Текст книги "Левый полусладкий"

Автор книги: Александр Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

22

Город заняли бандиты, в прямом смысле. Рэкет обложил даже бабушек, которые торговали семечками на улицах. Мои школьные друзья, двое из них стали крупными авторитетами, катались на огромных «мерседесах», могли переброситься со мной парочкой фраз через охранников. В шесть часов вечера улицы пустели. Постреливали. Менты ничего не могли сделать, да и зачастую были с ними. Появились деньги, которые надо было куда-то вкладывать. И начали строить кафе, бары, рестораны на каждом углу. И все под присмотром суровых здоровил, которые считали каждый доллар, приходивший в их карман. Однажды, приехав под вечер, я прошелся по любимой улице и увидел, что в одном из винных подвалов соорудили отличный бар, и место было как будто специально готово для этого – своды из тяжелого гранита, летом прохладно. Я зашел посмотреть, но увидел, что там было пусто. У роскошной барной стойки стоял молодой бармен и крутил на салфетке фужер. В углу сидели ребятки и ждали, когда первый из посетителей принесет им первый зеленый. Они только открылись. Было неприятно, что они наблюдали за каждым моим движением, и я подумал: «Что же это, они будут наблюдать, как я буду выпивать мой виски и даже, как он упадет на дно моего желудка! Брр-р! Ни за что у вас не выпью», – решил я. Я подошел к бармену, ребятки почти окружили меня и ждали моего заказа. «Чего желаете?» – бойко спросил меня бармен. «Я, – начал тянуть я, – может, виски? – и тут же сообразил, как уйти. – Нет, пожалуй, налейте мне граппы». (Я был уверен, что граппы, итальянской водки, у них нет и быть не может: не такой вкус процветает здесь.) «Граппы у нас нет, сэр». – «Ну, тогда ничего не буду». Когда я уходил, медленно и тяжело, я чувствовал ненавидящие меня взгляды. «Вот сука, – думали они, – какой-то граппы захотел, не все ли равно, что пить». Я и ушел. На улице я не увидел ни одного из героев моего прошлого и настоящего. Только одинокий флейтист наигрывал что-то из «Битлз» и тщетно ждал несколько монет, которые прилетели бы к нему из его веселого прошедшего времени. Но никто не подавал ему, и я понял, что дела у моего города совсем плохи. Я шел совершенно одинокий по совершенно одинокому городу. Несколько клонов стояли по углам и высматривали женщин-клонов. Один из них подошел ко мне и спросил: «Абукраадив Оло?» – «Кортарика Олигатив», – ответил я. И чего он хотел, думал я, вот настрогали по всему миру, теперь они слоняются без дела. Но скоро кто-то возьмет их в руки, и тогда нам всем мало не покажется. Они пока хоть не агрессивные, а эти… А эти!

