Текст книги "Дети распада"

Автор книги: Александр Степаненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Придя домой, я снова набрал ее номер. Трубку взяла ее мать и сказала, что «Ирочки нет». Больше она ничего не сказала.

6 июня, вторник

Еле продрав глаза, я посмотрел на часы. Было полдесятого. Я чертыхнулся и снова упал на подушку. Вставать совсем не хотелось, но в десять было багровское сборище в школе. Идти туда мне тоже не хотелось, но я обещал быть.

Дома никого не было. Я добрел до ванной и помазал лицо холодной водой. Не то, чтобы это меня очень бодрило, но вроде как ведь полагалось делать по утрам именно так.

На чашку чая время еще оставалось. Я поставил чайник, оделся и вернулся на кухню. На улице, похоже, опять намечалась жара, но в наши окна солнце приходило к обеду, а пока что было прохладно и свежо. Легкий ветерок слегка покачивал березы и тополя, в воздухе кружились первые клочки тополиного пуха.

Наливая себе чай, я пролил кипяток на скатерть. Тряпки на кухне не было, пришлось искать что-нибудь, от чего можно оторвать кусок ткани. Нашел какую-то старую отцовскую майку на балконе.

В хлебнице оказалась сдобная булка, я быстро проглотил ее и также быстро, обжигая язык, выпил весь стакан чая.

В десять часов я подошел к школе. На крыльце сидел Лопух, я присел рядом с ним. Мимо шел какой-то парнишка, по виду на пару лет младше нас.

– Пойди сюда! – строго велел ему Лопух.

Тот подошел. Взгляд у него был испуганный.

– Откуда? Где живешь? – Лопух был все так же строг.

– Вон… в том доме, – парнишка показал пальцем.

– Кого знаешь тут? – продолжал гнуть свое Лопух.

Парнишка молчал. Глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит от страха.

Вопросы Лопуха в точности повторяли те, на которые нам самим многократно приходилось уже отвечать, когда нас, в свою очередь, останавливали те, кто был старше и сильнее нас. Естественно, ни сами вопросы, ни ответы на них не имели никакого значения. Это был лишь повод привязаться, отыграться на том, кто слабее, а возможно и поиметь с него чего-нибудь.

– Десять копеек дай.

Малой промямлил что-то невнятное. От страха у него перехватило дыхание.

– Чего?! – грозно переспросил Лопух.

– Оставь его, – сказал я.

– Да погоди ты… – отмахнулся Лопух.

Он не принял мои слова всерьез. А я в этот момент вспомнил вчерашнего усатого мента и подумал, что и у меня, наверное, были там, в подвале, такие же глаза, как у этого парнишки.

– Оставь! – рявкнул я. – Ты понял?!

– Ладно, ты иди, иди, – поспешно отпустил свою жертву Лопух и повернулся ко мне. – Ты че, Слав, с дуба рухнул, что ль?!

Я отвернулся от него и ничего не ответил.

– Вот псих-то… – пробормотал он.

Я встал.

– Ладно, пошли внутрь.

Мы зашли в школу. На нас наскочило сразу несколько человек, и все принялись по очереди трясти нам руки, прямо как «в аэропорту встречали»1515
  «В аэропорту встречали» («В аэропорту … (кого? должность, звание, фамилия) встречали… (кто? должности, звания, фамилии)) – распространенный штамп советского информационного вещания. Встреча и проводы высших лиц партии и государства были обязательной частью почетного церемониала (в том или ином виде эта церемония привилась также и на других уровнях номенклатурной иерархии). Состав встречающих и провожающих, а также очередность их рукопожатия с первым лицом и, соответственно, упоминания в официальных сообщениях на полном серьезе использовалась в качестве материала для анализа текущей внутриполитической ситуации иностранными спецслужбами, СМИ, а также советским населением. На основе этой информации формировались представления о расстановке сил в руководстве страны.


[Закрыть]. Я вертел головой, пытаясь разглядеть, нет ли Ирки.

– Нет, – сказал мне Илюха, перехватив мой взгляд. – Пока не приходила.

– Ладно, я сейчас, – сказал им тогда я. – Догоню.

Я вышел на улицу, сам не знаю зачем. Видимо, надеялся увидеть ее издалека. Но ее нигде не было видно.

На улице я простоял минут пять. Она так и не появилась. Все это начинало казаться мне странным. Я не видел и не слышал ее с середины дня воскресенья. Возможно, она и звонила сама, когда меня не было дома, – этого я не мог знать точно; но ощущение у меня было такое, что нет, не звонила.

