Текст книги "Арменикенд и его обитатели"

Автор книги: Александр Геронян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Пасхальные яйца

 

                                                  Светлой памяти  моих родителей –

                                             Владимира   Аршаковича

                                                   и Галины Васильевны

 

     Эту историю мне рассказали жители Арушановки,  одного из центральных кварталов в Баку, прозванного так в честь своего домовладельца, некоего богатого армянина Арушанова. До революции этот оборотистый  купец владел самыми крупными в городе складами, располагавшимися – лучше не придумаешь! – между железной дорогой и морскими причалами.

     Было это давно, еще до войны. По улицам пыльного и быстро разраставшегося  города еще лениво брели верблюды,  которых осторожно объезжали редкие грузовики и легковушки. Советская власть еще не до конца изжила религиозные предрассудки. Русские ходили в свои церкви, армяне – в свои, евреи молились в синагоге. Еще не были закрыты и мечети. Особо фанатичные шииты шествовали по городским улицам, собирая толпы зевак. Впечатлительных бакинок  суровые потомки Магомета в белых одеяниях с окровавленными пятнами приводили в ужас. Шествия  сопровождались самобичеванием цепями и кинжалами  по голым спинам и ритмичными выкриками  «Шахсэй-вахсэй!»  (траурный день 

 

у шиитов – прим. автора). И вообще Баку тогда был другим, совсем  другим.

     В одном из дворов Арушановки – в Каспаровском, Везировском, Тер-Погосовском или каком другом, сейчас не вспомнишь – как-то раз появился странного  вида мужчина. Возраста он был неопределенного: ему можно было дать  и 70 лет, а можно, если отмыть и привести в порядок, и за сорокалетнего принять. Вид  незнакомца был не только странный, но и отталкивающий. Одет в жалкие обноски – прямо классический персонаж из «Путевки в жизнь», фильма про беспризорников, только постаревший и потерявший надежду, что в его судьбе  что-то изменится к лучшему. У него был совершенно отсутствующий и отрешенный взгляд. Его щеки, давно не знавшие бритвы, совсем запали и были покрыты жесткой седоватой  щетиной. Крупный нос с горбинкой выдавал в нем армянина, и основополагающий  вопрос бакинцев при знакомстве: «Кто по  нации?» снимался как бы самим собой. Да и знал, наверное, этот жалкий  чужак, что пришел к своим. Свои не прогонят... На Арушановке армянских домов больше, чем мешков с мукой, которые каждое утро разгружают на Немецкой мельнице.

      Оборванец  вел себя тихо. Пристроившись у стены, возле дворового крана, он смотрел куда-то перед собой, ни на кого не обращая внимания. Только   что-то бормотал про себя. А иногда и напевал что-то непонятное. Наверное, когда у него было хорошее настроение. Впрочем, такое случалось нечасто. Во дворе быстро постановили: гиж, сумасшедший, точно, с Сурена Осипяна, 40 (адрес психбольницы – прим. автора)  сбежал.

     Городские сумасшедшие всегда вносили в жизнь окружающих какое-то разнообразие. Против Гиж Месропа – так прозвали незнакомца – никто, похоже,  ничего не имел: тихий и забавный. Опасности от этого блаженного никакой не исходило, и Арушановка приняла чужака, правда, без малейших  для него перспектив на ПМЖ. К нему никак не относились. Сидит на земле – ну и пусть себе сидит. Словно неодушевленный предмет выставили. Когда наступали сумерки, он куда-то уходил из двора на ночлег.

     Лишь  сердобольные дворовые старушки Парандзем, Арусяк и Сатеник, первыми  признав в Месропе своего несчастного соплеменника, прониклись к нему милосердием. Сами вечно нуждающиеся и еле сводящие концы с концами (а кто на Арушановке был богат!), они его всегда  подкармливали – то лаваш вынесут из дома, то кутаб (тонкий пирожок в форме полумесяца с начинкой – прим. автора) испеченный, то помидоры с огурцами.  Всячески старушки  ему сочувствовали. Казалось, что только они  знают какую-то тайну о приблудном  сумасшедшем. Знают, но не раскрывают ее.

