Текст книги "Русский спецназ. Трилогия "

Автор книги: Александр Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц)

Фраза «Вам помочь?» звучала бы глупо. Она могла только разозлить медиков. Если штурмовикам дать носилки, то они могут выскользнуть из их рук. Раненый упадет на землю. Новые синяки и ушибы не пойдут ему на пользу. Мазуров промолчал. Внезапно он ощутил чей‑то взгляд, словно кто‑то легонько коснулся его лица. Так ветер прохладный и приятный ласково гладит кожу. Глаза Рингартена казались неестественно большими, их оттеняли синяки усталости. Лицо штурмовика было белым, словно его вываляли в муке.

Мазуров попробовал подмигнуть Рингартену, чтобы хоть как‑то подбодрить его. Говорить он не хотел, словно слова могли испугать медиков. Он лишь неслышно прошептал губами: «Все», – но Рингартен уже откинулся назад и ничего не видел, за исключением, быть может, болезненных видений.

Медики пришли наконец к общему решению. Они ограничились тем, что шприцами вкололи в вены драгун мутноватую жидкость – совсем как служители какого‑то религиозного культа, которые совершают обряд над телом, вот только непонятно, то ли они собираются принести жертву своему божеству, то ли, напротив, стараются вдохнуть жизнь в умирающего человека, призывая для этого потусторонние силы.

Осторожно, словно от грубого прикосновения драгуны могли рассыпаться, медики положили их на носилки.

– В лазарет, – приказал один из них санитарам.

Мазуров почесал небритую щеку. Больше всего ему хотелось сейчас спать. Нет. Прежде искупаться, съесть кусок теплого белого хлеба и запить его молоком, а потом можно и в кровать. У него слюнки потекли от этих несбыточных желаний.

Взгляды медиков скользили по штурмовикам, оценивая их состояние. Только теперь Мазуров сумел рассмотреть их лица: преждевременные морщины избороздили кожу. Они собрались складками возле глаз, а в самих глазах застыла тоска и боль, словно они вытягивали ее у своих пациентов. Их взгляды миновали Мазурова, почти не задержавшись на нем, словно того и вовсе не было, и остановились на Рингартене. Они нашли новый объект, которым теперь всецело занялись.

Мазуров выбрался из аэроплана, остановился у двери, потому что навстречу ему двигались санитары. Они уже отнесли драгун в лазарет и теперь вернулись за следующим грузом. Вначале Мазуров порывался уступить санитарам дорогу. Но санитары забирались на крыло неуклюже, друг за другом. Мазуров понял, что просто не успеет помешать им. Он спрыгнул с крыла. Ноги подкосились, он плюхнулся на колени, и если бы не успел выставить вперед руки, то уткнулся бы в траву носом. Рыцарь вернулся домой из Крестового похода. Он еще и сам не верит, что остался жив. Для этого ему надо поцеловать родную землю. В голове закружилось. Мысли плавали в какой‑то жидкости, которую основательно встряхнули, и теперь должно пройти какое‑то время, чтобы она снова успокоилась.

Про почетный караул все забыли, барышень с цветами на летное поле не пустили…

Кто‑то ухватил его за плечи и помог подняться. Мазуров стал лепетать что‑то о том, что все сделает сам. Он даже попытался оттолкнуть помощника, но был слишком слаб, чтобы сопротивляться. На лице капитана проступило раздражение, но оно сразу же исчезло, когда он увидел, кто ему помог.

Семирадский не дал сказать Мазурову ни слова, обнял и легонько похлопал по плечам. Полковник измазался маслом, одна щека припухла.

– С возвращением. Как ты?

– Спасибо. Сносно. Бывало и хуже.

Что‑то упало позади Мазурова. Он. вздрогнул, испугавшись, что это санитары не удержали носилки и уронили Рингартена. Когда он обернулся, то увидел, что это Ремизов спустился с крыла и разминает мышцы. Следом за ним из аэроплана выбрались Александровский, Колбасьев и Вейц.

– Приятно чувствовать под ногами земную твердь, – сказал Ремизов.