23

Женщины, которых мы не любим, всегда были нашей слабостью. Вернее, силой. Они отдавали силу, не требуя духовных трат. Любовь – это всегда такой гембель. Потом, когда все проходит, ты вспоминаешь только сексуальные моменты. Увы, дух, если его не записать, уходит, как электричество в землю. Неправда, что, когда мужчина и женщина трахаются просто так, без любви, они не любят друг друга. А как же всё: плоть, напряжение, поцелуи, слова и все остальное. Именно в эти, может быть, тайные два часа и есть самая настоящая любовь. Это вот если по любви, так это проблемы и до, и после. А так ведь ты не бьешь ее, а любишь. Ну что делать тем, кому не дана эта великая сверху чувственность, считать себя просто животными? Да нет же. Другой вопрос, что всегда ее потом оставляешь. Да и она тебя оставляет. Но именно женщины, которых мы не любим, делают нас мужчинами. Они заставляют нас ждать их черт знает где, рисковать, потом тащиться их провожать, делать подарки и многое, многое другое. Женщине, которую ты не любишь, ты порой делаешь такое, на что неспособен с той, которую любишь. Что она подумает о тебе – что ты можешь все это делать с той, которую не любишь? Женщины, которых мы не любим! О, это целая жизнь, целый полк, с ними можно многое, можно позвонить, когда угодно, можно вообще не звонить, а потом позвонить, и она тут же приедет. Можно бросить, где угодно, сославшись на что угодно, можно передать ее другу или даже недругу. Самое главное, что они так же относились к тебе, о, это целое племя неприкаянных, полуодиноких мужчин и женщин, не любящих друг друга и все же любящих друг друга. Однажды я гулял по центру города с одной из таких и вдруг заметил другую. «Прости, – сказал я, – мне нужно поговорить с ней». И тут же оставил ее. Обернувшись, я увидел, что она уже шла с другим. Однажды я немного приторчал от одной из женщин, которую не любил, стал почти что встречаться, ну каждый день, и вдруг она на улице встретила знакомого, из таких же, и сказала мне: «Ну ладно, я пошла». «Куда?» – завопил я. Она недоуменно посмотрела на меня. «Слушай, мы с тобой не виделись перед этим почти пять лет. Что случилось? Ну еще столько же не увидимся. Что-то ты потяжелел, Шура, – сказала она и бросила на ходу: – полегче, а то исстрадаешься, влюбишься, и вспомни, сколько той жизни осталось, а половой еще меньше», – беря под руку Диму или Васю, говорила она мне нашу чистую правду, правду мужчин, которые не любят женщину, и женщин, которые не любят мужчину. Обычно я заходил в кафе, где сидела, положив ногу на ногу, одна из таких за фужером вина. Я брал тоже что-нибудь выпить. «Ну и куда сидите?» – «Да в сторону моря», – понимающе отвечала она. «А что, уже купаться можно?» – «Купаться всегда можно, все зависит от градуса», – говорила истинную правду она. Я видел ее плотные ноги и худоватую плоть. Выше пояса – то, что надо, думал я и тут же говорил: «Так что, может, рванем?» – «Нет, я жду другого человека» – «А если он не придет?» – «Тогда будет другой базар», – вульгарно ответила она. Да, женщина, которую мы не любим, может быть любой. «Вы меня простите за резкость, просто я действительно жду». – «Я понял», – ответил я и поднялся. «Но вы подходите через полчаса, может, что-то получится». Через час мы уже мчали на тачке в сторону моря, распивали из горла бутылку хорошего портвейна и знакомились. Водитель, купленный на всю ночь, подпрыгивал от остроты нашей беседы и предвкушения заработка. В конце сентября воздух был уже довольно прохладным, но море оставалось еще теплым. Я вошел в воду и поплыл, а она стояла на берегу и ждала меня со стаканом, наполненным до краев. Я выходил и выпивал его.

Затем она раздевалась совсем и тоже плыла далеко в море, с просветами утра в небесных толщах. Наконец я выдавал ей порцию вина прямо в воде и мы начинали. О, как мы не любили друг друга, в воде это всегда делать трудно: то она, то я куда-то все время ускользали. И только я находил горячее пристанище для моего паренька, как тут же ее створки закрывались, волна разбивала нас, даже легкая. Ползем на берег. Шофер кемарил, надвинув кепку на нос, и ждал времени. Мы находили точку опоры, переворачивали мир, затем снова плыли в море, и было торжественно, страшно и тихо, будто мы первые люди на земле. Мы добирались до нашего города и говорили: «Ну что, завтра увидимся?» – «Да, увидимся обязательно». И никогда больше не виделись. Из самых нелюбимых была у меня одна мадемуазель по внутренней кличке Кошечка. Связано это было с тем, что однажды она приехала ко мне и сказала, что ей негде переночевать. Когда она разделась, то я увидел на ее лобке нарисованную под тату кошечку. «А это откуда?» – «Да муж нарисовал, сказал, тебе идет, а заодно для проверки». – «Ну и как она?» – «Да держится крепко, краска вошла глубоко, правда, я еще не успела проверить». – «Ну так давай проверим». И мы забылись. Проснувшись, утром мы увидели: о ужас, кошечки не было, она стерлась, исчезла, да и следа не осталось. «Так что делать будем? Ведь он же меня прибьет». – «Слушай, – сказал я, – а давай я тебе сам нарисую, только у меня, учти, масляная живопись». – «Ну давай, а там я что-нибудь придумаю». Я вырезал какой-то силуэт кошки из детской книжки, налепил его на выбритый лобок, затем сделал контур, ну а затем дорисовал все остальное. Правда, сохло долго. Но все-таки высохло. И она уехала. Как-то она снова появилась, и я спросил: «Ну и что было?» – «Да ничего, я забыла тебе сказать, что перед тем отъездом к тебе в день моей кошечки мы нарисовали ему чуть выше его члена собачку. Так вот, когда я приехала, то увидела, что собачки не было, а у меня хоть и другая, но кошечка была. У, какой я скандал подняла, мол, я там, а ты тут…»

