Текст книги "Жерар Депардье. Чрезмерный человек"

Автор книги: Александр Брагинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

На съемке ты царь. Как и в жизни, тебе свойственно ощущение ритмики гэга. Подчас и его грустного характера, присущего арифметике, всем точным наукам. Если я когда-нибудь решусь снять фильм, мне бы хотелось позаимствовать медлительность Пиала, его умение выдавливать человеческие чувства, но также и твою точность, быстроту в принятии правильного решения. Паф, паф, паф! Начали! В мгновение ока ты находишь выход из любой ситуации. Все улавливаешь. Ты из числа тех, кто идет до конца в раскрытии своего нутра, ни от чего не отрекаясь.

Мне кажется, ты находишься на пороге великих свершений. Я убежден, что ты оставишь после себя заметный след. Помимо Франсуа Трюффо, я не знаю других режиссеров, которые были бы так заворожены женщиной. Я невольно сравниваю тебя с человеком, способным хранить в тайне свою любовь. «Двое» – это история мужчины и женщины, которые не умеют сказать друг другу «я люблю тебя». Клод Зиди, вы великий романтик! И нет нужды этого стыдиться.

Катрин Денев

Моя дорогая Катрин!

Мы прожили вместе двенадцать недель [30]30
  Имеются в виду съемки фильма «Странное место для встречи» Франсуа Дюпейрона. См. также интервью с Депардье и Денев.


[Закрыть]. Впервые мы снимались на натуре, в ночном режиме. Я видел тебя красивую и напряженную, я обнаружил, как ты красива ночью.

Существуют застывшие, эгоистичные красавицы, стремящиеся вас подавить, низвести до роли Сганареля или Квазимодо. Истинная красота обогащает. Рядом с тобой я чувствовал себя неспособным на дурные мысли, на грубость. Такая красота умиротворяет, придает уверенность, делает лучше. Чтобы быть красивой, надо себя дисциплинировать, нужно проявлять строгость, бдительность. А это хрупкое равновесие. Мужчина может явиться на передачу небритым, заспанным, но ему достаточно наложить немного грима, побриться, и все в порядке. Если женщина чувствует себя плохо, это катастрофа, она не умеет притворяться. Нужно обладать большим благородством, чтобы остаться верным своей красоте, нужно уметь держать себя в форме. Это значит думать о других. Пренебрегать своей красотой может только молодежь, ей ведь на все наплевать.

Наши семейные пары в кино живут куда более насыщенной жизнью, чем многие пары в жизни. Мы чувствуем настоящее желание играть вместе, профессиональную общность, которая может у многих вызывать ревность. Перед тем как поцеловаться, мы забавляемся, примеряя поцелуй перед камерой, хотя многие актеры скажут вам, что нет ничего более рискованного и страшного, чем поцелуй в кино. А вот мы с тобой смотрим друг на друга, и в глазах можем прочесть: «Мы снова имеем на это право!»

Где-то в опросах зрителей я прочитал, что французы называют тебя самой желанной возлюбленной. Я знаю, что после «Последнего метро» на наш счет ходили разные, самые невероятные слухи. У нас тоже существуют свои запреты. Ты – воплощение буржуазности, породы, я – крестьянский сын с сильными руками и крепким здоровьем. В фильме Франсуа [31]31
  Имеется в виду фильм Франсуа Трюффо «Последнее метро».


[Закрыть]ты отдаешься мне бесстыдно, на полу, на что способны только образованные женщины. Ты представляешь собой – для моего героя – нечто похожее на социальное завоевание, шанс для парня от сохи, мужлана: подумать только – быть любимым самой прекрасной женщиной Сенжерменского предместья. Это все равно что взятие Бастилии любви.

Ты таскаешь с собой два огромных чемодана фантазмов, хотя живешь очень простыми, очень поэтическими вещами. Ты сумела защитить свою жизнь и жизнь детей. Иные думают, что ты холодна. А ты просто отличаешься прямым, откровенным, лишенным двусмысленности характером. Тебя считают безмятежной, организованной особой. Но я редко встречал более неорганизованную, более беспечную женщину – в делах, в отношении к деньгам.

