Текст книги "Дети распада"

Автор книги: Александр Степаненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Нашла дурачка!

И это она – мне что-то там говорила про Тарасову?! Боже, и я в это поверил?! Поверил – ей?!

Мне вдруг стало так стыдно за то, что подозревал Ирку, что захотелось и вправду вот прямо сейчас взять рюкзак, вылезти из палатки, уехать в Москву, позвонить ей из первого же автомата на вокзале и просить, просить прощения, просить – за то, что ушел в этот поход без нее.

Но это, понятно, было нельзя: засмеют…

Я достал лежавшую в моем рюкзаке бутылку «Ркацетели» и за пять минут, давясь этой омерзительной кислятиной, выпил ее всю, без остатка. Но даже и от этого веселее мне не стало. Мне не стало даже пьянее. Единственным результатом стало то, что, прикончив в одиночку наши спиртные припасы, я через несколько минут заснул как убитый.

11 июня, воскресенье

Проснулся я рано. В палатке было душно и смрадно, Петро и Лопух спали, громко сопя. Мигрень и похмелье одновременно то сдавливали голову тисками, то разрывали ее изнутри. Некоторое время я вертелся, пытаясь лечь как-нибудь так, чтобы голова болела поменьше, но, поскольку мне это не удавалось, в конце концов, я вылез наружу и пошел к ручью, чтобы умыться.

Я поймал себя на том, что, несмотря на свою обиду, в этот момент я думал о Светке. Думал со злостью о том, где она, в итоге, и с кем провела эту ночь, спала ли она просто в своей палатке или набросилась еще на кого-нибудь после того, как со мной не получилось. Я говорил себе, что мне на нее наплевать и что я не могу ревновать ее; но получалось так, что все-таки не все равно и все-таки ревную.

Кажется, я сам не заметил, как пошел вдоль ручья, к тому месту, где вчера проводил Клейменовой отрезвляющие процедуры. К моему удивлению, которое я, естественно, всеми силами попытался не выказать, на этом месте я обнаружил ее. Она сидела там же, где мы сидели вчера, и что-то писала в толстой общей тетрадке. Увидеть ее с тетрадкой было так неожиданно, что я, и без того от множества факторов соображая не слишком хорошо, растерялся совершенно. Она быстро закрыла тетрадь, угрюмо посмотрела на меня и отвела взгляд. В свою очередь я, делая вид, что оказался здесь почти случайно и что ее почти и не знаю, долго умывался холодной водой, а потом пил, зачерпывая воду руками.

Разогнувшись, я посмотрел на нее. Выглядела она так себе: тушь вокруг глаз размазалась, волосы висели клочьями вокруг бледного, усталого лица, а ее большие глаза цвета морской волны были почти не видны из-за красных, воспаленных белков вокруг них. Похоже было на то, что она почти не спала этой ночью и, возможно, много и долго плакала.

Мне хотелось что-то сказать ей. Нет, не про то, что мне не хватило этого часа и не про то, что, когда она ушла вчера, как бы ни убеждал я себя в обратном, больше всего я хотел, чтобы она вернулась. Не про то, что я к ней вовсе не равнодушен, и даже, может быть, очень сильно уже неравнодушен. Не про то, что я тоже хочу с ней встречаться и не про то, что теперь мне вовсе необязательно, чтобы это произошло между нами как можно быстрее. Увы, нет: хотя все это было именно так, после вчерашнего я все равно уже не смог бы сказать ей ничего подобного. Я не мог и не видел в этом смысла. Потому что вчера я не поверил ей, а сегодня, после моих вчерашних жестоких и ненужных слов, она не поверила бы мне. Нет, мне просто хотелось сейчас что-то сказать, чтобы не уходить глупо и молча.

И я сказал:

– Ты чего в такую рань-то? Задание на каникулы, что ли, сделать решила?

Она посмотрела мне прямо в глаза, и в этих глазах я прочел и ненависть, и горечь, и страх, и упрек: я прочел столько всего, что сразу понял: шутка моя была явно не к месту. Более к месту было бы все же глупо и молча уйти.

