Текст книги "Неру"

Автор книги: Александр Горев

Соавторы: Владимир Зимянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Лицо Маунтбэттена при встречах с руководителями Конгресса выражало скорбь и сочувствие. Он клятвенно обещал приложить все усилия, чтобы прекратить кровопролитие и восстановить согласие между индусами и мусульманами. Однако вице-король беззастенчиво лгал: его советники уже приступили к разработке плана, предусматривавшего раздел Индии на два государства. Сам Маунтбэттен, ловко играя на недовольстве конгрессистов обструкционистской деятельностью министров – членов Мусульманской лиги, старался постепенно внушить лидерам ИНК мысль о неизбежности раздела страны.

Первым, кого вице-королю удалось склонить на свою сторону, был Патель, который, в свою очередь, принялся убеждать находившихся под его влиянием конгрессистов, заявляя, что он готов пожертвовать частью Индии, только бы избавиться от лиги. «Нравится нам это или не нравится, – изрекал Патель, – но в Индии действительно существуют две нации... Если два брата не могут ужиться вместе, они совершают раздел. После раздела, когда каждый из них получает свою долю, они вновь становятся друзьями. Напротив, если они вынуждены продолжать жить вместе, между ними каждый день происходят жестокие стычки. Так не лучше ли откровенная драка, а затем раздел, чем ежедневные ссоры и пререкания?»

Без особого труда склонив на свою сторону Пателя, который, по словам вице-короля, оказался орешком «мягким внутри после того, как расколешь скорлупу», Маунтбэттен перенес свои усилия на других руководителей Конгресса и в первую очередь на Ганди и Неру.

Ганди, приглашенный вице-королем, приехал в Дели 31 марта. Перед первой встречей с Маунтбэттеном Махатма успокаивал Азада, встревоженного настроениями Пателя и его окружения:

– Если Конгресс захочет согласиться на раздел, то он сможет сделать это, только переступив через мой труп. Пока я жив, я никогда не соглашусь на раздел Индии.

Ганди и Маунтбэттен беседовали в течение трех дней, и все эти дни, как только Махатма покидал вице-королевский дворец, за ним неотступно следовал Патель.

Снова встретившись с Ганди, Азад поразился перемене, которая произошла во взглядах Махатмы. «Положение сейчас таково, – уныло промолвил Ганди, – что раздел, по-видимому, неизбежен. Остается лишь решить вопрос о том, в какой форме он должен осуществиться».

Подействовали ли на Ганди доводы Маунтбэттена, пугавшего возможностью «огромного общего пожара» на Индостанском субконтиненте, или сказался сильный нажим на Махатму со стороны напористого «прагматика» Пателя, волей-неволей повторявшего «теорию» Джинны о двух нациях? Было бы ошибкой как преувеличивать, так и преуменьшать влияние обоих на Ганди. Однако главная причина, вынудившая Махатму отступить от своей первоначальной точки зрения, заключалась в том, что после калькуттской резни и мартовских событий он переживал мучительный духовный кризис. Там, в Калькутте, Лахоре, Равалпинди, рушилась идея ненасилия, которую Ганди ревностно пытался привить соотечественникам и которая, как он верил, являлась единственным универсальным средством для разрешения всех жизненных проблем. Идея рушилась, хотя Ганди не признавался до конца в этом даже самому себе. Спустя несколько недель Ганди заявит о неудаче проповеди ненасилия, но все-таки будет продолжать отстаивать саму идею. «Ненасилие, – скажет он, – которое осуществлялось в течение последних тридцати лет, было ненасилием слабого... Такое ненасилие не может играть никакой роли в изменившейся обстановке. У Индии нет опыта в применении ненасилия сильного...»

Еще в 1944 году, напряженно размышляя над судьбами родины, Неру писал, что всякий навязанный ей раздел будет «возвратом к некой средневековой концепции, которая неприложима к современному миру». Будучи убежденным сторонником единой Индии, он считает неизбежным и возможным найти «форму свободы, обеспечивающую широчайшую автономию провинций и княжеств при одновременном сохранении прочных связей с центром. В пределах более крупных провинций или княжеств могут даже существовать, как в Советской России, автономные единицы. В дополнение к этому можно включить в конституцию все мыслимые виды защиты и гарантии прав меньшинства». Но уже тогда Неру, словно его одолевали мрачные предчувствия, признавался, что не знает, «как сложится будущее под влиянием различных не поддающихся определению факторов и сил, г л а в н о й и з к о т о р ы х я в л я е т с я п о л и т и к а А н г л и и» (разрядка авт.).

