Текст книги "Жерар Депардье. Чрезмерный человек"

Автор книги: Александр Брагинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

А ты, Изабель, – ты, как истинный воин, всегда находишься начеку, готовая достойно встретить противника. Ты сама задумала «Камиллу Клодель». Ты давно вынашивала этот фильм. Помню, ты пришла ко мне поговорить о нем, когда я еще снимался в Монтрее в «Под солнцем сатаны». Ты вошла без предупреждения в старинную таверну, которую содержали две симпатичные, пропитанные алкоголем старухи. Я был тогда в сутане аббата Дониссана. От тебя исходило что-то необыкновенное, неосязаемое, какая-то сверх нормальная духовная сила. В своих больших темных очках ты походила на инопланетянку. В тебе клокотала яростная, необузданная, каннибальская энергия. Ты пришла предложить мне роль Родена. И в этот момент перегорели все пробки в Монтрее… Это был знак свыше. Мы продолжали разговор при свечах. Это была волшебная встреча. Наша вторая встреча.

Мы порядком изменились после «Барокко». В то время мы были двумя чудовищами, двумя необитаемыми пылающими планетами. Ты была наивным, но поразительно прозорливым интровертом. Я же был мужланом, неприлично шумным экстравертом. Когда я приехал в Амстердам, чтобы присоединиться к съемочной группе Андре Тешине, я подобно грубому животному вознамерился тебя соблазнить, завоевать твою симпатию, подавить тебя. Я никогда не встречал прежде таких женщин, как ты… Для меня ты была Ундиной [10]10
  Аджани играла эту роль в пьесе Жана Жироду на сцене «Комеди Франсез». – Прим. пер.


[Закрыть].

И я хотел стать для тебя единственным зрителем, твоим единственным Гансом.

–  Меня зовут Ундина.

–  А меня Ганс.

–  Ганс и Ундина.

–  Нет, Ундина и Ганс.

Ундина – это ты. Кстати, лицей в Шатору носил имя этого писателя и драматурга – Жироду. Это был знак. Мы старались чисто по-детски, грубо соблазнить друг друга. Но мы оба были в начале пути. Твой ум, который я бы назвал чрезмерным, обладал плотью и кровью. Я вызывал у тебя непонятный страх, который напоминал глубокую душевную хворь, столь присущую великим актрисам… Всем было видно, что твой талант еще не раскрылся полностью, что ты живешь вне времени, что тебе понадобится много сил, чтобы к этому привыкнуть. Мы приступили к съемкам. Мы скрестили шпаги. Если наш поцелуй в «Барокко» был гнетущим, спровоцированным насилием, нетерпением и стрессом, то поцелуй Камиллы Клодель и Родена созрел, он был теплым и отрешенным. Мы стали Камиллой и Роденом.

В течение нескольких недель съемок я тобой восхищался, завидовал тебе, Изабель. Тогда ты ведь всех нас родила на свет. На сей раз я был на твоей стороне, на стороне женщины, в которой обнаружил соучастие, присущее людям одного пола… Да, да, одного пола! Я предпочитаю быть на стороне женщины, или рядом с ней, а не против нее. Секс часто мешает отношениям между мужчиной и женщиной. Сексуальность есть нечто противоположное истинному желанию. Я ненавижу женщин, которые считают меня своим партнером. В сексе есть что-то ужасно взрослое, напоминающее мне кастет или пистолет. В качестве примера физического чувства, я вспоминаю сцену, когда Роден в позирующей ему Денаиде увидел Камиллу, белую и гладкую, как мрамор. Я вспоминаю сцену, когда Камилла сообщает Родену, что беременна. «Ты дотрагиваешься до моего живота и не видишь, как он округлился». Я помню, как на съемочной площадке ты заметила, что мне не удается сцена, что я на исходе сил и вдохновения. И тебе одной удалось помочь мне, спасти меня. Я бы хотел обладать твоей душевной мощью, Изабель, походить на тебя, такую сильную, несмотря на внешнюю хрупкость. Когда на тебя обрушились сплетни, ты выстояла. В некоторых африканских деревнях, когда жителям грозит болезнь, в жертву приносят самую красивую девушку, чтобы ублажить гнев демонов. Общине нужна жертва, чтобы победить страх эпидемии.

