Текст книги "Арменикенд и его обитатели"

Автор книги: Александр Геронян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

     Свое действо наш цирюльник всегда начинал с привычной фразы: «Полина,  прибор!» Из-за занавеси в дальнем конце салона появлялась пышногрудая блондинка в белом халате и  с химической завивкой на голове. Она величаво шла к мастеру, держа поднос с «прибором» – опасной бритвой, медной миской с горячей водой,  накрахмаленным вафельным полотенцем и помазком. Женщина медленно ставила поднос на тумбу и так же с чувством собственного достоинства удалялась прочь к себе в подсобку. Арташесу только оставалось приступать к делу.

     Ходили слухи, что у Арташеса с Полиной долгие годы был служебный роман. Но уходить из семьи парикмахер не собирался, и синеглазая  любовница нашла ему замену:

     – Ну и расти со своей носатой  мымрой своих армяшек.

     Арташес погоревал немного и успокоился. Годы уже не те, пылкость прошла… С помощницей пришлось установить чисто производственные отношения.

     Да, как и в баню, отцы приходили сюда  с сыновьями, дедушки с внуками. Взрослым стрижка или  бритье стоили всего рубль, детям радикальная стрижка «бокс», когда ты оказывался почти лысым, или слегка щадящий «полубокс», обходились всего в  30 копеек. После Арташеса мальчишки смело могли  выходить на ринг.  Привести в порядок свою голову можно было не только в парикмахерской, но и дома, если имелась механическая машинка для стрижки наголо, «под Котовского».

     Мы с папой приходили в парикмахерскую в первую субботу месяца. Папа обладал  густой шевелюрой. Он расчесывал волосы назад, по моде того времени, открывая высокий лоб. Расческу папа носил в нагрудном кармане пиджака. Причесавшись, всегда дул на нее и клал обратно. Арташес машинкой обрабатывал папину шею и виски. А потом брызгал на голову из пульверизатора одеколоном.

     – Это польский лосьон, Володь, специально для тебя держал…

     Мне казалось, что парикмахер врал, всех он обрызгивал пахучей жидкостью. И необязательно это был польский лосьон.

     От бритья  папа всегда благоразумно, на мой взгляд,  отказывался. Он предпочитал бриться дома металлическим станком, хранившимся в специальном футлярчике, и сменными лезвиями «Нева» и «Спутник», которые я порой использовал для очистки карандашей. Электробритвы папа не признавал.

     А вот некоторые отчаянные мужчины у Арташеса  брились. Вид острой бритвы, которой в кино злодеи перерезали горло  несчастным, приводил меня в ужас.  Арташес артистически «правил» бритву о ременное точило, что-то насвистывая или рассказывая. Потом разводил пену в миске, обильно наносил ее помазком на лицо клиента… Водил бритвой по лицу он элегантно, под разными углами, на щеках, по горлу, под носом… Я смотрел на действо, затаив дыхание, и думал, что когда вырасту, то буду бриться, как папа, дома, станком или электробритвой. Но никак не у Арташеса.

     Я взбирался в высокое кресло из черного дерматина. Дядя Арташес, зная, как «Володин сын» не любит стричься, приветствовал меня привычной фразой: «Волосы не зубы, отрастут». Как фокусник на арене цирка, накидывал мне на грудь белую простынку, делал узелок на моей шее. Оставалась видна одна моя голова. А вертеть ею нельзя… Я угрюмо смотрел на свое отражение в зеркале: кислое выражение лица ребенка, которому здесь не нравилось все – и обстановка, и эти дурацкие портреты  моделей со стильными стрижками, и резкий запах одеколона…

     Арташес не очень заморачивался оформлением интерьера салона.  Устроил на стенке галерею красавцев с аккуратными стрижками, похожих на артистов кино. Красавцы улыбались и  зазывали завокзальных мужчин к Арташесу: проходи смелей, дорогой, устраивайся в кресле, через полчаса выйдешь отсюда таким же бесподобным, как и я, все девушки на Апшероне будут твоими.