– Тебе-то что? – севшим, низким голосом прохрипела она, как будто я не стоял от нее в пяти метрах, а держал руками за горло. – Да, решила вот в русском языке поупражняться. Тебе не все равно? Иди, Семенов, иди туда, откуда пришел.

Но я стоял и не мог сдвинуться с места. Она кашлянула, прочистив горло, и сказала со своим обычным вызовом:

– Чего уставился-то? Прирос, что ли? Ирке твоей не скажу ничего, не бойся. За других не ручаюсь, правда, но тут уж ты сам виноват. А я не скажу. И так уже опозорилась дальше некуда, чтоб еще самой об этом звонить.

В чем именно она опозорилась, особенно с учетом ее репутации, я не понял, но что сказать, я все равно не знал. И продолжал стоять, не двигаясь, как будто ждал чего-то. А Светка, наверное, не была бы собой, если бы, чуть помолчав, не добавила еще:

– И этим… скажу, чтоб тебя не трогали.

Я молча развернулся и пошел обратно вдоль ручья, чувствуя себя как оплеванный. Слава богу, в этот момент ни одна из тех обычных ответно-оскорбительных глупостей, которые в таких случаях сами соскакивают с языка, не пришла мне в голову. И это было, наверное, то единственное из произошедшего тогда между мной и Светкой Клейменовой, за что мне впоследствии не было стыдно.

14 июня, среда

Всю ночь промучился в полусне похмельным бредом. То мне снилось, что я живу вниз головой, то что еду на автобусе от метро до дома, но по дороге он переезжает по мосту огромную реку (такую, каких у нас тут и близко нет), долго переезжает, а потом падает в нее. Я просыпался, но мог понять, сплю я или нет; и боялся встать, боялся даже сделать движение рукой или ногой, потому что не знал, что за этим последует. Заснул я только под утро, встал, когда родители уже ушли. Это, впрочем, и было единственной радостью: я смутно помнил вчерашние упреки матери и крики отца по поводу того, что я «разгулялся», и слушать это еще поутру, и видеть их скорбные лица мне что-то больше не хотелось.

В общем, надо признать, они были правы. Вернувшись из похода в воскресенье, мы нажрались у Петро: оказалось, что в походе он заныкал еще чью-то бутылку водки. В понедельник мы отправились в винный, а там как раз выкинули пиво, и мы затарились аж двенадцатью бутылками. Правда, до дома мы донесли десять, поскольку две из них у нас отняли какие-то торчавшие у магазина полуалкаши-полуурки (Петро сказал, что лучше отдать и не связываться); но и десяти на двоих, выпитых на пустой желудок, нам вполне хватило для того, чтобы «освободить себе весь день», во многом за счет неприятных последствий. По этой причине вчера мы решили «не налегать» и довольствовались бутылкой портвейна, которую я стырил из родительских запасов. Это было не слишком дальновидно, поскольку именно пропажу «трех семерок»2424
  «Три семерки» – «Портвейн 777», дешевое и доступное в советское время крепленое вино. Его получали суррогатным способом; несмотря на название, на самом деле оно не являлось портвейном. В настоящее время под такой маркой производится «винный напиток», это название более соответствует его качеству и содержанию.


[Закрыть] и заприметил отец, а так – может, никто и не обратил бы внимания.

Сегодня утром, однако, проснувшись в пустой квартире и подсчитав дни, я подумал, что пора бы мне уже и самому обратить на себя внимание. Получалось: я пил уже четыре дня, и перерыв в любом случае был нужен. Кроме того, оглядываясь назад, у меня никак не выходило убедить себя в том, что эти четыре дня пьянки и очередная неудача в решении основной моей проблемы никак между собой не связаны. Столь пошлая и предсказуемая реакция на случившееся не добавляла мне к себе уважения, тем более что неудачи продолжались: каждый вечер по телефону я слышал от Иркиной мамаши однообразное «Ирочка у папы», а вчера на улице, будучи уже навеселе, мы с Петро издалека увидели Клейменову в компании Башки и его дружков, отчего я, довольно неожиданно для самого себя, загрустил, признаться, окончательно. Глядя на нее рядом с этими дегенератами, я вдруг почувствовал, что у меня буквально перехватило дыхание, и я бы, вполне возможно, сделал какую-нибудь чреватую очень неприятными последствиями глупость, если бы Петро практически насильно не уволок меня в другую сторону.