Но есть нечто еще более интересное, чем сама актриса: ее природная красота. Гэнзбур [32]32
  Серж Гэнзбург – композитор, поэт, актер, режиссер.


[Закрыть]говорил, что ты ходишь, как солдат. Мастроянни – что ты прусак. Я никогда не видел, чтобы ты на что-то жаловалась на съемке. Ты можешь безмолвно часами стоять на ногах под раскаленным солнцем или на сибирском морозе. Ты можешь удариться в разгул, пить как сапожник, и быть на другой день готовой к бою.

В одном из интервью я заявил, что ты «мужчина, которым я хотел бы быть». Я бросил эту безумную фразу для того, чтобы сказать, как я завидую тем твоим качествам, которые обычно приписывают мужчинам и которые так редко у них в действительности обнаруживают. Ты обладаешь большим чувством ответственности, большей силой, большей надежностью, чем другие актеры. Ты менее уязвима. Вероятно, в подобном парадоксе проявляется истинная женственность. Женственность – это гостеприимство, открытость. Это также способность сопротивляться, не поддаваться воздействию грязных, настойчивых, двусмысленных взглядов. Мы живем в мире, где не приемлют женственность.

В чрезвычайно напряженных обстоятельствах – на съемках фильма «Странное место для встречи» мы иногда по ночам вместе закусывали. Мне нужно было разрядить свои страхи, рассказывая невероятные, вульгарные истории. Между тем ты смеялась, поощряла меня. Твой юмор, твоя снисходительность меня освобождали. Между мужчиной и женщиной возникают куда более сильные чувства, если секс не играет в них роли.

 
Она была прекрасна, как если б ночь,
Спящая в темноте часовни,
Где Микеланджело мирно устроился на ночь,
Могла бы выглядеть прекрасной.
 

Не напишешь ли ты мне, Катрин… не подтвердишь ли, что это строки из поэмы Альфреда де Мюссе? Целую тебя.

Франсуа Трюффо [33]33
  Знаменитый кинорежиссер (1932–1984).


[Закрыть]

Мой дорогой Франсуа!

«Двое» – это название последнего фильма Клода Зиди. Снимаясь в картине о любви, я не могу не вспоминать тебя. Там моя партнерша – Марушка Детмерс. Нет, ты ее не знаешь… Вначале она казалась мне настороженной, отрешенной, суровой. А она просто выздоравливала после окончания съемок «Дьявола во плоти» Марко Беллоккио. Она все время ощущала мужские взгляды, прикованные к ее рту, догадываясь о чем они, двусмысленно хихикая, шепчутся. Она была по-прежнему жертвой минутной и очень откровенной эротической сцены в этом фильме… Я должен тебе кое в чем признаться, Франсуа. Сей римейк классического фильма Отан-Лара был весьма далек от постельных сцен в твоих «Украденных поцелуях». Смею тебя заверить. У Беллоккио, в его разрешенной для всех категорий зрителей картине есть сцена орального секса. Ай! И подумать только – тебя покоробили некоторые сцены «Вальсирующих»!

Находясь рядом с этой еще не пришедшей в себя женщиной, я невольно подумал, как жестоко кино, кино – этот безжалостный женоненавистник. Оно претендует на свою порцию крови, порока, свежей плоти и не обеспечивает актрису свободой. Я думаю, что актриса не может быть счастлива. Я сомневаюсь, получает ли она удовольствие от своей работы.

В какие бы одежды она ни была одета – принцессы или колдуньи, она лишь олицетворяет наши грезы. Она обязана быть такой же прекрасной, как Ивонна де Гале в картине «Большой Мольн» [34]34
  Ее играла Брижит Фоссэ.


[Закрыть], или же шлюхой, как героиня «Евы» Джозефа Лоузи [35]35
  В этой роли была Жанна Моро.


[Закрыть]. Отстраненные и рождающие в нас желания. Одетые, как королевы, а затем переодетые в шлюх. Для них возвращение домой после съемок подобно шоку. Им очень не просто было приспособиться к повседневности, снова стать обыкновенными женщинами, вести себя так же, как простые люди. Актрисы – это женщины, находящиеся в полной зависимости от режиссеров и в еще большей мере от весьма требовательного и примитивно мыслящего зрителя.