     Поскольку головой вертеть категорически воспрещалось, мне ничего не оставалось, как слушать разговоры взрослых  в зале…

     Как правило, они комментировали свежие новости, которые выдавал парикмахер.  Одни верили этим новостям беспрекословно, другие относились к газетам и двум кнопкам телевидения со скепсисом.

     – Вот, в «Правде» вчера напечатали, на первой странице, между прочим! – пожилой инженер с Нефтяных Камней Евдокимов доставал из кармана пиджака сложенную газету. – И по программе «Время» об этом говорили.

     – Ала, ты взрослый человек, почти в отцы мне годишься, а все газете веришь, – удивлялся инспектор ГАИ Наджафов. – Если там напишут, что завтра коммунизм будет, что в магазинах на Торговой все бесплатно раздавать будут, а Арташес без денег брить нас станет… Поверишь?

     Политику любили обсуждать.

     – Вошли наши в Чехословакию. А я вот думаю: зачем вошли? – спрашивал на затравку  Арташес.

     – Как зачем?! Так им и надо, этим чехам! – не скрывал своего возмущения инженер Евдокимов. – Бунтовать они вздумали. Правильно им всыпали.

      – На него смотри! Тебе что, чехи долг не вернули или любовницу  увели? Какой тебе до них дело! Хотят сами жить –  пусть сами живут! – взрывался местный диссидент Аванесов. Поговаривали, что он регулярно слушает вражеские «голоса». – Сначала Венгрия, потом Чехословакия… Дубчека убрали – он вам чем помешал?!

     – Ну, вы скажете, – перебил его Евдокимов. _ Оппортунистов и ренегатов надо сразу к стенке! И если бы не мы, туда вошли танки НАТО.

     – Этот НАТО, он что от нас хочет? Мы же их раздавим, как клопов, – закурил инспектор Наджафов. – Я бы им сказал так: чехи, сидите тихо, живите тихо и другим не мешайте…  Зачем вам шухур-мухур делать, чтобы чужие танки по улицам ездили, асфальт портили? Потом разные дорожно-транспортные происшествия будут из-за плохой дороги… Зачем головная боль вам и нам нужна? Лучше, чехи, делайте свои чешские люстры и чешские туфли.

     – Наши соседи вчера купили, – вставил Арташес.

     – Что купили? – не понял гаишник.

     – Чешскую люстру, хрустальную. По блату достали.

     – Молодцы-да!

     – Молодцы… Теперь жена моя пилить будет: Самедовы купили, а у нас старая люстра висит. Как будто от старой люстры свет хуже горит…

     – Женщины-да, Арташес, не бери в голову!

     Из-за занавески показалась величавая фигура Полины. Она бросила полный презрения  взгляд на Арташеса, хмыкнула и вновь исчезла за занавеской.

     – Я вот что вам скажу, – вступил в дискуссию бухгалтер Яков Моисеевич. – Я Леонида Ильича и его политбюро очень уважаю. Но они, как мне кажется,  не совсем правильно поступают. Вот у меня сын Сенечка. Пап, говорит Сенечка, я хочу жить один, мне уже 27 лет. Иди, сына, поживи, мы с мамой не возражаем. Он у нас пока не женат, с хорошей девушкой встречается. Плохо будет – вернешься, хорошо будет – дай бог тебе счастье. И с чехами так же надо поступить. Но, возможно, я заблуждаюсь…

     Арташес,  продолжая аккуратно и неспешно кромсать мои волосы, поменял разговор:

     – Брежнев что-то плохо выглядит по телевизору.  Какой-то не такой он стал. Говорят, диабет у него.

     – Не диабет, а гипертония, – уточнил Наджафов.

     – Леонид Ильич здоровее всех нас, – не мог промолчать Евдокимов и выпрямился на стуле.

     – Кто бы спорил, с его-то питанием и уходом, – вздохнул Яков Моисеевич.