Ты доисторическая женщина, богатая своими инстинктами, тогда как мужчина, которого лишили его мужественности, становится просто трупом. Роден сумел творить только благодаря силе Камиллы, оставляя ей взамен их былой страсти лишь безумие и усталую любовь.

Как видишь, Изабель, я утром сбрил бороду и мне трудно прийти в себя.

Работе

Дорогая зануда!

Работа – слишком серьезное слово. Существуют меткие народные выражения: «умереть от работы», «сгореть на работе». Работа – это всегда спуск, скажем, в шахту.

Истинных работяг видно сразу. У них бедный словарный запас, они лишены дара речи. Работа отдаляет нас от самих себя, усыпляет. Это начинается очень рано. Уже с детства вас приговаривают к двадцати годам каторги: школа, институт и т. п. – и это как раз в те годы, когда человек полон мечтаний, фантазий, желаний. Не так давно я спросил очаровательную девчушку, кем она хочет стать. Она ответила: «Хочу стать бухгалтером». Представляете?.. Ее устами глаголило честолюбие родителей, бабушек, прадедушек. На эту бедняжку давила тяжесть генеалогического древа. Не может быть, чтобы кто-то хотел стать бухгалтером! Работа это то, что делает человека взрослым, работа убивает в нем лучшее, что дано ему от рождения, – гений, детскость. Я где-то читал, что в некоторых странах восьмилетних детей посылают работать на шахту. Я же считаю, что школа еще хуже. Выкручиваются, выживают только лучшие из учеников. Работа в школе носит чисто абстрактный, бессмысленный характер, за которую бедные дети даже не получают вознаграждения. Я обвиняю! У детей крадут лучшие годы жизни, отрезают руки в тот самый момент, когда они обладают особой творческой силой. Работа – это нечто противостоящее вам самим, вашей природе. Вас словно заставляют молиться, когда вам чихать на это, но вы все равно стоите на коленях и бормочете: «Аминь».

Постепенно ранец превращается в портфель, шорты вытягиваются до длины брюк. Ребенок умер. Возвращаясь вечером домой, парень говорит: «Нет, я не буду есть. Я вымотался. Лучше лягу спать». Нельзя сказать, чтобы он очень переутомился на работе. Просто над ним глумились. Возможно, влепили выговор. Вот почему ему весь свет не мил, и он даже любовью заняться не способен. Напялив на человека костюм взрослого мужчины, работа лишает его права называться человеком. Работа влечет за собой унижение. Вас заставляют встречаться с теми, с кем вы не хотите видеться. Встреча – это порыв, путешествие. Работа фиксирует, прибивает, привинчивает к месту. Заработная плата становится мерой наказания. Вас приговаривают к получению «смига» – минимальной зарплаты. Подчас возникает мысль: а стоишь ли ты большего? Тебя разменивают на платежную ведомость. Никакая карьера не возносит к небесам!

Говорят, что я моторный человек, что могу работать целые сутки. Но я никогда не знал, что такое работа! У меня нет записной книжки, я никогда ничего не записываю. Мой распорядок дня диктуется сердцем. Я не забываю, где мне следует быть, кто меня ждет. Я неизменно стремлюсь отвечать желаниям других людей. Так уж я устраивался всегда, что мне удавалось быть нужным. И выполнять чужие желания – ведь это не работа, это что-то ей противоположное.

Я начисто лишен тщеславия и не стремлюсь сделать карьеру. Нет ничего более глупого, чем успех. Нельзя преодолевать стометровку за 9,9 секунды в каждом забеге.

Мне повезло: у меня не было «семьи». У меня была только дикарка Лилетта и апаш-отец. Они не слишком заботились обо мне. Я не был запрограммирован. В отношении своих собственных детей – Жюли и Гийома – я стараюсь, а одному Богу известно, как это трудно – вести себя так, чтобы не вторгаться в их грезы. Я лишь стараюсь любить их.

А теперь смеха ради полюбопытствуйте, какое определение имеет слово работа. В основе его латинское «trepalum», а это значит инструмент для пыток. Да, да: машина, состоящая из трех кольев. Читаю определение: «Аппарат, позволяющий держать неподвижно крупный домашний скот, когда его клеймят или лечат».

Так вот, дружище, я не домашняя скотина. Я просто животное, которое кусается, если кто-либо пытается его клеймить. И у него есть имя – Депардье.