Когда Марушка поняла, что мне решительно плевать на ту сцену из «Дьявола во плоти», она тотчас расслабилась, приоткрылась. Это очень нежное существо. Мужчинам в кино подчас удается лукавить, женщинам – никогда.

Не знаю, говорил ли я тебе, Франсуа, насколько актерская профессия делает женщину более черствой, а мужчину – более женственным. Думаю, тебе бы пришлась по душе такого рода мысль. Чтобы не погибнуть, женщина должна быть воительницей, уметь ощетиниться, оказывать сопротивление. А это дорога в одиночество. В то время как мужчины… Будучи простым предметом, стоящим перед камерой в одежде, навязанной ему рекламой, мужчина теряет чувство собственного достоинства. Самовлюбленные, капризные, ревнивые, привязанные к своему имиджу, как к некоему спасательному кругу, они постоянно нуждаются в том, чтобы их поддерживали, ласкали, осыпали комплиментами.

Я рад, что снимаюсь с Марушкой. Я рад, что работаю рядом с женщиной, я чувствую, что это меня возвышает… Как видишь, Франсуа, рассуждая о женщине, я невольно думаю о тебе. Ты был их режиссером. С тех пор как ты ушел, они осиротели и тщетно ищут автора.

Ты часто утверждал, что единственная твоя страсть – книги. Это с ними проводил ты целые ночи. Однако ты первый осознал, что каждая книга скрывает за собой женщину. Они так любили тебя потому, что ты им рассказывал великолепные истории, героинями, вдохновительницами которых были они сами. С твоей помощью они входили в романтический мир. Они были его движущей силой. Им льстило сознание того, что без них ты ничто, и они гордились этим. У тебя нет фильмов без женщин.

За тобой следует упорная легенда. Все единодушно утверждают, что у тебя ангельский характер, что ты сама доброжелательность. Все это, вероятно, из-за саги о Дуанеле. Ты здорово опередил свое время. Без Дуанеля, конечно, не было бы Трюффо. Сегодня мне на каждом шагу встречаются Дуанели. Мужчины одуанелизировались, повторяя перед зеркалом: «Я Антуан Дуанель… Антуан Дуанель».

Я думаю, тебе забавно это услышать. И ты посмеешься настоящим смехом бандита. Ибо ты в первую очередь – бандит. Поверь, я это хорошо знаю. Как говорится, нет способа стереть полосы у зебры. Нет, ты не шпана. Шпана – это что-то тяжелое. Ты же – благородный бандит, ты эдакий невесомый, воздушный, полный яда негодяй. Негодяй в движении. Ибо негодяй есть нечто противоположное неподвижности. Это само движение, легкость, детская живость. Как все негодяи, ты был дипломатом. «Последнее метро» – это дипломатический фильм. Там нет ни одного немца, и все отрицательные персонажи – французы. В жизни ты тоже бывал дипломатом. Для средств массовой информации, для прессы ты стал неприкосновенной личностью. Это ты-то, который сам – когда был молодым критиком – покушался на репутацию всех и каждого! Мерзкий негодяй! Ты боготворил Бальзака – это естественно! Тот был толстым негодяем. Погрязшим в долгах охотником за богатыми наследницами, интриганом – вот кем он был. Его герой Вотрен не вызывал никакого уважения. Подонок, заполучивший пост начальника разведки. Негодяй и дипломат. Можно подвести черту.

Я хотел бы тебе сказать, что никогда мне не приходилось сниматься в более странном и загадочном фильме, чем «Соседка». Мы с Фанни Ардан играли людей, одержимых неврозом – в атмосфере сентиментального, почти хичкоковского саспенса. Оставаясь наедине, мы провоцировали всю мерзость, которая в нас была, выйти на поверхность. Любовная пара тоже бывает отравлена. Наши герои не были созданы друг для друга: возможно, это и называется страстью по Трюффо. Иначе говоря, невозможностью жить нормальной, повседневной жизнью вдвоем.