     – Бабо, зачем-э  ты Гиж Месропу столько блинов даешь?! – громко удивлялся  Славик, внук Парандзем,  видя, как его бабушка выносит во двор миску с едой  и направляется к своему «подопечному».

     – Не надо, матах (ласковое обращение – прим. автора), не кричи так.  Он тоже человек, тоже кушать хочет. Я тебе много блинчиков испекла.

     Кроме старушек, остальные взрослые во дворе смотрели на незваного гостя поначалу настороженно и   с брезгливостью. А потом привыкли. Стали воспринимать его как вещь, как элемент интерьера громадного и обшарпанного двора, как вонючие мусорные баки или ветвистое тутовое дерево, в тени  которого  летом от  жары спасался  Месроп. Даже дворовые собаки перестали обращать на него внимание.

      Мальчишек он забавлял своим видом, давая повод для обзываний. Пацаны  его дразнили. Но дразнили как-то вяло, потому что Месроп на них никак не реагировал, и дети, быстро потеряв к нему интерес,  оставляли сидельца  в покое.

     Сначала Месроп вызывал раздражение только  у участкового Аббасова. Милиционеру, видно, делать было нечего. Вместо того чтобы следить за порядком и ловить воров, он любил совершать обход Арушановки и вечно приставал к Месропу.

     – Ала, ты опять здесь? Опять попрошайка делаешь-да? Документ опять  не имеешь...

     – Ай, Адиль, зачем так говоришь? Какой попрошайка, сами его угощаем, – заступались  за Месропа дворовые старушки. – Иди лучше танов (молочный напиток – прим. автора) попей, жарко очень. Совсем мокрый ходишь.

     – Конечно, мокрый, такой жара-да! – соглашался милиционер. И добавлял уже другой интонацией слова, напрочь лишенные государственных интересов: – Такой танов, как у тебя, Сатеник-ханум, никто в этом городе не делает...

     Участковому выносили трехлитровый баллон с тановом. Он охотно выпивал его, вытирал пухлые губы рукой и уходил прочь по своим служебным делам.

     Вдогонку ему Гиж Месроп бросал непонятную фразу:

     – Нансен паспорт давай! Нансен паспорт...

     Вскоре история этого блаженного стала как-то вырисовываться. Флер загадочности спадал...

     Месроп попал в Баку из Карса, армянского города, который турки и русские вечно делили между собой. Жил он там в большой семье до тех пор, пока  беда не постучалась в дома армян. Во время войны Месроп вмиг потерял отчий кров, всю родню, и  судьба занесла его в на Кавказ, в большой нефтяной город. Один добрался до Апшерона, ободранный и чуть живой. Как-то оклемался,  работу нашел. Разгружал товарняк, худой-худой, но жилистым беженец оказался. Там, на железнодорожной станции, и жил в одном из вагонов. Оттуда и забрел на Арушановку, благо совсем рядом, рукой подать.

     «Нансен паспорт» в глаза так никто из арушановских и не видел. Про него рассказал инженер Оганесов, самый начитанный во дворе. Оказывается, этот норвежец по фамилии Нансен  был знаменитым путешественником. Потом он, божий человек, бросил свои полярные одиссеи. Начал ездить по миру и призывал помогать армянам, лишившимся крова, своей  родины. Фритьоф Нансен стал  возглавлять  комиссию по репатриации армянских беженцев в СССР. Понятное дело, многие из них не имели на руках никаких документов. Вот и появился на свет «паспорт Нансена», который  давал возможность несчастным  устроиться на работу, перемещаться из страны в страну, получать хотя бы мизерное социальное пособие.

     – 320 тысяч анатолийских армян-беженцев  получили паспорта Лиги наций, – говорил со значением, поднимая вверх указательный палец,  инженер Оганесов.  – Представляете, 320 тысяч!         