Когда я вернулся внутрь, на первом этаже уже никого не было. Я поднялся в наш классный кабинет на третьем этаже, но там тоже никого не было. В каком кабинете параллельный класс, я не помнил, к тому же они могли быть не там; и я пошел, дергая ручки всех дверей.

Нашел их в противоположном крыле.

– Семенов, опять опаздываешь! – строго сказала Багрова.

Она делала так каждый раз, когда кто-то приходил чуть позже. Всегда одной и той же фразой, менялась только фамилия.

Я сел за парту рядом с Лопухом. Садясь, я неуклюже сдвинул ее. Парты давно стали нам малы.

Сделав мне замечание, Багрова также сообщила, что повторять для опаздывающих ничего не будет, хотя я ничего и не просил повторять. Наведя порядок, она продолжила вещание. Вещала она минут пять, но я ее почти не слушал. Услышал только, что формальным поводом является «посещение мест боевой славы», но куда именно с этой целью предлагается выдвинуться, я не понял. Возможно, об этом было сказано до моего прихода.

Также я уловил то, что, хоть мы и на каникулах и потому сами за себя отвечаем, сходит с нами в этот поход изъявили желание военрук и физрук. Меня эта идея не особо порадовала, но девицам, похоже, побыть в обществе мужиков постарше казалось занимательным. А пацанам, по большей части, было наплевать, поскольку к этим двоим мы относились, в общем, нормально: не сказать, чтобы они нам сильно нравились, но не сказать и обратное.

Но, в основном, я думал о том, куда подевалась Ирка. Какие у нее особо могут быть дела, тем более, летом? Уехала куда-то с родителями? В понедельник? С подругами была где-то? Возможно, но… Меня настораживало не то, что ее не было дома, а то, что она ничего не сказала мне о том, что ее не будет. Не сказала заранее; не позвонила вечером вчера, не позвонила утром сегодня…

Кто-то больно ткнул меня в спину. Я обернулся и вздрогнул от неожиданности. За партой позади меня сидела Клейменова. Как я мог ее не заметить, когда садился к Лопуху? Заметил бы, точно сюда бы не сел. Или это она кого-нибудь отсюда вытолкала и пересела?

– Ты чего? – прошипел ей я.

– Чего хмурый такой? – громко зашептала она. – О фее своей все думаешь?

– А тебе что? – огрызнулся я. – Отстань, дай послушать.

– Да уж я вижу, как ты слушаешь! – и не думала отставать Клейменова.

В ее голосе слышались странные отзвуки обиды. Я ничего не ответил и отвернулся. Но Клейменова не была бы собой, если бы отвяла так просто. Она ткнула меня в спину еще больнее: я обернулся снова и только сейчас заметил у нее в руке шариковую ручку.

– Ну чего тебе? – прошипел я. – Отстань, а то Багрова тебе сейчас объяснит, как себя вести.

На лице Клейменовой образовалась вызывающая улыбка.

– Да я ей сама объясню, манде этой, – сказала она, вроде бы все еще шепотом, но уже так громко, что, пожалуй, Багрова вполне могла ее услышать.

Чтобы тихо – это вообще было не про Клейменову.

– Ну и объясняй ей, ко мне-то чего привязалась? – попытался я снова отбить у нее желание разговаривать со мной.

Но не тут-то было.

– Тарасову твою вчера видели у метро с каким-то козлом! – торжествующе и опять на весь класс сообщила мне она.

– Чего?! С каким козлом? – вырвалось у меня, хотя, конечно, даже если это и было бы правдой, обсуждать Ирку с Клейменовой у меня желания не было.

– Не знаю – с каким, – сказала она. – Видать, не отсюда. Говорят, большой уже дядька какой-то, упакованный. Не то, что вы, сосунки.

– Да иди ты! – совсем разозлился я. – Не лезь не в свое дело!

Я отвернулся, но сразу повернулся, чтобы она не успела меня ткнуть опять.

– Еще раз сделаешь так – отсяду! – предупредил ее я.

– Ой-ой-ой! – противно прогнусавила она. – Ты шибко-то не выступай, Семенов! А то ведь я и пожаловаться могу!

«Пожаловаться» – подразумевалось, конечно, не педагогам, и даже не Багровой.