     Помолчали чуток. Арташес снова поменял тему разговора:

     – В Баку все женщины с ума посходили –  все становятся блондинками.

     – Они красят волосы, чтобы в Москве за свою сойти, асма, я тоже москвичка, – встрял в разговор сапожник Вартан, появившийся в дверях парикмахерской.

     – А ты попроси Арташеса, он тебе волосы тоже перекрасит, в Москве милиция  приставать не будет, –  засмеялся Аванесов.

     Мой папа в разговорах никогда участия не принимал. Сидел вместе со всеми на стуле, дожидаясь своей очереди и уткнувшись в газету «Известия». Когда я вставал из кресла, папа  занимал мое место. А мне предстояло наблюдать уже, как парикмахер стрижет папу, и слушать их разговоры…

     – Я этого Андзюлиса душу мотал. Вчера такой гол «Нефтянику»  не засчитал… Этот ЦСКА купил его, мамой клянусь!

     – Эээ, разве человек с такой фамилией может быть честным судьей!

 

2017 г.

Премьерный показ

     Важнейшим из всех искусств для бакинцев являлось кино. Еще до революции в городе, как грибы после дождя, стали открываться зрительские залы при гостиницах и «театры синематографа»  с экзотическими и пышными названиями – «Феноменъ», «Гранд-вио», «Экспрессъ», «Аполло», «Одеонъ», «Эдиссонъ», «Ампиръ», «Палласъ», «Венера», «Форумъ», «Колизей»… Бакинцы с наслаждением погружались  в  сладостный мир фабрики грез… 

     В советское время в Баку насчитывалось добрых три десятка кинотеатров и около полусотни клубов, где также показывали художественные и документальные  фильмы. Особой популярностью пользовались летние кинотеатры. Жители близлежащих домов, чьи окна и балконы были обращены к ним, могли, расположившись у себя с комфортом, совершенно бесплатно смотреть фильмы.

     Мы всем двором ходили в Дом культуры завода им. лейтенанта Шмидта. Не сказать, чтобы зал был там всегда полон. Билеты быстро раскупались лишь на зарубежные картины, особенно индийские, французские  и американские.

     У бакинцев, как, впрочем, и в других городах страны, особым шиком считалось сходить на кинопремьеру, попасть на самый-самый первый сеанс. Потом можно было похвастать в кругу знакомых: «Э-э, да я давно уже видел! В первый же день». У кинотеатра «Низами» на улице Кирова выстраивались длиннющие очереди. Пронырливые парни спекулировали билетами, загоняя их по двойной цене.  Да и то их было не достать, когда шли «Фантомас», «Новые центурионы», «300 спартанцев», итальянские и французские комедии. Мы по нескольку раз смотрели «Пусть говорят» со сладкоголосым красавцем Рафаэлем, который  конкурировал с румынским фильмом «Песни моря», где блистал другой певец-симпатяга – Дан Спетару. И, конечно же, зрители  всех возрастов, национальностей и сословий стремились попасть на слезные индийские  мелодрамы.

      Но вот однажды  настал час «Неуловимых». Бакинскую премьеру третьей части этого революционного вестерна решили провести  не где-нибудь, а в нашем ДК. Не думаю, что в городском кинопрокате специально сделали премьеру не в центре, а на Завокзальной, населенной преимущественно армянами, решив отдать дань происхождению  Эдмонда Кеосаяна. Просто так получилось.

     Две первые части фильма уже имели в СССР оглушительный успех. Я их посмотрел два раза. Валерка, Данька с Ксанкой и Яшка Цыган, герои крутого советского боевика про гражданскую войну, полюбилась всем, но  особенно мальчишкам. И вот в прокат запустили последний  фильм трилогии – «Корона Российской империи, или Снова неуловимые».

     Зал заводского клуба, вмещавший более 300 зрителей, был переполнен. Собравшиеся – в основном мелкие пацаны и подростки – устраивались даже в проходах, вдоль стен. Девочки из нашего двора пришли в нарядных платьях: выход в свет все-таки, премьера!

