Текст книги "Дети распада"

Автор книги: Александр Степаненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Пока мы доплелись до Нелидово, мне стало так плохо, что я еле держался на ногах. В помещении музея была душно. От этого меня чуть не вывернуло, я побыстрее вернулся на улицу и, опершись спиной на подпирающий крышу столбик, присел на крыльце и закрыл глаза.

Не прошло и полуминуты, как скрипнула сначала входная дверь, а потом деревянная ступенька рядом со мной.

– Паршиво что-то выглядишь, Семенов, – сказала Светка, и мне опять послышалось: с насмешкой.

Я открыл глаза. Видимо, взгляд у меня был невеселый: ее лицо сразу вытянулось. Нет, насмешки больше не было.

– Башка трещит.

– Достали бабы бедного зайку.

Это опять прозвучало на грани издевательства, но глаза ее не смеялись. Она протянула руку и погладила меня, как маленького, по голове. Инстинктивно, в первый момент, меня потянуло отдернуться. Но сил не было. Да и не сказать, чтобы мне, на самом деле, этого хотелось. Хотя я бы сейчас много отдал, чтобы рядом со мной сидела Ирка, а не Клейменова, ее здесь не было, а Светка была здесь, и ее не надо было звать и упрашивать. И мне это, конечно, льстило. Несмотря даже на мигрень.

– Да ладно, – сказал я. – Ты – нет.

Услышав это, она вдруг отдернула руку, как будто ее ударило током.

– Ну да, конечно, – нахмурившись и со своим обычным вызовом, произнесла она. – Понятное дело: я – нет. Я, наоборот, удачно подвернулась.

Я пожал плечами.

– Это тебе решать. Раньше тебя это не смущало.

– Что именно? – напряглась она.

Углубляться мне не хотелось.

– Да ничего. Ничего не смущало.

– Дурак! – сказала она. – Много ты вообще понимаешь…

– Да уж не меньше твоего.

Светка хмыкнула.

– Я не про это. Что ты про меня понимаешь? Что ты вообще знаешь обо мне?

«Не про это»? О чем это она?

Я вытер пот с лица. Было душно. Головная боль пульсировала в верхней левой точке лба.

– Попить бы где… – сказал я в никуда.

Моя попытка уйти от ответа Клейменовой не понравилась.

– Нет, ты ответь, ответь, – потребовала она и вдруг снова начала гладить меня по голове, словно пытаясь тем самым подвигнуть к приятному для себя ответу. Мне, впрочем, уже и не хотелось говорить ей чего-то неприятного. Мне вообще не шибко-то хотелось говорить, но пришлось заставить себя.

– О тебе? – переспросил я, собираясь мыслями. – Наверное, немногое. Знаю, что ты очень даже ничего. Особенно глаза у тебя красивые. Такого цвета… я больше ни у кого не видел. Еще знаю, что ты вроде и с головой дружишь. И говорить, с тобой, кажется, можно, когда не кривляешься. А еще знаю, что ты… э-м-м-м… дружишь с разными… вследствие чего у меня уже были проблемы… а теперь, после того, как мы с тобой… постояли… и посидели… в общем, после этого проблем станет явно намного больше.

– Но тебя же это не пугает? – резко, с нажимом и, кажется, с надеждой спросила она.

– Нет, меня не пугает.

Я, конечно, соврал.

Продолжая поглаживать мне волосы, Клейменова снова, как и тогда в тамбуре, наклонилась ко мне почти вплотную. На лице ее появилась едва заметная хитровато-надменная улыбка.

– А если – полежим?

Я посмотрел ей прямо в глаза, которые опять не улыбались. Я это предвидел, и мне было страшно: но сейчас больше не оттого, что я боялся проблем с Башкой или каким-нибудь еще ее ухажером. Теперь я понимал, что их, как и сейчас – меня, Клейменова привлекает как раз вот этой своей отчаянностью, за которой виделась доступность. Но была ли она или только виделась, я не знал. Не знал, хочу ли я, чтобы она и в самом деле была так легко доступна. С одной стороны, я этого, конечно, хотел, ведь это, кажется, давало бы мне возможность решить свою проблему прямо сегодня. Однако в этом случае получалось, что она знает, как делать то, о чем я пока еще не знал, и что, если это так, то я могу выставить себя перед ней на посмешище. С другой стороны, я не был совершенно уверен, что хочу решать эту проблему именно так. А еще меньше я бы хотел, чтобы Светка, которая, хоть и назло Ирке, но, кажется, начинала мне даже и нравиться, стала бы той, что просто решит мою проблему. Этого я не хотел ни для себя, ни для нее.