В результате, на сегодня у нас с Петро был назначен день трезвости, что было кстати еще и потому, что все свои накопления я уже потратил: у меня не осталось денег даже на сигареты. Мы договорились как следует выспаться и проветриться после завтрака.

Как следует выспаться, как уже было сказано, не вышло. Да и завтракать что-то не особенно хотелось: определенная вероятность того, что этот завтрак попросится обратно, пока еще сохранялась. Читать тоже не было ни возможности, ни желания. В итоге, почти до одиннадцати я просто стоял на балконе и пялился вниз – и не потому, что там, внизу, можно было увидеть что-то интересное: нет, просто так.

В одиннадцать я все же позвонил Петро, решив, что если ему, в отличие от меня, и удалось нормально проспаться, то уже и хватит, а если не удалось – тем более можно звонить, не опасаясь разбудить его.

Петро не спал и тоже, как выяснилось, давно. И тоже, как и я не завтракал. Вчерашний отцовский портвейн не пришелся нам обоим.

Через десять минут мы были уже на улице. В отсутствие денег и без того скудный перечень возможностей, чем бы нам заняться, сократился до единственной: просто бродить по улицам; а поскольку нами обоими ощущалась некоторая потребность в свежем воздухе для восстановления растраченных за последнее время физических, а в моем случае уж точно еще и душевных, сил, побродить мы решили по ближайшему парку.

По сравнению с предыдущими днями погода слегка испортилась. На место жары и солнца пришла густая, плотная облачность и весьма прохладный для лета ветер. Было мрачно на улице, было мрачно и у меня на душе. Было, кажется, невесело и Петро: по крайней мере, большую часть того времени, что мы без конкретной цели, мерили шагами дорожки и тропинки парка, мы оба молчали.

Побродив, мы присели на парапете у пруда. В жару здесь обычно было немало купающихся (хотя, по слухам, пруд этот был этот был давно не чищен, а дно завалено битым стеклом), но сейчас желающих освежиться с потенциальной опасностью для здоровья не наблюдалось.

– Ну чего у тебя там? С Клейменовой-то? Не склеилось, в итоге, судя по-вчерашнему? – мрачно спросил вдруг Петро, прервав длительное молчание.

Нельзя сказать, что в этот момент я не хотел ответить ему на этот вопрос. Даже наоборот: наверное, мне был нужен кто-то, кому бы я мог излить душу по поводу своих бед. Тем более, надо отдать должное: с момента нашего разговора в походе Петро об этом ни разу не заикался. Да и сейчас, на первый взгляд, это не выглядело так, как будто ему была сильная охота в этом покопаться. А потому мне, наверное, показалось, что он, чувствуя мою потребность заговорить об этом, своим вопросом помог мне преодолеть в себе какой-то барьер.

Как бы то ни было, я все равно не знал, что ему на это ответить. Разве что подтвердить: не склеилось. Но разве было бы это настоящим ответом? Ведь, на самом деле, я и сам до сих пор никак не мог в полной мере примириться с тем, что случилось. Не мог примириться и не знал, как и почему в этой истории так странно совмещалось, казалось бы, несовместимое. То, как настойчиво, одолевала она меня до этого похода, и то, как, не дойдя до цели всего-то один шаг, мгновенно и безвозвратно от меня отступилась. То, как терпеливо сносила мои оскорбления в свой адрес, и то, как, в итоге, не дотерпела всего несколько десятков минут и разочаровалась во мне именно тогда, когда я пытался, но не смог правильно сказать ей что-то далеко не оскорбительное. И главное: то, как я сам шарахался от нее, не испытывая к ней ничего, кроме отвращения, и то, как за несколько коротких часов я – пожалуй, можно было себе в этом уже и признаться – совершенно отчаянно влюбился в нее – да-да, а как еще это было назвать? А еще то, что мне, кажется, нравилось теперь в ней больше всего именно то, что раньше как раз прежде всего и не нравилось…

– Похоже, что нет, – вздохнул я, глядя на темную воду.