Помнишь сцену, когда я даю Фанни пощечину. Мне всегда трудно бить женщину. Я буквально теряюсь, когда от меня требуют, чтобы я дал ей пару оплеух, впрочем, так же трудно мне поцеловать актрису в губы. А ты смеялся, да-да, ты потешался: «Валяй, валяй, ей это нравится!» Тогда я сказал: ладно, прости меня, Фанни, и двинул ей. И все отлично получилось. В конце концов все так просто, если умеешь пойти до конца!

До скорого, Франсуа…

Жан-Пьеру Рассаму [36]36
  Жан-Пьер Расам – продюсер, много и успешно работавший с разными режиссерами, ныне покойный.


[Закрыть]

Дорогой Жан-Пьер Рассам!

Ты пронесся по нашей жизни со скоростью света. Будь ты просто словом, оно было бы ослепительным. Ты возник вместе с новой волной продюсеров. Я неизменно видел тебя пьяным от ярости и страсти. Среди других твоих коллег я бы назвал тебя новым Рембо [37]37
  Артюр Рембо (1854–1891) – французский поэт, чье творчество отмечено бунтарскими настроениями.


[Закрыть]. Мне все нравилось в тебе – небольшой рост, вечно возбужденное состояние, невероятные вспышки гнева, полсотни замыслов на протяжении одной минуты, некрасивое, но обаятельное лицо. Ты был всегда настоящим зверем, дикарем, насилующим авторов и выпотрашивающим актеров. Тебе удавалось всегда быть впереди. Твой шумный приход в цех продюсеров ознаменовался тем, что кинопроизводство обрело поэтический характер, а цифры стали обозначать идеи. И по сей день ходят легенды, как ты в минуту озарения отважился на постановку «Большой жратвы» [38]38
  «Большая жратва» – восхитительная притча Марка Феррери, гимн чревоугодию и гедонизму.


[Закрыть], показав ее на Каннском фестивале. Ты обладал великим даром вызывать скандалы, ты владел стратегией скандала. Этим впоследствии воспользовался твой кореш Жан-Люк Годар. Мы чуть было не сотворили втроем «вдохновенный» фильм на базе двух страничного сценария. Он должен был называться «Бис и Квит» и рассказывал историю двух рабочих бисквитной фабрики, решивших отдохнуть на Средиземноморском побережье. Зря мы не сделали этот фильм…

Как у всех поэтов, у тебя в руках была опасная бритва. Тебя нельзя было назвать язвительным, злым человеком. Для того чтобы быть таким, ты был слишком беспощаден. Ты во всем проявлял излишество. Твоя жестокость тоже была человечной, напоминая героя романа Кетце «Земля сумерек», историю голландца, который в 1780 году вместе с готтентотами отправился защищать слонов. В пути он заболел, его мучил фурункулез, лихорадка. Считая его обреченным, спутники бросили его на издыхание, как раненого зверя. Но он поправился и вернулся, чтобы им отомстить. Легко себе представить, какое он устроил побоище!

Возможно, Жан-Пьер, твоя плохо зарубцевавшаяся рана и вознесла тебя так высоко и с такой силой, ибо слова твои звенели, как пули, а замечания имели убийственный характер. Ты имел обыкновение набрасываться на всех, на все, что двигалось и не двигалось. В конце концов люди ждали от тебя последнее слово, которое дало бы повод с облегчением поссориться с тобой. Вместе с другими горячими головами Жераром Лебовичи [39]39
  Жерар Лебовичи – кинопродюсер, погиб при загадочных обстоятельствах.


[Закрыть]и Клодом Берри [40]40
  Клод Берри – современный режиссер, актер, продюсер.


[Закрыть]ты входил в когорту людей, у которых нет точного места в жизни.

Многие бросали тебя. Одни, главным образом поссорившись с тобой, возводя потом поклепы и называя мошенником. Немало людей, которым ты оказывал услугу, начинали утверждать, что ты их обкрадывал. Они слишком легко привыкают к чужому благородству, и едва только оно выдыхается, как начинают орать: «Держи вора!»

Такие люди, как ты, быстро сжигают себя, истощаются. Такова их планида. Когда ты только и делаешь, что режешь правду-матку, ни люди, ни жизнь не в состоянии долго терпеть ее. Вот отчего они так радовались, узнав, что ты покинул их. А теперь, хочешь ты того или нет, но ты стал легендой, примером для подражания. Мог ли ты себе представить такое?