Да и вообще – в этот момент мне было все равно: слишком болела голова, чтобы я мог еще что-то просчитывать, хотя бы на шаг вперед.

– Хуже уже не будет, – ответил ей я.

Не знаю, что она подумала, но, услышав это, не нашла ничего лучше, как, прямо здесь и не откладывая, навалиться на меня взасос. Увы, почти в тот же момент за дверью сзади нас послышались голоса. Видимо, осмотр музея уже закончился. Она резко отодвинулась и заговорщицки стрельнула в меня глазами.

Обязательная программа была закончена, и мы потащились в лес – искать место для лагеря. Это, слава богу, много времени не заняло: чуть углубившись, мы нашли небольшую полянку, по краю которой пробегал чистый, прозрачный ручей, а палатки здесь можно было поставить и на открытом месте, и рядом, в тени деревьев.

Нас с Петро отрядили на установку палаток. Трясущимися от мигрени руками я выстругивал колышки, но заколачивать их отдавал Петро, сам был не в состоянии. По счастью в тени леса головная боль через некоторое время начала потихоньку отпускать. Сначала расставили палатки всем девицам, потом натянули свою. Остальные справились и без нас. Пока занимались этим, Петро, к моему удивлению, решил поучить меня жизни.

– Это не мое дело, конечно, – предварил он, – но все же хочется спросить тебя.

Я строгал колышек. Говорить было неохота, тем более, что я сразу понял, к чему он клонит. Поэтому я на всякий случай промолчал. Но это не помогло.

– Будем считать, поскольку молчишь, что ты согласился ответить, – сказал Петро. – Скажи, ты вообще-то хорошо подумал?

– Подумал о чем? Отвечать или нет? – съехидничал я.

– Ну… ты же все понял, – не принял Петро моей попытки спустить разговор на тормозах.

– О чем я должен был подумать? – потребовал я тогда большей конкретности.

Он конкретизировал и довольно охотно.

– В первую очередь, конечно, о себе. Во-первых… не знаю, в конце концов, как и что там у тебя с Тарасовой, может тебе и все равно в этом плане… Но однозначно она все узнает. Сто процентов. Просто хочу предупредить.

– А что она узнает? – возразил ему я. – Пока что и узнавать-то нечего. Она сама с нами не пошла. И причины какие-то непонятные…

– Мне Лопух сказал, – перебил Петро. – Но… не знаю, стоит ли верить ей на слово.

Услышав это, я, конечно, разозлился.

– Слушайте, не лезьте вы не в свое дело! – резко ответил ему я. – Нашли тоже, что обсудить. Как бабы, ей-богу!

– Ладно, ладно, – поспешил остановить меня Петро. – Не злись. Правда, не мое дело. Лопух мне насплетничал в электричке, пока вы там в тамбуре… Но это он сам, я и не лез. Не затыкать же его было.

– Ты зато сейчас лезешь…

Но ссориться Петро явно не был настроен.

– Ладно, ладно, – повторил он. – Это – твое, согласен, не лезу. Только хотел еще… во-вторых… по поводу других последствий напомнить.

– Ты про Башку, что ли? – спросил я, хотя уточнений и не требовалось. – Да пошли они, в конце концов. Кроме того, я об этом подумал и знаю, что ему сказать.

– Что же? – удивился Петро.

В общем, его удивление было понятно. С трудом можно было представить себе, чтобы для Башки хоть какие-то слова вообще имели значение. Для этого нужно было, чтобы он хотя бы научился их понимать.

– Скажу: если будет наезжать, сделаю так, что Светка на него вообще больше не посмотрит. А если не будет – как знать, может у него и выгорит.

Петро, все это время натужно вгонявший колышки в землю, остановился и несколько секунд молча смотрел на меня.

– Ну ты и козел! – проговорил он в конце концов.

– Какой уж есть! – зло сказал я и кинул в кучу очередной заточенный колышек.