     Когда на экране показались первые титры, зал... взорвался от аплодисментов. Не чтение появляющихся  и исчезающих строк, а бальзам на завокзальную душу! Режиссер-постановщик Эдмонд Кеосаян, звукооператор Арташес Ванециан,  художник Савет Агоян, оператор А. Мирумян, монтажер Л. Джаназян, дирижер Эмин Хачатурян, в ролях значились – Армен Джигарханян, Ефим Копелян, Лаура Геворкян, Артем Карапетян, Давид Кеосаян... Еще несколько  армянских фамилий в эпизодах. А завершал этот блистательный список нашей национальной гордости директор фильма Раймонд Джаназян...  Для полного счастья не хватало в титрах указать, что снято на киностудии «Арменфильм».

     Свист, овации, аплодисменты…

     -Ара-э, смотри, тут одни наши!

     -Ты че, не знал, Кеосаян посвятил «Неуловимых» своим детям, Тиграну и Давиду? Матухой клянусь!

     – Конечно, разве режиссер другой нации мог посвятить кино своим детям?! Да никогда!

     После сеанса никто не хлопал, как это полагается на премьерах. Видимо, весь запас аплодисментов и восторга зал исчерпал, приветствуя «армянскую часть» создателей  картины.

     В наш заводской клуб привозили даже фестивальные фильмы. Показывали их в связке с какой-нибудь советской картиной, скучной и провальной для кинопроката. Причем сначала ставили эту самую ерунду, а потом крутили фестивальный фильм, ради чего зрители покупали  билеты на «двойной сеанс».  Однажды  это «приложение» показывали  при пустом зале: зрители вышли покурить и подышать воздухом пока  новую комедию Гайдая не начнут показывать.

     – Ребя, эту туфту уже закончили.  Яшар сказал, пусть заходят.

      – Яшар кто такой?

       – Киномеханик. Забыл?

     – Ааа, ладно, идем в зал.

        В шмидтовский клуб родители мне разрешали ходить одному или с друзьями – рядом с домом все-таки. А вот маленький и уютный «Шафаг», один из центральных кинотеатров, мы посещали вместе с бабушкой, которая жила там неподалеку. Смотрели в основном индийские мелодрамы, которые вызывали острый приступ жалости к несчастным героям. Как правило, выходили мы  из зала с мокрыми глазами. Там, на экране, было все просто и ясно – где добро и где зло. Завораживали индийская музыка и танцы, яркие наряды, красивые актеры.

     В здании «Шафага»  при царе  находилось что-то вроде церкви –   молитвенный дом баптистов.

     – Бабушка, а кто такие баптисты? – спрашивал я.

     – Секта такая. Да ну их, – отмахивалась бабушка,  – нашел, о чем спрашивать. Видела я их часто тут до революции.

     – Они в «Шафаге» кино снимали, эти баптисты?

     – Нет, молились. Тут у них как бы церковь своя была. Но не нормальная, не православная. Сектанты, одним словом…

     У входа в кинотеатр  располагался  известный на весь город киоск с газированной водой и рекордным количеством сиропов – целой дюжиной! Там работали две сестры – тетя Зина и тетя Соня. Фруктовые сиропы можно было  смешивать и попивать с кайфом, особенно в жару, как настоящий безалкогольный коктейль. Пусть за это удовольствие приходилось платить уже не 3 копейки, а  целых 5, но мало кто отказывал себе в такой «роскоши».

     Мы с бабушкой брали с собой 2-литровый стеклянный графин, заполняли его до самого горлышка и беспрепятственно проносили в авоське в душный зал. Зрители тоже сидели затаренные –  с трехлитровыми баллонами, графинами и бутылками лимонада или минералки. Без воды  выдержать две серии было тяжело. Особенно летом, в страшную жару.

