Текст книги "Левый полусладкий"

Автор книги: Александр Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

«Беломор» на Брайтон-Бич не популярен

Как-то я улетал из Нью-Йорка в Москву, и две ночи перед вылетом мне предстояло переночевать у моего друга профессора Колумбийского университета Франка Миллера. Франк, знаменитый славист в Америке, изъясняющийся на русском получше многих русских, любил и знал, чем помочь «совкам», попадавшим в невероятные ситуации в непривычной стране. Франк меня предупредил: «Только, знаешь, одну ночь тебе придется ночевать с Шурой. Она летит из штата Юта домой, в Мурманск, от родственников…»

Утром познакомился с Шурой. Это была типичная русская тетка в сопровождении примерно двух десятков сумок, чемоданов, свертков различной величины. На голове у нее красовалась лихая ковбойская шляпа. Представились. Франк трогательно сказал, что теперь нам, русским, будет легче вдвоем. Я, несколько зная натуру соотечественников, только усмехнулся про себя, но промолчал.

Франк сказал, что пора ехать, потому что у него лекция в два и он не успеет вернуться в университет. Шура начала одеваться, натянув на себя три шубы, и принялась нанизывать на себя все «картонки, коробки» и прочий багаж. Франк поторапливал ее, а меня просил: «Саша, ты уж помоги Шуре, если что там…» Я кивал, но в голове уже возникла картина того вселенского бардака, который творится при посадке на московский рейс.

Наконец мы впихнулись в «вольво» Франка и двинулись сквозь заторы в сторону аэропорта. Вдруг Шура забормотала: «Франк, заедем на Брайтон-Бич». «Шура, у нас нет времени», – деликатно отвечал Франк. Она заныла: «Мне нужно купить еще гречку да тараньку для пива, муж не простит, если я ему не привезу тараньку…»

Мы не сдавались, и тут Шура выложила главную причину страстного стремления посетить Брайтон-Бич: она привезла с собой и возила по всей Америке двести пачек «Беломорканала». «Мне в Мурманске говорили, что на Брайтоне сидят грустные евреи и мечтают „Беломор“ покурить», – объяснила Шура. «Чтобы, затянувшись, почувствовать еще глубже Россию», – мрачно объяснил я влечение грустных евреев к «Беломор-каналу», но вслух, однако, этого не высказал.

Франк сдался: «Ладно, заедем. Но не больше чем на пятнадцать минут». И вот Брайтон. Шура вышла из машины, встала с авоськой, набитой пачками «Беломора», на одном углу, постояла на другом – никто не тосковал по «Беломору», не кидался на запах печально знаменитого табачка. Растерянная Шура вернулась в машину. Когда мы проезжали на виду океана, Шура потребовала остановить машину. Вышла с сеткой, набитой папиросами, взобралась на какое-то возвышение и, раскрутив сетку над головой, бросила ее в Атлантический океан с напутствием: «Будь проклята, траханая Америка!»

До самого аэропорта Кеннеди мы Шуру не слышали. В аэропорту Франк попрощался, напомнив мне еще раз: «Саша, если что, помоги женщине». «Хорошо, хорошо», – сказал я, уже втягиваясь в хвост предотлетных событий рейса Нью-Йорк – Москва… Я еще не знал, что главное, для меня по крайней мере, начнется именно сейчас.

На таможенном контроле Шура вдруг стала лихорадочно ощупывать себя, потом тихо заявила: «Саша, я потеряла билет». Вокруг собралась толпа, и каждый советовал ей, где искать. Билет не находился. Я не знал, что делать. И вдруг вспомнил о представителе Аэрофлота: вот кто поможет! Представитель стоял неподалеку, в кольце агрессивных людей. Боже, чего только не неслось в его адрес, но чаще слышались угрозы примерно такого рода: «Да ты, бля, знаешь, кто мой отец в Москве? Он тебя так уконтрапупит, что будешь махать метлой на Курском всю жизнь… Отправь мой лишний груз!» и так далее. Ему пихали в нос какие-то удостоверения, деньги, но он стоял, как монумент, с уоки-токи на груди и не отвечал никому. Дошла очередь до меня, и я скомканно изложил ему ситуацию с Шурой, он сквозь зубы дал совет: «Обыщите ее». «Как это?» – чуть не упал я. «Просто. Заведите в туалет и обыщите».