Вечером 10 мая 1947 года в Симле Маунтбэттен ознакомил Неру с проектом своего плана будущего устройства Индии, который он намеревался представить на рассмотрение британского правительства.

В два часа ночи Неру возвращается из резиденции вице-короля в гостиницу и сразу направляется в номер своего ближайшего друга и советчика Кришны Менона. Некоторое время он, предельно возбужденный, не может вымолвить ни слова, так велико его негодование. Маунтбэттен фактически предложил ему раздробить Индию – передать власть провинциям, оставив слабое федеральное правительство в центре. Вопрос же о том, будут ли эти провинции объединяться друг с другом, следовало решать каждой провинциальной администрации после того, как англичане уйдут из страны.

Утром Неру посылает вице-королю письмо, называя план «совершенно неприемлемым» для Индии. Разгадав подлинные намерения Маунтбэттена и его окружения, Неру прямо указывает, что осуществление этого плана приведет к раздроблению страны, неминуемо вызовет междоусобные конфликты с их беспорядками и насилием, еще больше подорвет авторитет центральной власти, деморализует армию, полицию, гражданские службы.

Маунтбэттен с хорошо разыгранным недоумением по поводу резкого письма Неру соглашается «доработать» план и заверяет Неру и других лидеров ИНК в искренности своего желания «построить сильную, сплоченную Индию». Однако сам продолжает вести спешные приготовления к разделу страны. В своей решимости разъединить индийскую нацию, ослабить ее и тем самым сохранить за Англией возможность вмешиваться во внутренние дела Индии, вице-король не брезгует никакими средствами. Так навязывает он свой план премьер-министру одного из княжеств, махараджа которого еще не вынес окончательного суждения. Глубокомысленно заметив, что является прорицателем, Маунтбэттен взял со стола пресс-папье из хрусталя, долго вглядывался в него, а потом обрадованно заявил ошеломленному собеседнику, что как раз в этот момент махараджа выразил свое согласие с планом. Об этом случае расскажет спустя несколько лет начальник отдела печати вице-короля Аллан Кэмпбелл-Джонсон...

Незадолго до отъезда Маунтбэттена в Лондон Азад попытался убедить вице-короля повременить с осуществлением плана. «Даже без всякого раздела, – с горечью говорил Азад, – в Калькутте, Бихаре, Бомбее и Пенджабе произошли погромы и мятежи. Индусы избивали мусульман, а мусульмане избивали индусов. Если в такой атмосфере произойдет раздел страны, реки крови прольются в обеих ее частях и ответственность за эту резню падет на англичан».

Маунтбэттен не колеблясь ответил Азаду, что дает «полную гарантию» в этом отношении. «Я позабочусь о том, чтобы не допустить кровопролития и погромов. Я же не штатский человек, а солдат, – гордо заявил вице-король. – Если вопрос о разделе будет в принципе решен, я издам приказ, запрещающий религиозно-общинные беспорядки в любой части страны. При малейших признаках волнений я применю строжайшие меры, чтобы пресечь в корне любую попытку организации мятежа. Я даже не прибегну к помощи вооруженной полиции, я просто прикажу наземным войскам и воздушному флоту действовать и пущу в ход танки и самолеты, если кто-либо вздумает создавать беспорядки».

Вряд ли такое заявление подействовало на Азада, Неру и поддерживающих их конгрессистов успокаивающе. Скорее оно наводило на мрачную мысль о том, что британский империализм пойдет на все, только бы не выпустить Индию из сферы своего влияния. Правители Великобритании готовы даже развязать в Индии братоубийственную гражданскую войну, чтобы иметь повод объявить всему миру о «неготовности» индийцев к получению независимости, а вслед за этим введут в страну якобы «для наведения и поддержания порядка» дополнительные вооруженные силы... Вероятность такого развития событий лидеры Конгресса исключить не могли.

Кабинет Эттли одобрил «доработанный» план Маунтбэттена. В последних числах мая вице-король возвратился из Лондона в Дели, а 3 июня была опубликована декларация английского правительства, которая после утверждения ее 18 июля парламентом стала именоваться «Законом о независимости Индии».