     А спустя много лет, когда завершался трагический исход армян из Баку, в «Шафаге» собрали всех несчастных, гонимых, уцелевших от погромов стариков, женщин и детей. Они три дня спали вповалку в зале, фойе, на подоконниках. Выводили армян сквозь живой коридор солдат внутренних войск под дикие окрики и ругань озверевшей толпы. У кинотеатра изгнанников ждали автобусы, отвозившие их на морской вокзал. Оттуда паромы увозили их из Баку. Навсегда.

 

1998 г.

Серож

 

1

     В будние дни весь двор окончательно просыпался от  зычного голоса молочника Арменака:

      – Мааацони, мааалоко! Самый свежий… Мааацони, мааалоко!

     По Арменаку  время можно было проверять. Неизменно в 7.30 он появлялся со своей тележкой во дворе. Зазывал  покупателей. На заводе давали гудок,  означавший начало смены. А через полчаса в школе, что стояла еще ближе к жилым домам – прямо   через дорогу, раздавался звонок на урок.  Взрослые уходили на свой завод, а дети в школу. Все как всегда.

     На зов молочника откликались только старушки и домохозяйки. Они выходили из квартир в байковых халатах и чувяках на босу ногу,  с трехлитровыми баллонами в авоськах и алюминиевыми бидонами.

     Арменак свое дело знал хорошо – обслуживал быстро и с улыбкой:

     – Пусть сегодня твой внук, Зулейха-ханум, получит пятерку по природоведению.

     – Эээ, Арменак, что ты такое говоришь! Гасанчик только в первый класс пошел. Какой природоведение! 

     Подходила следующая покупательница.

     – Софа, вы сегодня  такая красавица! Вашему мужу крупно повезло.

     – Ну вы прямо скажете, Арменак… Но все равно спасибо за комплимент.

     Появлялась еще одна постоянная покупательница.

     –  Кнарик, матах (ласковое обращение – прим. автора), пусть у твоих дочек кожа будет белая и нежная, как это молоко.

     – Лучше  скажи, где хлорофос купить. Подсыплю его в молоко и отравлю своего гада.

      – Вай,  зачем отравить, Серож хороший. Ну, шумный немножко, правду скажу. Но хороший.

      Молочник знал постоянных  покупателей по именам и даже слегка был посвящен в их семейные дела.

      По выходным Арменак не приходил. Поговаривали, что он уезжал в село под Хырдаланом, где держал целую подпольную ферму. И еще говорили, что его вот-вот ОБХСС посадит. Хотя зачем сажать человека, если  его жена  горбатится на этой ферме, ухаживает за коровами, доит их, а Арменак тоже горбатится и еще  сам развозит молоко по городским дворам. И всегда свежее. Это у Абдула в продмаге на углу  все быстро скисает, особенно в жару. И вечно мухи зеленые сидят на вонючем сыре.

      Да, пунктуальный старый молочник служил вроде ходячего  будильника. Воскресным же  утром двор просыпался, как обычно, от хриплого крика Серожа:

     – Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

     Наверное, в этой странной формулировке таилась вся жизненная философия Серожа. Мол, преодолею любое препятствие, на моем пути не должен стоять никто и ничто. Бесполезно.

     Про автоген он не зря упоминал. Серожа на заводе называли  сварщиком от Бога.  Он не боялся струи огня, накаливания высокой  температуры –  с металлом вообще был «на ты». Как писала  заводская многотиражка,  Серож обладал «привычкой к металлу». Сколько труб на заводе он сварил, сколько планов и соцобязательств выполнил и перевыполнил! Слов нет, работу свою он знал и  любил.     С газосварочным агрегатом и с небрежной улыбкой на лице проходил он по заводским цехам,  тянул  за собой на тележке два баллона –  синий и белый, с кислородом и ацетиленом. Сварщик   направлялся  туда, где срочно требовался его огненный талант.

     За золотые руки на заводе терпели этого невыносимого сквернослова и пьяницу.

     Впрочем, пил Серож только по выходным. Суббота начиналась у него, как подобает настоящему мужчине Арменикенда, с  хаша (наваристое блюдо – прим. автора). 