     Ходили слухи, что Гиж Месроп тоже обладал этим редким международным  документом, где фамилия его была  записана. Но вот какая – никто из арушановцев так и не узнал. Да и мало кто интересовался паспортными данными этого горемыки. А паспорта его никто в глаза не видел.

     Необычный документ  признали более 50 государств мира. Доброе дело делал норвежец, дай Бог ему здоровья!  А может, сам Христос  в облике   Нансена  явился тогда миру? Кто знает, кто знает...

     Бравый турецкий генерал Нури-паша невинных убивал, а Фритьоф Нансен спасал тех, кого судьба все-таки   уберегла. Такие вот два очень разных человека жили в одно и то же время.

     Господь совсем непохожих людей посылал на землю, совсем непохожих. А почему так получалось, на этот философский  вопрос даже инженер Оганесов, прочитавший все тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона,  не смог бы ответить. Добро и зло всегда были рядом, испокон веков.

     Тихим был карсский беженец, никому во дворе не мешал.  Только совсем неразговорчивый.  Сатеник, Парандзем и Арусяк он всякий раз благодарил односложно:

      – Куйрик… Сестричка…

     Это было и приветствием, и знаком выражения его чувств к старушкам, и признанием в братской любви. Сатеник уверяла, что в его глазах всегда стоят слезы. От тоски и благодарности. От обиды, что не может как следует отблагодарить своих седовласых благодетельниц с морщинистыми, но такими прекрасными лицами.

     Правда, однажды он несколькими фразами все же перекинулся с дворовыми мужчинами. Только из этих слов они мало что поняли о незнакомце. Армяне уверяли, что говорил он по-армянски, но «как-то не так, не по-нашему». А немногочисленные арушановские татары (так прежде именовали азербайджанцев – прим. автора) уловили в его речи свои  слова, интонации  и обороты. Разберись, кто он такой…

     Раны резни и изгнания   вроде бы зарубцевались в  душе Месропа. Он становился обычным необычным бакинцем.  Однако  через три года турки снова возникли в судьбе бедняги. Они  пришли в город, словно решив добить несчастного Месропа за сотни  верст от родного Карса. Опять он видел кровь, опять злые лица усатых аскеров  с ружьями и кинжалами. Опять крики и призывы о помощи. Вай, аствац, инчу хамар? За что, Боже, за что?!

     Нури-паша, ай Нури-паша, злой ты человек! Этот  генерал зверствовал  в Анатолии в 1915 году. Мастак он оказался воевать с безоружными гяурами (неверными – прим. автора). А потом пошел добивать армян на Кавказ. И что плохого они ему сделали? Дом его сожгли, скот увели, жену или дочь опорочили?

      Нет, не было ничего такого. Просто Нури-паша считал, что, убивая неверных, он возвеличивает свою нацию, исполняет свой высокий османский долг.  Войдя осенью 1918 года в Баку, он отдал город на откуп своим солдатам и местным тюркам. Разрешил им хорошенько похозяйничать. Сколько крови армянской пролилось, сколько крови!

     Турки ушли, казалось,  навсегда. И снова судьба сберегла Месропа, жив остался он, невредим, схоронившись за городом, в Разинских пещерах.

     Но несчастному от этого не стало легче: он  свихнулся окончательно. На станцию Баку-Товарный его больше не пускали. Работник из него, решило железнодорожное начальство, теперь никакой. Да и амшары (неквалифицированные рабочие из Персии – прим. автора) для разгрузки и погрузки  вагонов найти просто, стоит только свиснуть –  со всех концов Баку сбегутся.