Петро замолчал и больше не смотрел на меня, а я вдруг подумал, что, быть может, он и сам имел на Клейменову виды, и тогда вот этот, придуманный мною только что «аргумент» для Башки, был, конечно, не в кассу. Тем более, что ничего подобного я делать, конечно, не собирался. Однако желания прояснять эту ситуацию у меня даже после этих мыслей не возникло, ведь тогда могло бы выясниться что-нибудь совсем не нужное – причем это в свете того, что я за неимением иного и впрямь решил нацелиться на Светку. Вернее, чего греха таить, нацелился я больше на то, чтобы этой ночью решить свою проблему; но при этом, чем больше я на это настраивался, тем сильнее чувствовал так, что Светка мне действительно нравится.

Разобравшись с палатками, мы ждали обеда. К его приготовлению нас не допускали, а мы не особенно-то и рвались. Пока девицы под чутким руководством педагогов возились с едой, мы втроем – я, Петро и Лопух – залезли в свою палатку и раздавили на троих бутылку вина. Их как-то особо не тронуло, а я только потом понял, что зря присоединился к ним: на пустой желудок меня начало мутить, вернулась головная боль. В итоге, они стали играть в палатке в карты, а я лег и, отвернувшись от них, тщетно пытался засунуть, чтобы прогнать мигрень.

За костром кашеварили долго, к тому времени, когда они были готовы, время близилось уже к шести: скорее ужин, чем обед. Чтобы не слишком пугать педагогов, к костру мы поначалу вынесли одну бутылку коньяка и предложили «по чуть-чуть». После дежурных попыток запретить, они, естественно, согласились, да и можно ли было ожидать другого от бывшего военного и бывшего футболиста? Ну а где чуть-чуть, там и не чуть-чуть, и после пары заходов, все поволокли к костру и остальное; мы с Петро, правда, по его настоянию, бутылку вина на всякий случай все же зажали.

Сам я, правда, почти не пил. Голова вроде прошла – отлежался, снова мучиться ею не хотелось. Зато я старательно подливал сидевшей рядом Клейменовой. И мою старательность, и то, что сам я при этом не злоупотребляю, она явно заметила. То и дело я ловил на себе ее вроде бы хитровато-насмешливый, но, одновременно, и странно-серьезный взгляд, и от этого взгляда мне делалось не по себе, как будто, глядя на меня так, она могла увидеть гораздо больше, чем я бы этого хотел, гораздо больше, чем то, что я хотел бы ей показать; увидеть, например, что я такой же, как и все, и ничем остальных не лучше, что внутри меня, как бы мне этого ни хотелось, вовсе нет ничего такого, что делало бы меня особенным по сравнению с другими, а, значит, делало бы именно меня для нее интересным; во всем остальном же я скорее проигрывал: вот, Лопух, например, весьма удался внешне, Петро – меня сильнее, Илюха – веселее и на гитаре умеет… ну и так далее. И я боялся, что, раскусив меня, Светка во мне сразу разочаруется, точно так же, как, похоже, уже разочаровалась Ирка. И я думал: пусть это разочарование даже наступит, но пусть уж хотя бы после того, как между нами все уже произойдет…

Илюха как раз принес свою гитару и начал перебирать струны. Я думал, он затянет сейчас что-нибудь привычно-обычное, про тишину какую-нибудь или про то, как «все собрались», или про поворот2121
  Песни из репертуара группы «Машина времени»: стандартный «костровой» набор того времени.


[Закрыть], но он почему-то посмотрел на меня и с лица его вмиг слетела обычная разудалая маска. Вздохнув, он начал с совсем не веселого.

Нас сомненья грызут,

Я сомнениям этим не рад.

Эта мерзкая тяжесть в груди

Разбивает любовь.

А пока мы сидим и страдаем,

Скулим у захлопнутых врат,

Нас колотят уже чем попало,

Да в глаз или в бровь!2222
  «Я получил эту роль» – песня группа «ДДТ», впервые издана в рамках альбома «Периферия» в 1984 году, в дальнейшем, в 1988 году, вышел одноименный альбом группы.


[Закрыть]

Голос у Илюхи был что надо, действительно чем-то походивший на голоса Высоцкого и Шевчука, и мне всегда казалось, что вот такая песня идет к нему гораздо больше, чем образ не слишком отягощенного излишними размышлениями весельчака; но Петро как-то говорил мне, что серьезные песни Илюха слушает и поет только в моем присутствии: видимо, мой вечно мрачный вид даже на него нагонял меланхолию.

Я получил эту роль,

Мне выпал счастливый билет.