– Да иди, иди, жалуйся, – ответил я. – Заходил уже вчера твой воздыхатель, и без жалоб твоих меня поправил. Я ему сказал, что ты мне сама проходу не даешь.

Произошедшая после этих моих слов с Клейменовой перемена была для меня совершенно неожиданной. Она вдруг покраснела, ее обычно надменно-нагловатую физиономию исказила такая гримаса, как будто в этой момент кто-то причинил ей самую настоящую физическую боль, а ее большие светло-зеленые глаза вдруг наполнились слезами.

– Да пошел ты! Придурок! – зло сказала она срывающимся голосом.

Терпение Багровой, делавшей вид, что не замечает нас, как раз в этот момент переполнилось.

– Семенов! – выкрикнула она своим громовым голосом. – Может хватит?!

– А я тебе, что, мешаю? – откликнулся я. – Тебя-то мне все равно не переорать! Это только вон она может, – я показал себе за спину.

Сидевшие в классе засмеялись. Багрова тоже покраснела. Я посмотрел на нее, а потом на Клейменову, которая, надувшись, смотрела в другую сторону, и понял, что только что, в итоге, обхамил их обеих.

– Оль, я все понял, – поспешно сказал я.

Удивительное дело, но Багрова не стала дальше препираться со мной. Наверное, я бы придумал, как это объяснить, если бы вообще думал об этом. Но я уже опять повернулся к Клейменовой. Чем были вызваны ее слезы, я толком не понимал, и, в общем, не сказать, чтобы мне было ее как-то сильно жаль: нечего было нарываться; но неудобно мне все же было.

– Ну ладно, Светка, не дуйся, – вполголоса сказал ей я. – А чего мне, в конце концов, оставалось? Надо ж было что-то ему сказать.

Клейменова попыталась состроить презрительную рожу, но получилось это у нее плохо. Видимо, мои слова задели ее гораздо сильнее, чем я вообще мог предположить. Я вообще не предполагал, что ее что-то может задеть.

– Да больно мне интересно, что ты ему там сказал?! Отвянь вообще! Сиди вон и Багрову слушай! А то без тебя в поход уйдут!

Я счел за благо не продолжать.

– Есть у кого вопросы? – спросила в этот момент Багрова.

– У меня, – сказал я. – Когда и во сколько сбор?

От хохота затряслись стены.

– Видимо, недостаточно громко орала! – не упустила съязвить Багрова.

– В субботу, в десять, – толкнул меня Лопух. – Проснись! Опять ты провафлил все.

Когда мы вышли, я подумал, что идти домой и оттуда звонить Ирке не имеет особого смысла. Проще было – дойти до нее и позвонить прямо в дверь. Я закурил и побрел в сторону ее дома.

Я не очень верил в то, что плела про Ирку Клейменова, но все равно из головы у меня это не шло. Вроде бы повода сомневаться в ней Ирка мне пока еще не давала, а все же полной уверенности, что этого не может быть, я как-то не чувствовал.

Дверь ее квартиры неприветливо посмотрела на меня потертой черной обивкой. Неоднократно я, стоя у какой-нибудь двери, думал о том, что каждая из них одновременно и делит мир на две части, с этой и с той стороны, и соединяет их между собой, потому что там, где есть дверь, только через нее обе эти стороны и могут между собой сообщаться. И сейчас, стоя перед этой дверью, я вдруг ощутил это еще сильнее, чем обычно – я ощутил это на себе. И, также, как и всегда, вопрос был только в одном: будет ли дверь открыта или закрыта.

Я нажал кнопку звонка. Довольно быстро замок заскрежетал, и дверь открылась. Ирка стояла на пороге, и все в ней было вроде бы как обычно. Все, за исключением того, что по лицу ее мимолетно скользнуло удивленное выражение; скользнуло, и она тут же прогнала его, как будто смахнула рукой комара; но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы я насторожился, сам еще толком не понимая почему.

– Заходи, – сказала она. – Я одна.

Я пересек разделительную полосу между этой и той стороной и нерешительно остановился. Ирка почти не отступила назад и в тесной прихожей мы оказались так близко к друг другу, что во мне сразу как будто что-то подпрыгнуло. Оставшиеся между нами два десятка сантиметров она преодолела таким резким и хищным движением, что я почти упал спиной обратно дверь. Не успев и опомниться, я почувствовал ее теплые и влажные губы у себя на губах.