Семирадский не дал Мазурову времени опомниться и увел за собой, приговаривая:

– Пошли. Хоть отдохнете немного, – при этом он махнул рукой остальным штурмовикам, предлагая им пойти следом. – О раненых не беспокойся, – говорил Семирадский, – мои медики просто маги. Они могут оживить даже мертвого. Я сам удивляюсь их искусству.

Ноги цеплялись одна за другую. Из‑за этого Мазуров постоянно тыкался в плечо или спину пилота, а тот был похож на поводыря, который ведет слепого. Техники тем временем маскировали аэроплан, набросив на него сетку. Определенно они опасались, что эта огромная птица в любую секунду может взмахнуть крыльями и улететь.

Мазуров остановился, обернулся, показал на аэроплан, который все еще просматривался между деревьями, и сказал:

– Там остались документы в ранцах, негативы и пленка.

– Техники все принесут. А вот и начальство.

Мазуров и сам видел, что навстречу идут Рандулич и Игнатьев. Полковник шел так, словно подошвы его сапог сами отталкивались от земли. Ему приходилось их придерживать, иначе, сделав один шаг, он мог оказаться за тридевять земель от летного поля.

Собрав остатки сил, Мазуров выпрямился (до этого он сутулился, как старик, и немного шаркал ногами), попытался сделать шаг твердым. Кое‑как это ему удалось. Конечно, он был далек от мастерства тех, кто участвует в парадах, но у них слишком много времени уходит на то, чтобы начистить до блеска медные пуговицы на кителях, пряжки на ремнях и кокарды на шлеме, а еще надо почистить сапоги, выгладить брюки. На остальное, за исключением строевой, уже нет времени. Мазуров им не завидовал. Слишком рутинной была их служба.

Пилоты во время полета не прекращали вести переговоры с землей. И генерал, и полковник знали о том, сколько штурмовиков вернулось и что они привезли. Для более детального доклада времени хватит.

– Я привез архив Тича. Почти весь. Профессор только делает вид тертого калача. На самом деле он все расскажет. Мне кажется, что, если ему предложить хорошие условия, он будет с нами сотрудничать.

– Молодцы, – сказал Рандулич. – Отдыхайте. Документы и Тича с ассистентом я забираю. Вам придется еще немного потрястись в машине. Она довезет до города. Там вас ждут гостиничные номера. Я тебе позвоню. Приготовишь мне отчет и обо всем расскажешь. Будь здоров.

– Спасибо, господин генерал.

Игнатьев стоял рядом, в разговор не вступал, но лицо его прямо сияло от счастья, и он, как ни старался, скрыть свои чувства не мог. Он не говорил, наверное, из‑за переполнявших его чувств. Полковник с трудом сдерживал себя. Ему хотелось побыстрее наброситься на документы, как алкоголику на бутылку спиртного. Он весь уже находился в сладких мечтах. Мысленно он уже листал эти страницы. Его взор туманился. Его губы что‑то шептали. Мазуров чуть не засмеялся. Он добыл полковнику генеральские эполеты. Теперь тот будет обязан ему по гроб жизни, если не забудет, конечно. А Рандуличу Мазуров был благодарен, что тот не стал пока донимать его расспросами.

…Мазуров пил чай, медленно приходя в себя. Он был здесь всего лишь двое суток назад. За это время в комнате ничего не изменилось. Только закладка в книжке, которую читал Семирадский, заметно переместилась к концу. И вот, что еще – Мазуров знал, что если посмотреть на полетную доску, то несколько фамилий, которые были написаны на ней в прошлый раз, будут уже стерты, а цифры напротив других изменены.