Мы опять помолчали немного. Я поглядел на Петро. Он смотрел куда-то вдаль со странной задумчивостью, или даже мечтательностью.

– Блин, даже не знаю, что тебе сказать, – сказал он, заметив мой взгляд. – Клейменова… она… она классная, конечно, девка. Но странная… и опасная…

– Это ты про Башку? – спросил я.

– Да нет. С Башкой… это, думаю, понты все… То, что он выступает по ее поводу, – ты ж сам сказал: марку держит. Так что это все… Она, мне кажется, еще ни с кем вообще-то…

– С чего ты взял? – удивился я.

– Не знаю. Мне… мне просто так кажется. Не знаю… может, это и не так.

– Для девочки как-то она на меня больно напористо…

Петро задумчиво покачал головой.

– Я и говорю: опасная. Как вулкан. Сама с собой справится не может. Мне кажется, ей… как бы сказать… ей кто-то нужен, кто может помочь. Помочь – сдерживаться. А то натворит дел. Наверное, думала, что ты можешь…

Честно говоря, я совершенно не ожидал от Петро столь глубоких умозаключений. Тем более – по поводу Светки. Мне казалось, что, кроме меня, вряд ли кто-то еще может предполагать в ней сколько-нибудь сложную натуру. Сказать, что я был озадачен, было бы – ничего не сказать. Если взять сказанное им на веру – это все слишком меняло… Кроме того, это подтверждало и мою догадку про него самого. А мне было весьма неприятно и то, и другое.

Петро не дал мне как следует обдумать его слова.

– В общем, знаешь, в итоге, тебе, конечно, не позавидуешь, – заключил он.

Я насторожился.

– Что-то я тебя не понял…

Неожиданно он рассмеялся.

– С этой не склеилось. А с Иркой теперь… ей ведь стукнут – как пить дать.

И в его словах, и в его смехе мне послышалось столь явное злорадство, что я при всем желании не мог этого не заметить. И мне стало уже не просто неприятно. Я разозлился на него за то, что он начал этот разговор, и на себя – за то, что сразу не прекратил его.

– Ладно, без тебя разберусь! – буркнул я и встал, тем самым как бы закрывая тему. – Пошли отсюда.

Обратно мы опять шли молча. Я угрюмо смотрел себе под ноги. Не хотелось ни видеть, ни слышать, ничего и никого.

Уже неподалеку от нашего двора Петро внезапно толкнул меня в плечо.

– Вот, блин. Вспомнишь ведь – и появится…

В первый момент я подумал, что речь о Клейменовой. Я посмотрел на Петро – он показал мне глазами вперед. Я повернул голову – навстречу нам шли Ирка и ее подружка, Танька Некрасова.

Какое из чувств, радости или досады, отдалось в этот момент во мне сильнее – определить было нелегко. Конечно, все эти дни я убеждал себя в том, что хочу видеть Ирку. И даже делал для этого все, что считал возможным. Вместе с тем, я совершенно точно не хотел, чтобы этот первый раз после недельного расставания мы увиделись с ней именно так – то есть не один на один. Хоть Петро и был – мой ближайший друг, а Некрасова – ее вроде как лучшая подруга, в этой ситуации они мне все равно виделись посторонними. И за те сто метров, что разделяли нас, мне нужно было определиться, как лучше поступить: пройти мимо, просто поздоровавшись и сделав вид, что говорить нам не о чем, или же начинать не обещающий быть простым разговор, да еще и делать это в присутствии ненужных свидетелей.

За эти сто метров – а вернее за пятьдесят, поскольку мы шли друг другу навстречу – я так и не сумел принять никакого решения.

– Привет! – сказал Петро, когда мы встретились.

– Привет, – сказала Некрасова, так, словно она вообще нас не знала.

– Привет… – пробормотал я, попытавшись изобразить на лице нечто, похожее на улыбку.

– Привет, – ответила Ирка, не хмурясь, не улыбаясь и не обращаясь как бы ни к кому.

Ко мне она не приближалась, и я понял: или не говорить ничего, или – поговорить только о погоде не получится.

– Куда направляетесь? – сказал я, выигрывая паузу, чтобы все же собраться с мыслями.