Если я что-то и хотел сказать, то, конечно, все это я сразу забыл. Единственное, что осталось у меня в голове, это желание сорвать с нее одежду и целовать ее после этого не только в губы, целовать и прижимать к себе; а потом сделать, наконец, то, что я давно хотел сделать; но именно потому, что я никогда еще этого не делал, и при этом не знал, делала ли это когда-нибудь и с кем-нибудь она, я не имел представления, с чего начать и как к этому подступиться.

А сама Ирка – дальше этих поцелуев меня пускать по-прежнему не хотела.

– Чаю хочешь? – спросила она. – Пойдем на кухню.

Я сел за стол, Ирка поставила чайник на плиту и села ко мне на колени. Обняв меня за шею, она, странно прищурившись, посмотрела мне в глаза и снова попыталась меня поцеловать. Не знаю почему, возможно, от этого ее прищура, непосредственно в этот момент я вдруг понял, что именно мне не понравилось в самый первый миг, когда я ее увидел, – то самое, что меня насторожило. Это было не удивление, которое я прочел у нее на лице. Как раз в удивлении этом не было ничего странного: могла удивиться, например, тому, что я пришел без звонка. Нет, меня насторожило то, как торопливо, почти воровато спрятала она эту свою вполне естественную реакцию, словно за ней было что-то совершенно другое.

Хотя мне, конечно, совсем не хотелось думать, что она может обманывать меня.

Слегка отстранившись, я сказал:

– Вчера звонил весь день. Не было никого, потом мать сказала: тебя нет.

– Да, не было. Дела были, – неопределенно сказала она. – Я сегодня с утра тебе звонила.

– А про поход не знала, что ли? – спросил я, но потом сообразил, что вчера ей, вероятно, не дозвонилась и Багрова.

– Нет, – ответила она.

Но почему-то то, как это «нет» прозвучало, тоже показалось мне странноватым. Как будто на самом деле она все-таки знала и про поход, и про сегодняшнее сборище в школе. И мне, конечно, сразу вспомнились слова Клейменовой о том, что ее видели «у метро». Вспомнились, но спрашивать об этом не хотелось. И вряд ли бы я точно ответил, почему мне не хотелось, а точнее – чего я боялся: обидеть ее или услышать ее ответ.

– В поход решено в субботу идти. Я к тебе из школы. Сбор в десять. Ты – как?

– Я – как? Не знаю, я еще не думала.

Она тряхнула головой, так, что ее светлые волосы упали ей на лицо. Она делала так всегда, когда не хотела говорить о чем-то. Однако раньше это никогда не касалось ее желания быть или не быть где-то вместе со мной; тут, я думал, подразумевалось как бы само собой: куда я, туда и она, куда она, туда и я.

– Не знаешь? А что может помешать?

Она откинула волосы и снова попыталась приложиться своими губами к моим.

Я опять увернулся от ее губ, показывая, что жду ответа.

Она сделала недовольное лицо.

– Ну что ты пристал: поход, поход? Я не знаю… или не хочу… не знаю, в общем!

– Не хочешь со мной? Я вообще-то только… чтоб нам с тобой вместе… только для этого и собрался… А ты, выходит, не хочешь. Это что-то новое!

– Да я не знаю! Может, и хочу!

Чайник закипел, и она встала у меня с колен. Солнце светило прямо в окно, и через белую футболку было видно все ее тело. Я почувствовал жар на кончиках ушей.

– А чего тогда? – выдавил я, с трудом сглотнув комок, застрявший в пересохшем горле.

Она подняла чайник с плиты и тут же, после моего вопроса, с грохотом бросила его обратно на конфорку, так, что я даже испугался, как бы она ошпарилась.

– Слав, ты че пришел, а?! – вдруг непривычно визгливо вскрикнула она. – Отстань! Я не знаю! Хочу, не хочу! Кто меня пустит-то?!

Она повернулась, быстро посмотрела на меня и вдруг, снова отвернувшись, заплакала. Она не закрывала лицо руками, а только смотрела куда-то вбок. От неожиданности я даже не сразу понял, как вести себя дальше.

– Мать задолбала! Все учит, бля, как жить! У меня в башке дыра уже с футбольный мяч! Туда не ходи, туда ходи! – всхлипывая, взвизгивала Ирка, по-прежнему не глядя на меня, и я не знал, что мне делать: пожалеть ее или лучше не трогать.

