Текст книги "Тайна асассинов"

Автор книги: Александр Воронель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

В январе этого года Хусейн внезапно назначил своим наследником сына Абдаллу, родившегося от жены-англичанки. 37-летний Абдалла не готовился унаследовать корону, учился военному делу в Вашингтоне, служил в танковых войсках, а затем в авиации. В последнее время он командовал элитными войсками безопасности и пользовался большой популярностью в армейских частях. Возможно, это и явилось причиной его назначения, так как преданность армии является важнейшим фактором стабильности власти во всех арабских странах.

Король Хусейн знал, какое трудное наследство он оставляет. Международная блокада иракского диктатора Саддама Хусейна подорвала традиционную торговлю Иордании с Ираком. Безработица в стране приближается к 40 процентам. Иракские газеты плачут крокодиловыми слезами о бедном иорданском народе, который живет под страшной опасностью сионистской агрессии. Палестинские организации затихли, но не забыли «черный сентябрь». Вожди бедуинских племен непрочь выставить своих более удобных кандидатов на престол. Сирия в любой момент готова «оказать братскую помощь» и «защитить Иорданию», как она уже «защитила» Ливан. В такой ситуации армейское прошлое принца Абдаллы может очень пригодиться. Как в свое время пригодились преданные бедуинские войска самому Хусейну.

На похоронах короля, встретились главы государств и организаций почти из всех стран мира. Чего искали эти циничные, закаленные политикой люди в столице маленького, бедного государства?

Я думаю, прежде всего они искали встречи. Невероятная ситуация, при которой могут встретиться (и даже пожать друг другу руки) президент Израиля, Эзер Вейцман и отпетый глава террористов Наеф Хаватме, президент США Клинтон и диктатор Ливии Кадаффи, таит в себе много возможностей для людей такой профессии. То, что Хусейн сумел при жизни завязать отношения со всеми этими людьми, показывает, что он был безусловно выдающейся личностью, обладающей большим обаянием. Он также сумел при этом остаться независимым, вопреки людоедскому принципу «кто не с нами, тот против нас». Но то, что эти люди бросили все свои неотложные дела, чтобы слететься в Амман на светские похороны, означает также, что существует реальная опасность нарушения международной системы равновесия сил в мире из-за падения с чашки весов маленькой иорданской гирьки. Одни из них боятся этого нарушения, иные жаждут его, но другого повода взглянуть в глаза друг другу и поразмыслить об увиденном у них не будет.

Зная о своей близкой смерти король напоследок проявил редкое самообладание и уладил дела спокойно, как заканчивает или передает дела добросовестный работник перед уходом в отпуск. С его лица не сходила доброжелательная улыбка, долженствующая ободрить и утешить его подданых. Он несколько раз публично подтвердил свою приверженность делу мира с Израилем, чтобы исключить кривотолки после своей смерти.

Принц Абдалла поклялся, что выполнит волю покойного. Похоже, что ему понадобится для этого не меньше выдержки и мужества, чем понадобилось Хусейну.

Идея, что мир не «раскололся на два лагеря» и необязательно принадлежать к одному из них, чтобы прожить жизнь достойно, все еще нова на Ближнем Востоке. Король Хусейн своей жизнью создал впечатляющий прецедент, который внушает надежду, но мы еще в самом начале пути.

В преддверии очередной войны

В грандиозном сценарии, который сто лет назад набросал Владимир Соловьев для XXI века, евреям и Израилю выпало играть пионерскую роль в тотальной войне с мировым Злом (Вл. Соловьев, «Три разговора», 1900 г.). Президент Буш (конечно, какой-нибудь из его советников), судя по его реторике, внимательно читал этого русского философа. Мы действительно приближаемся к тотальной войне, и, боюсь, нам не удастся уклониться от своей пионерской роли в этом деле. Но приблизиться – еще не значит неизбежно вступить в войну. Третья мировая война завтра не начнется.