Я отвалился от него и побрел к Шуре, понимая, что мне придется это сделать, ибо она действительно могла в целях безопасности засунуть билет куда угодно. Я привел Шуру в женский туалет, подвел двух сострадавших русских женщин и приказал ей: «Раздевайся». Отвернулся, и она была обыскана соотечественницами, но проклятый билет не нашелся. Посадка тем временем закончилась. Что делать? Подвел Шуру к стойке регистрации и сказал по-английски американцам о проблемах с билетом. Они ответили весело на ломаном русском: «Она потеряла билет? О'кей, мы ее отправим, пусть доплатит пятьсот долларов – и нет проблем». Шура, услышав про сумму, качнулась и повалилась. Кошмар! Спасибо, Франк, за такой несказанный подарок.

И вдруг меня осенило: если известна фамилия Шуры, то она есть в компьютере и, следовательно, можно выбить дубликат. Американцы рассмеялись, видимо обрадовавшись моей сообразительности, взглянули в Шурин паспорт – через секунду мы имели дубликат билета. Шура была восстановлена в правах пассажира, напоена валидолом, корвалолом – шубный домик двинулся в сторону неба.

Когда подлетали к Европе, я прогуливался по «Боингу». На одном из первых сидений я увидел Шуру, обложенную сеточками и пакетиками. Она сияла почище кремлевских звезд: «Саша, ты спас меня, спасибо. Но я нашла билет!» «Да? И где же он был?» – поинтересовался я. «Он был здесь, в моей сберегательной книжке, они так похожи по цвету…»

Кто может мне ответить на вопрос: зачем русская женщина Шура, летавшая к родственникам в штат Юта из Мурманска, брала с собой сберегательную книжку?

Историй о приключениях в Америке соотечественников, подобных этой, я могу рассказать не один десяток. И каждая закончится одним и тем же вопросом; ну почему мы такие?! Почему, не стесняясь окружающих, вываливаем наружу все наше хамство, нашу жадность, наше бескультурье, нашу лапотную простоту? Русского человека за рубежом чаще всего жалко, но и горько от его поведения. Я не люблю слово «совок», но именно им хочется обозначить своих сограждан, когда они попадают в ситуации, в которых цивилизованный человек никогда не окажется.

Не выветрились из памяти времена, когда русские, точнее, советские граждане за рубежом ходили не иначе как парами, а чаще – группами, чтобы, во-первых, как их запугивали перед поездкой, «не нарваться на провокации», а во-вторых, не поддаться тлетворному влиянию. Инструкция «Интуриста» советовала: «Не делайте скороспелых выводов».

Тогда мы для свободного мира представали в образе агрессивных, напуганных, подозрительных чудищ. «Империя зла» – это не случайный образ. После 1985 года страна наша постепенно стала открываться, мы стали больше ездить по миру и даже научились там улыбаться и не бояться каждого встречного. Принимали нас с распростертыми объятиями, мы были для западников людьми, вырвавшимися из железных лап тоталитаризма, которых нужно пожалеть, обогреть и накормить, которым нужно сочувствовать.

Но потом постепенно отношение к нам менялось, и от радости встреч ничего не осталось. И сегодня вновь настороженное отношение к нам. В нас опять видят нечто путающее, непонятное, непредсказуемое. (Я не говорю о том, как работает на имидж русских «русская мафия», это тема особого разговора.) И виноваты в этом, прежде всего, мы сами. Не наши правители, не наши дипломаты и даже не Жириновский с Лебедем и Грачевым, а каждый из нас, кто демонстрирует миру, каковы мы на самом деле.

«Утром проснулся и смотрю из окна вагона. Дождик идет, на пашне слякоть, чахлые кусты, и по полю трусит на кляче, с ружьем за плечами, одинокий стражник. Я ослепительно почувствовал, где я: это она – несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забитая, слюнявая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!» Эти строки Александра Блока вспомнились, когда я ехал из Шереметьева в Москву. Здравствуй, матушка! Здесь Шуре хорошо.