Должно пройти какое‑то время, возможно, всего лишь один день или скорее ночь, прежде чем он свыкнется с мыслью, что все позади. Примерно неделя для того, чтобы кровь вымыла накопившуюся в венах усталость, и тогда он снова станет на что‑то способен, а пока капитан радовался хотя бы тому, что может держать чашку чая в руке. Правда, при этом она немного дрожала. Ему приходилось быть осторожным, чтобы не расплескать содержимое чашки. Когда он отпил половину, делать это стало гораздо легче.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Этой ночью никто из них не спал. Они сидели в окопах, тесно прижавшись друг к другу, смотрели на звезды и слушали тишину. Они могли бы раствориться в темноте, потому что их форма была черной, их выдавали бледные спокойные лица да еще фосфоресцирующие нашивки на левых предплечьях: череп, а под ним две перекрещенные берцовые кости. Немцы прозвали их «Черной смертью» не только за экипировку. Они всегда наступали молча, не подбадривая себя криками. Они даже не стреляли, когда волна за волной их черные силуэты перекатывались с холма на холм, приближаясь к немцам. Только смерть сияла алым на кончиках штыков, которые они сжимали в руках. Они шли медленно, размеренно, не сбиваясь на бег, словно никуда не спешили, зажимая между зубами ленточки бескозырок, чтобы ветер не унес их. Стоило заработать пулемету противника, как его тут же обкладывали взрывы, как волка ленточки с красными флажками. Единственное, что он успевал сделать, это раскрыть свое убежище. Пальцы пулеметчиков в эти секунды должны были дрожать точно так же, как у боцмана, который теребит свою дудку, застывшую на полпути к губам, и ждет, когда командир отдаст приказ идти в атаку. Там, за спинами наступающих русских, стояло несколько орудий. Канониры учились стрелять при штормовой качке, когда волны играют кораблем, как щепкой, поэтому, когда под их ногами была твердая поверхность, покачнуть которую может разве что мощное землетрясение, они считали позором для себя, если на поражение цели уходило больше двух снарядов. Один пристрелочный, второй – на поражение. Тот, кто тратил на это больше боеприпасов, должен был угощать остальных шампанским. У немцев было только одно средство пережить их атаку – воткнуть штык в землю и поднять руки вверх, в этом случае смерть могла обойти их стороной.

Они ждали, когда тишина расколется. Тогда они начнут действовать. Возможно, придется атаковать. Они находились здесь уже несколько часов, проводили закат и теперь дожидались рассвета. Он мог наступить чуть раньше, чем приходит утро. Ведь все во власти людей. А вспышки далеких разрывов так похожи на восход солнца.

В эти минуты их чувства так обострялись, что они могли услышать любой шорох.

Метрах в пятидесяти от окопов можно было разглядеть обгоревшие останки грузового автомобиля, который накрыло прямым попаданием. Дальше мир тонул в темноте.

Им сказали, что на этом участке фронта ночью должен прорваться отряд разведчиков. Но он мог и не дойти.

Бруствер в окопах сделали из небольших камней. Как оказалось, такого добра здесь было не меньше, чем картофелин на картофельном поле, так что моряки затупили не одну лопату, когда ковырялись в этой земле. На камнях остались зарубки. Переднюю стенку окопов, чтобы земля не осыпалась, укрепили бревнами.

Лейтенант покусывал курительную трубку, успокаивая нервы. В ней был табак, но он ее не зажигал, чтобы не вводить в искушение немецких снайперов. На дереве остались глубокие вмятины – следы от зубов. Лейтенант любил курить трубку, когда вел в атаку своих подчиненных. Сделав небольшую затяжку, он вынимал трубку изо рта, выпускал дым, махал рукой, подбадривая моряков. При этом он шагал небрежно, словно гулял по проспекту и размышлял, идти ли дальше пешком или все‑таки стоит поймать пролетку.

Он принадлежал к определенной касте и, даже оказавшись на суше, старался выполнять все правила, поэтому перед каждым боем его мундир был безупречно чист и отглажен, словно накануне побывал в прачечной, а лицо выбрито. Не было даже порезов, которые свидетельствовали бы о том, что лейтенант нервничает или спешит. На щеки он брызнул немного одеколона. Он предпочитал носить белые перчатки, но сегодня был вынужден сменить их на черные. Лейтенант мечтал, что когда‑нибудь вновь сумеет попасть на море. Это мертвому все безразлично. Но пока в теле еще теплится жизнь, все же лучше знать, что ты не будешь гнить в земле, а в худшем случае пойдешь на корм рыбам. Соленая вода над головой – могила более привычная для моряка, чем земля.