Она продолжала всхлипывать, и я, в итоге, все же встал и приблизился к ней вплотную. Хотелось обнять ее, но я не решался, мне казалось: что если я сделаю это, она подумает, что я пристаю к ней в этот неподходящий момент.

– Мать? А что ее не устраивает?

Она сама ткнулась мне в плечо и продолжала, уже не так визгливо и всхлипывая поменьше.

– Я ей про субботу сказала, что мы с Некрасовой, к ней на дачу. Таньку предупредила, чтоб не звонила, а она, дура, в воскресенье трезвонить начала, забыла. Я тогда пришла: мать как напустилась! Орет – стены трясутся! «С кем была, с кем была?!» Я сказала, что с тобой, а она еще громче орет, я ей говорю: заткнись, соседи сбегутся! А она орет и орет! «Семенов?! Этот задрот?! Ты, что, дура?!»

Она прижималась ко мне, в своей футболке без лифчика, что вряд ли бы делала, если бы и сама считала меня «задротом»; и все же после такого откровения я с трудом заставил себя хотя бы слегка приобнять ее одной рукой.

– Невеселый оборот какой-то, – пробормотал я.

Ирку мои слова нисколько не смутили. Возможно, она вообще не услышала их. По крайней мере, она продолжала висеть у меня на шее и шмыгать носом мне в ухо.

Оборот действительно был невеселый, но, за исключением моей характеристики как «задрота», на самом деле не слишком-то неожиданный. Мне всегда казалось, что ее матери наша «дружба» явно не по нраву. Даже ее вчерашнее, нарочито материнское «Ирочки нет» (в котором главным было слово «Ирочки» – слово, довольно странно звучавшее в устах не слишком сложно устроенной рабочей женщины, всю жизнь простоявшей, или, если точнее, просидевшей за верстаком) отдавало подчеркнутой неприязнью – что-то вроде: «И мы тоже, вас, умников, не хуже». Собственно, ей не нравился, быть может, даже не я сам; это, в свою очередь, относилось больше к моим родителям, которых, и одного, и второго, она, вероятно, запомнила когда-то по школьным собраниям. Но от этого ничего не менялось.

– Ну и чего, в итоге? – спросил я. – Ты тоже полагаешь, что я – задрот? И поэтому в поход не хочешь?

Она оттолкнула меня, а выражение ее лица резко, в один момент поменялось. Слезы быстро высохли, а глаза стали злыми.

– Дурак, что ли?! – опять визгливо вскрикнула она. – Конечно, нет! Но не могу я теперь идти. Не пустит она меня.

В общем, было понятно, что тема закрыта. Но я все же еще спросил:

– А чего она хочет-то? Чтоб ты вообще ни с кем не гуляла? Или это только ко мне у нее такое?

Задавая этот вопрос, я не подразумевал ничего конкретного. Это был вообще в большей степени не вопрос, а выражение недовольства ее матерью. Но задав его, я не мог не заметить, как, услышав эти мои слова, Ирка снова странно дернулась, мельком посмотрела на меня и тут же отвела взгляд.

– Не знаю я, чего она хочет. Она… она, дура, сама не знает.

И то, как она запнулась, тоже было странно. Да, пожалуй, в ее поведении сегодня было странным слишком многое. И не только сегодня, но и вчера: такого, чтоб кто-то из нас, не предупредив, пропадал на несколько дней, я не припоминал. И все бы это было ничего, если бы она сегодня вела себя как обычно. Но с самого начала все выглядело как раз ровно наоборот: все то, что она делала, все то, что говорила, было с каким-то необъяснимым надрывом, было неестественно, было так, будто не все как обычно, а она как раз очень хочет показать мне, что все по-прежнему и ничего не изменилось.

Или это только кажется мне – кажется из-за того, что наплела в школе эта дура Клейменова? А ей-то – зачем мне все это плести? Не брать же всерьез ее ко мне домогательства: это же для нее как такой прикол… Или… не прикол?

Вплоть до этого момента я был уверен, что Клейменова просто играется со мной. Для чего это ей нужно, я как-то и не задумывался: быть может, чтобы привлечь к себе внимание кого-нибудь постарше. Да вот, например, Башку чтоб подразнить. А мне – то, что для этих своих игр она выбрала именно меня, отливалось только головной болью и больше ничем.

Я так думал, но сегодня меня все же удивило: и то, что она стукнула мне на Ирку (даже если не стукнула, а оговорила); и то, как ее вдруг всю перекосило, когда она узнала, что я стукнул на нее Башке. Чего б ей от этого так переживать?