     Так Гиж Месроп остался  безработным. Так все чаще он стал появляться во дворах Арушановки, подсознательно подозревая, что ему там хоть кто-то рад. Не выгонят. Да и зачем выгонять – безобидным он был человеком, ей Богу!  Сидел себе тихо на корточках, выпирая худые колени. За детьми любил наблюдать. Но только тогда, когда они к нему не приставали. А еще ему нравилось играть в разную ерунду. Делал с детьми из глины плоские листы, как лаваш, потом загибал края, клал на ладонь днищем и, переворачивая, бросал на асфальт. От хлопка  Месроп победно улыбался, озираясь на окружающих.

     Пацаны давно оставили его в покое. Девочки дворовые, жалостливые, как их бабушки, приносили Месропу из дома леденцы, которые он обожал. Все шло  тихо-мирно. Да и как иначе должно быть в бедных, но дружелюбных дворах  Арушановки. Да храни ее Господь!

     Но вот  одну зловредную привычку имел  бездомный Месроп из Карса, о которой прежде никто из арушановских не знал.

     Раз в год, на пасху, он менял во дворе привычное месторасположение. Такая передислокация со стороны  казалась поначалу странной. Он прятался в укрытии, в кустарнике, позади тутовых деревьев,   и ждал, когда детвора выйдет из домов… с крашеными яичками.

     Пасху обитатели Арушановки  любили и уважали. Затик (армянская пасха – прим. автора), наш любимый праздник – так объясняли ребятне их бабо и дедо. Инженер Оганесов и другие сведущие люди говорили, что  это слово происходило от  армянского «азатутюн» или «азатвел» – свобода, освобождаться. Мол, избавился  Христос  от страданий, от зла и смерти. А затем воскрес.

     Про наступление пасхи Арушановка узнавала, когда  хозяйки начинали печь куличи и кяту (сладкие слоенные пирожки – прим. автора), красить в отваре луковой чешуи яйца. Мало кто наносил на яички узоры. А вот если захотелось придать им золотистый цвет, тогда брали отвар шалфея. К тому же такой ароматный запах сразу получался! Кто побогаче – а такие семьи по пальцам можно было перечесть – готовили пасхальную рыбу, варили рисовый плов с черносливом и кишмишем.

     После службы в Будаговской церкви (Армянский собор Св. Фаддея и Варфоломея, называли в честь построившего его купца Е. Будагова – прим. автора) принарядившиеся арушановцы возвращались к своим домам.

     – Христос воскрес! – радостно оповещали  одни.

     – Воистину воскрес! – отвечали им на русский манер другие.

     Детишки появлялись с крашеными яичками, чтобы «стукнуться», кто разобьет чужое яйцо. В обычные дни этих лакомств  не было на столе арушановцев. Впрочем, как и многого другого из продуктов.  Разбитые яйца чистились прямо на месте и поедались тут же. Без соли и хлеба, без молитв.

     И в это время...

     Гиж Месроп выскакивал из своей засады,  нападал на малышню,  вызывая их крики и слезы. Просто какое-то затмение находило на человека! Он никого не бил, не толкал. Он просто безжалостно отнимал у детей   пасхальные яйца. Но не ел их, что было бы логично, а яростно бросал на землю. Входя в какой-то непонятный   экстаз, умалишенный  топтал яйца ногами. Желток,  белок и разноцветная скорлупа  превращались в кучу, перемешанную с землей  и  пометом разной дворовой  живности.

     Детский рев не умолкал. Из открытых окон раздавались возмущенные крики взрослых.  Кто-то выскакивал во двор в одних трусах. Однако злодей Месроп из Карса, этот невольный обидчик маленьких арушановцев, словно  ничего и не понимал. Он  начинал тихо

стонать и что-то бессвязное кричать:

     – Нет Христос, нет бог! Он умер, совсем умер. Не воскрес больше! У нас в Карс  все в церковь ходили. Затик  хорошо  отмечали. Молитва делали. Все в него верили, а он… Он  зачем не пришел, когда турок всех резал?! Никого не спас! Бога нет, он умер, как  мой мама и папа, как мой брат Зармик, мой сестра  Забел, как весь армян в Турции...