Кому из нас в этой жизни действительно выпадет счастливый билет? И что вообще-то понимать под этим? То, что страна наша, быть может, превратится, наконец, в нормальную, и мы будем жить как везде, будем, как люди, а не как скот, в этих вечных очередях2323
  Ахиллесовой пятой советской экономики всегда был потребительский рынок. Потребление было устроено по принципу распределения товаров, а не по принципу их производства для извлечения коммерческой выгоды; в этой связи его характерной чертой был дефицит товаров и услуг, в последние годы советской власти приобретший тотальный характер: покупка подавляющего большинства товаров была сопряжена с необходимостью выявления мест их наличия и «выстаивания» в огромных очередях («выстоять очередь», «выстоять в очереди» – довольно расхожие в то время идиомы, анекдотически печальные в своей многозначности). Альтернативой был поиск доступа к товарам через личные связи или через «черный рынок» (то есть с переплатой посредникам).


[Закрыть] за всем на свете? Есть ли на это надежда? Все вокруг только и говорят вроде об этом, только и твердят о том, как все изменится, если скинут, наконец, этих коммунистов.

Но… верю ли я сам в это? Верю ли я в то, что это и вправду значит, что вот сейчас и вот здесь я вижу перед собой лица тех, кто будет жить по-другому? Я вижу тех, кто будет жить достойно и счастливо? Это же именно мы – вроде как раз те, что только начинают жить… Верю ли я в это?

В суете наступает

Совсем одинокая ночь.

Лезут мысли о третьем конце,

И уже не до сна.

Но на следующий вечер

Приводим мы ту, что не прочь,

И, тихонько сползая с постели,

Отступает война…

Ту, что не прочь… Клейменова допивала очередной стакан, и надо было, наверное, уже что-то делать, куда-то двигаться, только, признаться, я не знал – что и как, а сама она продолжала хлестать винище, и про меня, кажется, очарованная Илюхиным голосом, напрочь забыла…

Что же, что же мне нужно сделать? Может, нужно отойти куда-нибудь в сторону? Но больно уж светло, во-первых. А во-вторых… а что если она не подойдет ко мне сама? Не отзывать же ее при всех. Уж по крайней мере, не сейчас…

Безразличные грезы,

Прощаясь, одна за другой,

Улетают, навечно покинув,

Еще одного…

Он лежит и гниет,

Что-то желтое льет изо рта.

Это просто неизрасходованная слюна.

А если и придет, дальше-то что с ней делать? В палатку к нам, пока они тут поют? А там?

Я получил эту роль,

Мне выпал счастливый билет.

Клейменова в очередной раз опустошила свой пустой стакан.

– Погоди, не лей, – сказала она.

Язык у нее едва заметно заплетался, но вид был вполне боевой. Конечно, та еще лошадь.

– Нет? – переспросил я.

– Нет, – подтвердила она. – Пойдем лучше прогуляемся.

Ее, кажется, ничье присутствие не смущало.

Вокруг костра прокатился гул. Я почувствовал, как у меня мгновенно загорелись уши. Хорошо, что я себя не видел: наверное, я сильно покраснел в этот момент.

В отличие от меня, Светку совершенно не смутило и это. Возможно, это вино сделало свое дело, но только она, не ограничившись устным приглашением, схватила меня за руку и практически силой поволокла за собой.

– В лесу опасно! Мне же нужна охрана! – объявила она.

Вокруг костра захихикали

– Может, тебе еще кого? Для усиления? – не смог не влезть физрук, со своим типичным юмором спортсмена.

Хихиканье перешло в дружный хохот. Я готов был провалиться сквозь с землю.

– Нет! – по-прежнему ничуть не смутившись, ответила Клейменова. – Вдвоем мы вполне справимся.

Слушать сальные шутки особой охоты не было. Я поскорее пошел за ней.

– Ну ты вообще даешь! – сказал я, когда мы слегка отошли. – Не могла как-нибудь поизящнее, что ли?

– Поизящнее? – хмыкнула она. – Да с твоим изяществом я бы от тебя и до завтра ничего не дождалась! Сидит как пень, только гадость эту все льет и льет! Наслушался, бля, сказок!

– Сказок? – я сделал вид, что удивился.

– Ну а как назвать-то? Тебе кто натрепал, интересно, что меня поить надо? Ну… чтобы я…

Мы шли вглубь леса по тропинке. Я глупо молчал.