Меценаты

Левый крайний Жора Цыбуревкин всегда выбегал на поле первым под одобрительные крики фанатов. Маленький бутузик такой, стриженный под ежик. Пока он разминался со всеми, то несколько раз сотрясал штанги ворот ударами с левой, благо на разминке никто не мешает. «Штанга опасней, чем гол, Жора, – кричали фаны. – Дави их, гадов», – и он, самодовольно поглядывая на трибуны, улыбался. Начинался матч, и он начинал давить, играя нехитро. Шел с мячом прямо на защитника, стараясь пропереть его с ходу. Но защитник быстро разгадывал его: Жора не обладал хорошим рывком, он просто пер, и все. Поэтому останавливали его очень просто: в момент, когда Жора отпускал мяч, защитник, не нарушая правил, вместе с мячом отправлял его на гаревую дорожку, окружавшую тогда футбольное поле. Стадион дико возмущался. Жора тоже вставал, отряхиваясь от гаревой пыли и потирая содранную до крови кожу бедер, звал врача со скамейки. Тот выбегал с бинтами и зеленкой, и вот Жора опять под аплодисменты фанов возвращался на свое место и, если мяч снова попадал к нему, таким же образом шел на защитника. Иногда он проскакивал, и это оправдывало его – тренеры в перерыве и на разборах игры ставили его в пример: «Все опустили руки, не двигаетесь, один Георгий прет, как танк…» Жора тихо улыбался, ребята относились к нему иронично, но без злобы: «Жора, да ты хоть в стенку обыграйся, ведь убьют же». Но он не изменял своему стилю, да и не мог этого сделать, ибо не обладал ничем, кроме умения переть, как говорят, рогом на буфет. Я даже не знаю, был ли он футболистом, но бойцом или борцом – это точно. Почти после каждой игры он выходил с поля под одобрительный ор фанатов то с перебинтованной головой, то с подвязанной рукой, с обязательной зеленкой на лице и на ладонях. Прихрамывая, он садился в автобус и на заднем сиденье тайком затягивался «Беломорканалом» с наполовину оторванной белой пустышкой. Курил он уникально, ибо, когда кто-то из тренеров оглядывался назад, он мгновенно делал немыслимый трюк – беломорина исчезала у него во рту, приклеенная к языку, и он улыбался как ни в чем не бывало, и, как только тренеры устремляли свои головы вперед на дорогу, Жора таким же движением языка доставал папироску изо рта и, подхватывая губами, продолжал потихоньку пыжить. Он даже в море так плавал, не выпуская из зубов беломорину, и когда нырял, то проглатывал ее. К середине первого круга всем стало ясно, что от бойцовских качеств мало толку, и даже на поле полузащитники старались не давать ему мяч, только в крайнем случае. Однако пару штрафных у ворот противника его одержимость зарабатывала частенько, и после удачно пробитых мячей, особенно если забивался гол, Жора возвращался к центру поля с высоко поднятой головой, как соавтор. Так оно, вероятно, и было, но дело не в этом. КПД его был мал, и он все чаще попадал на скамейку запасных, и тренеры за это получали гневные отклики болельщиков и требования выпустить Жору на поле. Жора был покладистым и никогда не обижался. Он был настоящим фанатом футбола, таким же, как и большинство сидящих на трибуне, только не допущенных в священные конюшни раздевалок. Даже его лучший друг по команде, левый защитник, игравший с ним на одной линии левого края поля, отобрав мяч, теперь сам шел в атаку по Жориному коронному месту, и тот, если был на поле, не знал, что делать, – защитник шел прям на него с мячом и орал: «Уйди, уйди». Но куда – в центре все забито, и Жора отвечал ему тоже на крике: «Куда, на беговую дорожку?» Однажды, когда ситуация повторилась и защитничек потащил мяч прямо на Жору, он заорал: «Да отдай же мне в ноги или за спину». Юра, так звали левого защитника, метров с пятнадцати отдал ему пас, но не так, как он просил, а ударом, и попал прямо ему в грудь, забив дыхание. Жора, едва отдышавшись, небрежно бросил ему: «Спасибо, Юрчик, отличный пас, только помягче чуть-чуть»… Жора жил один, без жены, и после игры исчезал на сутки или полтора бесследно. К алкоголю относился вроде спокойно, вот только покуривал, но пока все было в порядке и всем нравились его битвы с мячом, и эта мелочь прощалась. И тренеры ставили его фанатизм в пример всем: «Вот если бы ты, распиздяй, относился так к футболу, как Цыбуревкин, то давно играл бы в сборной, – говорили они звездным игрочкам, вальяжным и с ленцой, втайне любя их: – Ты посмотри, бутсы нечищеные, грязь еще с прошлой игры между шипами… Вон посмотри на Жору». Для всех была загадкой Жоркина жизнь вне футбола, поскольку он никогда не был замечен в пьянстве ни с болельщиками, ни с футболерами, даже с девочками его не встречали. Да потом и вообще перестали интересоваться. Наконец наш доктор раскрыл его тайну. Однажды Жора пропал не на сутки, а на двое, и все заволновались. Доктор поднялся на пятый этаж гостиницы, где жил в одиночестве Жора, и долго стучался в его комнату. Пришлось открывать запасным ключом. Когда отворилась дверь, то он увидел спящего на коленях в обнимку со стулом Жору и несколько пустых бутылок из-под водки. А на постели лежала тоже не вязавшая лыка самая сбомжевавшаяся тварь с привокзального пятачка. Жора оказался тихарем, был запойным и с комплексами, поэтому и водил к себе только таких баб, которым деваться было некуда. Но никто этого не просек. Так он, вероятно, заливал свои пожары славы и геройства стадионов и моменты падения от понимания несоответствия его фанатизма в этой великой игре и требованиями действительности. В конце сезона он был отчислен из «Таврии» и бесследно исчез, смывшись в свой родной не то Могилев, не то Гомель…