     Вот такую многословную тираду произнес  Гиж Месроп. Никогда он так долго не говорил.

     А ведь год молчал, его голоса никто не слышал. Даже думали, что старик онемел. Совсем тронулся головой, вот и перестал говорить. Ан-нет, умеет говорить, да еще как! Ну, прямо  агитатор из этих болтунов,  лекторов-атеистов.

     Потом старик  умолк, обессилев вконец. Он лег прямо  на асфальт, прикрыл глаза и закрыл лицо рукой. Он заснул...

     Дети продолжали плакать из-за разбитых праздничных  яиц, из-за этой  жуткой  сцены, устроенной сумасшедшим. Был тихим, со всеми играл, а тут такое учудил...

     Только  бабушки, три месроповы покровительницы, хранили спокойствие и крестились.  Когда Месроп произносил свою непонятную ребятне речь, Парандзем, Арусяк и Сатеник, обняв детишек,  затыкали им  уши. Казалось, что они хотят  оградить мальчиков  и девочек от какой-то страшной правды, которую изрекал виновник дворового скандала.  Казалось, что три бабушки старались своими ласками   снять с внуков боль от услышанного, оградить их от неведомого греха.

     И через год все опять повторилось.  И через два. Возможно, Гиж Месроп забывал о праздновании Нового года, а к  Первомаю, 7 ноября и прочим советским праздникам так и не привык. Но вот весенний  день, когда армяне справляют затик, он помнил твердо. 364 дня в году вел образ жизни блаженного, а в пасху взрывался, прорывало его. Он всю боль свою выплескивал, всю обиду на Спасителя, который не смог уберечь своих детей от турецкого ятагана.

     Светлый праздник пасхи всегда стал заканчиваться на Арушановке  детскими  слезами.  Разве это правильно? В праздник должен звучать детский смех.

     И такое случалось каждый год. Но Месропа из Карса  никто никогда больше  словом не упрекнул, никто не заругал.

     После дикой и странной яичной экзекуции, к которой во дворе уже привыкли,  Гиж Месроп успокаивался. Ложился на асфальт, что-то бормотал в полудреме:

     – Христос не воскрес... Христос не воскрес... Умер он, совсем умер.

     … До следующей пасхи Месроп не дожил. Он умер тихо во сне в одной из ночлежек неподалеку от вокзала. Да и как было жить человеку, если он потерял веру, как?

 

2004 г.

Рапик, Сумбат Амбарцумович и др.,

или «За упаковка его души!»

    

     В Баку любили шутки, веселье, знали в них толк.  Подтрунивали друг над другом, подшучивали беззлобно, безобидно. Хохмы звучали повсюду, даже в не очень подходящих ситуациях. Национальный вопрос деликатно обходили стороной. Объектом насмешек  оказывались чаще всего  либо некультурные аборигены-чушки, не знающие русского языка, либо пьяницы, либо люди, скажем так, со странностями. Над ними насмехались вдоволь…

     Не зря, наверное,  здесь родились известные юмористы – Евгений Петросян и Карен Аванесян, а также конферансье Гавриил Наджаров и Константин Крикорян.

     У армян был свой юмор, сдобренный разными колоритными словечками (ара, Яша, спасэ, ати и др.). Исковерканный русский язык удивительным образом вызывал массу позитивных эмоций – от  тихой улыбки до заразительного смеха. Главным героем армянского городского фольклора, несомненно, считался Вовочка местного розлива,  дурачок по имени Рапик (Рафик) – незадачливый и простой, как пять копеек, паренек.  Он вечно попадал в странные ситуации. И вечно его безнадежно учили уму-разуму и воспитывали такие же недалекие родители.

 

     – Рапик, папа дома?

     – Пока да, но сейчас его выносить будут.

 

     – Рапик, папа на работу устроился?

     – Да, под ним тысяча человек.

     – Ого! А что он делает?

     – Траву косит на кладбище.

