнике, – но Оскар… из него получится нечто потрясающее». «Трагическая героиня» была тщеславна; нерадивый, пьющий, ленивый старший сын радовать ее перестал, перестал быть «умненьким и своенравным», как она с нескрываемым чувством нежности писала про одиннадцатилетнего Уилли в письме подруге. Блестящим же Оскаром, первым во всем, за что бы он ни брался, невозможно было не гордиться – до поры до времени.

Не слишком способный (в семье не без урода), хотя со временем и овладевший бойким журналистским пером, Уилли будет и впредь вести себя с Оскаром покровительственно, чтобы скрыть зависть к талантливому брату. Сначала – к его академическим успехам в Королевской школе Портора и в Тринити-колледже (где сам Уилли преуспел больше в спорте, чем в науках), затем – к литературным. Беспутный старший брат поменял в жизни много профессий: подвизался не только журналистом, но и юристом, критиком и даже драматургом. От отца Уилли унаследовал любовь к прекрасному полу; от матери, как, впрочем, и Оскар, – любовь к шампанскому, позе и фразе, и весной злополучного 1895 года весь Лондон будет потешаться над тем, как театрально сокрушается старший брат во время скандального процесса над младшим. «Бедный Оскар, один Бог будет ему судьей!» – вздыхал, проливая пьяные и не слишком горькие слезы, Уилли, пока Оскар Уайльд в наивной надежде на победу (материнская speranza!)ждал решения суда. А когда спустя два года Уайльд выйдет на свободу, Уилли изречет: «Оскар вышел из тюрьмы еще более великим, чем в нее вошел!»

Но разведет жизнь братьев много позже. Пока же – скажем еще раз – у них все поровну: и любовь матери, и безразличие отца, и отменное джентльменское образование. И отношения между ними безоблачны. Такие же, как у их родителей, чей брак определенно совершился на небесах.