Палестинский террор выступает по классической схеме уличного ограбления. В темном переулке к вам подходит мальчик и издевательски жалобным голосом канючит: «Дядя, мне холодно, отдай пальто.» Вы грубо ему отвечаете, и мальчик цепляет вас каким-нибудь проволочным крючком. Вы даете ему по уху, и тут из-за угла выходят трое с ножами и говорят: «Ты зачем обижаешь маленького?! А ну, отдай ему, что он просит!».

Арафат просит, ни много ни мало, отдать ему пол-Иерусалима вместе со Стеной Плача, право бесконтрольно ввозить оружие и вселить к нам миллионы людей со всего света, которых он назовет беженцами.

В противном случае… Что в противном случае?

Палестинский народ прийдет в отчаяние и станет мстить еврейским оккупантам, самоубийственно взрываясь то тут, то там. Собственно, его отчаяние даже предшествует этим требованиям, поскольку разница в образе жизни угнетенного палестинского народа и захватчиков-евреев бросается в глаза. Палестинцы как бы дошли до края: «Чем такая жизнь!..» Спросим себя: в чем тут дело?

Неужели благосостояние евреев происходит от захвата Стены Плача и поселений в Иудее и Самарии? А до этого захвата в 1967 г. палестинцы были счастливы и мы жили в мире и согласии?

Неужто нищета палестинцев связана с лишением их возможности ввозить оружие? И они приходят в отчаяние от невозможности пригласить на свою нищету родственников из богатых стран? А если они беспрепятственно ввезут оружие и увеличат плотность своего населения, они успокоятся?

Мысль о том, что палестинский народ угнетен именно своим собственным поджигательским руководством, не находит поддержки в широких кругах. Европа и Америка, потеряв счет убитых ими в Афганистане и в Африке, не устают, однако, давать нам уроки гуманизма. Мы, оказывается, должны повсеместно и неуклонно уважать права человека. И не мешать им улаживать их собственные дела с правами афганского, иракского, сомалийского, югославского и многих иных свободолюбивых народов.

Да и в самом израильском обществе, хотя и шокированном новым размахом арабского террора, дискуссии о возможности компромисса с террористами (и с собственной совестью) не утихают. Может ли полицейский немедленно стрелять, если он видит преступника? Или он должен предупредить его об опасности выстрелом в воздух? Пропускать ли машины с оружием, если на них написано «Скорая помощь»? Морально ли отказываться от резервной службы в армии? Может быть такой отказ означает преданность делу мира? Следует ли позволять антиизраильскую пропаганду арабам – членам Кнессета? Не следует ли различать террористов, которые убивают женщин и детей и тех, кто покушается только на солдат?.. А что, если палестинцы правы? Может, отдать им все, что они хотят? Почему бы, в самом деле, нам не попробовать?

Дискуссиям нет конца. Израиль давно превратился в экспериментальную площадку, на которой практически опробуются все западные социальные идеи.

Арабский мир, наблюдая это противостояние из-за угла, наматывает на ус и решает, работает ли такая стратегия в борьбе с неверными. Для арабского (и, возможно, для всего мусульманского) мира это вопрос экзистенциальный.

Если можно вырвать у людей Западной цивилизации уступки, подрывающие самую основу их существования, всего лишь ценою жизни нескольких сотен оголтелых недорослей, стоит ли менять свои вековые привычки? То есть, стоит ли производить у себя реформы, угрожающие их авторитарным режимам, вводить европейское образование, плодящее диссидентов, позволять беспрепятственное распространение сведений, ослабляющих веру и подрывающих незыблемый до сих пор авторитет властей?

Здесь не место шуткам. Речь идет об образе жизни сотен миллионов людей, большинство из которых не привыкло к западной идее свободного выбора. Вернее привыкло, что их выбор только между жизнью и смертью.