    

      Рапик, юный изобретатель и рационализатор, соединил у себя дома газопровод с водопроводом. Теперь у него в квартире всегда есть газированная вода.

   

     – Рапик, босиком не ходи, кепка надень.

 

     – Рапик, не пей горячий кофе. Мочевой пузырь лопнет – ноги обожжешь.

 

     – Рапик, пей кефир, чтоб ты сдох! Тебе поправиться надо.

 

     Три последние фразы, как вы догадались, принадлежали маме  нашего героя. И вообще,  излишне эмоциональные женщины Арменикенда или Завокзальной  порой такое выдавали!

 

      Жена кричит мужу на весь двор:

     – Самвел, уйдешь, ключ на пороге под половиком спрячь!

     Женское проклятие:

     – Ахчи, мартет пахчи! (чтоб твой муж сбежал от тебя! – прим. автора)

 

     Мать кричит непослушному сыну-подростку, который без ее разрешения собрался поехать на пляж  с одноклассниками:

     -Утонешь в море – домой вечером не приходи!

 

     Она же:

     – Босиком не ходи – иди ноги надень!

     Хотела сказать – обувь надень.

 

     У бакинских армян  не только жизнь, но и похороны были нескучными. Люди  во время прощания с усопшим говорили на полном серьезе фразы, от которых можно было лопнуть от смеха. При этом все ораторы сохраняли чувство скорбного достоинства.

     Однажды у нас на Завокзальной умер один сосед, дядя Арам. Никогда ничем не болел, а тут взял и умер. Как полагается, гроб с телом поставили в гостиной его квартиры, чтобы родные, друзья, товарищи по работе  и соседи могли с ним попрощаться. С утра до позднего вечера дверь в этом доме не закрывалась.

     Стелла, безутешная вдова, сидела рядом с гробом и плакала, неистово причитала. Мокрым от слез платком вытирала опухшие глаза.

     – Вай, Арам, на кого ты нас покинул? Я пешком пойду за тобой, клянусь детьми!

     Сын и дочь при этих словах начинали реветь белугой.

     – Арам, зачем ты ушел навсегда, зачем?! – продолжала  женщина. – Вставай, Арам, видишь, твоя единственная родная сестра Маня плачет, твоя сноха  Римма тоже плачет… Твои дети плачут… Соседи пришли… Все плачут.

     К гробу один за другим подходили родственники. И все говорили… слова напутствия  покойному.

     – Арам, передай бабо, что ее швейная машинка «Зингер» до сих пор хорошо работает.

     – Арам, джана, скажи там дедо, что на даче яблоня, которую он посадил, стала, в конце концов,  урожай давать.

     – Арам, цавыт танем, увидишь маму, скажи, что Джуля замуж за хорошего парня выходит, из хорошей семьи, они вместе АзИ (институт – прим. автора) кончают.

     Стелла на время прекращала свои причитания, как-то настороженно слушала  родственников, а потом с новой силой как заголосит, глядя на усопшего:

     – Вай, мама-джан, что они тут такое говорят! Арам что, умер, чтобы для них почтальоном ТАМ работать?!

 

     Тост на Кавказе – это целое искусство. И лучше всего доверить любое застолье опытному тамаде. Этот «распорядитель стола» всегда говорил по-русски высокопарно,  даже поэтично, но с жуткими ошибками. Без него не обходились свадьбы, юбилеи, крестины и похороны.

    Невероятным успехом в нашем городе  пользовался надгробный, так сказать,  монолог   по случаю кончины некоего Сумбата Амбарцумовича.

      Сумбат Амбарцумович, еще один юмористический герой,  в жизни бакинцев появился внезапно. Эта смешная похоронная речь переписывалась с одной магнитофонной кассеты на другую, ходила по рукам, ее любили слушать в компаниях за бокалом вина...