При этом даже, когда в голове у меня вдруг мелькнуло: «А вдруг это для нее вовсе не прикол?», никакой особой радости или гордости от этого я не почувствовал. Я только подумал, что тогда все для меня еще хуже и отвязаться от нее будет еще сложнее.

Ирка надулась. Или сделала вид, что надулась. Тем не менее, отвернувшись, она достала из шкафчика пачку грузинского чая1616
  Грузинский чай – более доступный для обычного советского человека, но менее качественный вариант черного чая. Более качественным считался, соответственно, менее доступный индийский чай. В последние годы советской власти чай, как и почти все пищевые продукты, был дефицитным (то есть труднодоступным) товаром.


[Закрыть], на глаз, но экономно, сыпанула заварки в чайник, залила ее кипятком и стала размешивать ложкой. Я обнял ее сзади за талию, потом провел рукой вверх и осторожно взял ее грудь поверх футболки. Она не сопротивлялась.

– Точно не пойдешь? – спросил я.

– Слав, ну перестань уже! – ответила она. – Отстань! И хватит мять мне футболку. Лучше сними ее совсем. И свою тоже сними.

Она повернулась ко мне и подняла руки. От неожиданности я ошарашенно застыл.

– Но это пока всё! – строго предупредила меня она.

10 июня, суббота

С утра за мной зашел Петро. Вчера, отстояв сначала очередь в винный, а потом еще удачно попав в наш ближайший продуктовый, мы купили с ним три бутылки «Ркацетели»1717
  «Ркацетели» – дешевое, доступное белое грузинское вино, естественно, невысокого качества.


[Закрыть] и две – «Белого аиста»1818
  «Белый аист» – относительно доступный низкокачественный коньяк молдавского производства.


[Закрыть]. Нести их сегодня я отказался и сгрузил все ему. Естественно, это было первое, о чем он завел сейчас разговор.

– Слав, ну имей совесть! – начал выступать он прямо с порога. – Возьми хоть бутылку-то. А лучше – две. Я ж помру их один все переть.

– А чего тебе? – сказал я. – Та же тренировка. Железо тягаешь. Ну вот и тут. А у меня палатка еще.

– Ну! Сравнил! – отпирался Петро.

Я переложил в свой рюкзак одну бутылку.

– Может, носки еще ко мне свои засунешь? А то надорвешься.

– Носки у меня на себе.

У школы нас собралось человек пятнадцать. Еще пятеро, как сказала Багрова, обещали присоединиться к нам у метро.

С Иркой со вторника, после того, как я ушел от нее, мы больше не виделись и не разговаривали. Я пытался звонить ей в среду, но ее опять не было дома; а сама она мне не позвонила. А позавчера и вчера я уже не звонил, и она тоже молчала.

И сейчас я все еще надеялся: вдруг она решила сделать мне сюрприз и все же придет сюда. Но она не сделала и не появилась, ни у школы, ни у метро.

Зато пришла Клейменова и все время вертелась рядом, правда, не заговаривала. Глядя на нее в этот момент, я, пожалуй, впервые поймал себя на мысли, что она вроде и ничего: и фигура, и ноги, и лицом, и все при ней, и глазища – прямо как океан. Но мыслей всерьез о том, чтобы с ней… нет, этого не было; и даже наоборот: о чем я действительно подумал, увидев ее этим утром, так это о том, что вряд ли, даже вся такая ничего, стоит того, чтобы из-за нее огребать проблемы со всех стороны: и от Ирки, и от ее пэтэушника.

Пока ехали на метро до Рижского вокзала, Клейменова паслась в стороне (правда, от остальных девиц как-то отдельно) и ко мне не лезла. Только уже в электричке, когда мы с Петро остались покурить в тамбуре, она явилась к нам.

– Ну? Дайте сигарету, что ли! – сказала она деланно противным и совершенно не идущим к ней голосом.

Я дал ей сигарету и поджег ее.

– Не пошла фея-то? – не откладывая, начала задираться она.

Когда она пришла, я не сказать, чтоб очень обрадовался, но, в общем, был настроен скорее миролюбиво. Я был зол на Ирку и, хуже того, я был в растерянности, потому что ее поведения не понимал. И раздражавшие меня до этого приставания Клейменовой вдруг перестали казаться мне такими уж неинтересными: мне было стыдно думать так, но, вероятно, я все же думал, что и Ирке нечего задаваться, что и я вполне могу обойтись без нее. Но, пожалуй, чего бы не следовало сейчас делать Клейменовой, так это лезть в наши с Иркой отношения. И в итоге, несмотря на всю благоприятность момента, всего лишь одной короткой фразой ей удалось сразу вывести меня из себя. Впрочем, наверное, этого она и хотела.