Свободный выбор в арабских странах, впрочем, есть у их правительств, поскольку они не ограничены своими парламентами. Они свободны вести свои народы по пути медленного и необеспеченного прогресса, и один Бог знает, сколько еще препятствий встретится им на этом пути в будущем. Но они могут также склониться к покровительству (и попустительству) новым движениям, руководимым яркими, одаренными личностями вроде Бин Ладена. Есть сегодня в мусульманском мире эти народные герои, готовые победить или умереть, обещающие скорое торжество веры, новый порядок и всеобщее братство правоверных. Что с того, что во всех европейских странах библиотеки завалены книгами, из которых ясно, что никакой «новый порядок» не принесет счастья, и братству вовеки не бывать – кто там станет эти фолианты перелистывать! Всегда найдутся тьмы молодых сторонников у решительного человека с идеей. Даже и в «Аль Каэде» есть уже какие-то отморозки европейского происхождения.

Между тем, в Израиле каждый день раздается один или два взрыва, то в клубе, то в ресторане, или какой-нибудь очередной герой-мученик кидается с автоматом на толпу. Террористы стали разъезжать по территориям на машинах «Скорой помощи». Министр Рехавам Зееви («Ганди»), отказавшийся от охраны из принципа («У себя в стране мне не нужна защита!») убит на улице. Другому министру (Дани Наве) уже пообещали убить его детей. Пока я это писал, телевизор сообщил, что в Ариеле взорван отель. Ранено 15 христианских паломников, приехавших демонстрировать евреям свою солидарность…

Эта тактика, в общем, себя оправдывает. Люди стали меньше ездить в автобусах, реже ходить в рестораны. Коалиционное правительство («лебедь, рак и щука») явно топчется в замешательстве. Распределение голосов в Кнессете не соответствует сегодняшнему настроению общества. Стране сейчас не до выборов. Оппозиция для поднятия престижа резко преувеличивает меру своего влияния на избирателей. Появившиеся экономические трудности обостряют трудовые и социальные конфликты.

Одиночные ответные акции Израиля не могут помешать будущим мученикам ислама. Понемногу разрушаются и основы мирной жизни по обе стороны фронта. Люди звереют. Террориста, стрелявшего в праздничную толпу на свадьбе, забили пивными бутылками. После взрыва в тельавивской молодежной дискотеке уличная толпа бросилась на арабов, собравшихся молиться в мечети поблизости. Я, впрочем, не поручусь, что никто из молящихся там не выразил открыто своей радости по поводу гибели девочек в дискотеке…

Очевидно, что это должно кончиться массированным вторжением израильской армии на территорию «автономии» и сплошной «зачисткой». Кажется, если верить радио, в последние дни она уже началась. При зачистке в «лагере беженцев» Балата (попросту в поселке потомков лиц, перемещенных в ходе войны 1948 г.) арестованы десятки людей, замешанных в убийствах, обнаружены склады оружия, ракет, мин и взрывчатых веществ, десятки поясов со взрывчаткой для потенциальных кандидатов в рай. В Туль-Кареме сдались несколько сот вооруженных террористов. Палестинцы, в доме которых они прятались, забыв опасения, взмолились: «Да, уберите вы, наконец, от нас этого Арафата, чтобы мы могли жить спокойно.».

Означает ли такое вторжение «большую» войну? Об этом трудно судить категорически, но можно оценить примерно.

Для «войны цивилизаций», предсказанной Хантингтоном, время еще не пришло. Общие культурные симпатии мусульман далеко еще не дошли до уровня общего «национального интереса». Все ближайшие соседи Арафата заинтересованы, пока что, скорее в его поражении, чем в победе (это особенно верно в Иордании!).