Как странно – одному Бог отвешивает талант и одновременно неспособность справиться с ним, другому – только любовь к футболу и ни грамма таланта, и вот рождение трагедии. Один, сверкнув на две-три игры и запомнившись, навсегда исчезает. Другой, потолкавшись даже несколько лет в разных командах, даже и запомнившись, исчезает тоже. Нельзя без таланта и нельзя без фанатизма. Фанатизма конечно же в самом лучшем понимании этого слова. Я не люблю нынешних фанатиков футбола. Они любят не футбол и футболистов – они любят себя в этом процессе, самовыражаясь в противостоянии, в хамстве и драках. Их фанатизм сродни фашизму, он сметает на своем пути все ДРУГОЕ. Других болельщиков, других игроков, другие команды. Фанатизм моего поколения выражался даже в том, что мы, болея за одну команду, знали фамилии игроков основных и дублирующих составов и других команд, и часто на коленях под партой у мальчишек можно было увидеть не учебник, а календарь игр чемпионата с фамилиями игроков. Мы любили футбол в целом, а не прицельно. Попробуй спроси фана спартачей что-то об игроке из «Динамо». Возможно, получишь в морду. Вообще футбол как игра зародился для самих играющих, но как только возле поля остановился прохожий, а затем второй, третий и так далее и стали свидетельствовать тому, что происходит между командами, феномен футбола перестал принадлежать только участникам игры. Единое чувство схватило их, они нерасторжимы до сих пор. Все играют, только одни на поле, а другие на трибуне: «Эх, я бы пробил не так, эх, я бы отдал другому». Но посвященные признают мнение только посвященных. Хотя это в корне неверно. Это как в искусстве. Есть кое-что только для избранных, но вот есть и такое, что пробивает всех насквозь. Вы спросите любого модерниста, любит ли он Есенина, и только сноб ответит «нет». Футбол – это Сергей Есенин – насквозь и для всех – каждый найдет что-то только для себя и все о каждом…

Я часто видел это крупное мужское лицо на трибуне стадиона, когда выходил на поле. Он был фанатом. Серьезным, молчаливым, всегда сидящим на одном и том же месте. Потом все исчезло – я перестал играть и забыл этого человека. Когда я выпускал свою первую книгу стихотворений, мой редактор как-то сказал: «Ну а теперь тебе пора познакомиться с нашим главным редактором». Мы вошли вместе в большой кабинет, и вдруг увидел, что за столом сидел тот человек, которого я видел на стадионе, того фаната. Меня познакомили с ним. Он был непроницаем. Забыл, наверное, подумал я, хотя потом узнал, что он до сих пор ходит на все матчи «Таврии». Так вот, когда началась работа над версткой, и он сделал свои замечания, я пришел в ужас: они не устраивали меня. Он все время выворачивал мне руки, а я все время думал: ну когда же ты вспомнишь, что я играл, и ты смотрел на меня, и болел за меня, ведь в чем-то мы родственные души – оба фанаты футбола. Но он был серьезен в работе, не допускал фамильярности и сказал: «Ну вот последний этап – цензура». Я не спал неделю. В очередной понедельник меня позвали в кабинет главного. Он сказал: «Что будем делать, Александр, сорок пять замечаний и три стихотворения снято. Это ЧП для нашего издательства». Мы начали вместе листать и работать над замечаниями. Снятое восстановить не удалось. Каждое замечание я доказывал ему, ловча, хитря и обманывая его. Это была настоящая игра, но я думал только об одном – когда же он сломается, сука… и даст мне возможность сделать то, что я хочу. В итоге мне удалось многое отыграть у него, хотя нервы мы потрепали друг другу основательно. «Ладно, приходи завтра, что скажет цензура сейчас». С самого утра я был у его кабинета. Он вызвал меня и сказал: «Поздравляю, цензура поставила печать, а я подписываю на ваших глазах книгу в свет, не зря работали. Все, можете идти».