   Хаш  готовил Серож самолично. И на базаре сам выбирал говяжьи ножки.  Он давно страдал от бессонницы, поэтому в ночь с пятницы на субботу сидел на кухне у плиты, помешивал половником булькающее на малом огне жирное варево в большой эмалированной кастрюле и курил. Думал о чем-то своем.

     Компания собиралась постоянная, соседская: заводской бухгалтер Мартиросов, братья  Робик и Эдик, дядя Армаис. Иногда с  Завокзальной приезжал свояк Славик.

     Жена Кнарик накрывала на стол – помидоры, огурцы, зелень, сыр брынза, чурек…

     Хашная компания ограничивалась, как правило,  двумя бутылками водки. Пили не спеша, культурно, нахваливая Серожа за его кулинарные способности. Ближе к полудню все расходились по домам. Серож ложился перед телевизором на диван, чтобы немного вздремнуть. А вечером он  извещал  весь двор, что  бодр и дееспособен:

      – Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

 

2

 

     Похмелиться надо было позарез. Но вот  где достать деньги? Кнарик молчала, как партизанка на допросе в гестапо. Дочки спали. Да они вообще не знали про семейный загашник. Нужно было срочно у кого-то занять.

      Однако в такую рань к соседям идти не хотелось. И вообще двор был пуст. Серож в нерешительности стоял возле подъезда. Побрел к беседке – никого. Почесал затылок  и обреченно вздохнул. Но вот из его парадного вышел лысый мужчина в очках.

     – Ты кто? –  остановил его сварщик.

     – Доброе утро! Я  тут живу, Сергей, сосед ваш. Шпигельман Борис Соломонович.

     – Слушай, Шпильман, дай  пятерку до получки… Как брата прошу! 

     – Вы же знаете, Сергей, как я вас уважаю. Но не могу…

     Борис Соломонович и по выходным вставал  рано, чтобы успеть купить в киоске «За рубежом»» и журнал «Здоровье», которые регулярно читал много лет.

      – Ладно, гони трояк – и свободен. На следующей неделе верну… Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

    Последний аргумент для Бориса Соломоновича показался угрожающе убедительным. Да и от пьющего соседа  иначе  не отделаешься.

     В  гастрономе  на углу Абдул, продавец и завмаг в одном лице, отпускал товар в долг. И все заводские аккуратно расплачивались после получки или аванса. Серож  в том числе.

    – Сергей, дорогой, не обижайся, да. Ты только вчера взял два бутылка «Столичный» в долг. Вот, смотри, да…

     Абдул протянул общую  тетрадку.

     – Ну и что! Имею права еще выпить!

     – Серож-джан, два бутылка по 4, 12. Сколько будет? 8 рублей  24 копейка будет, да, –  пухлые пальцы продавца прошлись по костяшкам счет.

     – На, на, подавись. Долг тебе принес, – Серож выложил на прилавок давешний шпигельмановский трояк. – А теперь один «агдамицин» дай. Срочно! И запиши в свой бухучет-тетрадь…

     В молодости Серож отсидел за хулиганку. Напоминанием о тех бурно-романтичных  годах его жизни была наколка на впалой волосатой груди – белокурая красотка ослепительно улыбалась, кокетливо прикрыв левый глаз. «Со своей мандавошкой в гробу лежать будет», – сурово оценила Кнарик картину на теле мужа. Но это еще не все. На одной руке, выше локтя, была растиражированная наколка блатных пессимистов: «Нет в жизни счастья», а на другой – «Не забуду Майкоп лета 1970». К первой наколке, учитывая непростую судьбу Серожа, вопросов не было. А вот чем ознаменовался в его биографии летний город Майкоп, так и оставалось загадкой. Сначала  ревнивая Кнарик ругала его за любовницу, которая там, в Адыгее, ждет  Серожа. Потом он поклялся, что в Майкопе никогда не бывал. Он вообще дальше Шиховского пляжа из Баку никуда не выезжал. И срок мотал  почти дома, в Баиловской тюрьме. А почему такую наколку сделали на правой руке, он вообще не помнил. Пьян был, когда в камере «один фуцин» наколку делал. Когда про текст спросили, Серож неожиданно выдал про лето в Майкопе. Вот такое в голову взбрело.