– Но меня, во-первых, хрен опоишь, – продолжала Клейменова уже довольно сильно заплетающимся языком. – А во-вторых… – она остановилась, и с силой, больно схватив меня за локоть, уставилась мне прямо в глаза.

Несколько секунд она молчала, и я, не выдержав, спросил:

– Что – во-вторых-то?

– А во-вторых… ик! – она неожиданно и довольно громко икнула, так, что я не смог сдержать улыбки. – Во-вторых, не надо… ик!.. ржать! во-вторых, с тобой я бы и без этого… ик!.. пошла… А с другим бы… и с этим… ик!.. никуда…

Несмотря на ее уверенность в собственной стойкости, вино, очевидно, ударило ей в голову; сейчас это было уже весьма заметно.

– Отпусти локоть, – сказал я. – Больно. Пальцы у тебя… как клещи. Дай лучше руку тогда.

Она медленно, не сразу, видимо, понимая смысл моих слов, отпустила локоть и взяла меня за руку, продолжая при этом икать.

– Дальше идем? – спросил я.

Она кивнула и начала тереть глаза.

– Вот черт! – забормотала она. – Опоил-таки, засранец. Блин, ни с кем бы так… ик!.. пить не стала. А сам, главное, сидит… ик!.. и даже не прикасается…

Я посмотрел назад. Голоса были слышны уже слабо, да и полянка сзади почти не видна. И все же я подумал, что еще немного углубиться в лес – не помешает.

Мы прошли еще метров сто. Светка едва волочила ноги, икала и терла глаза.

– Ты меня чего в лес-то потащила? – сказал я – лишь бы что-то сказать, поскольку, в общем, сейчас уж точно скорее я ее тащил в лес. – Чтоб рассказать мне, что я зря тебе подливал?

Она опять остановилась и задержала меня.

– Нет, ну вы посмотрите! Вот ведь, правда, засранец какой! Напоил и еще выступает! Нет… ик!.. не за этим я тебя сюда потащила…

Быстро обхватив своими длинными, сильными руками меня за шею, она с какой-то повелительной мощью прижала мои губы к своим. Не очень резко, но я почувствовал все же исходивший от нее запах перегара; почувствовал, но ни от этого, ни от продолжающихся вздрагиваний всего ее тела от икоты, ни от того, что она, окончательно обессилев, в тот же момент всем весом своего немалого тела повисла на моей шее, мне не стало противно. Противно мне стало от себя: и зачем я действительно ее поил, когда она уже полгода не дает мне проходу; получается какое-то просто над ней издевательство… нет, получается даже еще хуже: только для того, чтобы ее гарантированно трахнуть и, тем самым, решить свою проблему, только свою проблему. Получается, стало быть, что мне на нее все же наплевать?

Так вроде бы и получалось, но в этот момент я, конечно, гнал от себя такие мысли. Равно как и любые другие. Клейменова странным образом умудрялась и виснуть на мне, и, одновременно, наваливаться на меня всем своим телом; сотрясаясь от частых и, казалось, бесконечных «ик» и тяжело сопя, она страстно впивалась в меня своим ртом, с силой проталкивая свой, такой же большой, тяжелый, как и она вся, язык мне в рот; но мне не было от этого неприятно, не было грязно, не было тошно, нет – мне было от этого хорошо; мне было в этот момент хорошо с ней, потому что это было так искренне, так прямолинейно, так бескомпромиссно, как будто – и в это так хотелось верить – для этой крупной, сильной, напористой, странной девушки ни в этот момент, ни – теперь – и в какие-либо другие моменты не существовало на этом свете более никого, кроме меня; и под этим ее отчаянным напором и я сам, кажется, уже был готов к тому, чтобы ничего на этом свете, кроме нее, для меня более не существовало.

Обессилев окончательно, она через какое-то время словно отпала от меня и, опустив голову, положила ее на мое плечо. Она дышала громко и часто, словно легкоатлет после длинной дистанции, ее дыхание жарко грело мне шею.

– Ой, Слав, – выдохнула, чуть отдышавшись, она, – что-то мне совсем худо… Ухнула я лишнего… от распирающих чувств… Не могла тебе отказать… Мне бы присесть.