24

Впервые я увидел мертвого человека, когда мне было лет десять. Умерла моя бабушка. Звали ее Бася, и была она крымчанкой. Она лежала на диване, маленькая, кукла детей пятидесятых годов, почти целлулоидная, с плотно сжатыми губами. Страха не было совсем, ведь мы к ней так все привыкли, она была почти всегда такой, было ей около восьмидесяти. Она всегда, как только я появлялся на пороге ее старого дома, откуда-то доставала рубль, припасенный только для меня, и говорила на русском с татарским акцентом: «Купи себе курабье или микадо». Тогда я не понял вообще, почему она плохо говорила по-русски и какой национальности она была. Бабушка есть бабушка. Родилась она еще в середине девятнадцатого столетия и много чего могла рассказать, но я был маленьким, и она как-то прошла мимо меня со своими смешными историями, со смешным русским языком во рту. А все время только говорила мне, если я плакал: «Зачем такой аликет?»

Потом оказалось, что «аликет» по-татарски и по-турецки означает «шум». Бабушка была настоящей аборигенкой Крыма. Из тех еще людей, которые жили в Крыму до скифов, греков, татар, русских, украинцев, армян, караимов, аланов, готов – народности, населявшие весь крымско-турецко-румынско-болгарский бассейн. Через Крым проходили многие племена и народы, почти все задерживались навсегда, языки рождались и умирали, втягивались в более мощные и растворяли в себе слабые. Мои бабушка и мать знали татарский в совершенстве, они его изучали в школе, в жизни. Но знали такие слова и выражения, из которых становилось ясно: крымчаки – более древняя нация (хотя и тюркоязычная), чем все остальные. Вероятно, это была в свое время местная этническая группа, со своим укладом, культурой и языком, группа, которая организовалась в результате стечения народностей из близлежащих земель, но и подальше. Как же можно проследить, откуда они, крымчаки? Я учился в школе с пятью крымчаками. По фамилиям Ламброзо, Анжело – явно выходцы из Италии. Дормидор – явно испанская фамилия, Пейсахович – еврейская. Яблонько, вероятно, украинская. Фамилия моей мамы по отцу и бабушке – Зенгина, что означает по-татарски «бедный». Сколько намешано, и все крымчаки. Поначалу их просто считали евреями, потому что они исповедовали иудейскую веру, да и в паспорте у моей матери до шестидесятых годов была записана национальность «еврейка». Но потом пришли ученые мужи в милицейской форме и сказали: «Всех крымчаков будут записывать в новых паспортах как крымчаков». Так оно и было. Ничего поучительного из этой истории я не хочу извлечь, просто знаю, что мать говорила на двух языках, считала себя всегда крымчанкой, знала много слов, которые не входили в татарский язык, кухня была своя, крымчацкая, похожая на татарскую. Крымчаков осталось на свете всего лишь около пятисот человек. Это исчезающий народ, исчезающая нация. Отец дал мне русско-украинскую фамилию. Жалею, что мать в детстве не научила меня татарскому языку. Когда я недавно был в Турции, то мои друзья посмотрели на меня и сказали: «Ну чистый турок». А я и не отказываюсь.

25

Битва авторитетов и мафиозных структур закончилась тем, что все они стоят друг против друга в бронзе и мраморе на центральной Аллее славы городского кладбища и смотрят куда-то в сторону их бывшего милого, тихого городка, который они превратили в третий рейх – времени уничтожения боевиков Рема Гитлером, в сторону улицы, через которую все они прошли, даже не думая раньше, что остановят навсегда когда-то друг друга, не потому, что попросят на стакан сухого вина… Птицы до сих пор летают высоко, боясь их шальных пуль на улицах. Менты взяли власть в свои руки и думают, что они правят на основании закона. Стало модным делать дорожки из мрамора перед офисами. У главного здания ментовской этого нет. Вышел начальник УВД. «Почему у нас нет? Закрыть четыре бензоколонки». Закрыли. Через два дня были дорожки с мраморной плиткой, с окантовкой, как в ванных комнатах. Вышел начальник УВД и сказал: «Теперь порядок. Бензоколонки откройте… Две».

Миха вылечился от невроза и не просит больше женщину, поскольку как-то одна из проституток решила в качестве благотворительности помочь бедняге, так ее поставили на счетчик, и она бегала по всему городу, ошалевшая: «Я отрабатываю на мафию из Новосибирска». Наконец, кто-то ее выкупил, и сейчас она – главная бандерша при самом худшем отеле города, где девки дешевле грибов и поэтому непотребного качества. Вина красного, белого, коньяков и водки столько, что не верится в плодородие даже нашей крымской земли. «Почему каберне кислое? Кислое, кислое?» – «Сорт такой».