     Когда настроение становилось особенно паршивым, Серож затягивал блатную песню, под которую в Арменикенде женились, отмечали дни рождения, а одного вора в законе то ли  отпевали под нее, то ли  на поминках пели под аккордеон и кларнет:

 

«Ночью я родился под забором,

Черти окрестили меня вором,

Мать родная назвала Романом,

И с тех пор я шарю по карманам.

Когда меня матушка рожала,

Вся кругом милиция дрожала,

А врачи ей говорили хором:

«Этот парень точно будет вором».

 

Я в Батуми воровал немало,

А в Тбилиси посадили гады,

И теперь пишу тебе, родная,

Вай, мама-джан!

Вот какая доля воровская».

 

      Бутылку дешевого портвейна «Агдам»  Серож приговорил из горла прямо на ходу,  по дороге от магазина до дома.

      После выпитого на душе газосварщика стало легче. И новая песня полилась сама собой…

 

3

 

     Кнарик во дворе все жалели. Но соседи, будучи трезвыми реалистами, понимали:  тесную «двушку» Серожа и Кнарик не разменяешь. А выставлять на улицу пьяницу, хоть порой и убить его не мешало, нельзя. Кто будет Кнарик и троих детей кормить, Стеллу, Венеру и Анжелу, кто?

     – Ой, Кнарка, замучаешься ты со своим баламутом, – по-бабьи сочувственно вздыхала соседка  Варвара Петровна. – Я их, алкашей, хорошо знаю…

     Варвара Петровна работала на заводе  кадровиком. Не одного пришлось за пьянку  уволить. А этот Серож, паразит, в ударниках социалистического труда, прости Господи, ходил. Русский Иван уйдет в запой – не остановишь. А этот сварщик на работе – ни-ни, ни грамма. Зато на выходные вдоволь напивался и  измывался над  своей семьей. Хоть на 15 суток гада сажай. По-другому он не понимал.

     Кнарик оставалось только проклинать мужа, провоцируя его, и терпеть.  А он, когда выпивал, то скандал устраивал. И все посреди двора, ему публика нужна была. Выходил из парадного и начинал выдавать. Про Кнарик, севшую ему на шею, про ненасытность женщин вообще.

      – Это не жена – хаясыстка (скандалистка – прим. автора). Только орать умеет. Зырт (шиш – прим. автора) тебе, а не квартальная премия! – Серож поворачивался в сторону своего окна и показывал кукиш. –  Жировку (квитанция из домоуправления – прим. автора) принесли – Серож за квартиру плати. Дочкам кримплен нужно – Серож, деньги давай. А я что, печатный станок Госбанка?! У меня дашбаш (халтура – прим. автора) нет, я не взяточник какой-нибудь. Серож  – рабочий человек!

     Сварщик  делал паузу. Потом вновь поворачивался к своему окну.

     – Я тебе не фармазон какой-то! Сама такая пинтишка (грязнуля – прим. автора), дома бардак, про веник вообще забыла…  Готовить не умеет… Зачем я  вообще женился на этой дуре?! Ничего, ничего… Сейчас чарыхи (обувь – прим. автора) надену, «Макнамара» надену и пойду на Торговую чувих клеить. Это голодушникам районским и чушкам девушки не дают. Серожу дадут, – ухмыльнулся оратор, явно довольный собой.

     – Серож, дети кругом, как тебе не стыдно!

     – Пусть будет стыдно их педагогам, что таких дебилов учат.