Индия подлежала разделу на две части по религиозному признаку: индусское государство Хиндустан и мусульманское государство Пакистан. Вопрос о размежевании Бенгалии и Пенджаба должны были решить законодательные собрания этих провинций, депутаты которых делились на две группы: представители округов с индусским большинством и представители округов, где большую часть населения составляли мусульмане. Эти группы отдельным голосованием решали, войдут ли обе провинции в состав Пакистана целиком или они будут разделены между двумя государствами. Расчленение провинций производилось даже в том случае, если согласие изъявляла только одна группа. Жители так называемых «спорных» северо-западных и северо-восточных районов должны были определить свою принадлежность к Индии или Пакистану путем референдума, в котором могли принять участие, как это было установлено еще законом 1935 года, не более 20 процентов населения. После проведения этих мероприятий Учредительное собрание страны распадалось на Учредительное собрание Хиндустана и Учредительное собрание Пакистана. Разделенные государства получали статус доминионов. Оставался открытым вопрос о княжествах: они сами должны были решить, войдут ли они в состав одного из доминионов или «сохранят прежние отношения» с метрополией, то есть будут продолжать оставаться колониями Англии.

Маунтбэттену удалось также убедить британское правительство перенести срок передачи власти в Индии с июня 1948 года на 15 августа 1947 года. В противном случае, как несколько витиевато и не без самолюбования утверждал вице-король, бомба, уготованная им для индийцев, «может разорваться в его руках».

Руководство Мусульманской лиги почти единодушно одобрило «план Маунтбэттена», полностью отказавшись тем самым от любого сотрудничества с Конгрессом. Джинна, получив наконец то, чего он так упорно добивался, сгоряча потребовал было создать 800-мильный коридор, который связывал бы обе части Пакистана, однако, немного поостыв и подумав, не возобновлял больше этого, мягко говоря, чрезмерного требования.

14 июня начались заседания Всеиндийского комитета Конгресса. Пожалуй, впервые после выхода из тюрьмы Неру так остро ощущает свою беспомощность и неспособность повлиять на развитие столь важных для Индии событий: почти все лидеры ИНК согласились с планом раздела страны, а на немногих колебавшихся решающее воздействие оказало выступление Ганди, который заявил, что «политический реализм требует принятия плана Маунтбэттена». Неру с болью в сердце подчиняется воле большинства.

4 августа 1947 года Неру направил Маунтбэттену список членов первого национального правительства Индии, утвержденного Конгрессом. В правительство вошли четырнадцать человек. Неру занял посты премьер-министра, министра иностранных дел и по делам Содружество, возглавил министерство по научным исследованиям. Патель был назначен заместителем премьер-министра, министром внутренних дел и по делам княжеств, а также министром информации и радиовещания. Важные посты в правительстве получили А.К.Азад, Р.Прасад, Д.Рам и другие выдающиеся борцы за независимость Индии.

Поздним вечером 14 августа десятки тысяч взволнованных делийцев собрались у здания, где должна была состояться сессия Учредительного собрания. Огни иллюминации освещали празднично украшенные улицы Дели.

Около полуночи председатель собрания Раджендра Прасад провозгласил образование нового государства – Индийского союза. Двухминутным молчанием депутаты почтили память соотечественников, отдавших жизнь ради освобождения родины.

На трибуну поднимается Джавахарлал Неру: «Много лет назад мы избрали свою судьбу. Теперь настал момент, когда мы выполним свою клятву, если не целиком и в полной мере, то, во всяком случае, в значительной части. Когда часы пробьют полночь и весь мир будет погружен в сон, Индия проснется к жизни и свободе... В этот торжественный момент мы должны поклясться посвятить себя служению Индии и ее народу...»

15 августа 1947 года. 4 часа дня. Делийская крепость Красный Форт. Огромная площадь перед фортом заполнена народом. На бруствере у крепостных стен установлена трибуна, на которой уже заняли свои места лидеры национально-освободительного движения. Здесь же в некотором отдалении расположились генерал-губернатор Индийского Союза лорд Маунтбэттен, его советники, адъютанты.