Единственное правительство, которое сейчас могло бы найти для себя выгодным вмешаться в пользу Арафата, это режим Саддама Хусейна. Вместо того чтобы маяться самим в ожидании нападения США, Ирак мог бы выступить первым в качестве спасителя, готового защитить «палестинских братьев» от «агрессора» и таким образом несколько по-иному расставить акценты в предстоящем общем конфликте. Мощь арабских стран все еще, в основном, потенциальная, психологическая и финансовая, но не военная. Максимум, на что они могут рассчитывать, это неочевидное поражение. Поэтому такая война, если она начнется, будет для мусульманского мира только пробой сил. Но от исхода этой пробы зависит развитие всего цивилизационного конфликта.

Подобная же проба сил произошла в свое время в Европе в конфликте демократических стран с Германией из-за Чехословакии. Вот, что показал на Нюрнбергском процессе начальник Германского генерального штаба ген. Гальдер:

«В 1938 мы решили избавиться от Гитлера. Душой нашего заговора был генерал Бек… Мы составили прокламацию к германскому народу, в которой провозгласили, что фюрер вовлекает Германию в гибельную войну и долг генералов предотвратить это развитие событий. Наше тайное совещание еще продолжалось, когда радио сообщило о приезде Чемберлена к Гитлеру в Мюнхен… Престиж Гитлера после Мюнхенского соглашения настолько вырос, что подходящий случай больше уже не представился…».

Чемберлен, таким образом, думая спасти мир, спас Гитлера… Показания ген. Гальдера дополнил ген. Йодль: «Если бы Даладье и Чемберлен не пошли на компромисс в Мюнхене, мы ни в коем случае не выступили бы с военной силой. Мы просто не смогли бы этого сделать. У нас не было средств прорвать чешскую линию обороны и не было достаточного количества войск на Западе…».

Их обоих удачно дополняет высказывание самого Гитлера: «Наши враги – мелкая сошка. Я понял это в Мюнхене.».

Будущее развитие событий – быть Третьей мировой войне или не быть – зависит от энергии отпора, которую ощутит будущий потенциальный противник. Война в Афганистане безусловно отрезвила многие горячие головы.

Но у нас в Израиле ситуация пока не прояснилась. Поддержка Арафата из Европы и осторожные, уклончивые заявления правительства США все еще оставляют ему надежду на признание его террора законным средством политической борьбы. Половинчатые антитеррористические меры израильского правительства до сих пор только вдохновляли его на продолжение этой войны на истощение. Израильское общество никак не привыкнет к мысли, что противник не собирается считаться с потерями и совершенно равнодушен к жертвам, которые несет его собственный народ. Еще меньше оно готово к пересмотру своих гуманных принципов. Это проблема гуманизма как целого. Он судит о противнике по себе.

Столкновение с негуманистической цивилизацией ставит либерального человека перед неразрешимой проблемой. Соблюдая свои принципы, он находит себя (а, главное, своих близких) на краю гибели. Нарушая свои принципы, он не может отделаться от чувства вины.

Принципы гуманизма недоказуемы, потому что они скроены по мерке человека. Но оказалось, что люди разных цивилизаций имеют об этой мерке разное представление. И наша мерка не универсальная, а европейская. Навязать свои принципы противнику, который не принимает наших (а, может быть, и никаких?) правил игры, мы можем только силой. Об этом, как раз, и напоминает нам Нюрнбергский Процесс над нацистскими преступниками. Не надо льстить себе, называя решения этого Суда справедливыми. Военные преступники на этом Процессе сидели не только на скамье подсудимых, но и среди судей. Это была справедливость одной (победившей) стороны.

Однако, послегитлеровская Германия обязана своим сегодняшним демократизмом именно такому нарушению юридической правомочности. Также и расцвет Японии произошел благодаря страшному военному разгрому и последующей многолетней оккупации. В общем, и немецкий, и японский народ, как бы их отдельные представители ни расценивали события прошлого, неизмеримо выиграли от того, что подверглись в свое время жестокому насилию.

Не будем себя обманывать – никакого другого пути к демократии у них не было.

Наша конфронтация с Палестинским руководством поставила нас вплотную к краю пропасти не потому что мы слабее их. Не при чем тут и либеральная болтовня, что «партизанскую войну нельзя выиграть военными средствами». Все войны в мире выиграны именно военными средствами.