Его крейсер вот уже три месяца лежал на дне неподалеку от Гельголанда, куда его отправила торпеда немецкой субмарины вместе с третью экипажа. Еще одна треть лежала теперь под могильными крестами. Остальные пока оставались с ним.

В руке лейтенант держал бинокль, который выиграл на спор у англичан два года назад в Капе. Они выли от зависти, когда видели, как он причаливает. С тех пор он таскал бинокль постоянно с собой, держа его на груди. Сегодня от него не было никакого проку, поскольку никакая оптика не смогла бы справиться с окружившей его темнотой. Лейтенант не делал даже попыток что‑либо рассмотреть.

Вдруг он насторожился. Его по‑прежнему окружала звенящая тишина, которая давила на барабанные перепонки не хуже, чем сотни тонн воды, но лейтенанту показалось, что помимо собственного дыхания он услышал шаги.

Оставляя змеистый зеленоватый след, в небо взвилась осветительная ракета. Она шипела, как гадюка. Звезды потускнели. Добравшись до небес, ракета зависла на миг, а потом ринулась вниз, прямо к силуэтам четырех всадников, которых она отыскала в темноте. Они походили на караван, добравшийся только до середины пустыни. Но запасы воды подошли к концу, а силы уже иссякли, так что другую половину пути никак не осилить. Всадники это понимали, но смерть еще не пришла за ними, где‑то задержавшись. Наверное, у нее нашлись какие‑то более неотложные дела. Всадники двигались друг за другом, держа небольшую дистанцию. Окажись они на минном поле, погиб бы только первый.

Ракета показала им цель в темноте. Они бросились вперед, пока она не исчезла. Ракета погасла, когда до всадников ей было еще очень‑очень далеко. Их вновь поглотила ночь.

Немцы очнулись от спячки. Заработал пулемет. Он стрелял длинными очередями. Очевидно, стрелок нисколько не экономил патроны. В темноте он был беспомощно слеп, а поэтому водил стволом пулемета из стороны в сторону, пытаясь расстрелять как можно больший сектор. Судьба отпустила пулеметчику еще несколько секунд. Он невольно догадывался об этом и хотел успеть как можно больше.

Лейтенант высунулся из окопа, когда ракета еще не погасла – опрометчивый поступок, но этой ночью немецкие снайперы охотились не за ним. Он толкнул в плечо матроса, который сидел в окопе рядом с ним, процедив сквозь зубы: «Быстро!»

Матрос уперся локтем в бруствер, вскинул ружье, приладил приклад к плечу, заглянул в оптический прицел, поймал в перекрестье темноту и стал ждать.

Немцы совсем не берегли своих стрелков и обычно не ставили на пулеметы стальные щитки, как это делали русские. Зря. Матросу показалось, что он видит отблески на лицах немецких солдат, но, скорее всего, это ему просто показалось. Он затаил дыхание, а потом нажал на курок. Он сделал это дважды, сдвинув во второй раз прицел немного вправо, чтобы достать и помощника пулеметчика.

– Отлично, – сказал лейтенант, когда пулемет замолчал, – пожалуй, сегодня мы обойдемся только этим.

В небо поднялись еще три ракеты. Они не превратили ночь в день, но почти сумели вернуть вечерние сумерки.

– Сюда! – закричал лейтенант всадникам.

Их отделяло от моряков всего метров тридцать. Ракеты погасли. Если бы не они, всадники, наверное, налетели бы на бруствер, покалечили лошадей и свалились в окоп. Поди вытащи их тогда. Обидно расшибиться в самом конце, когда все напасти уже позади. Немцев, которые выпустили эти ракеты, нужно было расцеловать. Впрочем, не возвращаться же для этого назад, а то немцы окажутся такими радушными хозяевами, что на этот раз гостей не отпустят.