Патрику Девэру

Дорогой Патрик!

В настоящее время нас не перестают донимать в связи с годовщиной 1968 [11]11
  В мае 1968 были массовые выступления студентов и рабочих против правительства де Голля.


[Закрыть]года. Двадцать лет спустя. Спустя – после чего? Бунт молодых старых мудил. Вот как мы оба думали об этой войне в снежки.

Сия прелюбопытная революция привела, однако, к тому, что полицейским сменили форму, а Бертран смог поставить фильм «Вальсирующие»! Его фильм стал настоящим камнем, пущенным в витрину французского кино. Вместе с Миу-Миу мы ниспровергали последние табу.

«Вальсирующие»! Этот фильм позволил нам жить жизнью богемы. Он дал нам то, чего лишены все, кому меньше двадцати лет. Уж как мы бесили Бертрана! Мы не приходили ночевать, на съемку являлись со следами гульбы и разврата на лицах. Мы были счастливы, как идиоты, как прогульщики уроков. Это была великая хулиганократия, смесь бессознательности и безответственности. Мы крали машину и – вперед на ночную корриду. Это были странные ночи. Нам казалось, что мы работаем, репетируем перед очередной съемкой, Ну да ладно!

Ты всегда казался мне человеком с обнаженными нервами, с содранной кожей. Во время съемок «Вальсирующих» в провинции мы жили в одном отеле. Однажды вечером, тщетно пытаясь уснуть, я вдруг услышал чьи-то стоны и жалобы. Мне никак не удавалось понять, откуда они доносятся. Звуки не затихали. Внезапно дверь моего номера раскрылась настежь. Я и сейчас вижу тебя на пороге – обезумевшего, возбужденного, с округлившимися глазами. Ты вяло пробормотал извинения.

– Я решил, что она с тобой.

– Кто?

– Миу-Миу. Я думал, что вы тут занимаетесь любовью.

Оказывается, эти твои стоны и жалобы имели отношение ко мне. Ты плакал. Тебе было плохо. Ты пережил в реальности эпизод «Вальсирующих». Подобно Роми Шнайдер, ты смешивал собственную жизнь с профессией актера, реальность с ролью. Ты с трудом переносил нравы этой среды. Ты выглядел излишне чувствительным, беззащитным, полу калекой перед лицом всего мира. Я видел, как ты запутался в кино мифах, вроде Джеймса Дина. Тебе по душе был этот черный и упрямый романтизм. Ты находил, что смерть, эта на все готовая шлюха, прекрасна. И как только ты осознал это, то сразу потерпел крах. Ты «гнал» жизнь на недозволенной скорости. Нельзя сказать, чтобы тебе не хотелось жить, но ты слишком страдал от жизни. Я видел, как ты можешь буквально увязнуть в дерьме, во всех этих ужасах. Что же удивительного, что ты в конце концов спятил? Уже в картине «Черная серия» ты бросался на ветровое стекло машины. Мне по прежнему больно, когда я вспоминаю эту сцену. Этот фильм представляется мне провидческим. Ты вечно бился головой о стены. В «Черной серии» чувствовалась безнадежная агрессивность, истерика, бунт.

Каким-то пронзительным, неестественным голосом ты завывал: «Так жить нельзя, я когда-нибудь пристрелю себя!» Или: «Мы не поддадимся, верно? Мы им не уступим!» Им – это был весь мир. Ты всегда его боялся. Теперь я могу тебе сказать без стеснения: я неизменно ощущал присутствие смерти рядом с тобой. Более того, я был уверен, что ты нас покинешь. Но я ни с кем не делился своей уверенностью. Я ничего не мог поделать. Я был лишь простым зрителем. Твое самоубийство стало плодом долгой и тяжелой болезни. Узнав о нем, я сказал себе: «Вот и все». А что тут еще скажешь? Я не стану переигрывать, как плохой актер. Я лишь животное, мне все безразлично, я и понятия не имею о смерти. Я – сама жизнь, со всем чудовищным, что с ней связано. Нельзя жить с ощущением вины, повторяя то и дело: «Я должен был бы», «Я бы мог…» К чему зря драть глотку?