Но речь идет о нас самих: партизанскую войну нельзя выиграть, оставшись в прежних пределах либеральных принципов. Эту войну нам не удастся выиграть, оставшись в той же очаровательной атмосфере богемной анархии, постоянной грызни «за справедливость», непрекращающейся «борьбы за права», которая когда-то делала израильскую интеллигенцию столь обаятельно беспечной, в сущности фанатически демократичной, нон-конформистской. Живя до сих пор в пределах своих «западных» представлений, мы в Израиле приучили себя к мысли о «войне без ненависти» и «судебной процедуре без ожесточения». И упоенно разоблачали свои прошлые войны, своих генералов и политиков, свою разведку и юриспруденцию в грязных трюках и подменах. Но не бывает «чистой» войны. Как нет и не будет жизни без греха.

Мы тешили себя мыслью, что и посреди войны нам удастся сохранить «человеческое лицо». Однако, это, как раз, и есть бесчеловечность, ибо война и убийство – человеческое дело, которое диктуется страстью, и потому маска ненависти более приличествует им, чем лицемерное бесстрастие. Много прав есть у человека, если верить идеалистам. Но его главное право – право на жизнь – вне прочной государственной структуры не обеспечено.

В Израиле жил писатель Юлий Марголин. Как израильский (палестинский о ту пору) гражданин он 11 лет просидел в Гулаге и был освобожден только в начале 50-х годов. В своей замечательной книжке «В стране 3/К» он описал одно свое столкновение с обитателем этой «страны». Этот человек попытался вырвать у него хлебную пайку. Марголин ударил его кулаком в лицо и свалил под нары. Дальше писатель пишет: «Я понял, что ненавижу этого человека. Я ненавижу его не за то, что он хотел отобрать у меня пайку, а за то, что он вынудил меня, интеллигента с тонким вкусом, читавшего Вольтера и Канта, своим кулаком расквасить человеческое лицо.».

Вот, это приблизительно то, к чему подвела нас конфронтация с арабским миром и о чем нам ежедневно напоминает лицо Ясира Арафата.

Третьей мировой войны пока не будет, но наш мир станет хуже, жестче. И мы станем черствее.

Люди на войне

В обыденной жизни от множества мелких забот и незначительных разговоров мы обалдеваем и теряем ощущение смысла и цели, перестаем различать высокое и низкое, важное и пренебрежимое. Хорошая книжка может встряхнуть и напомнить… Прошло уже много лет с тех пор, как множество людей покинуло СССР. Некоторые из них прижились в Израиле настолько, что способны писать о жизни здесь, о нашей жизни, не о невозвратном прошлом. Такой человек пишет о жизни, которая нас окружает, но в его тексте невольно присутствует сравнение: он знал и другую жизнь, он не может забыть, даже если хочет. Это неявное сравнение наполняет его наблюдения особым смыслом, придает его описаниям оттенок тайного знания. Его внимание невольно выхватывает из беспорядочной картины реальности то, что он менее всего ожидает увидеть. Это хорошая позиция, обостряющая взгляд писателя, дающая творческому слову новые смысловые оттенки. Зря эмигранты жалуются. Впрочем, они жалуются не зря. Они жалуются на то, что вместо чисто словесной работы, к которой они привыкли с детства, им приходится проделывать новую работу по осмыслению незнакомой действительности, труд, от которого они с детства отвыкли.

Удачи на этом пути редки. Они приходят к тем, кто погружается в эту действительность целиком (или не погружается в нее совсем). Об одной из таких удач я хочу рассказать на последующих страницах, но, хотя это желание возникло у меня в связи с книгой, речь пойдет, скорее, о жизни, которая за этой книгой стоит. О драматическом эпизоде этой жизни. О войне в Ливане…

Командир инструктирует солдат перед боем: «Одна из наших главных задач – вернуться домой целыми!» Такое замечание, может быть, не остановило бы внимания писателя-американца. «Поэтому делайте то, что вам говорят, и никуда не лезьте без команды!» – здесь содержится новое для русского выходца обоснование воинской дисциплины.