Похоже, идея с подпаиванием была и впрямь не самой блестящей – и не только, смекалось мне, применительно к данной ситуации. Светка была права: я действительно делал это, потому что слыхал много разговоров про то, как это работает. Правда, это не были разговоры именно про нее. И в этих разговорах никто и никогда не говорил ничего о том, что делать, если девушке от выпитого становится дурно. Наверное, для тех, кто обычно поит девушек, как и для самих тех девушек, которых поят, плохо им или хорошо – вообще не имеет значения.

– Давай чуть в сторону, – сказал я.

Вправо от тропинки уходил небольшой склон. Спустившись чуть-чуть, я почувствовал свежесть, как от близкой воды, и увидел еще чуть ниже тот ручеек, что огибал нашу поляну. Я показал ей туда.

– Водой холодной умыться… Не помешает.

Она послушно кивнула, и мы подошли к ручью. Зачерпнув воды ладонями, я поднес их к ее лицу. Она окунулась в мои руки. Я проделал то же самое еще несколько раз. Но даже после такой водной процедуры лицо ее по-прежнему оставалось бледно-зеленого цвета.

Мы присели рядом с ручьем. Она прижалась головой к моей груди.

– Тебе бы, может, в палатку сейчас, – сказал ей я. – Отлежаться. А ты случайно не…?

Я изобразил характерный звук и показал на рот. Она помотала головой.

– Нет. А вот полежать – да, наверное.

– Ну тогда держись за меня как-нибудь и пошли.

Я поднял ее, и мы пошли вдоль ручья к нашей поляне. Вернее сказать, это я пошел, а она скорее поехала – на моей шее.

– Высок, конечно, соблазн взять тебя на руки, – не удержался съязвить я. – Это было бы очень эффектно, но, боюсь, что этот подвиг не для меня. Не дойдем тогда оба.

Она слегка улыбнулась, слабой, беспомощной улыбкой. Мой намек на то, кому такой подвиг был бы по силам, она, видимо, не поняла.

У костра кипело веселье. Илюха голосил-таки уже про поворот, что, на мой взгляд, к его голосу не подходило совершенно; но вокруг при этом стоял такой галдеж, что перекричать его было все равно нереально. Понятное дело, свою порцию сальных шуток, только теперь уже по поводу нашего скорого возвращения, мне все же пришлось выслушать, однако тронуло это меня уже куда меньше, чем двадцать минут назад.

– Где ваша палатка-то? – спросил я Светку.

Кто там и как распределился по палаткам, я не помнил.

– Не надо в нашу, – прошептала она мне на ухо. – Лучше в вашу, она и от костра дальше.

Я не стал спорить и поволок ее в нашу палатку. Ее прозрачный намек придал мне дополнительных сил. Но пока я тащил ее до нашей палатки, она практически заснула на ходу. Я уложил ее и накрыл своим спальным мешком. Намек намеком, но ее почти тут же раздавшийся храп явно говорил мне о том, что в деле решения моей проблемы и сегодня мне продвинуться, похоже, не суждено.

– Ладно, пойду, – сказал я, думая, что говорю это больше самому себе. – Ты поспи, не буду мешать. Посижу с ними там.

Я стал вылезать из палатки, но тут храп внезапно прекратился.

– Куда ты? – раздалось сзади. – Нет, не уходи. Пожалуйста. Дай мне чуть полежать спокойно, но не уходи, прошу.

Черт, это было уж слишком. Я почувствовал себя так, будто меня разорвет уже в следующее мгновение. Сколько мне еще ходить, как заяц за морковкой?! Тарасова, теперь эта…

– Мне нужно, извини, – сказал я. – Но я сейчас вернусь. Очень скоро.

Обратно я пришел действительно скоро. Но не так скоро, как обещал ей. Чтобы немного охладиться, я снова спустился к ручью. Встав на колени, я окунул голову в воду. Несмотря на жару, в ручье вода была такая холодная, что перехватило дыхание. Когда я брал воду руками и умывал Светку, настолько ледяной она мне все же не показалась. Посидев некоторое время у ручья, я пошел к костру и спросил, не осталось ли чего от обеда-ужина. Мне дали недоеденную банку тушенки, я поковырялся в ней, но после того, как я проглотил один кусок, в основном состоящий из жира, есть мне расхотелось. Я послушал еще одну песню, которую Илюха и физрук отгорланили на пару, сказал Петро и Лопуху, чтобы искали себе другое место для ночлега, и вернулся в палатку.

Светка лежала на спине с открытыми глазами.