     Считалось, что эта реприза – устное народное творчество, своего рода городской фольклор. Оказалось же, что «Сумбата», который зажил своей самостоятельной жизнью, на самом деле сочинил популярный конферансье Бакинской филармонии Борис Дмитриев. Артист  часто исполнял этот смешной монолог со сцены. По-детски непосредственные бакинские зрители хватались за животы…

     Возможно, прототипом главного героя послужил Григорий Петрович Запойкин, персонаж из рассказа А. Чехова «Оратор». Тот тоже обладал талантом произносить свадебные, юбилейные и похоронные речи. Но как-то раз  на кладбище, запутавшись, оконфузился…    

     Я слышал три варианта дмитриевского   скетча. А вот и  четвертый, слегка мною отредактированный.

     «Дорогие друзья! Торжественный открытие, посвященный закрытию крышка гроба нашего уважаемого Сумбата Амбарцумовича, считаю открыто. Музыка, ати! Спасэ, подождите, создайте на кладбищ тишину: он плохо слышит. При жизни наш покойник был почти глухой, а сейчас совсем тем более.

     Дорогие траурники и траурницы! Наш траурный собраний тоже считается открытым. Дорогой Сумбат Амбарцумович! Мы принесли тебе общими усилиями на твой последний квартира. Ты лежишь, ничего не делаешь и не думаешь, как тяжело мы тебя сюда несли – твой близкие, соседи, остаток родственников и  наш крепкий советский  молодежь. Мы уже знаем, какой ты стал теперь совсем тяжелый.

     Дорогой Сумбат Амбарцумович! Ты лежишь и делаешь вид, что ты нас не видишь и не слышишь. Но мы говорим открыто в твой закрытый глаза и говорим вслух в любой твой ух: кто виноват в твой последний положении, кто? Твой близкие, соседи, твои остатки родственников или наш крепкий советский молодежь? Нет, ты сама виноват, Сумбат Амбарцумович, постольку поскольку не пользовался постановлением Совмина. Постановление Совмина что говорит? Когда твой пенсий срок пришел, иди домой – чай пей, нарды играй, внуки нянчий. А ты продолжал работать, как будто еще комсомольский возраст имел. Здоровье свой  ты не берег. И вот результат. Бог знал, кого взял. То, что ты вот так лежишь, это ты заслужил.

     Кто ему нам заменит? Никто не заменит! Сумбат Амбарцумович был один на весь белый свет, включая город Баку и его двор на улице Кецховели.

      Дорогие товарищи! Один утешений для нас, что Сумбат Амбарцумович лежит, а его душе весело. И почему? Потому, что он не одинок и никогда не будет отрываться от коллектива, поскольку мы все там будем. Но все зависит от техники: кого принесут, кого привезут, кого прилетут. Сумбат Амбарцумович еще не одинок потому, что его любимый жена, тетя Анаида, ждет его уже пять лет в своем малогабаритном собственном квартира на Монтинском кладбище. Скоро совсем рядом будут они, снова вместе…

       Дорогие товарищи, близкие, соседи, остатка родственников и наш крепкий советский молодежь! Давайте же общими усилиями положим нашего дорогого Сумбата Амбарцумовича  рядом с  его любимую жену, тетю Анаиду. Пожелаем ему благополучия, света и рассвета с того света, потому что от этого он совсем устал.  А его семье передаю мой соболезнований. Спи спокойно, Сумбат Амбарцумович, и не волнуйся. Только не забудь передать приветы на том свете от тети Эммы, дяди Вачика, а также от Гарика, Серого, Миши,  Юрика, Эдо и Рубенчика.

     Дорогие траурники и траурницы! Я все сказал. Сыпьте земля! Пойдем теперь к нему домой,  сядем за накрытый стол и  за его счет будем пить за упаковку его души. Быстрее сыпьте, и пусть его земля будет с пухом и с прахом.

      Дорогие товарищи! Торжественный открытие, посвященный закрытию крышка гроба  Сумбата Амбарцумовича, считается закрытым. Музыка, ати!»