С этого, в сущности, начинается книга Владимира Лазариса «Моя первая война». Этим, в сущности, она и кончается: «Побеждает тот, кто остается в живых. А каждый знает, что в живых остаться можно только, если воевать, а не бежать». Это слова из интервью, которые В. Лазарис взял у молодого десантника, родом из Вильнюса, историка по специальности. Действительно ли каждый знает, что бегство не спасает? Или, может быть, только историки по специальности?

Книга Лазариса представляет собой короткий военный дневник и 22 интервью, взятых на поле боя у солдат – выходцев из СССР. Автор проявил чуткость к своему материалу: дневник его, не заслоняя картину, вводит читателя в обстановку ливанской войны. Тон дневника подготавливает читателя к шуму разных голосов в интервью и потому намеренно негромкий.

Прочтение книги провоцирует мысль, что, быть может, война, или еще конкретнее, армия сплачивает нас вернее, чем прожитые в стране годы, успехи по службе и знание языка. Мы вместе живем и вместе воюем, значит, мы – один народ. Это не столько силлогизм, сколько чувство. Как всякое чувство, оно сильнее разума. Это чувство господствует во всей книге. Разум же подсказывает каждому интервьюируемому свои собственные пируэты вокруг этого стержня. Большинство из них – молодые ребята, так что они, в сущности, уже не «русские», а израильтяне. Это очень заметно по свободе, с которой они признаются в своих страхах, а также по свободе, с которой они рассуждают о войне и политике. Но сказанное выше об особой двойственности оценок бывшего выходца из СССР остается верным и для них. Во-первых, потому, что кое-что они все же помнят, а во-вторых, потому, что направляет разговор воля автора, и характер его вопросов определяет, конечно, круг их внимания.

«Меня поставили за дерево, прикрывать ребят… Первый пробежал благополучно. Прямо за ним, фонтанчиками по земле, шла очередь… И рядом со мной пули из «Калашникова» шлепались «панг, панг». Я только думал: ради мамы пусть со мной ничего не случится».

Это интервью разведчика. А вот голос шофера:

«Мне до Ливана дела нет, я туда пришел, потому что там кто-то был, кто мне мешал… Я себя чувствую, как маляр, которого попросили покрасить дом. Прийти, покрасить и уйти. Как в России говорили: «Надо, Федя!»… С правой стороны виднеется Бейрут, а слева – наша артиллерия. Вот она и начала долбать. А мы – на дороге. Снаряды летят над головой. Едешь и сам себя уговариваешь: «Не в тебя, не в тебя! Это – наши!» Но снаряды-то летят. И террористы отвечать начали. Мы оказались посередине. Говорят, если слышишь снаряд, он уже не опасен. Не знаю. Чувствую, в кабине сильно воняет. Оказывается, напарник, когда «катюши» стреляли, в штаны наложил. Мы остановились, но я как-то ничего не чувствовал. Дело еще в том было, что, когда мы перед въездом в Бейрут ждали пропуска, я с ребятами бутылку водки распил. В общем, когда этот парень меня за руку схватил, я затормозил. Вылазит он, значит, из машины и говорит: «Вы меня, ребята, извините. Желудок не выдержал». С каждым может случиться. Вообще лучше не думать, что ты можешь вот так запросто помереть, потому что, чем больше думаешь, тем больше вероятность, что так оно и будет».