Когда я потерял мать, я испытал странное чувство. Я не стал плакать, жалеть себя. Люди говорили мне: «Это придет потом». Но этого не случилось и потом. Лилетта была просто матерью. Мы любили друг друга, мы ссорились. С тех пор как ее нет, я еще больше чувствую ее близость. Я думаю о ней, разговариваю с ней. Когда она была жива, я просто знал, что она сидит у себя в углу. То, что она ушла, невероятная, неслыханная удача. Смею даже написать: с тех пор я обрел мать.

Конечно, если я потеряю Элизабет, я лишусь всего. Даже не знаю, что со мной будет. Возникнет боль в боку, я не стану лечиться, повисну в воздухе, а потом – рухну. Таков будет мой выбор. Я всегда говорил, что не позволю смерти замордовать себя. Себя и своих ближних. Я и тебе это часто говорил, Патрик. Вероятно, помимо своей воли, я начал это письмо с подспудным намерением рассказать тебе о своем коте. Мне просто необходимо рассказать о его смерти. Когда это случилось, я ревел, как плакальщица в трагедии. Просто не мог остановиться. Открылись все краны. Что он скоро умрет, я понял в ту минуту, когда увидел, как он уходит из дома на ночь – спать. Ему было десять лет – возраст не такой уж большой для кошек. Он ложился под глицинией, и всякий раз, когда я приходил за ним, он не сопротивлялся. Он был тяжелый. Из-за своей болезни. Эта его болезнь сразила меня. Я все понимал, а он ничего не мог мне сказать. Он был для меня самим воплощением кошки. Кошка – это кошка. Сказав себе «он болен», я стал думать о нем как о близком существе. И мне стало ужасно больно. Я подумал, сколько еще всякого мы могли бы сказать друг другу. И по обыкновению погладил его, посмотрел на него, прикоснулся к его мордочке. Он позволял это делать только мне. Он был болен и молчал, никак не реагируя. Вот когда я понял, что такое бессилие. Я страдал от своего бессилия точно так же, как было, когда ушла ты, Лилетта, когда ушел мой кот. Он умер от человеческой болезни – от рака. Я похоронил его в нашем саду.

Просыпаясь утром, я находил его голову на своей груди. Едва ощутив его присутствие, я чувствовал, как на меня нисходит покой. У меня был кот, с которым я мог беседовать. Скажешь: бред. Однако не так уж просто объяснять сложные вещи. Кот олицетворяет свободу. Он понимает твои блуждания и следует по пятам. Когда ты переполнен счастьем, рядом неизменно появляется кот. В фильмах Франсуа Трюффо рядом со счастливыми героями всегда шастает кошка.

Мы оба, Патрик, познали мгновения покоя и самоотрешения. Мгновения отдыха воинов. Знаешь, я был бы не прочь завести с тобой интрижку. Не дергайся. Ничего похожего на содомию с веслами в «Вальсирующих». Те ребята поступают так исключительно потому, что им скучно. Им надоело бродяжничать. Они прижимаются друг к другу, чтобы иметь силы тащиться дальше. И напиваются они потому, что начинают в себе сомневаться. Такова одна из проблем преступности, которую так трудно бывает объяснить.

Гомосексуализм – вещь куда более тонкая, чем думают иные. Я и понятия о нем не имею, просто не знаю, что это такое. Знаю только, что мужчина, женщина, животное, бутылка вина – все это позволяет человеку испытать мгновение разделенной благодати.

Все это приводит меня к мысли об удачно снятом кадре. В нем всегда есть что-то иррациональное. Мы работаем часами, теряем время на пересъемки, поправки, и вдруг – удача. Совершенно непонятно, как нам это удалось, просто озарение блеснуло, и кадр получился. Я никак не могу отделаться от мысли, Патрик, что если бы ты был жив [12]12
  Патрик Девэр покончил с собой в 1982 г.


[Закрыть], то, вероятно, именно тебя я поцеловал бы в «Вечернем платье».

Марко Феррери

Дорогой Марко!

Все началось как нельзя лучше. После съемок в «Двадцатом веке» Бертолуччи я приехал в Рим за расчетом. Мы случайно пересеклись в конторе на студии. Ты был еще в ореоле успеха «Большой жратвы». Мы разговорились.

– Вы сейчас свободны?

– Почему вы спрашиваете?

– Мне нужен актер на роль человека, который отрезает свой член.

– Вот как! А почему он это делает?

– Потому что его бросила жена, потому что он один с ребенком, потому что без работы.