Когда всадники перемахнули через окопы, матросы невольно присели, втянув головы в плечи. Казалось, что копыта коней рассекли воздух рядом с бескозырками, но на самом деле, даже вытянув руки, моряки не смогли бы дотянуться до коней. Только осыпалась земля с задней стенки окопа. Вот и все.

Моряки обступили всадников, как призраки. Одна из лошадей испугалась, захрапела, попыталась встать на дыбы и сбросить своего хозяина, но он быстро успокоил ее. Остальные кони вели себя смирно. Всадники быстро спешились.

– Доброй ночи, – сказал лейтенант, – признаться, я думал, что вас будет больше.

– Я тоже так думал, – отозвался старший из кавалеристов.

– С возвращением. – Трубку изо рта лейтенант так и не вынул.

Он знал, что вскоре сможет ее закурить, а потом, наверное, даже успеет выспаться.

– Спасибо.

Если их ждали, это означало, что аэроплан с разведчиками долетел. Приятная новость. Она перевешивала несколько плохих, и можно было констатировать, что в целом рейд закончился успешно.

– Чем я могу вам помочь?

– Покажите, где можно отдохнуть, – попросил Селиванов.

– С удовольствием.

У поручика осунулось лицо. Он чувствовал, что за эти дни потерял несколько килограммов веса. Он не был толстым, не был тучным. Тем, кто считал вес признаком здоровья, он казался больным человеком, которому надо лечиться в Крыму, а еще лучше в грязевых ваннах Баден‑Бадена. Что бы они сказали, увидев его теперь? Хотя грязевые ванны Селиванов исправно принимал все эти дни. Вот только грязь в них оказалась не целебной. Рейд – хороший способ избавиться от лишнего веса, причем совершенно бесплатно. Не надо насиловать себя хитроумными диетами, можно есть все, что угодно, но вряд ли кто‑нибудь из толстяков решится на такой способ похудения.

Поручик закрыл глаза. Лейтенанту показалось, что сейчас драгун упадет. Он даже потянулся к нему, чтобы поддержать, но вовремя остановился, потому что драгун лишь глубоко втянул ноздрями воздух и задержал дыхание, будто наслаждался его вкусом, оттягивая тот момент, когда воздух придется выдохнуть. Потом он открыл глаза. Взор Селиванова был немного затуманен, словно в этом воздухе оказалась примесь благовоний.

– Как же здесь хорошо, – наконец тихо прошептал он.

Лейтенант смотрел на драгуна, добродушно улыбаясь. Он понимал поручика.

Селиванов пошатнулся. Его глаза закатились, он стал заваливаться назад. Лейтенант упустил это мгновение. Он понял, что не успеет, что поручик упадет на землю, но тот упал на руки своих товарищей. Они опустили его на дно окопа, прислонив спиной к стенке. Лицо драгуна стало еще бледнее, словно под кожей не осталось ни капли крови. Это все легенда, что вестник с Марафона, добежав до Афин, умер от усталости. Разве от счастья умирают?

Лейтенант присел рядом с поручиком.

– Что с ним?

– Крови потерял много. Но это не страшно. Раны неглубокие, – пояснял драгун, расстегивая ворот гимнастерки поручика.

К ним уже пробирался корабельный лекарь. Он нес с собой чемоданчик с лекарствами и инструментами – там хранились даже маленькая пила и молоток, потому что в морском бою редко кто отделывался легкими ранениями – зазубренные осколки превращали человека в кусок кровоточащего мяса. Лекарь чувствовал себя мясником, разделывающим человеческие туши. Ему редко удавалось спасать им жизнь. Когда он оказывался в одиночестве, то плакал от сознания собственного бессилия, потому что все его обширные знания и сноровка оказывались почти бесполезными. Пожалуй, он был единственным членом экипажа крейсера, кто радовался тому, что оказался на суше. Здесь все было иначе.

«Скоро оклемается», – с удовлетворением подумал он, осмотрев раны поручика.