 

     На поминках отличались и остальные выступавшие. Встают с бокалами и рюмками один за другим  мужчины, произносят заупокойные тосты:

      – Пусть усопшему будет царь на небо.

     Хотел сказать –  «Царствие небесное».

     Другой тоже путается от волнения и плохого знания русского языка:

      – Пусть земля будет, как мягкий одеяло, для покойный Армаис, который нас покинул.

     Хотел сказать – «Пусть земля будет пухом».

 

     Однажды умер наш сосед Иван Павлович, который в молодости играл за сборную Азербайджана по баскетболу. Так, во всяком случае, все во дворе говорили. Роста он был высокого, под два метра, и прозвище носил соответствующее – «дядя Степа».

     Заказали усопшему  непривычно длинный гроб. В назначенный час стали его из квартиры выносить четверо крепких мужчин. Но  на лестничном пролете девятиэтажки гроб никак не могли развернуть. Что делать? Пока вдова Ивана Павловича не видит, решили вытащить покойного из гроба. Взяли его двое, затащили в лифт стоймя – так втроем и поехали вниз. Перед выносом из подъезда, во избежание скандала, покойника быстро положили обратно в гроб.

 

     Впрочем, перенесемся с кладбища на шумные улицы и во дворы Баку, где было не менее занятно.

 

     На Арменикендском базаре.

     – Один кило варунк можно?

     -Ай, киши (обращение к мужчине – прим. автора),  это не варунк, это хийяр, – смеется торговец.

     – Вай, это хийяр, а как на  варунк похож!

     Хийяр – огурец по-азербайджански, а варунк – по-армянски.

 

     Старый вор хвастается соседям во время игры в нарды:

     – Мой внук, между прочим, все время в армии гумбат (на гауптвахте – прим. автора) сидел. Весь в меня пошел. Мужчиной будет, отвечаю!

 

     Алик считал себя самым крутым парнем в Ахмедлах:

     – Ара, фуцин, ты знаешь, кто я такой? Когда ты под стол пешком ходил, я на арбузной корке Байкал переплывал.

 

     Виталик из семьи  бакинских беженцев. Бабушка с дедушкой сразу попали в Америку, а ему с родителями и сестрой понадобилось некоторое время пожить в Москве. Но вот документы получили, полетели в благословенную Калифорнию. Прямиком в Лос-Анджелес.

     – Ну что, бабо, как ты тут, в Лосе, кайфуешь? – обнял при встрече Виталик бабушку.

    – Матахним, туркерянц пахалык, екал – негырнерин чанты ингал (Душа моя, от турок убежала, приехала – а тут  негры – прим. автора).

 

     Пожилой учитель Гасан-муаллим считался большим оригиналом. Он  преподавал в русской школе азербайджанский язык. По-русски  говорил совсем плохо. Когда не мог ответить на какой-то заковыристый вопрос школьников, не скрывал раздражения:

      – Ээээ, молчи, да! Это в мой импотенцию не входит.

     Все в классе  хохочут. Учитель хотел сказать – компетенцию. Мол, оставьте меня в покое и не задавайте глупых вопросов.

 

     Еще Гасан-муаллим говорил:

     – Пахлава (вместо похвала)  всему классу за хороший работа.

 

     На банкете в честь руководителя Азнефти Гасан-муаллим торжественно выдал:

     – Конечно, не каждому проходимцу доверят такой большой пост в наша республика.

 

     Мой друг Андрей берет на руки  4-летнюю дочку-красавицу. Целует Анечку и подбрасывает к потолку:

     – Ты моя чушка любимая, да?

     – Даааа, районская! – заливается смехом ребенок.

 

     Зеленщик приходит во двор.

     – Зелен свежий, укроп, петрушка, кинза, лук...

     Забыл слово «чеснок»...

     – Лукин брат.

 

     В Арменикенде обожали понты.

     – У тебя тачка быстрая? – спрашивает девушка у местного парня.