Ирка молчала, как будто не слышала вопроса. Я смотрел на нее, а она на меня – нет.

– Мы – в парк, – пришла ей на помощь Некрасова. – А вам-то что?

Я продолжал смотреть на Ирку, а она – косить глазами куда-то в сторону.

– В парк – и одни? – изображая галантность, а на самом деле, видимо, тоже пытаясь заполнить неудобную паузу, сказал Петро. – Без сопровождения?

– А вы, что, вызываетесь? – все с той же неприязнью ответила вопросом на вопрос Танька.

Ни она, ни Петро, похоже, не собирались освобождать нас хотя бы на время от своего общества. Самому предложить им – я не знал, как отреагирует Ирка.

– Я звонил тебе, – сказал я, явно обращаясь только к ней. – Уже неделю не могу тебя застать.

– Я знаю, – ответила она, по-прежнему глядя в сторону. – Мать говорила.

– Знаешь? Но ты мне ни разу не перезвонила. Ты прячешься от меня?

– Нет. Меня не было просто. У отца была.

Мать, значит, не соврала. Или – согласовали.

– А у отца телефона нет? Мать же тебе говорила, что я звонил. Разве не могла позвонить? Я…

– Позвонить? А зачем? – быстро перебила она меня и, наконец, подняла на меня взгляд.

Но в ее глазах я ничего не увидел.

– Как зачем?! – выходя из себя, почти закричал уже я. – Ты, что, смеешься?! Что вообще происходит?!

Краем глаза я видел, что Петро топчется сбоку от меня и явно не знает, куда себя деть. Предложить Некрасовой отойти было явно выше его сил: та была девушкой до того серьезной и правильной, что Петро ее явно боялся, хотя, на мой взгляд, они с Танькой друг другу бы очень даже подошли: Некрасова была высокой блондинкой с почти идеальными чертами лица и рядом с широкоплечим и рослым «хохлом» Петро смотрелась бы что надо. Но она была из интеллигентных, а Петро – из самых что ни на есть рабочих и крестьян, и потому он от нее шарахался.

Видимо, мой выкрик все же разбудил Танькину совесть.

– Пойдем, Нестеренко, в сторонку, – сказала она. – Им тут явно и без нас есть, о чем поговорить.

Они отошли.

– Интересно, а они – о чем будут говорить? – попытался пошутить я, чтобы разрядить обстановку, когда мы остались вдвоем.

Ирка холодно посмотрела на меня. В очередной раз моя шутка не удалась, и мне захотелось ударить себя по лбу за эти свои вечно неуместные попытки выказать отсутствующее чувство юмора.

– Слушай, я не понимаю, – сказал я, хотя все уже понимал. – Что за дела? На той неделе пропала. На этой – тоже найти тебя не могу.

Я говорил и смотрел на нее – и то, как она поднимала передо мной руки неделю назад, было так близко, будто буквально только что. И вся она была мне уже вроде такая знакомая, такая близкая, почти родная, и даже сейчас казалось, что протянуть в ней руки, обнять ее и прижать к себе – это можно в любой момент, и она никогда не скажет «нет». Но, вместе с тем, ее чаще распущенные светлые волосы были сейчас непривычно собраны сзади, ее скошенные в сторону синие глаза были холодными и суровыми, как зимняя Балтика, а та часть ее тела, которую я уже видел и чувствовал, была скрыта под белым бесформенным свитером, и даже руки свои она зачем-то прятала в рукава этого балахона; и непостижимым образом мне казалась, что знакомая мне и близкая, и такая еще недавно желанная Ирка Тарасова – это вовсе не она сейчас перед мной; а здесь – какая-то совсем другая, бесконечно далекая и совершенно равнодушная ко мне девушка.

– На той неделе меня не было, – опять повторила она, и это прозвучало так, будто ее вообще нигде не было. – А на этой… на этой – я решила… а зачем?

Кажется, она вполне намеренно бесила меня. Я всеми силами пытался удержать себя в руках, хотя, откровенно говоря, после этого второго «зачем», мне захотелось ударить по лбу уже не себя, а ее.

– Ир, что это за бред?! Что это за идиотские загадки?! И, может, ты посмотришь на меня, наконец?