– Тогда о'кей! Я согласен.

Мне очень нравился фильм «Большая жратва». В него была заложена интересная, важная мысль. Все твои картины интересны по мысли. А теперь, прежде чем читать дальше, советую вернуться назад. Комплиментам конец, сладкой речи тоже. Держись, Марко! Но все равно мне не дотянуться до того, что я сказал о тебе в итальянской «Коррьере делла серра»: «Он так жаден, что не хочет расстаться со своим дерьмом, и оно бьет ему в голову». Конечно, это было не слишком любезно, но я как-то и не думал, что они напечатают. Однако я не стал от тебя прятаться, переходить на другую сторону улицы. Я ведь не раз говорил тебе все это в присутствии Изабель Юппер на съемках картины «История Пьеры».

Впрочем, то, что я намерен сказать теперь, я никогда не скрывал от всех, кто лишен свободного дыхания, лирики, кто вкладывает столько сил в выпендреж, пытаясь заставить себя высидеть пасхальное яичко. Мне не по душе, с каким наслаждением ты предаешься своим порокам, копаешься в своих недостатках. Сначала ты разыгрывал наставника, дающего уроки, пророка. Покушаясь на человеческие пороки, ты полагаешь, что действуешь подобно серной кислоте. А людям плевать. И на твою кислоту тоже. Ты считаешь себя пионером, а я утверждаю, что ты опоздал на последний поезд метро, что ты начинаешь серьезно отставать. Как видишь, Марко, я сел на своего любимого конька. Теперь мне будет непросто остановиться. Ты все время мучаешься вопросом, что есть человек. Ты говоришь ему, кто он такой и во что превращается в окружающем нас и все время меняющемся обществе. Мне противна эта апокалиптическая экология, твоя немного дешевая философия. Ты восстаешь против общих мест, тогда как надлежит исследовать детали, поверхность вещей, как говорит Моравиа. Категоричность твоих суждений, постоянная нравоучительность вызывают у меня гул в ушах. Ты словно помещаешь меня в исправительный дом. Иначе это можно назвать объяснением между ясновидящим и гадалкой. «Человек таков,потому что этоозначает то-то».Мне опротивели идеи. Я не разочарован в твоих фильмах – это хорошие картины, но не разочарован только потому, что не был очарован.

Обожди! Не вскакивай с места! Я еще не закончил! Мне хотелось тебе сказать, что тебе присуща мерзкая привычка смешивать страх, связанный с реализацией замысла, с истинным страхом творчества. С раннего утра ты озабочен лишь суммой, в которую обойдется картина, сколько надо заплатить группе, внести в социальный фонд. К концу съемок ты только и думаешь о счетах бакалейщика, о разных других счетах. Я и на Жан-Жака Бейнекса сердился из-за его одержимости мыслями о кошельке. Согласившись снимать «Луну в канаве», он был исполнен ненависти ко всему миру, хотя недурно заработал на «Диве» – думаю, около одного процента от миллиарда. Подобные истории случались со мной много раз. Я знаю кучу людей, которые давно должны мне. Я предоставляю им возможность самим оценить меня, понять, во сколько обходится моя дружба. Иные из них в упор меня не видят из-за десяти тысяч, другие – из-за двадцати. Поистине в проигрыше остаются они сами. Я приложил все силы, чтобы унять Бейнекса, убедить его в том, что несмотря ни на что, мы все вместе должны снять фильм. Но ему никак не удавалось забыть обо всех этих процентах, и я быстро понял, что стал пешкой в затеянной им мести.

Вот так-то. Теперь мне полегчало. Мне просто необходимо было освободиться от плохих воспоминаний. Я не могу себе в этом отказать. Все начинается внезапно, а потом – пошло-поехало! Когда мы встретились с Франсуа Трюффо, я сказал ему, что мне не по душе его «дипломатия», что мне противны его «Украденные поцелуи». Что поделать, Марко, стресс появляется у человека по вине его окружения, и тогда он уже не в состоянии жить в гармонии с самим собой.

Жан-Луи Ливи [13]13
  Жан-Луи Ливи – сначала импресарио, потом продюсер актера.