Звучат залпы тридцати одного орудия. Неру, одетый в белый шервани и плотно облегающие голени брюки-чудидар, встает с места и направляется к флагштоку. Бросает взгляд наверх и не может скрыть довольной улыбки: флагшток пуст. Еще вчера над фортом развевался британский флаг, но, видно, предусмотрительные англичане ночью сняли его, чтобы избежать не слишком приятного для них зрелища – спуска «Юнион джека». Индийцы приветствуют своего премьера. Он медленно и плавно поднимает полотнище чистых цветов – шафранового, белого, зеленого – флаг свободной Индии.

Отныне каждый год 15 августа индийцы будут собираться у Красного Форта. В течение шестнадцати лет в День независимости будет поднимать национальный флаг премьер-министр Индии Джавахарлал Неру.

Глава XII

Смелее, смелее, – к жизни новой.

Рабиндранат Тагор

На Йорк Роуд, 17, во временной резиденции премьер-министра Индии, в окнах второго этажа далеко за полночь был виден приглушенный свет от настольной лампы: Неру работал.

В шесть часов утра он вышел на широкую веранду. Воздух, не успевший охладиться за короткую летнюю ночь, освежал мало.

У входа в небольшой сад стояли часовые-сикхи, вдоль ограды патрулировали солдаты. Премьер-министр недовольно поморщился: ему не нравилась эта затея Маунтбэттена, отдавшего распоряжение охранять резиденцию. Помимо неудобств, связанных с необходимостью заказывать посетителям пропуск, стража у дома неприятно напоминала Джавахарлалу о годах, проведенных в заключении. Но генерал-губернатор вежливо настоял на своем.

Неру спустился на нижний этаж. В двух комнатах, где размещались служащие его секретариата, в столь ранний час еще никого не было.

Выйдя в сад, он бережно сорвал нераспустившуюся темную розу и воткнул ее в третью сверху петлицу своего белого шервани. Розы любила Камала. Как ему не хватало ее сейчас!

Джавахарлал в задумчивости прошелся по ухоженным дорожкам сада, опустился в плетеное кресло: до начала дневной суеты ему нужно было спокойно о многом подумать. Его усталое лицо выражало скорее тревогу, чем радость: ровно год назад – 16 августа 1946 года – произошла страшная по своим размерам и жестокости религиозная резня в Калькутте.

«Закончатся ли с разделом страны религиозно-общинные погромы? Не был ли прав Азад, говоривший, что лучше было бы повременить с получением независимости, нежели принять план англичан? – мучился Неру тяжелыми раздумьями. Выполнит ли Маунтбэттен свое обещание „солдата“ не допустить при разделе страны общинных беспорядков? Или же страсти ослепленных религиозным фанатизмом людей выйдут из-под контроля властей и вступит в действие чудовищное требование экстремистов о введении системы „репрессалий и заложничества“: за индусскую кровь в Пакистане проливать мусульманскую в Индии?

Идея возмездия как средства обеспечения прав меньшинств в двух частях разделенной страны казалась Неру варварской, и от одной только мысли о возможности повторения ужасов 1946 года у него леденило сердце.

Курьер принес утренние газеты и почту. Увидев на газетных полосах большое число своих фотографий, Неру иронически улыбнулся: разве только великолепный лорд Маунтбэттен при всех своих орденах и регалиях мог соперничать с ним в этой, как считал Неру, шумной, никчемной рекламе. Впрочем, за парадной трескотней газетных репортажей слышались и возмущенные голоса. Особенно громко звучали они в демократической прессе, которая не проявляла восторга по поводу «личного обаяния» и «дружеского расположения» Маунтбэттена к индийскому народу. Стоит ли умиляться тому, что Маунтбэттен на год раньше намеченного срока «даровал» Индии независимость? «Руководители национально-освободительного движения, – писал журналист Бхагат Ватс, – так и не разгадали за этой спешкой панику, охватившую лондонское правительство. Она свидетельствовала о понимании англичанами главного факта: если не торопиться с „передачей власти“, то никакой власти вообще не останется и передавать будет нечего...»

Днем к премьер-министру стали стекаться мрачные сообщения о происходящих в стране религиозно-общинных беспорядках. В Западном Пенджабе мусульмане уничтожают мужчин, женщин и детей, принадлежащих к общинам индусов и сикхов; в Восточном Пенджабе разъяренные толпы индусов и сикхов напали на мусульманские поселения, подожгли дома и убили ни в чем не повинных людей.