– Да какие, бля, загадки?! – вдруг взвизгнула она и начала отчаянно жестикулировать, на меня, однако, по-прежнему не глядя. – Какие загадки?! Ты меня че, Слав, за дуру держишь?! В поход без меня ушел, да еще там… Ты думаешь, я не знаю, что ли, ничего?!

Несмотря на то, что градус напряжения нашей «беседы» резко начал нарастать, после этих ее слов, я почувствовал некоторое облегчение. По крайней мере, она вышла из глухой обороны и начала выкладывать на стол свои карты.

– И что ты знаешь?! – презрительно, словно заранее отвергая любые ее слова, спросил я.

Но это было напрасно. Мои эмоции, хоть настоящие, хоть наигранные, Ирке всегда были будто параллельны: они с ней не пересекались.

– А то ты не понял?! – опять завопила она таким визгливым голосом, что захотелось заткнуть уши. – Не понял?!

– Нет, не понял. Объясни.

– Еще объясняй ему! Это ты мне объяснять должен, какого ты там с Клейменовой со своей лизался!

Это было как раз то, чего я ждал, и все же после этих ее слов я замешкался. А она, приняв мое замешательство за растерянность, вызванную тем, что сказанное ею было для меня неожиданно, завизжала еще громче:

– Ты чё, бля, думал: я не узнаю ничего?! Да я все сразу узнала, еще в воскресенье!

Видимо, она думала, что этим огорошит меня еще больше. Но как раз к этому моменту мое секундное замешательство миновало.

– Добрые подружки решили, значит, порадовать? – усмехнулся я.

– Подружки какие – не твое дело. По-твоему, им молчать, что ли?

– По-моему, не худо бы разобраться для начала. Это Багрова, что ли, или кто там?

– Не твое дело!

– Ага, вот как! Мое, значит, дело: вот этот пиздеж твой выслушивать?! Вы там, значит, с Багровой и Некрасовой все решили уже, а я должен слушать?! За меня решили, что я там делал?! Они, что, свечку держали, эти дуры твои?! Что она тебе там вообще наплела?!

Когда я начинал это говорить, я хотел сказать только о том, что, на самом деле, ничего у меня с Клейменовой не было. Формально и по всем внешним признакам это было бы правдой. Но эта формальная правда была в то же время и ложью – стоило лишь перестать судить по внешним признакам и честно признаться самому себе в том, что я чувствовал все эти дни. И даже – чувствовал до сих пор. И хотя никто, даже и сама, наверное, Клейменова, не смогла бы поймать меня за руку на этой лжи, правды за собой я все равно не чувствовал. Получалось, что даже ничего вроде бы и не сделав, я все равно что-то все-таки сделал; получалось, что и Ирка, хоть и не имея на меня, на самом деле, ничего, тем не менее не так уж и ошибалась в своих ощущениях.

В итоге, говорить я начал, но закончить не смог. Меня охватили сначала стыд, потом бессилие, потом безысходность и, в конце концов, ярость. Злоба и гнев за все то, что уложилось в эту первую декаду лета, переполнили меня. За то, что было между мной и Иркой, было и вдруг, на подходе к самому главному, необъяснимо, непонятно прекратилось. За то, что именно потому, что оно прервалось вот так, глупо и обидно, не по-человечески, возник и поход без Ирки, и Клейменова, там, на лесной тропинке. За то, что с Клейменовой и в самом деле что-то было, и даже понятно – что, и за то, чего у нас ней так и не было и уже никогда не будет. За то, что было и ложью, и правдой. За то, что теперь я должен был оправдываться в том, чего не делал, а только чувствовал. За то, что оправдываться должен был я, а не Ирка, хотя это она неделю не брала трубку и пропадала неизвестно где. За то, что, в конце концов, я помнил и сказанное о ней Светкой, помнил и не мог понять: верю я этому, потому что не могу не верить Клейменовой, или я не верю, потому что очень не хочу верить…

В какие-то доли секунды я вскипел, словно переполненный чайник. Я остановился, пытаясь справиться с собой, и если бы Ирка в этот момент промолчала, это, возможно, у меня бы получилось. Но она сказала, а точнее выкрикнула, и снова с этим своим противным люмпенским взвизгом:

– Да нужен ты кому больно?! Свечки ему еще держать! Прям без тебя никуда!