– Наконец-то, – проворчала она, едва я влез внутрь – А я уж думала…

– Что?

– Думала, сбежал от меня.

– Да куда ж я тут сбегу? Тем более, что ты в моей палатке.

Наверное, она ждала чего-нибудь совсем не такого.

– Это, то есть, одолжение такое?! – опять начала свое она. – Тарасовой нет, так можно и со мной, значит?

Первым моим порывом было – вылезти обратно. Но только первым. В итоге, я застыл где-то посередине: на коленях, спиной к застежкам.

– Надо так понимать: ты протрезвела?

– Нет, не протрезвела! – как всегда, неожиданно и, как всегда, очень громко заорала Клейменова. – Если б протрезвела, не было бы меня здесь!

Почти машинально я приложил палец к губам.

– Да не ори ты! Слушай, ну при чем тут Тарасова? Меня не было полчаса. Я думал: тебе же прочухаться. А сюда ты вообще-то сама… а не я.

В палатке была полутьма, но даже в это полутьме я сразу увидел, как из ее огромных, широко раскрытых глаз вдруг покатились слезы. Она стала поспешно вытирать их краешком спального мешка, будто стесняясь того, что я это увижу.

– Сама, сама! Все – сама! – теперь даже слишком тихо зашептала она. – А ты вроде как и не при делах? Об этом и говорю. Тарасовой нет, а я сама. Чего ж отказываться? Так, что ли?

Что на это сказать, я не знал. Вроде получалось, все так и есть. А вроде и не совсем.

– Свет, ты чего от меня хочешь? – спросил я. – Что я должен сделать? Я не понимаю.

Клейменова быстро села, опять схватила меня своими длинными руками и сильно потянула к себе.

– Господи, ну какой же ты тупой, Семенов! – теперь, наоборот, тихо-тихо прошептала она мне на самое ухо. – «Что сделать», «что сделать»?! Поцеловать меня снова, также сильно! Ну и сказать мне, что я тебе нравлюсь хотя бы! А не «ты сама», «ты сама»!

Она была права, и я знал это. Я знал также и то, что, наверное, сейчас мне действительно нужно было слегка отстранить ее от себя, посмотреть ей прямо в глаза и тихо, но убедительно сказать ей, что она мне нравится. А потом поцеловать ее – так же искренне, отчаянно и страстно, как это сделала она, там, на дорожке. И сделать так – было бы правильно в любом случае: и если бы она мне действительно нравилась, и если бы она мне нравилась не слишком, а я просто хотел бы довести с ней дело до конца.

Все это было бы правильно, но получилось у меня совсем иначе. Я не отстранил ее и не посмотрел ей в глаза. Я даже не ответил толком на то, как крепко она обняла меня.

– Ты мне нравишься… – только и сумел выдавить я из себя деревянным голосом, и сразу сам почувствовал, как это получилось глупо и жалко, и еще больше одеревенел от этого.

Отпустив меня, она откинулась обратно. Я чувствовал, что она смотрит на меня, и не знал, куда мне девать глаза. Я не знал, что именно она в них увидит, но был почти уверен: ничего путного.

Она смотрела на меня внимательно и испытующе несколько долгих секунд, и единственное, чего мне хотелось в эти секунды, это выскочить из палатки и убежать подальше, подальше отсюда, уйти, уехать от этих палаток, спрятаться дома и не показываться оттуда как можно дольше. Мне хотелось этого, потому что я знал, что значит этот испытующий взгляд.

– Вот ведь что, Семенов… – наконец, сказала она, внезапно охрипшим почему-то голосом. – Вот ведь что…

– Что? – глухо проговорил я, хотя уже знал – что.

– Ты, значит, с ней еще и не спал… – произнесла она свой приговор. – Вот ведь что. Ты, значит, еще ни с кем не спал.

На язык просилось соврать, что спал, или послать ко всем чертям, или спросить, сколько уже набежало тех, с которыми спала она; но язык мой от унижения был по-прежнему деревянный и ничего сказать я не смог.

– С ней, значит, ты не спал, – продолжала распинать меня Светка, – а со мной, значит, решил попробовать. Чтоб перед ней потом в грязь не ударить. Или еще для чего-то, а? Она вроде как такая вся из себя, а я, думаешь, значит, такая, что со мной можно? И ты при этом даже сказать мне по-человечески, что я тебе нравлюсь, не можешь себя заставить. Язык не поворачивается. Думаешь, значит, со мной всякий может?!