На любимой улице города стоят три калеки из моего поколения и все так же соображают на троих. Молодняк сидит в барах под названиями «Кельты», «Вавилон», «Метро»… Все поменялось, и можно выпить и закусить где угодно и с кем угодно. Менялы кричат: доллары на карбованцы, рубли на доллары. Троллейбусы бодаются с иномарками, и можно оттянуться под любым каштаном за столиком с чашечкой кофе, тщетно отыскивая глазами кого-то из друзей. Со стадиона доносится: «Хочешь, я убью соседей». И только в дурдоме тихо, потому что по дорожкам ползает тележка с резиновыми колесами, и у лошади содрали подковы, потому что подбиты они были медными гвоздями.

И только где-то там, за горами, тяжко ухает море, ударяется в гранитный барьер между стихией моря и стихией людей. Ударяется и уходит назад, чтобы с новой силой напомнить о себе – чистом и ветреном, накатывающем на берега из глубины природы и затонувших древнегреческих амфор три возвратные формы существования всего на свете – любовьжизньсмерть, смертьжизньлюбовь…

КОРОТКИЕ ИСТОРИИ,

ИЛИ

ЗАМЕТКИ ПРОХОДИМЦА

Смерть на первое и на второе смерть…

Белые мыши очень чувствительны – быстро реагируют на пищевое отравление. Прежде чем первое лицо государства получит на стол то или иное блюдо, его пробуют именно они. Для этого в Советском Союзе были созданы специальные виварии, которые существуют до сих пор.

Из газет

Новую партию привезли в пяти коробках из-под «Филипс». Около пяти тысяч белых мышей сидели понурив головы. Один спал прямо на ружье. Под утро на дворе базы снабжения стола Первого Лица началась разгрузка. Вскоре вновь прибывшие уже растворились среди бывших в виварии. «Двадцать из новеньких на пробы закусок», – кто-то прохрипел в мегафон сверху. «А как их отличишь от старых тварей?» – «У каждой новенькой на заднице выжжена красная звездочка, эти, блядь, коммунистки не подведут…» Новенькие вели себя довольно организованно – «пятая, двенадцатая, шестьсот сорок седьмая, две тысячи пятьсот первая и я выходим на пробы закусок, при появлении рвоты, тошноты, головокружения терпеть, держаться на морально волевых до возвращения, помните, чему нас учили в спецкомвольере, главное – выработать в себе иммунитет к пищевым ядам и прочим, даже мышьяк и цианистый калий не должны сбивать нас с ног, и тогда наша судьба и судьба Первого Лица будет в наших руках». Стол Первого Лица снабжался продуктами отовсюду. Начальник стола Первого Лица имел право заказывать дыни из Туркмении, клубнику из Майами, угрей и сметану из Прибалтики, местная промышленность взбивала сливки и масло, и каждая бутылка кефира доставлялась из столицы края на персональной машине… Но нежелательные ферментные соединения тревожили окружение Первого Лица. Наконец, возможна просто диверсия…

Мышки доверчиво уходили в протянутые людские руки и возвращались не скоро, повалившись на пол, наетые, здоровенькие, и засыпали с мощным храпом, суча во сне красными лапками. А в это время другая новенькая называла очередные номера уходящих на пробы первых блюд, вторых… И так все повторялось. Под вечер приводили с проб спиртных напитков. Мыши были вумат пьяные, базарили, хвастались, становились нахальными, пьяненькие мышки приставали к мышатам, пытаясь затащить их в уголок для траха, а каждая бригадирша курила еще и хорошие сигареты и пахла хорошими духами, анашой, винами и кремами для кожи. Старожилы затихали, забивались подальше от новеньких, понимая, что их время прошло. Иногда кто-то не возвращался. Это означало, что он (или она) отравился и этим самым спас Первое Лицо от поноса, а может быть, и от самой смерти. Поэтому оттуда, с воли, доносились траурные марши торжественных похорон и выстрелы в небо почетного караула. Так по приказу Первого Лица благодарилась верноподданническая смерть. Родственникам его давался в вечное пользование надел подвального помещения недалеко от Старой площади, где хранились продукты Первого Лица, и весь род погибшей белой получал звание простой полевой серой мыши с правом передачи звания по наследству. Но новая партия прибыла с явным заданием работать против Первого Лица. Эта идея давно овладела мышиными массами, сразу после второй военной компании, когда качество продуктов было ужасным, и белые мыши просто гробами валились после пробных трапез. И тогда в центре местного ГУМа, у фонтана, над скопищем мышей встал на скрещенные руки товарищей один из бунтарей и произнес: «Доколе…» Он тут же был срезан шальной пулей охраны, и вот здесь началось самое главное. «Нам погибать от еды – это еще ладно, но от пули белым мышам умирать не пристало», – завопили толпы возмущенных. Зеваки плевали по сторонам, потягивали пепси и кадрили мышек с длинными ножками. Бунт был подавлен, но с тех пор в племени научных белых мышей стал накапливаться протест и зрела мысль о покушении на жизнь Первого Лица.