Они не замечали прекрасной безоблачной ночи и звезд, видимых отчетливо, как в гимназическом учебнике. Они не знали, что этой ночью в тыл к немцам ушло еще пять конных разъездов, но они станут головной болью моряков только через несколько дней, когда начнут возвращаться…

А пока лейтенант мог отправить своих людей на отдых, оставив в окопах только часовых…

Наступал рассвет. Затишье вскоре закончится. В оставшиеся несколько часов надо немного отдохнуть… Отдохнуть… Сон сковывал мысли не хуже, чем мороз воду…

ЭПИЛОГ

За горизонтом лежала болотная топь. Если увязнуть в ней, то обратно не выбраться, а ночь уже загнала в нее солнце. На поверхности еще оставалось больше половины красного диска, но он неотвратимо погружался, как корабль, набравший слишком много воды в трюмы. Он уже не мог оставаться на плаву. Солнце продырявило брюхо об острые шпили деревьев. Из раны фонтаном била кровь, которая затопила весь горизонт. Теперь там плескались красные волны. До них было далеко, иначе оглохнешь от звуков, которые издает остывающее солнце. Оно, наверное, шипит, точно огромный кусок масла на раскалившейся сковородке. Бедные, бедные солдаты. Солнце тонуло примерно там, где друг напротив друга закопались в землю русские и немцы.

– Ты становишься здесь постоянным клиентом, – проворчал Рандулич. – Можно заранее бронировать палату и койку.

На Мазурове опять болталась полосатая вылинявшая пижама. Она немного потеряла форму, пошла пузырями на коленях и локтях, отчего еще больше напоминала тюремную одежду, осталось только добавить нашивку с номером, шапочку и сменить тапочки‑шлепанцы на ботинки. Мазурову уже давно полагалось находиться в койке, но Рандулич поговорил с главным врачом госпиталя, и тот позволил им немного прогуляться по саду. Главврач еще не стал таким закостенелым бюрократом, чтобы ради соблюдения распорядка дня запретить повидаться родственникам (он почему‑то думал, что Рандулич приходится Мазурову дядей). Обычно такие встречи способствовали выздоровлению гораздо больше, чем всевозможные лекарства и лечебные процедуры.

– М‑да… – протянул Мазуров.

Похожим печальным опытом мог поделиться Ремизов. Когда он возвращался из джунглей, обязательно валялся пару недель в кровати, сваленный лихорадкой. Отправляясь в очередное путешествие, он заранее знал, что если вернется, то какое‑то время ему придется провести в больничной койке. Лихорадка была довеском, от которого не избавиться.

Они медленно прогуливались по тропинке, проложенной в саду. По ее краям росли кусты сирени, возле госпиталя разбили цветочные клумбы, а чуть в глубине сада возвышались яблони и груши. Их ветви обвисли под тяжестью плодов. Странно, что они еще не сломались. Смотреть на них было очень приятно. Это успокаивало. Днем рядом с ними всегда сидели на лавках несколько выздоравливающих.

На небе проступил тонкий серп луны. Но небеса еще недостаточно потемнели, чтобы на них стали различимы звезды. Воздух медленно остывал. В нем еще сохранилась дневная жара, но ее отфильтровывали листья. В саду было тихо и уютно, птицы устали петь и прислушивались к разговору людей.

На неширокой тропинке с трудом могли разойтись двое, но в этот поздний час сад пустовал. Других раненых загнали в корпус госпиталя. Они поужинали и готовились теперь ко сну. В освещенных окнах мелькали какие‑то силуэты, но Рандулич и Мазуров уже достаточно далеко углубились в сад, а тропинка сделала несколько изгибов, так что если бы они и оглянулись, то госпиталь увидеть уже не смогли.

Замок Мариенштад, Тич, они ни словом не коснулись тех событий, будто ничего и не было. Об этом нужно забыть, потому что теперь они не входили в число посвященных. Рандулич рассказывал совсем о другом. Мазуров, как прилежный ученик, шел чуть позади.