Что я мог на это ответить? Да, я и впрямь так думал. Еще вчера думал. Еще сегодня. Еще несколько часов назад. Но сейчас… сейчас – нет. Сейчас я так уже не думал. Сейчас это было с ее стороны несправедливо, это было жестоко, это было унизительно. Это было, наконец, просто мерзко, и это было так потому, что сейчас я не смог произнести то, что она хотела, и так, как она хотела, не из-за того, что это было неправдой. Сейчас я не мог этого сделать потому, что делать это я просто еще не умел. Я боялся того, что за этим последует, боялся, если оно последует, оказаться не на высоте. А она – размазывала меня за то, чего уже не было.

Еще час – и, возможно, все изменилось бы окончательно. Еще один час, и я бы привык к ней, и сумел бы одолеть свой страх. Еще один час, который был нужен нам для того, чтобы стать друг другу еще самую чуточку ближе, сделать тот самый, совсем небольшой, но, вместе с тем, решающий шажок к тому, чтобы начать друг другу доверять.

Но это часа она мне не дала. Она не дала его ни мне, ни себе. Она потребовала все, и сразу, и прямо в этот момент.

И в этот момент все рухнуло.

– Да пошла ты! – обида и гнев вернули мне дар речи. – Откуда я знаю, кому там и что с тобой можно?! Лезешь сама ко мне: так чем я хуже других?! Всем можно, а мне, значит, нельзя?!

Клейменова подскочила на месте, как ужаленная.

– Что?! Кому?! Кому это – всем?! – завопила она.

– Башку своего, небось, как меня, не отчитываешь?! – сжав зубы от злости, процедил я.

Знакомая уже мне гримаса боли перекосила ее лицо. Но мне не стало ее жалко.

– Что?! Моего?! Что ты несешь?! – понизив голос, сказала она, отвернувшись в сторону. – Да я, если хочешь знать… – начала она и осеклась. – Ты, что, и правда думал, что я с тобой вот так сразу трахаться побегу, если только поманишь? Ну и что, что я сама к тебе… Ну да, нравишься ты мне, и встречаться, да, хотела бы… и зачем мне это скрывать? Но это же не значит, что я…

– Мы не будем встречаться, – жестко перебил ее я. – Уходи. Или я сам уйду сейчас. Вообще домой уеду.

– Но ты же сказал, что я нравлюсь тебе? – тихо, почти неслышно прошептала она.

– Я соврал, – ответил я. – Ты мне не нравишься.

Это была неправда. Я врал как раз, когда говорил это. Светка не смотрела на меня, а я смотрел на нее искоса и видел, как она борется с собой. Наверное, в этот момент мы еще оба все-таки могли пойти на попятный. Но я был обижен и не верил ей, а она… не знаю, что – она… Она, как я и ожидал, поборов себя, завершила все на достойной ноте:

– Ну и хер с тобой, Семенов! – сказала она и, оттолкнув меня, стала вылезать из палатки. – Дрочи дальше.

Я выступил не лучше и бросил ей в спину:

– Ага! О тебе в этот момент думать не буду, не надейся!

Она ушла. Я лег на свой освободившийся спальный мешок и закурил, презрев пожарную безопасность.

Обида и злость душили меня. Теперь, когда ее не было со мной рядом, когда я не видел ее глаз и не слышал ее дыхания, мне все меньше и меньше верилось в то, что я на самом деле мог быть для нее и первым, и единственным. Я вспоминал ее грубые, напористые и нарочито развязные наскоки на меня, которых было так много за последние несколько месяцев, вспоминал ее вызывающе короткие юбки, ее ярко напомаженные губы, ее хриплый голос и ее громкий смех, я вспоминал множество слышанных мною самых прозрачных намеков на ее, мягко говоря, весьма вольное поведение, я вспоминал, в конце концов, эту историю с Башкой, и у меня оставалось все меньше оснований для иллюзий. Злость раскрывала мне глаза: наигравшись вволю в плохую девочку, Клейменова, надо так понимать, захотела чего-то большого и светлого, а это – к кому, как не ко мне? Ну а раз светлого – то и по всей форме, конечно: конфетно-букетный и все такое. Ей-то – куда спешить? Все уже опробовано и испытано. Все, кроме вот такого: когда серьезно, когда по-настоящему.