Дальше случилось то, за что после бывает стыдно, вне зависимости от того, прав ты или нет. То, что автоматически делает неправым даже того, на чьей стороне, казалось бы, все.

Я орал так, что, кажется, в доме, рядом с которым мы стояли, дрожали стекла на всех его девяти этажах.

– Значит, блядь, не нужен?! – вопил я. – Не нужен, значит?! Значит, и без меня все прекрасно, да?! То-то я гляжу, ты вполне уже пристроилась и без меня! Шляешься с каким-то козлом тут, блядь, и не особо даже скрываешься! Ты, блядь, думаешь, ты охуенно умная такая?! Я у папы, бля, я у мамы, я занята, у меня дела! Всех наебала просто, никто ничего не видел, не слышал, не понял! И не почувствовал даже! Гривой, бля, своей тряхнула и сиськи показала, и все дела! Все шито-крыто! А Семенов, мудак, рот свой разинет на твои сиськи и засосы, и можно на неделю про него забыть: он же задрот, бля, интеллигент сраный, он же права качать и морду бить, как это у вас, гегемонов, принято, не явится! И этот твой козел, блядь, великовозрастный, тоже не узнает нихуя про то, что ты не только ему мозги ебешь! А если и начнет о чем догадываться, так и его успокоить можно, да?! Только вот с ним одними сиськами-то вряд ли управишься! Он же, бля, не задрот! Не детский сад какой-нибудь! Упакован, наверное, с бабками! Перспективно, бля, что и говорить! Не то что…

Ирка побледнела, став почти в один цвет со своим балахоном. Только сейчас я вдруг сообразил, что никогда раньше не видел на ней этого свитера. И эта мысль повергла меня в состояние такой беспомощности, что я мгновенно выдохся. Орать я мог сколько угодно, а вот конкурировать с тридцатилетним мужиком в вопросе возможностей и устроенности жизни – увы, нет. У него была фора почти в полтора десятка лет, и на фоне этого я был – и прямо сейчас, и вообще – просто жалок.

Из-за своего бессилия перед тем, на что я никак и ничем не мог повлиять, мне стало так обидно, что я почувствовал: вот-вот заплачу. Этого допустить уж никак было нельзя, это стало бы моим окончательным и бесповоротным падением в пропасть полного ничтожества. Я торопливо махнул рукой Петро, обошел молчавшую бледную Ирку и энергично, делая вид, что мне, в общем, не так уж и плохо, зашагал дальше.

Петро догнал меня не сразу. Видимо, никак не мог отлипнуть от Некрасовой. Повернув за соседний дом, так, чтобы меня не видели, я остановился подождать его.

Мне никогда не казалось, что жизнь моя прекрасна и полна ярких красок. Но сейчас – она казалась мне даже не черно-белой. Она казалась мне серой, как нависшее сегодня над Москвой пасмурное низкое небо.

Лето еще только начиналось, а я уже не знал, куда себя деть.

Петро подошел через пару минут.

– Ну ты даешь! – только и сказал он. – Даже у меня уши завяли.

17 июня, суббота

Ночью мне не снилось ничего. Было пусто, до тошноты, до боли.

В четверг был день рождения сестры моего отца, а на сегодня было назначено семейное торжество по этому поводу у них на даче.

В принципе, это было не так чтобы очень далеко от Москвы, недалеко от новой трассы в сторону Прибалтики2525
  Автодорога M-9 «Балтия» – в основном, построена и сдана в эксплуатацию в конце 80-х гг. прошлого века, участок от МКАД до пересечения с Ильинским шоссе – во второй половине 90-х.


[Закрыть], и им самим добираться туда на машине из Строгино было теперь, вероятно, удобно. Неудобно было – всем остальным ехать к ним пешком: сначала на электричке до Нахабино, потом еще чуть не час автобусом и еще с полчаса пешком непосредственно до садового товарищества. Ладно бы только нам, а то ведь еще и самым старшим; тем не менее, все свои торжества они устраивали на этой своей мерзкой даче, и нам всем обязательно нужно было туда являться во избежание тяжелых семейных осложнений.