Во всех этих событиях снова угадывалась коварная, опытная рука. Газеты обеих частей разделенной Индии писали, что речь идет не о непредвиденной вспышке религиозной исступленности, а о преднамеренных и хладнокровно подготовленных убийствах. Автор одной из статей гневно разоблачал неприглядную роль в этих событиях губернатора Пенджаба англичанина Дженкинса. «В истории Пенджаба он надолго останется как самый бездарный и самый бессовестный из всех тех, кто когда-либо сидел в губернаторском кресле, – говорилось в статье. – Мы не знаем, в какой степени английское правительство санкционировало его политику натравливания пенджабцев друг на друга, но если англичане все еще намерены использовать сикхов как клин для вбивания между Пакистаном и Индией, то лучшего шулера для игры этими крапленными картами они найти не могли».

Министры из Восточного Пенджаба один за другим спешили в Дели. Ошеломленные происходившим, они с безнадежностью докладывали Неру, что теперь, пожалуй, уже ничто не может остановить резню. На вопрос премьер-министра, почему для восстановления порядка не были использованы воинские части, министры в отчаянии отвечали, что на армию, разделенную по религиозному принципу, уже больше нельзя полагаться, и требовали немедленной отправки в Пенджаб более надежных войск.

Маунтбэттен, на чей военный опыт уповал министр внутренних дел Патель, с присущей ему манерой выдавать очевидное за откровение, заявил, что «создалось подлинное военное положение и что нужно действовать так, как надлежит в подобном случае». После чего он направил в Пенджаб пятидесятитысячную армию во главе с английским генералом Риисом. Но тот и не думал наводить порядок: у Англии были свои планы – расчленить Индию, разжечь общинную вражду, вызвать сепаратистские настроения в княжествах и таким образом, ослабив страну, удержать ее в повиновении.

Маунтбэттен, словно забыв о своих заверениях – сохранить мир в Индии, теперь уже утверждал, что генерал Риис не в силах контролировать положение.

И тогда дело восстановления мира между религиозными общинами Неру решительно берет в свои руки. Уже 17 августа он выезжает в Пенджаб и сам содействует предотвращению новых жестоких столкновений общин.

Пенджаб изнемогал от пролитой крови, пожаров, уничтожения культурных ценностей и имущества. Неру видел, как по дорогам в различных направлениях двигались сотни тысяч беженцев. Женщины, дети, калеки, немощные старики и молодые мужчины, богатые и нищие, лошади, верблюды, слоны, домашний скот – все смешалось в одну обезумевшую от страха, окутанную облаками пыли массу. Голодные и полураздетые, погибая в пути, люди стремились к никому не понятной цели по другую сторону новой границы, где у них не было ни крова, ни пищи, ни занятия – ничего, кроме неизвестности и их «бога».

То была беспримерная в истории Индии миграция людей. По приблизительным подсчетам, более шести миллионов мусульман и четыре с половиной миллиона индусов переместились из одной страны в другую: из них погибло около семисот тысяч человек.

В эти трагические для индийского народа дни от Неру требовалось огромное напряжение духовных и физических сил, проявление политической мудрости, воли, организаторского таланта. Он ежедневно успевает встретиться с десятками государственных и политических деятелей и найти время поговорить с простыми крестьянами. Пожалуй, никто другой из членов правительства не умеет беседовать с крестьянами так же просто и на таком доступном для них языке, понимать их желания и мысли, как Неру.

В рабочей обстановке для него не существует личных симпатий или антипатий, друзей или недругов, он всегда остается вежливо-требовательным, ровным в отношениях с любым должностным лицом – от министра до полицейского чиновника. «В те ужасные дни, – вспоминал А.К.Азад, – Джавахарлал замечательно проявил качества подлинного администратора. С первых же дней своей деятельности в качестве главы правительства он осознавал, что государство не должно делать никакого различия между своими гражданами и одинаково относиться к индусам и мусульманам, сикхам и христианам, парсам и буддистам. Каждый индийский гражданин, кто бы он ни был, равноправен перед лицом закона».

И без того крайне сложное внутриполитическое положение в стране усугублялось тем, что в индийском руководстве не было столь необходимого единства.

Патель, выражавший интересы крупной индийской буржуазии, создал внутри правительства свою группу и упорно противостоял многим политическим начинаниям премьер-министра.

О разногласиях Неру и Пателя знали не только в правящих кругах. Публичные выступления премьер-министра и его заместителя, в которых они оба призывали к «социальному миру», заметно отличались по своим классовым симпатиям.