[Закрыть]

Когда перед самым приездом в Париж я бросил школу и начал путешествовать, мне страшно не хватало школьного двора, где мы бегали на переменках. И уж никогда я не думал, что встречу приятеля по классу, готового прийти на выручку. Я был отягощен своим одиночеством, запутался в разных делах и был просто не способен на общение, насторожен и боязлив. Между школой и открывшимся миром у меня не было промежуточной стадии. Я не учился в лицее. Когда же, по выражению Бертрана Блие, «жизненный вихрь» унес меня, я затаился. У меня не было ни гида, ни зрелой любовницы, чтобы помочь шагнуть в жизнь, следуя тем правилам, которые позволяют вернуться на исходную точку. А затем я очень просто повстречал тебя! Я пришел в контору «Артмедиа» [14]14
  Одна из крупнейших посреднических фирм Франции.


[Закрыть]на улице Марбеф. Тебя буквально не было видно за огромным, наполеоновским столом. Вспоминается любезный, полноватый молодой человек с мягким взглядом и ласковым голосом. Не знаю, что случилось, но мы сразу понравились друг другу. Наш разговор походил на беседу двух потерявшихся, брошенных, немного неловких, немного печальных молодых людей. Считай меня полным ничтожеством, но я все же скажу: я почувствовал, что мы принадлежим к одной семье. От тебя исходил запах друга, да – запах друга, иначе не скажешь.

В то время вокруг меня крутилось много взрослых, пожилых людей. Я видел, что ты создан для полета, но тебе мешало родство – ты был племянником Ива Монтана. А потом мы повстречались в Риме. Это было в 1974 году. Сначала я поехал туда один на встречу с Бернардо Бертолуччи [15]15
  Б. Бертолуччи готовил к выходу фильм «Двадцатый век».


[Закрыть]. Он хотел, чтобы партнером Де Ниро был советский актер, но дело не сладилось. Чтобы продать себя подороже, я явился к нему с рожей героя фильма ужасов – со следами драки, разбитыми губами, со шрамами на бровях и скулах. Я как раз тренировался на ринге для будущего фильма Клода Сота «Венсан, Франсуа, Поль и другие». Мы устроились на террасе кафе, и я постарался проявить ту же краткость и умелость, что и боксер, отправляющий противника в нокдаун. «Это роль для меня, я сыграю вашего крестьянина», – так говорил я Бернардо. Мы договорились. Но потом возникли сложности. Я потребовал такой же гонорар, как и «американец». Парижские импресарио попробовали меня «притормозить», заявляя: «Послушай, так все же нельзя». Однако я таки добился своего. Но вскоре обнаружил, что другие актеры разъезжают в роскошных машинах и спят на шелку, мне же уготовили развалюху. Тогда я обрушился с криками на «Артмедиа», угрожая уходом, грозя, что создам вместе с Жан-Люком Годаром и Жан-Пьером Рассамом свою компанию. Разумеется, это бы нас погубило. Тогда ты сам приехал в Рим. Ты хотел понять меня. Рим стал местом нашего «медового месяца». Мы говорили, но наши разговоры никогда не прекращались. Я звоню тебе по нескольку раз в день. Я не могу обходиться без тебя. Когда у меня неприятности, когда я сам себя пугаюсь, я тотчас вспоминаю Элизабет, детей и тебя.

В тебе живут одновременно два разных человека – импресарио, наделенный властью, и бродяга. Ибо ты тоже принадлежишь к людям нашей профессии. Ты ведь замарал себя двумя пьесами. В твоем положении для этого нужно было немалое мужество. Вот отчего мы так доверяем тебе и всякий раз призываем на помощь, когда случается беда, и ты прибегаешь, не считаясь со временем и своим состоянием. От своего отца Жюльена ты унаследовал природный аристократизм. Он был крупным профсоюзным деятелем, шикарным типом. От матери ты унаследовал ангельское терпение и нежность. Умело ведя переговоры о контракте, ты никогда не станешь сводить дело к цифрам, определять его ценность суммой. Нам ведь случалось подписывать контракты на 600 миллионов и на ящик вина. Вместе мы способны мечтать о чем угодно.

Морису Пиала [16]16
  Когда писалось это письмо, Пиала еще был жив. Он умер в январе 2003 года. – Прим. пер.


[Закрыть]

Мой дорогой Морис!