Поездки эти выходили еще более тягомотными потому, что сначала нам надо было встретиться с бабушкой и дедушкой, потом у вокзала купить какие-нибудь цветы, а после обязательно вылезало еще что-нибудь, и все это, естественно, происходило медленно, неспешно, да еще с периодическими переругиваниями между старшим и средним поколением, причем преимущественно с уклоном в политическую ситуацию.

Тем не менее, я скорее любил, чем не любил эти наши, пусть временами и корявые, пусть и с руганью, пусть и не всегда особо интересные, семейные праздники. Семья виделась мне, вероятно, самым стойким и нерушимым бастионом, и за ним всегда можно было укрыться. В семье казалось – надежно. Особенно – в большой семье.

В общем, и сегодня все было бы еще ничего, если бы не одно дополнительное «но»: ровно неделю назад, здесь же, в тамбуре электрички с надписью «Волоколамск», мы стояли друг напротив друга со Светкой Клейменовой, стояли, и я смотрел на ее лицо, освещенное пробивающимся через грязное дверное стекло лучом солнца. Я смотрел на нее, а она смотрела в окно; я смотрел и видел ее огромные глаза цвета морской волны; и, да, наверное, именно в этот момент и зажигалась во мне какая-то странная, горькая, тяжелая и такая, как оказалось, упорная искра; я загорался тогда изнутри, но сам еще не знал об этом; и то, что я горел тогда, и то, что, вопреки всякой логике, я продолжаю гореть, я понимал только сейчас, когда снова стоял этом тамбуре и, прислонясь спиной к пыльной стенке, беззвучно шевеля губами, читал названия тех же станций, что пробегали неделю назад мимо нас. И это было то воспоминание, от которого мое сердце колотилось так бешено, как оно еще никогда не колотилось в моей жизни; и это была та мысль, от которой меня буквально разрывало пополам; и мне хотелось выть и скулить на эти летящие мимо дома и платформы; мне этого хотелось, потому что и от этих воспоминаний, и от этих мыслей все равно не было теперь никому и никакого толку…

Господи, что происходит со мной?! Как это могло случится?! Как оно могло случится так – быстро, внезапно, почти мгновенно? Как оно могло – подкрасться так незаметно и теперь держать – так крепко, так неотступно?

И если оно держит и не отпускает – разве можно всерьез винить в этом Тарасову: ее необъяснимое молчание, ее отсутствие, мою злость на нее за это? Разве может это быть причиной?

Все, что было у нас с Иркой, все то, что волновало меня, когда мы были с ней рядом, все-все, что до этого казалось мне серьезным и настоящим, – все это виделось теперь каким-то словно бы игрушечным, мелким, совершенно несопоставимым с тем, что чувствовал я сейчас, когда просто думал о Светке, думал, а ее даже не было рядом. Думал и вспоминал: ее глаза, ее дыхание у меня на шее, ее пьяно-страстный поцелуй на лесной тропинке, и ее голову у меня груди, и ее сильные длинные руки, и ее шепот, и ее слезы, и ее бледное, опухшее лицо тем утром, у ручья. Это было что-то совсем-совсем другое: другая жизнь, другой мир, другое измерение.

И как это могло так получится, что в тот самый момент я этого не увидел, не разобрал? Почувствовал, но своих же чувств не сумел понять. И думал совсем не о том. И делал совсем не то. И все разрушил – из-за глупого, бессмысленного страха показаться смешным, показаться жалким, показаться беспомощным. И что?! Что – в итоге?! В этом тамбуре, в этом поезде, да и не только здесь, не только сейчас, я как раз – смешон, жалок, беспомощен. И я ничего уже не могу исправить. Не знаю – как.

Прошла неделя, а я по-прежнему помню все, до самых мелких подробностей. Я помню так, что мне кажется: все это никуда не ушло, а происходит со мной по-прежнему. Я чувствую ее руки, ее губы. Я слышу запах ее волос – он словно преследует меня…

Если бы там, неделю назад, был не тот я, а я нынешний… Я бы думал о другом, я бы видел другое, я бы чувствовал по-другому. И я нашел бы для нее совсем другие слова.