Его уже воротило от больничного распорядка, хотя он и находился здесь всего десять дней. Известие о приезде Рандулича он воспринял с нескрываемой радостью, а если бы тот привез с собой еще и немного нормальной еды, то визит генерала превратился бы в настоящий праздник. От одного вида каши, которую в госпитале обычно давали на завтрак, обед и ужин (различие было только в количестве), у Мазурова начинались спазмы. Даже закрыв глаза и зажав нос пальцами, чтобы не чувствовать запах этого угощения, он не мог загнать в рот ни одной ложки осточертевшей размазни. Знакомые чувства. Значит, он шел на поправку.

– Приятная для тебя новость. Император намеревается приехать к нам с инспекционной поездкой. Заглянет и сюда. Когда – не скажу, но на днях. Вручит медали и ордена. Тебе тоже причитается. Прокалывай дырку в гимнастерке.

Но это известие оставило Мазурова равнодушным. Он сам удивился, что ни один мускул не дрогнул на его лице, сердце учащенно не забилось, а в коленях не появилась дрожь. Он должен был занервничать, броситься в палату, чтобы возле зеркала отрепетировать, как он будет принимать награду от императора, какие слова и каким голосом скажет ему в ответ. Наверное, он просто потерял вкус к жизни. Бросить бы все к чертовой матери, забраться в глухой лес, где людей ищи‑свищи все равно не найдешь, даже если пройдешь не один десяток километров.

Свободного времени появилось у него слишком много. Он почитывал официальные хроники боевых действий, но газеты приходили в госпиталь с опозданием, а «Губернские ведомости» больше внимания уделяли другим темам. Однажды он прочитал статью о Семирадском. Тот сбил двадцатый аэроплан немцев.

В госпитале ходили слухи о каких‑то железных чудовищах, которые появились на фронте. От одного их вида разбегались не только немцы, но и русские. Мазуров в это не верил, потому что передовые части и тех и других вряд ли побегут, даже если треснет земля и из нее вместе с потоками магмы повалят полчища чертей, потрясая кочергами и ухватами. Солдаты ощетинятся штыками и попробуют загнать чертей обратно в преисподнюю. А вот железные чудовища, скорее всего, были правдой. Но в газетах они не упоминались.

Мазуров хотел разузнать все у Рандулича, но тот начал издалека:

– Бедный Уэллс… Он‑то полагал, что эта война будет войной велосипедистов, вооруженных винтовками. Теперь никто не назовет его провидцем. Он дискредитировал себя. Кто теперь поверит его предсказаниям? Наверное, сейчас у него жуткая депрессия.

Мазуров молча кивнул в ответ. Что тут скажешь? А Рандуличу, похоже, захотелось поговорить.

– Менделееву все‑таки удалось сделать самоходное орудие на гусеничном ходу. Неделю назад пять таких механизмов поступили к нам. Каждый обшит броней. Пуля ее не пробьет. Этакий миниатюрный сухопутный дредноут. Высоты в нем два с половиной метра, а длины – пять. Внутри очень тесно, не повернешься, чувствуешь себя как рыба в консервной банке. Но впечатление производит неизгладимое. Когда я их увидел, то рот раскрыл и ничего сказать не мог. Представляю, каково было германцам, когда они увидели, что на них надвигаются эти монстры. Наверное, подумали, что мы нашли в тайге какой‑то новый вид животных и смогли их приручить. – Он усмехнулся.

Генерал умолчал о том, что одна из этих машин из‑за какой‑то незначительной поломки двигателя встала прямо напротив немецких орудий и они расстреляли, ее как на учениях. После боя механики так и не смогли установить, что же в танке сломалось, потому что от машины остался только почерневший остов, а экипаж сгорел.

– Мы прошли километров пятьдесят и встали. Сейчас много работы только у авиаторов. Когда тебя выпишут из госпиталя, еще недели две сможешь поправлять здоровье в Крыму, – продолжал Рандулич.

Генерал заложил руки за спину и шел размеренной походкой, немного покачиваясь вперед‑назад.

У Мазурова теплилась надежда, что Рандулич приехал забрать его, как и в прошлый раз, но после этих слов она испарилась, а говорить о том, что ему здесь опостылело, не хотелось.