В добрые старые времена я часто приходил к тебе в твою прекрасную квартиру на авеню Монтеня. Ты выглядел тогда таким элегентным, таким изысканным. Вся мебель в доме была привинчена к полу, ибо тебя постоянно признавали несостоятельным должником и приходили описывать имущество. Но деньги любили твои фантазии. К тому же для тебя не имело значения, выиграешь ты или проиграешь. Я вспоминаю привинченную к полу мебель, ибо она была такой легкой, такой воздушной, и как и ты, казалось, способной иначе куда-то улететь.

Жан-Пьер Рассам казался молнией, застрявшей в небесах чуть дольше, чем ей подобные.

Природе

Завтра, на заре…

Когда я был маленьким, я страшно боялся темноты. Сколько раз я шел до изнеможения, почти засыпая на ходу, лишь бы не остаться наедине с природой. В моем воображении ночные шумы, крики животных, шелест деревьев, ветер обретали человеческий характер. Мне казалось, что меня куда-то уносит, что я превращаюсь в скалу, что природа меня поглощает.

Утром, когда начинает брезжить день, я поднимаюсь, чтобы присутствовать при его рождении. В Африке деревья начинают шелестеть за четыре часа до рассвета. Я люблю деревья больше, чем море и горы. Мне наплевать на пляжи. Солнце раздражает меня, выводит из себя. Так хочется, чтобы оно оставило меня в покое. Мне хорошо только на пляжах Северного моря, где солнце прохладнее и кажется, что оно чуть ли не покрыто инеем. Жара убивает меня. Я – растение, похожее на гортензию, предпочитающую тень. А может быть, я цикламен, который еще более субтилен и растет в подлеске.

Горы мне тоже не по душе. Я из тех людей, которые любят ходить по прямой. Я не любитель лезть куда-то вверх. Мне всегда охота спрямить расстояние. К вершинам я стремлюсь добраться иными путями. Поэтому мне больше по душе те черты, что присущи пустыне, пустыня учит достоинству. Во время съемок «Форта Саган» в Мавритании я развел малюсенький сад. Для того чтобы жизнь забила ключом, нужны только два зернышка.

Мне часто приходится пользоваться вертолетом. С небольшой высоты я могу разглядывать пшеничные поля, поля ржи, наблюдать за уборкой урожая. Я обнаруживаю сходство между фермером, виноделом и крестьянином. Настоящий крестьянин должен уметь делать все. А вот винодел – это узкий специалист вроде кардиолога.

Мне помог постичь это Жан Жарри, по прозвищу Жан-винодел. Это он меня всему выучил. Мы отправлялись на виноградники, едва занимался рассвет. Он читал мне курс виноделия на месте. Учил распознавать сорта по листочкам: Каберне, Сира, Шардонне, Гренаш, Шенен, сей маленький Шенен… У виноградника есть одна особенность – чем меньше побеги, тем лучше вино. Если виноградник располагается на каменистой почве, если есть большая скала, он всегда найдет источник под этой скалой, и тогда виноградная лоза получит все возможности проявить себя. Мне по душе эта мысль, ибо она наиболее полно выражает характер человеческой природы. Я не имею обыкновения судить людей. У меня только появляется желание увидеть за их окаянной скалой что-то другое, их настоящую силу. Естественно, трудно застраховаться от дешевого вина. Но ведь существуют и марочные, благородные сорта.

Надо быть внимательным. Пробуя вино, всегда легко обнаружить фантазию, артистическую натуру виноградаря. Можно легко отличить того из них, кто работает творчески, от того, кто работает на рынок. Мне не нравятся люди, которые любят современный букет с пробивающимися примитивными ароматами. Сразу видно, что такое вино недолго бродило в чане – чтобы максимально выявить аромат. Но все получить невозможно: если станешь думать только об аромате, тонкого вина, способного лежать годами, не получишь. Существует разница между вином, которое пьешь, и тем, что смакуешь! Болваны! Отменное вино – это сама природа с ее временами года. Весна – это время, когда растет лоза, лето – когда она цветет, осень – время подрезки, когда ее подрезают, чтобы сделать морозоустойчивой.