– Тебе-то что?! – резко ответил ей я. – Какое твое дело?! Или на это тоже пожалуешься?

Сегодня Клейменова лучше подготовилась к отпору с моей стороны. Мой «тонкий» намек она пропустила мимо ушей.

– Да больно надо! Было б на кого! – ничуть не изменившись в лице, заявила она.

– Ну а раз не на кого, то и сигареты иди стреляй у кого-нибудь другого, – сказал ей я.

Клейменова опять сделала вид, что ничего не слышала.

– Нестеренко, ты докурил уже, что ли? – обратилась она к Петро еще более противным голосом, чем до этого.

– Намек понятен, – усмехнулся Петро. – Слав, а ты еще не докурил?

– Я – нет.

– Ну и я тоже.

Однако Клейменову и это не проняло.

– Ты русского языка, не понимаешь, что ли, Нестеренко?! – сверкнула она своими глазищами на Петро уже безо всяких намеков. – Иди, отдохни там, пока места свободные есть.

Петро посмотрел на меня. Я, сделав недовольное выражение, все же кивнул. Он удивленно повел бровями – это было, думаю, больше для нее, чем для меня – и вышел из тамбура.

Как ни странно, после того, как мы остались вдвоем, Клейменова не попыталась продолжить начатый со мной разговор. Она вообще не смотрела меня. Некоторое время молча курил и я, пока не докурил сигарету до конца. Она тоже выбросила свою, но продолжала стоять в тамбуре, глядя в окно.

Электричка тащилась по Москве. Мы проехали Гражданскую и Красный балтиец. Выходящих почти не было. Входящих тоже было на удивление немного, и все проходили в вагон, а мы все стояли в этом грязном, прокуренном и заплеванном тамбуре; стояли и не смотрели друг на друга. Смотрели в окно, в одну сторону. Я вытащил еще одну сигарету и предложил ей. Она отказалась.

– Чего Петро-то выгнала? – не выдержал, наконец, я.

Она повернула голову и взглянула на меня, как бы нехотя. В тамбуре был полумрак, только ее лицо слегка освещало солнце, пробивающееся через покрытое толстым слоем грязи стекло двери; от этого ее огромные и неожиданно какие-то усталые глаза цвета морской волны казались еще больше.

– А зачем он тут? – сказала она, снова тем же противным манерным голосом, столь резко контрастирующим с почудившейся мне глубиной ее глаз.

Я пожал плечами.

– Стояли, курили, общались. Ты пришла, его выгнала и молчишь. Вот я и спрашиваю: зачем?

– Тебе-то что? – в той же манере передразнила она меня.

Я опять пожал плечами.

– Если хочешь знать мое мнение, кривляться тебе не идет. Но это – если хочешь знать, конечно.

Странно, но мои слова подействовали. Ну, или почти подействовали.

– Ладно, не буду, – вдруг быстро сказала она. – А ты тогда станешь со мной разговаривать?

Я снова пожал плечами.

– Да я с тобой разговаривать вроде никогда не отказывался. Но ты же не разговариваешь, а выебываешься только. А сейчас ты молчишь. А когда не молчишь – выебываешься.

Я ожидал, что она разозлится, но она вдруг совершенно невпопад расхохоталась, а когда закончила ржать, презрительно бросила:

– Как я выебываюсь – ты, поверь, даже не представляешь!

– Конечно, куда уж… – я отвернулся от нее, затянулся и выпустил дым в сторону двери.

Она неожиданно толкнула меня в плечо, да так, что я заметно покачнулся.

– Да мне тебя, дурака, жалко! – почти крикнула вслед за этим она, резко приблизившись ко мне.

Я отшатнулся, насколько позволял тесный тамбур.

– Не ори! Весь вагон слышит.

– Да и пусть слышат! Не все равно тебе? – слегка отступила она, как мне показалось, обиженно поджав губы. – Ладно, дай мне лучше еще сигарету.

Я вынул сигарету. Она взяла ее и при этом как бы нечаянно прикоснулась к моей руке.

– Ну? Чего смотришь? Спичку-то зажги.