Сумерки сгущались. Темнело. Сестра милосердия, которую приставили к Мазурову, наверное, уже начала беспокоиться, размышляя, а не отправиться ли ей в сад на поиски своего подопечного. Не ровен час сбежит – тогда придется отчитываться перед главврачом.

– Но только две недели, – хитро подмигнул Рандулич. – Больше я тебе позволить не смогу.

Значит, вскоре предстоит еще одно наступление. Очевидно, русское командование намеревалось накопить для него достаточно сил еще до осенней распутицы, когда дороги размокнут настолько, что сделаются такими же непроходимыми, как болота. В них застрянет вся техника, а пройти по топи смогут, пожалуй, только кавалерия да пехота. На горизонте опять, как и год назад, возникли границы Восточной Пруссии, но теперь русские лучше подготовились к наступлению.

Мазурову стало грустно. Он оказался у разбитого корыта, почти как небезызвестные старик со старухой, которые вначале получили царство, а потом его потеряли. Они не сумели распорядиться свалившимся на голову богатством. Мазуров тоже распоряжался им не самым лучшим образом. От его роты осталось только одно отделение. Потребуется много времени, чтобы этот скелет вновь оброс мышцами, жилами и кожей. Сколько?

Он боялся встречи с поручиком Селивановым, но как только выберется из госпиталя, то прежде всего отправится к нему. Тот, пожалуй, проваляется на койке подольше Мазурова. Все‑таки раны у него были посерьезнее, чем у штурмовика. Эта встреча не доставит ему радости, потому что он так и не выполнил свое обещание – один из драгун, которые прилетели вместе со штурмовиками, умер во время операции, а другой – через несколько часов после нее. Врачи разводили руками. Не требовалось доказывать, что они сделали все возможное, но им тоже было тяжело. Это читалось в их глазах, хотя они давно научились скрывать свои чувства.

Рингартен поправлялся на редкость быстро. Раны заживали на нем, как на собаке. Он и утверждал, что в прошлой жизни был собакой, так что теперь его не так уж просто убить. Но после удара по голове его телепатические способности резко уменьшились. Все свободное время Рингартен тратил на их восстановление. Почему‑то он использовал для этого только один способ. Нельзя сказать, что он выигрывал у всех напропалую, но внакладе Игорь никогда не оставался, а если и проигрывал, то Мазуров подозревал, что он делает это специально, чтобы притупить бдительность своих соперников.

Они дошли до каменных ворот с кованой металлической решеткой. Ее немного тронула ржавчина. Замок висел в одной петле ворот, но его давно никто не использовал, и, наверное, он уже испортился и стал теперь бесполезен.

За оградой виднелся «Руссо‑Балт» Рандулича. Увидев его, Мазуров понял, что пришло время прощаться. В высшей мере нетактично было бы, если генерал стал провожать его до палаты.

За их спинами послышался шорох. Наверное, кошка пробиралась в кустах. Мазуров обернулся чуть раньше, чем Рандулич, который, как только услышал этот шум, замолчал на полуслове.

На тропинке появилась сестра милосердия. В сгустившейся темноте различался лишь ее белый фартук да головной убор, все остальное было только тенью.

– Извините, – сказала она. Ее голос немного дрожал. Она просто стеснялась, но должна была выполнить приказание главврача и поэтому продолжила: – Главврач требует, чтобы господин капитан вернулся в палату. Нам не хотелось бы задерживать вечерние процедуры. – В темноте не было видно, к кому она обращается, куда направлены ее глаза, но очевидно, что все сказанное предназначалось генералу.

– Хорошо, – сказал Рандулич, – я скоро отпущу его. Мне нужно еще несколько минут.

Медсестра согласно наклонила голову, повернулась и ушла. Ее платье, задевая за ветки кустов, нежно шуршало. Это был такой ласкающий уши звук, что Мазурову захотелось пойти следом за сестрой, как мышке, которая двинулась следом за дудочником из Гаммельна и утонула. Когда звуки шагов сестры милосердия затихли, первым заговорил Мазуров. И так он слишком долго молчал.