Я, ошарашенный, тихо уходил по длинному кабинету и думал мельком: «Неужели он так и не вспомнил меня…» И вдруг я услышал за спиной: «Саша, а я ведь помню, как ты играл, как начинал? и знаю всю твою футбольную биографию». «Спасибо, что помните», – ответил я. «Приходи завтра часика в два, если я буду посвободнее, поговорим с тобой о футболе…» Да, он был настоящим фанатом. Но он был еще и крупным партийным игроком, поскольку быть главным редактором издательства в ту пору не всякому было дано. И он со мной играл свою игру, показывая, что футбольные игры – это пустячок, а вот здесь попробуй сыграть. К чести его надо сказать, он оказался настоящим мужиком, хотя из противной мне команды. Он ни разу не обманул меня, как, впрочем, и я его – в политике. Он знал, что я хочу играть свободно, а он был не вольным для этой игры. В результате такой разницы выигрывал я, и он понимал это. И молча соглашался. Потом я понял, что именно то, что он сам вел мои книги, будучи главным редактором, и то, что он давал мне возможность приблизиться к нему и играть на одном поле с ним в открытую, это и была та поблажка, которую я так долго ждал от него, как от фаната футбола.

Вообще настоящий фанат футбола – это тот, кто понимает, что такое футболист, какая мясорубка футбольной жизни прокручивает его и продолжает любить его вне зависимости от того, играет ли он до сих пор или бросил, знает его ценность не сиюминутную, а в пространстве и во времени. Когда я уже пару лет проработал тренером заводской команды и выпустил первую книгу стихов, то понял, что мне нужно завести еще и дипломчик Института физкультуры. Такой маленький дипломчик, чтобы не было комплексов, что у меня нет «вышки» в спортивных играх. Мне нужно было доедать только спортивные дисциплины, ибо все общие предметы мне зачли автоматом – до этого я уже один раз закончил университет. И вот прихожу на экзамен по легкой атлетике. В числе других видов королевы спорта мне предстояло пробежать кросс десять километров. Раньше для меня это было плевое дело. Но сейчас, после болезни, после двух лет расслабухи и поддач, я понял, что не пробегу никогда, тем более в соревновании с примерно сорока боксерами, штангистами, легкоатлетами на уровне мастеров спорта. Я подошел к принимающему экзамен замечательному человеку, Титу Федоровичу Корневу, и робко начал мямлить, что я же не пробегу, вы же знаете, что я сломался, и так далее. Тит, так его все звали, посмотрел поверх моей головы, благо ему это было нетрудно, он был очень высокого роста, рявкнул в рупор: «Всем на старт, время на пятерку такое-то, на тройку…» Я обмер, он забыл про меня, он уравнял меня со всеми, все, я сгорел, я же сдохну… Вдруг он подошел ко мне и сказал: «Выходите со всеми, как пройдете дистанцию, так и пройдете, спорт больных не любит…» И как-то лукаво подмигнул мне. Ну и шутник, подумал я и рванул со всей ватагой здоровяков из Николаева, Херсона, Одессы, Днепропетровска. Они обогнали меня сначала на один круг, затем на два, а я трусил и трусил свое по августовской жаре, и мне было стыдно. С трибун какие-то чайники орали: «Сходи, паря, тебе не в Институт физкультуры, а в музыкально-тракторный надо…» Наконец меня обогнали кругов на десять. Я прошкандыбал всего пять на морально-волевых. Начался бурный финиш на последнем круге. Я как раз подбегал к финишной черте, а сзади меня, чуть ли не сметая, гурьбой кончали на полной мощи качки, в общем-то хорошие ребята. Тит стоял с секундомером и отмерял время каждого. «Первый, – сказал он на первого, – второй, – сказал он на второго, – третий, – сказал он на меня, то есть на самого последнего, – четвертый…» Я получил свою подлую пятерку и понуро побрел со стадиона. Тит Федорович догнал меня. «Не мучайся совестью, я же знаю, что, если бы ты не был болен, ты их всех сделал… Приходи в норму». Как мне нужны были эти слова. И произнес их человек, который был прекрасным легкоатлетом, и, вопреки бытующему мнению, что легкоатлеты недолюбливают футболистов и футбол, был настоящим фанатом футбола, и всегда на играх стоял, выделяясь своим ростом, поближе к выходу, – он ждал финального свистка, чтобы быстро уйти и переехать на другой стадион к своим воспитанникам, ожидавшим его в легкой разминке.