     Дети во дворе смеялись от души. Особенно мальчишки. Дочки Стелла, Венера и Анжела стыдливо опускали головы…

     К слову сказать, никаких стильных чарых у Серожа не было, как и фирменных очков «Макнамара». Одевался Серож своеобразно. Можно сказать, что гардероб у него отсутствовал. На наряды для дочек и даже для жены он денег не жалел. Кнарик вечно у спекулянтов модные вещи доставала. То кримпленовую кофточку, то духи польские, то югославские туфли на каблуках… Мужа  лишь однажды попыталась приодеть, но он такой скандал устроил:

    – Ай, ахчи (обращение к женщине – прим. автора), Серож, что тебе, стиляга?!

     Никакой мужской одежды, кроме заводской спецовки, в доме не водилось. На работу он в ней ходил. В холодную погоду сверху ватник надевал, в котором  из Баиловской тюрьмы вернулся. Ватник берег, как семейную реликвию, в память о своей драматической  судьбе. А дома газосварщик ходил в пижамных штанах в голубую полоску и застиранной белой майке без рукавов. В этом одеянии (плюс ватник  осенью и зимой) он появлялся  на людях. И лишь однажды, на собственной свадьбе, Серож облачился, по настоянию Кнарик,  в костюм, который одолжил ему сосед Мартиросов.

     Серож выходил из дома и направлялся к беседке, где по вечерам собирались мастера и любители настольных игр – нардисты, шахматисты и доминошники. Играли там только «на интерес». Серож предпочитал нарды. Когда выигрывал, что случалось крайне редко,  возвращался домой и пил за победу водку. Когда проигрывал – тоже пил. Теперь уже дешевый портвейн «Далляр».

     В беседке Серожа недолюбливали. Играл он неважно, а шуму от него было много. Особенно задумчивым шахматистам он мешал.

     – Еще тот фраер не родился, который у Серожа марс выиграет! – приговаривал он, бросая зары.

     Что правда, то правда. Марс взять у Серожа никому не удавалось. Даже в безвыходной ситуации он бросал нужные зары и чудом спасался. Везунчик…

     Во дворе Серожа не любили еще по одной причине. Летом  Пал Палыч, работавший до пенсии киномехаником в заводском клубе, устраивал для всего двора бесплатный сеанс. Списанным кинопроектором он обзавелся  перед самой пенсией. Бобины с кинолентами доставал по знакомству. Вот и начал крутить фильмы. На глухую стену дома Пал Палыч вывешивал белую простыню. А напротив, метрах в  тридцати, устанавливал на тумбочке аппаратуру. Народ выходил из своих квартир с табуретами, стульями и  семечками.

     К кино Серож относился с безразличием. Ему нравился только один фильм – про восстание Спартака. Он вообще уважал мужчин за храбрость, дерзость  и свободолюбие. Раб, который не хотел оставаться рабом, превратился в его кумира. А  Кирк Дуглас там играл – ну просто красавчик! Серож  три раза смотрел «Спартака»  и еще бы столько раз посмотрел.

     Как правило, он появлялся, когда фильм уже шел. Пристраивался на корточках в первых рядах, где сидели дети на пластмассовых стульчиках. Закуривал свой «Беломор». А потом начинал комментировать происходящее на экране:

     – Ара, Яша,  такой телке надо сразу пистон вставить  куда надо, а не цветы ей дарить… Ну и фраер!

     Мужчины снисходительно посмеивались, женщины, напротив, возмущались. Серож докуривал сигарету, сплевывал сквозь зубы и уходил к себе. Скучно ему становилось на людях…

     Единственным взрослым человеком во дворе, который не имел к Серожу никаких претензий, считался Фаик из третьего подъезда.

     Наверное, потому, что редко они сталкивались. Фаик слыл известным всему Арменикенду наркоманом. За анашу его сажали, потом выпускали, потом опять сажали. На свободе Фаик имел интерес к Кубинке, где можно было купить все на свете. Там он и ошивался круглыми сутками. Домой возвращался за полночь и крайне редко появлялся во  дворе. Когда выходил,  шел к гаражам, садился на корточки и молча смотрел в одну точку.

     Пацаны подходили близко-близко,  наклонялись над  застывшим в оцепенении Фаиком и смотрели в его красные зрачки. Спорили – моргнет или не моргнет?