Никто и понятия не имеет, сколько труда требует искусство винодела. Это искусство, которым занимались и наши предки. Все зависит от диалога между вином и виноделом. Сегодня для сбора урожая изобрели специальные машины, чтобы делать вино быстрее. Это меня выводит из себя, я возмущаюсь, но не переживаю – всегда найдутся артисты, подлинные мастера своего дела. Это все равно, что кино и телевидение, литература и чтиво. Средства массовой информации стремятся изменить вкус людей. Ведь у человека – врожденный вкус. Лучшие дегустаторы – это дети. С годами же наш вкус начинает напоминать нас самих. Те, у кого «цинковое нёбо», таскают за собой повсюду чужие, заимствованные взгляды. Это выглядит ужасно глупо, так же глупо, как, будучи простым человеком, истощать в школе свои силы на обучение всему сразу, пить до дна из бутылки Мольера и Мариво! Если бы меня в детстве заставляли читать Пруста или Бальзака, то эти патентованные зануды произвели бы впечатление прокисшего вина. Я знаю, наступит день, когда оно дойдет у меня до кондиции, и тогда я отведаю Пруста разлива 1919 года…

Нет ничего более волнующего, чем сбор урожая. Это праздник. Впереди – сам урожай, позади – год ожидания его, страхов перед тем, что небо будет неблагожелательным, что разговор Бога с землепашцем превратился в трагедию.

Ну как мне обойти молчанием мою бабку с ее луком-пореем… Она жила в маленьком бараке сразу за посадочной полосой аэропорта Орли. В ночном горшке она хранила удобрения. Потом поливала ими землю и выращивала отменный лук, фирменный. Сам процесс превращался в замкнутый круг: мы исторгали из себя лук, чтобы затем отправлять его в землю, чтобы питать ее нашим дерьмом, и так далее.

На земле еще водятся животные. Я обожаю выводить кур, а затем есть их. Вот свинья – совсем другое дело. К свинье нельзя привязываться. Иначе – хана! Это очень умное, очень смешное и верное, как собака, животное. Если ты начнешь выражать ей свою симпатию, все пропало: она будет следовать за тобой по пятам. Я согласен с теми, кто говорит, что человек начинает в конце концов походить на того, кого ест. Крестьяне правы. Достаточно посмотреть на колбасников, они все похожи на печенку.

Я слишком пропитался соками земли, чтобы любить город. Город напоминает холодную и сырую комнату. Город превращает меня в злого человека, страдающего клаустрофобией. Нет, самое прекрасное, чем может обладать человек, это земля. Зачем она? Чтобы бродить по ней, голова садовая!

Эпилог Письмо последнее.

Отец выбрал для своей смерти это последнее письмо. На смертном одре он выглядел человеком, который не в силах поверить, что он умер. Рот был открыт. Я не обделен силой, но мне стоило труда закрыть его. Со своим открытым ртом он и отправился на Небо. И теперь может поделиться с Лилеттой теми мыслями, которые у него накопились за пять месяцев, с тех пор как она умерла.

Удивление, потрясение в его взгляде напоминало мне точку с запятой, повисшие в воздухе. Мне думается, что он что-то увидел, уходя от нас. Я долго сидел рядом с ним посреди ночи. И внезапно увидел совсем другое лицо, возможно, из прежней или будущей жизни.

На другой день я отправился повидать Жана, винодела. Люди останавливали меня на улицах Буживаля, чтобы поздравить: накануне меня наградили орденом.

– Поздравляю, Жерар! Вот здорово!

– Спасибо, конечно. Сегодня ночью у меня умер отец.

– Ну, знаешь… так быстро…

И это повторялось раз десять. Я не успевал сыграть переживание. Я не был взволнован, я был потрясен, черт побери! В конце концов я стал смеяться.

Я с удовольствием выпил рюмочку с Жаном. Его дочь Катрин была с нами. Она сходила за ветчиной. Из холодильника я достал здоровенный кусок постного мяса. Я позвонил Жану Карме. Мне хотелось почувствовать себя в окружении отцов. Я достал фотографии, сделанные на церемонии в Елисейском дворце, где я рядом с виноделом Жаном. Их стали рассматривать.