Ну, кто способен не думать, тот не думает. Но вот танкист думает все время:

«Если на узкой горной дороге стоит автомашина, ты же не станешь останавливать колонну в сотню танков, чтобы эту машину оттащить. Представляете: на легковушку наползает полсотни тонн железа… Никто, конечно, не хотел специально вредить и портить, но, если честно сказать, мне было даже забавно. Потому что в такую минуту особенно ощущаешь, какой махиной ты правишь… У командира голос стал немного истерическим. Когда сильное напряжение – всегда крики. Потом параллельный пулемет вышел из строя, и я должен был вылезть наружу, чтобы заменить его другим. Тогда я почувствовал беспредельный страх…».

Хотя жанр этот довольно обычен для англоязычной или ивритской литературы, такие книги никогда еще не появлялись на русском языке. Русскоязычный читатель может найти здесь впервые не только некую правду об Израиле, но и некую новую для себя правду о жизни вообще. Так как это непохоже на обычную для него сионистскую пропаганду, недавний советский гражданин может задать законный вопрос: «На чью мельницу льет воду господин Лазарис?» Здесь обнаруживается привычная нам по прошлому опыту аналогия между правдой и водой.

Что такое правда? Прежде всего, забудем, что в СССР нас учили, будто бывает правда «наша» и «не наша». Правда – одна. Иногда – неприятная. Затем придется также отказаться и от внушенной всей русской литературой, от Толстого до Солженицына, мысли, что главная правда проста. Как ни смотри, всегда оказывается – с одной стороны… с другой стороны. Простоты никак не получится, если мы не готовы для этого сжить со света половину человечества. Как и вода, правда протекает сквозь пальцы, если надеешься ее зачерпнуть голой рукой. Но может утолять жажду…

Правда жизни состоит в том, что люди ее не знают. И те, которые ищут ее, оказываются значительнее и правее, чем те, которым она безразлична. И книга Лазариса поражает, прежде всего, ощущением значительности жизни, которую она описывает.

Многие талантливые писатели замечали, что жизнь человека на земле – это трагедия. Но современный писатель, будучи верен правде, которую он видит, описывает все, как есть, и получается фарс, суета вокруг мелочей, водевиль с убийством… Потому что человек ведет себя в этой трагедии, как комедиант. Это только у Шекспира он предлагает за коня полцарства, и понимаешь, что жизнь его стоит царства. В литературе, верной реальной жизни, человек ищет коня подешевле. Эта скидка сразу снижает и цену его собственной жизни. Какая уж тут трагедия – просто бизнес: кому повезет, а кому и нет. Биржа. Поэтому современная литература ищет пограничных сюжетов из жизни гангстеров и сутенеров, в надежде, что их опасное существование и привычка расплачиваться крупными купюрами сами по себе сообщат эту крупность и повествованию. Однако незначительность мотивов снижает также и литературную значительность преступлений, а чем больше мы узнаем о преступном мире, тем менее серьезным в смысле крупных чувств он выглядит.

Война – это не только смерть и разрушение. Это еще и опыт. Это жизнь. Даже если это и «преступление», за этим преступлением стоят значительные мотивы. Книга о войне всегда имеет шанс на значительность. Реализация этого шанса зависит от тех, кто в войне участвует, какой правдой они руководствуются, к каким купюрам привыкли…

Из двадцати двух израильских солдат, бывших выходцев из СССР, все двадцать два вынуждены были проверить свое представление о правде в той пограничной ситуации между жизнью и смертью, когда вторичные мотивы отступают. Конечно, когда в родительском доме разливают чай, каждый признает, что доброта лучше ненависти. Но когда нас, пятнадцатилетних мальчишек, гнали этапом из пересылки в лагерь и я протянул руку за какой-то съедобной ягодой, а мой сверстник выхватил ее у меня, он не постеснялся сослаться на школьный учебник, проповедовавший выживание сильнейших в жизненной борьбе. С тех пор я столько раз наблюдал практическое применение этого социального дарвинизма, что начал сомневаться в универсальной применимости принципа преимущества добра над злом. Никакие книги, сеющие разумное, доброе, вечное, не могут научить молодого человека быть человеком, пока он сам не побывает между молотом и наковальней, пока он не узнает настоящего страха и не определит для себя собственную меру доброты, доверчивости и способности к риску.