Наши отношения всегда были конфликтными, мы боролись друг с другом не на жизнь, а на смерть. Мы были похожи на двух главарей банд, которые вынуждены делить один пустырь. Мы живем в обстановке хрупкого мира. Мы воюем. И еще будем воевать. Тебе прекрасно известно, что мы не можем без этого обойтись, что это сильнее нас. Ты похож на быка, на настоящего бодающегося быка… Когда мы встречаемся, подчас слышен треск сцепившихся рогов. Можешь смеяться… Не знаю, кто из нас обоих больше страдает от разлуки… Не знаю также, кто больше ревнует. Только подумать, что я никогда прежде не знал, что такое ревность, я никогда не верил в эту глупость. Наша ревность выливается в стрельбу, она неизлечима, нетерпима. Это врожденная ревность, паскудная ревность, которая подобна зубной боли. Ты первый заразился ею. С тебя, смею сказать, она и началась.

Мы встретились в «Довиле» на Елисейских Полях. Ты ранее тайно приходил посмотреть мою игру в театре. Ты хотел мне предложить роль. Твоя проклятая репутация уже была мне известна. Ты вспыльчив, невозможен в общении, иные даже говорили, что ты просто псих. Как на духу, сообщаю тебе об этом. Я уже имел представление о том, что такое репутация. Я ее заработал на улицах Шатору. Люди редко похожи на свою репутацию. Я всегда не мог понять, что за ерунду мне приписывали.

Мы сразу понравились друг другу. Мы разговаривали так, словно давно были знакомы. Мне не надо было выпендриваться перед тобой, разыгрывая парня, который все знает: «Ладно, так что надо делать? Это? О’кэй! Могу сыграть, нет проблем. Когда начнем? Сколько будет съемок на натуре?»…Со своей стороны, ты не хотел меня потрясти словами, что намерен снять фильм века, что мне предстоит сыграть главную роль в жизни. Ты уже тогда любил преуменьшать свое значение. Мне казалось, что чем больше ты говорил, тем меньше понимал, каким будет твой фильм. Он совершенно ускользал от тебя. Ты говорил: «Нет, это не то, это не хорошо, это не то, о чем я думал…» Речь шла о фильме «Раскрытая пасть». Кстати, хочу сказать, что это твой шедевр. А потом возник вопрос о дате начала съемок… Бертран Блие уже пригласил меня на «Вальсирующих». Это случилось незадолго до встречи с тобой. И мы не смогли договориться. В итоге ты позвал вместо меня Филиппа Леотара. Так что съемки «Лулу» начались задолго до того, как ты задумал этот фильм.

Ты заставил меня дорого заплатить за мое предательство. Я получил от тебя сполна! Ты обладаешь искусством дотрагиваться до самого больного места, резать по живому, освещать ярким светом самые скрытые человеческие слабости. Снимаю шляпу! Тогда я постарался защититься, как мог. Я выплюнул на страницы газет всю свою боль, свой бунт. Но я ни о чем не жалею. Это была хорошая драка. Я просто должен был двинуть тебе. А ты обязан был отбросить меня на канат… Я жил тогда успехом «Вальсирующих» и не считал себя дерьмом. Вот почему я пошел смотреть «Лулу» лишь спустя два года. И тогда я все понял. Вероятно, ты тоже. Нам стало невмоготу друг от друга.

«Фильм „Полиция“ стал для нас не просто банальным примирением. Нас ждала настоящая благодать, брачные ночи. Вот когда я постиг, что такое ревность. Она наплывала волнами, порывами. Я думал: „Что за черт! Что со мной происходит?“ Я вел себя в точности, как молодая женщина. Я никогда так не ощущал свою женственность, как с тобой. Я ревновал ко всему, к Сандрине Боннер, к твоей свободе в павильоне, к тому, как ты обращаешься с камерой, к срывам графика съемок. Я страдал от невозможности разделить с тобой творческие муки. Ты рожал без меня. Я же чувствовал себя исключенным, изгнанным. Мне так хотелось в эти мгновения разделить с тобой твою тайну, твою скрытую от всех драму. Я бы так хотел быть актером за двоих. Когда я снимаюсь у другого режиссера, когда мы далеки друг от друга, я всегда в перерыве напрягаю слух и могу услышать твою боль. Мы никогда не клялись друг другу в дружбе, не обменивались комплиментами. Комплимент – это слишком цивилизованная форма общения. Для этого у нас не хватает пара. Чтобы понять друг друга, нам надо поворчать, и тем себя успокоить.