По дороге домой я слегка полаялся с дамочкой, которая вышла на улицу исключительно для того, чтобы попортить людям кровь. Она утверждала, что машина моего друга скульптора Патрика мешает выезду.

– Он сейчас вернется. Пошел купить ящик вина.

– Он мешает выехать другим!

– А где эти другие? Где они? Говорю вам, он сейчас придет.

Тогда она улыбнулась. И тотчас жизнь перестала быть такой значительной. Приветливо помахала мне. Подъехав к своему дому, я остановился немного дальше, как раз напротив Альсидов. Альсид всю жизнь провел под землей, работал в канализационных люках. Он с трудом приспособился к жизни на поверхности, к жизни при свете… Он подхватил рак языка и, не переставая, стонал, жаловался, уверяя, что завтра помрет.

– Вот отец мой никогда не говорил о смерти, а помер. Постыдился бы ты со своей цветущей рожей говорить такое.

Мимо нас прошла, шаркая, старушка. Я поздоровался с ней. Она ничего не ответила, пошла дальше. Но хотя она и не произнесла «здравствуйте», в тот вечер она была живым воплощением этого слова.

Я вошел в дом, посмеиваясь. Дома была моя сестра Элен. Брат Франк и его жена Натали тоже дожидались в маленькой гостиной. Я вошел в тот момент, когда Элизабет уговаривала Элен говорить «умер», а не «почил». Умер, умирать, «умиеть», как говорят дети. Посмотрев на сидевшего с кислым видом Франка, я заорал: «Твой отец умер! И точка!» Все заулыбались. На обед у нас была телячья ножка. Франк по-прежнему напоминал Пьера Этекса [41]41
  Пьер Этекс – известный комик, кинорежиссер.


[Закрыть]в трауре. Его жена начала рассказывать, как они провели отпуск в горах. Как катались на лыжах. Перед самым уходом Франк стал вспоминать о последнем посещении отца.

– Отец просил принести ему шнур. Сказал, что он лежит в шкафу, но я не нашел. А увидев, что мы засобирались, произнес: «Не уходите. Останьтесь еще немного». И взял меня за руку.

Сидевшая рядом Натали покачала головой: «Мы даже удивились, когда он так сказал. Обычно, он как мой Франк: здравствуй, как дела?!! Я сказал Франку, что унес его к Натали в своем „багаже“.

Я чувствовал себя хорошо, ощущая силу настоящего времени. Больше всего я боялся после смерти отца и Лилетты потерять ощущение их присутствия в нашем настоящем. Оно обладает силой именно потому, что оно есть. Это то, что называется жизнью. С ее запахами и болезнями. Одна смерть похожа на другую, один уход – на другой. А вот наше настоящее подобно огню, оно обжигает. Оно мешает остановиться. Любить прошлое – сомнительное дело. Я не хотел бы походить на свои воспоминания. Правилом в жизни моих родителей было время, биение сердца часов – тик-так, тик-так.

Смерть их обоих была для меня подарком. Мы никогда не умели разговаривать друг с другом, не причиняя боли.

На Рождество у меня была голая елка. Без подарков. Я родился 27 декабря… Я не собирался говорить об этом… Еще скажут… В общем, Лилетта не хотела меня, она часто рассказывала мне об этом. Я родился через два дня после Рождества. Она никуда не могла уехать, она не получила подарков, ибо Рождество 1948 года принесло ей только боль, вероятно, сильную боль. Она говорила мне, что, давая мне жизнь, она словно лишала себя оной. Мое рождение было похоже на ужасный рождественский подарок. Подарок для бедных: ботинок с апельсином внутри. По мне – самый прекрасный подарок.

Теперь с этим покончено. Их смерть подобна ранцу, который выпал из рук. Это значит, что теперь я буду ездить без багажа. Станет легче. Но с каждым уходом путешествие сокращается. Смешно сказать, я кончаю эту книгу с чувством облегчения. Я не понимаю попугаев, которые трещат о страхе перед листом чистой бумаги. В этом листе нет ничего страшного. Меня больше пугает исписанная страница, почерневшая от строчек, она впечатляет. Да, именно так: я испытываю страх перед написанной страницей.