В Израиле нет романтизации войны и военных подвигов. Но я знаю, что пацифисты у нас в Израиле совершенно другие, чем в иных странах. Как правило, это люди повышенной храбрости. Может быть, от легкомыслия, но они явно не опасаются за свою жизнь. Многие из них служат в самых отчаянных боевых частях. Когда одни требуют немедленного мира, они имеют в виду свою готовность рискнуть жизнью, проявив максимум доверия к арабским противникам, а не свою готовность бежать с поля боя. Вот голос десантника:

«Я не крайний левый, хотя с самого начала был против этой войны. Раньше всегда чувствовалось единство, мы всегда знали, ради чего воюем. В первый раз в нашей части произошел такой глубокий раскол. Когда пошли слухи что нас пошлют к Бейруту, некоторые ребята, включая наших офицеров, заявили, что они готовы сесть в тюрьму, но на Бейрут не пойдут. В другой ситуации они никогда бы себя так не вели. Я того мнения, что приказ нужно выполнять, если только он не заставляет меня совершать что-то бесчеловечное. Конечно, когда предстоит боевая операция, у наших людей есть готовность идти на самый страшный риск…».

Это прямо противоположно тому, что характеризует пацифистов в Европе: «Лучше быть красным, чем мертвым! Лучше заниматься любовью, чем войной!» Эти готовы бежать и бегут…

Десантнику, готовому на самый крайний риск, отвечает десантник осторожный:

«Был приказ стрелять только по тем, кто стреляет в нас. Но мы стреляли и тогда, когда замечали что-нибудь подозрительное. Я хотел, чтобы там было как можно меньше людей – неважно, террористов или нет, потому что я вообще не хочу ни стрелять, ни убивать. Конечно, если уж приходиться… С кем мы сражались? С арабами. Я их никак не разделяю. Любой араб – это враг…

Таким образом, различие между правым и левым, между голубями и ястребами определяется мерой доверия, мерой риска, который ты готов на себя взять. У каждого эта мера – своя, и определить ее теоретически невозможно:

«Вбегаю в дом – на полу сидит парнишка, рядом оружие лежит. Он руки поднял. Ну, раз так, думаю, сдается парень. Наклонился оружие поднять. Даже не подумал, что парень может мне что-то сделать – никак еще не вбил в голову, что это – война, что один другого должен убить. Спокойно так нагибаюсь. А он, видно, понял, что я один, и как прыгнет мне на спину! Ухватил за цепочку с жетоном и давай душить. Парень молодой, но я – тоже не инвалид. Напрягся, порвал цепочку… автомат уже не стал поднимать… Когда он упал, я ему еще ботинком поддал. Разозлился я на него сильно. Скажу вам прямо: первый раз убить человека тяжело».

И второй раз тоже:

«Что я чувствовал? Что мне приходится стрелять в ребенка. Я был готов убивать, но я не знал, что придется иметь дело и с детьми… Нам дали приказ – ни женщин, ни детей, ни стариков не трогать. Не сказали только, что эти самые дети будут стреять в нас… Настоящие убийцы! Ребенок, как овца. Куда пастух, туда и он. Перевоспитывать их надо…».

Не все относятся к этому так спокойно. Во всяком случае во время боя:

«В ту минуту, хоть и страшно, но в тебе поднимается злоба против тех, кто в тебя стреляет, и хочется их убить. Я стрелял по живым людям, но для меня они были только мишенями… И было только одно желание: заставить их замолчать. Навсегда… Некоторые сдавались. Нам было приказано не стрелять, если человек бросает оружие. Я совру, если скажу, что у меня не было желания этот приказ нарушить… Жена и дети очень обрадовались, когда я вернулся. Я им ничего не рассказывал. Я не хочу, чтобы мои дети ненавидели арабов только потому, что они арабы».