Неру, например, отвечая председателю торговых палат Калькутты, потребовавшему от правительства «призвать к порядку» бастовавших калькуттских рабочих, говорил, что нельзя винить их в спаде производства, ибо в этом виноваты также и капиталисты, нажившие за время войны огромные прибыли, Патель, обращаясь к представителям крупного индийского капитала, заискивающе заявлял: «Я хочу напомнить вам, что наш министр финансов принадлежит к вашему классу... наш министр торговли тоже опытный промышленник... Я абсолютно уверен, что все эти министры желали бы обеспечить ваше сотрудничество в деле преобразования Индии в великую промышленную державу».

Одной из труднейших проблем, с которыми Неру пришлось столкнуться уже с первых дней существования Индийского союза, было определение судьбы многочисленных княжеств. В стране насчитывалось 565 «независимых правителей» – магараджей, низамов, навабов и прочих титулованных феодалов. Британское правительство, конечно, понимало, что удержать верховную власть Англии над сотнями княжеств практически невозможно, тем не менее оно направило в Индию политического советника Конрада Корфилда с заданием хотя бы часть княжеств отделить от Индии, а путем раздувания самой проблемы княжеств усилить хаос в стране.

Политический департамент, ведавший при англичанах делами князей, по указанию Корфилда начал расторгать договоры и соглашения об использовании проходящих по территории княжеств железных и шоссейных дорог, средств почтово-телеграфной и телефонной связи. Цель была проста: расстроить транспорт и связь и таким образом затруднить правительству управление страной.

Неру с гневом протестовал: «По какому праву политический департамент выступил с инициативой, оскорбительной для правительства Индии? Я обвиняю политический департамент и, в частности, сэра Конрада Корфилда в злоупотреблении властью. Считаю необходимым проведение юридического расследования этих действий в высшей судебной инстанции».

В своих неоколониалистских планах особое внимание Англия уделяла тем княжествам, которые имели для нее военно-стратегическое значение, и в первую очередь Кашмиру, Хайдарабаду, Майсуру и Траванкуру, где дислоцировались крупные воинские соединения англичан и военно-воздушные базы.

Премьер-министру молодого азиатского государства пришлось столкнуться с вероломством и хитрыми уловками английского политического и военного персонала в Индии, исполнявшего волю своего правительства. Респектабельные дипломаты, солдафоны-генералы, штатские советники, коварные агенты специальных служб, просто платные провокаторы не гнушались никакими средствами в достижении поставленных перед ними целей.

22 октября 1947 года с территории Северо-Западной пограничной провинции, где полновластным правителем, как и прежде, восседал британский губернатор Джордж Кеннингхем, отряды горных племен, вооруженные и оплачиваемые англо-американскими специальными службами, вторглись в Кашмир. Действия интервентов координировал агент управления стратегических служб США Рассел К.Хейт. Кашмирцы – мусульмане, индусы, сикхи, – забыв о своих религиозных различиях, проявили удивительное единодушие и оказывали яростное сопротивление превосходящим силам захватчиков.

Неру срочно созывает заседание комитета обороны при индийском правительстве, на котором лорд Маунтбэттон явно пытается выиграть время, предлагая как первую меру направить в Кашмир для ознакомления с обстановкой ответственного чиновника из министерства по делам княжеств.

Интервенты уже находились на подступах к столице Кашмира Сринагару. Магараджа Кашмира и глава временного правительства княжества шейх Абдулла 27 октября обратился к Маунтбэттену с просьбой о присоединении Кашмира к Индии, заявив при этом о необходимости незамедлительной присылки войск для защиты столицы от захватчиков. В тот же день рано утром Неру направил в Сринагар воздушный десант. Аэродром уже обстреливался интервентами, и индийские солдаты прямо из самолетов шли в бой.

США и Великобритания еще долгие годы будут вести против Индии недостойную игру, прикрываясь высокопарными фразами своих дипломатов о самоопределении и плебисците, чтобы только любыми путями вмешаться во внутренние дела суверенного индийского государства. «По вопросу о Кашмире, затрагивающему самые кровные интересы Индии, – с горечью говорил Неру, – Соединенные Штаты и Соединенное Королевство почти неизменно выступают против нас...»