Партия новеньких мышей прибыла из-за границы. Импортные. Правда, проверенные на детекторе лжи и английской говядине. Поэтому сомнений не вызывали. Но когда однажды после одной из успешных проб к вечеру после обеда Первое Лицо так с кровью просрался на глазах у всех лекарей, поваров и секретарш, что, успокоив его разговорами о якобы специально подмешанном слабительном для профилактики, окружение сильно задумалось о качестве партии новых мышей, поставленных в виварий за несколько миллионов долларов из-за бугра. Но факс, пришедший от поставщика, успокоил всех: «Да вы шо, сам папа римский, Американский президент, генсек Северной Кореи, Джек Николсон, Мадонна и сам Чубайс, понимаешь, – клиенты нашей компании…»

Но мышки тихо праздновали победу. Они вплотную приблизились к тайнам жизни Первого Лица. Они поняли, что они кое-что могут. Правда, какой-то стукачок испортил праздник. Десяток мышей были вызваны наверх и после допросов и пыток их просто по-человечески расстреляли. С тех пор все затихло. Новенькие ушли в подполье. Иногда к ним в обиталище попадали обрывки газетных полос с фотографиями Первого Лица и текстами, то славящими его, то проклинающими. Но их интересовала только собственная месть и собственное племя – они ползали по его лицу, изучая каждую складку и морщинку, заглядывали в рот и глаза, отгрызая от ненависти и лени уши и ноздри, все больше и больше заражаясь стойкой непримиримостью к Первому Лицу. Наконец поступили сведения, что завтра ему будет подсыпана в его любимую толченую картошку со шкварками огромная доза мышьяка, чтобы убить его наверняка. «Это решение революционного комитета», – металлическим писком молвил тщедушный мышонок с бородкой и явными признаками туберкулеза. «Кто поедет добровольно? Нужно снять пробу, не умереть, добраться до постели. Наши реаниматологи уже предупреждены». Несколько рук взлетели вверх. «Пойдет не самый сильный, а самый верный нашим идеям. Это тоже решение революционного комитета, вот так-то», – сказал все тот же мышонок и, подбросив пачку долларов вверх, прострелил ее насквозь.

Доброволец вернулся, синея на глазах, но вернулся и тут же в постели на руках у любимой жены скончался. «Мы не можем держать труп среди нас, мы должны разделать его и съесть. Это тоже решение революционного комитета», – сказал тщедушный с бородкой и прострелил еще одну пачку зеленых. «Затем мы все умрем, всем комитетом, поскольку наш товарищ принял смертельную дозу, но и вы должны нас съесть. – Он осмотрел притихших белых мышат и продолжил: – Вы будете поедать мертвых до тех пор, пока наш народ не перестанет умирать от мышьяка, поступившего сверху в теле нашего героя. Итак, мы скроем наше преступление, вернее, наш подвиг. И это тоже приказ…»

Так оно и было в тот трагический вечер. На несколько дней мышей перестали вызывать на пробы. На обрывке одной из газет они увидели огромный портрет Первого Лица в черной траурной рамке. Они сумели прочитать только диагноз: атеросклероз, коронарная недостаточность, кровоизлияние…

«Врут, все врут, мы-то знаем, отчего он умер. Ура, да здравствует свобода и демократия. Даешь новую конституцию с правами белых мышей!..» Всю ночь продолжалось гулянье, отсыпались двое суток.

А через несколько дней сверху снова протянулась рука и мыши услышали: «Давай десяток этих сучек на пробу закусок». Мыши не поверили своим ушам. Но назавтра к ним случайно залетела первая страница самой известной в стране газеты. И на ней была напечатана фотография неизвестного самоуверенного мужчины с наглой улыбочкой, злыми рыбьими глазами и сверкающей лысиной под уложенными парикмахером редкими волосами. Это была фотография нового Первого Лица.