Все со снисхождением относятся к твоим вспышкам гнева на съемочной площадке. В них нет тайны, ты не Клузо, который внушал страх своим актерам. Ты орешь, когда сцена не получается, когда тебя не устраивают какие-то нюансы. Если ты начинаешь анализировать их, то будто натыкаешься на пустоту, хотя именно они после третьего просмотра выглядят такими важными, решающими для рождения фильма.

Помимо кино, помимо испытанного нами восторга после успеха «Полиции» и тех переживаний, которые сопровождали съемки «Под солнцем сатаны», нас многое роднит.

Но нам пришлось расстаться, ибо жизнь есть жизнь.

Моей жене

Моя Элизабет!

Я увидел при свете софитов два твоих голубых глаза, много голубизны. Твое платье тоже было голубое, с примесью белого. Смешно сказать, но, кажется, мы играли с тобой сцену из «Голубой луны». Голубой цвет – прекрасный цвет.

Я подумал тогда: «Как прекрасно, что она маленького роста, ее хочется носить на руках». Я любовался совершенством твоей фигуры, твоим волнующим телом. Твой голос, несмотря на некоторое волнение и страх, звучал достойно. Обычно строгий со студентами и властный, Жан-Лоран Коше обращался к тебе с большим уважением. Благодаря твоей женственности, мужеству и фантазии, от тебя исходил поток необыкновенной человечности. Потрясенный, я, как болван, долго не мог оторвать от тебя глаз. Я был похож на восторженный восклицательный знак.

А потом при ярком свете я разглядел прелестный, идеально очерченный рот. Вблизи я увидел массу других волнующих деталей. Обычно о человеке сначала складывается общее представление. А тут у меня была полная возможность рассмотреть твой рот, лоб, глаза и руки. И всякий раз я ощущал прежнее удивление.

После того как ты отыграла свою сцену, я подошел к тебе… Я был не способен произнести ни слова. Тогда я рассмеялся, наверное, глупейшим образом. В тот раз мы впервые смеялись вместе. Умная женщина, которая умеет смеяться – независимая женщина.

Мне сразу стало с тобой хорошо. Сам не знаю почему, но до этого я понятия не имел о настоящих чувствах. Мы испытывали, это точно, тогда взаимное восхищение. Ты разговаривала со мной так, что я все слышал. Я перестал быть глухим, замкнутым. Сидя рядом с тобой в кино, я понимал все, я понимал все потому, что мы были вместе. А потом мы уже не могли обходиться друг без друга… Я обнаружил свой голос, нашел свой путь.

Я понятия не имел о любовных чувствах. Я не знал, что можно любить женщину, с которой спишь. Я знал только мать, которая рожала в крови, и девушек, которым платишь, чтобы получить физическую разрядку. Для меня ты была феноменом. Мне сразу стало понятно, что такое любовь, театр, речь, желание. Я словно заново родился. Ты сделала меня восприимчивым. Я обязан тебе первыми произнесенными мною в жизни нежными фразами: «Мне не хватает тебя», «Я думаю о тебе», «У тебя прекрасные огромные глаза».

Некоторое время я не знал, чего добиваюсь. И внезапно меня осенило: «Нам надо пожениться». Теперь я был совершенно уверен, что всегда мечтал о семье, мечтал завести кучу детей. И я отправился, стало быть, к твоему отцу – просить твоей руки. Он был бесподобен, твой отец. Я знал, что он хорошо ко мне относится. Он говорил, что я не слишком хитрый (наверное, он имел в виду «умный»), но у меня доброе сердце. А так как я был «не слишком хитрый», и у меня было доброе сердце…он дал согласие.

Рядом с тобой я всегда испытывал ощущение полной свободы. Я мог быть самим собой, я не ощущал каких-либо запретов, и вместе с тем всегда был под твоей опекой. Когда у нас родились Гийом и Жюли, когда ты ушла из профессии, это никогда не выглядело трагедией. Ты стала частью меня. Я ни разу не снимался один, ты была всегда рядом. Я нашел опору. Семья важнее, чем кино. Когда я прославился в «Вальсирующих», ты не удивилась, ибо была готова, ибо знала, что со мной это случится. В семье тебя называли Кассандрой. Ибо ты всегда понимала то, что я делал, что мне хотелось бы сделать.