В сентябре 1947 года Ганди поселился в новой части Дели в особняке, принадлежавшем крупнейшему индийскому промышленнику Гханьяме Датта Бирле. Бирла был в приятельских отношениях с Пателем и с некоторыми другими конгрессистами. Желая показать, что он небезразличен к героям национально-освободительного движения, миллионер открыл перед Ганди двери своего пустовавшего дома в Дели. Перед «Бирла-хаус» простирался ковер зеленых лужаек, и пушистые кроны деревьев бросали на них свою прохладную тень. Здесь, скрестив под собой ноги, в широкополой плетеной шляпе, любил посидеть, погрузившись в глубокое раздумье, семидесятивосьмилетний Ганди.

Громоздкий, безвкусный «Бирла-хаус» был ему безразличен и не вызывал в нем никаких чувств. Он вообще относился к внешней красоте равнодушно. Не привыкший к комфорту, Ганди продолжал спать на циновке, брошенной на мраморный пол...

В Дели и его окрестностях к началу 1948 года скопилось до четырехсот тысяч пенджабских беженцев – индусов и синхов. В городе распространялась зловещая эпидемия религиозной вражды.

Административное управление столицей и вся полиция находились в подчинении Пателя, но он не предпринимал эффективных мер борьбы с нарушителями порядка. Погромы и поджоги в Дели продолжались, банды из «Хинду махасабха» и «Раштрия сваямсевак сангх» (РСС) безнаказанно терроризировали мусульманское население города. Гибли люди, разрушались исторические памятники и святыни мусульман. Ганди глубоко страдал, видя, что все его усилия примирить общины не приносят успеха.

Ежедневно к дому Бирлы стекались толпы паломников послушать проповеди Ганди, который читал выдержки из разных священных книг – индусских, мусульманских, буддистских, христианских, призывая людей к смирению и религиозной терпимости. Вскоре индусы-фанатики стали обвинять его в измене своей религии, а мусульмане – не доверять ему, потому, что он все-таки оставался правоверным индусом. Если раньше весь народ откликался на призывы Махатмы, то теперь люди, казалось, оставались глухи к его самым пламенным словам. Воинствующие фанатики собирались у «Бирла-хаус» и угрожающе выкрикивали: «Ганди мурдабад!» – «Смерть Ганди!»

Однажды Махатма пригласил к себе Неру, Азада и Пателя.

– Что вы делаете для прекращения кровавого разгула? – обратился он к Пателю.

Тот пытался успокоить Махатму, отвечая, что сведения о беспорядках в городе сильно преувеличены и что у мусульман нет оснований для жалоб.

Ганди вскинул на Пателя удивленный взгляд:

– Я нахожусь не где-нибудь в Китае, а здесь, в Дели, да и мои глаза и уши пока еще при мне, – с обидой сказал он. – Если вы уговариваете меня не верить собственным глазам и ушам и уверяете, что у мусульман нет никакой причины жаловаться, то, очевидно, ни мне не убедить вас, ни вам меня.

В разговор вмешался Неру, которого возмутила ложь Пателя.

– Положение, когда мусульманское население города избивают словно кошек и собак, далее терпеть невозможно, – в сердцах сказал он. И, глядя Пателю прямо в глаза, добавил: – Меня лично мучают угрызения совести от сознания собственного бессилия и невозможности положить конец убийствам и беспорядкам.

Ганди больно ранило неискреннее поведение Пателя, который своей политической карьерой был во многом обязан ему.

Будучи не в состоянии предпринять что-то другое, Махатма прибегает к своему обычному оружию – 12 января 1948 года он объявляет шестнадцатую за свою жизнь голодовку протеста. Махатма полон решимости голодать до тех пор, пока в Дели не восстановятся мир и спокойствие.

В тот день Неру, Азад и Патель снова приехали к Ганди и пытались уговорить его отказаться от голодовки, ибо это означало для него верную смерть. Патель упрекал Ганди в том, что его голодовка ничего не даст и послужит только поводом для критики правительства. После этих слов он неожиданно поднялся и, делая вид, что больше не намерен продолжать беседу, собрался уходить. Азад сказал, что ему следовало бы еще остаться.

– А какой толк, если я останусь? – почти выкрикнул Патель. – Ганди не желает меня слушать. Он, по-видимому, решил очернить индусов перед всем миром. Если это его цель, то мне нечего здесь делать.