Я вынул коробок, но в этот момент поезд остановился у следующей платформы. Пришлось ждать, пока входящие пройдут в вагон. Спичку я зажег, когда поезд опять тронулся.

– Вчера опять ее видели, – внимательно глядя на меня, сообщила Клейменова.

Я молчал. Она добавила:

– Опять у метро.

Я смотрел в окно. Хотел ли я это слышать? И да, и нет.

– Не одну видели опять, – не унималась она.

– Свет, ну хватит! – сказал я. – Прошу тебя, хватит! Чего ты добиваешься?

То, что сделала после этого Клейменова, вогнало меня в ступор, наверное, не меньше, чем то, как Ирка три дня назад сама подняла руки, чтобы я снял с нее футболку. Светка бросила на пол едва начатую сигарету, затоптала ее, а после резко приблизилась ко мне и, прижав меня своим телом к стенке, сказала всего одно слово:

– Тебя.

Я распластался по стенке тамбура, прижался к ней затылком. Ее глаза были от моих в паре десятков сантиметров, ее поблескивающие жирноватой помадой губы были к моим еще ближе. Но я только тупо смотрел в ее бездонные глаза, и, кажется, уже совсем не понимал, где я сейчас и что со мной происходит.

Так мы стояли, наверное, всего несколько секунд, но мне показалось: прошла целая вечность. Потом я почувствовал, как она взяла своей рукой мою висящую бессильно руку.

– Покраснел весь, – вдруг сказала она и опять безо всякого жеманства. – Ну, чего испугался-то?

Я проглотил комок. Уши мои и впрямь горели, лоб пробило испариной.

– Я не испугался, – только и нашелся я. – Честно говоря, я не знаю, как на это реагировать. От этих твоих приколов… не знаю, что и сказать… Одни проблемы пока от тебя, короче.

– Ладно, не дрожи, – насмешливо, как мне показалось, отозвалсь она. – А свои проблемы оставь мне.

Я и так чувствовал себя не очень, будучи припертым к стенке в прямом и переносном смысле, а последняя фраза была произнесена ею так, что я ощутил себя совсем уж жалким. Но как реагировать, я все равно не знал. Возможно, нужно было оттолкнуть ее или ответить ей чем-то обидным, в общем, как-то показать характер, но меня словно парализовало, и я не мог двинуться.

Она отпустила меня сама и повернулась, чтобы выйти из тамбура, но, уже откатив дверь тамбура, задержалась.

– Слав, я не прикалываюсь! А про Тарасову – это правда! – не глядя на меня, угрюмо и даже горько выдохнула она, и это, в свою очередь, совсем не выглядело так, будто она надо мной смеется. Наоборот, то, с какой нехарактерной серьезностью это было сказано, почти убедило меня: действительно, правда.

До того момента, как мы выгрузились на станции «Дубосеково», с ней я больше не разговаривал. Сев рядом с Петро, я вскоре заснул. Меня разбудили лишь на подъезде.

У станции мы сначала «посетили» мемориал, потом поплелись в Нелидово, к музею1919
  Мемориальный комплекс в честь подвига «28 героев-панфиловцев» (бойцы 4-й [битая ссылка] роты 2-го [битая ссылка] батальона 1075-го стрелкового [битая ссылка] полка 316-й стрелковой дивизии, принявшие, согласно официальной советской историографии, у разъезда Дубосеково неравный бой с частями 11-й немецкой танковой дивизии и ценою своей жизни остановившие наступление немцев на данном направлении) расположен недалеко от платформы Дубосеково Рижского направления Московской железной дороги. В близлежащей деревне Нелидово существует также музей, экспозиция которого посвящена подробностям события. Правда, в результате исследования, проведенного Главной военной прокуратурой СССР сначала в 1948-м, а потом в 1988-м гг., выяснилось, что история именно о 28 панфиловцах является художественным вымыслом: ее сочинил для своей статьи корреспондент газеты «Красная звезда» Василий Коротеев, а после она была взята на вооружение официальной пропагандой. Тем не менее, и этого никто не отрицает, на данном участке действительно шли тяжелейшие бои между советской 316-й стрелковой дивизией и немецкими 2-й и 11-й танковыми дивизиями, и в ходе этих боев советские бойцы своей стойкостью и самоотверженностью длительное время успешно препятствовали попыткам немцев прорваться к Москве.


[Закрыть]. Это была обязательная программа, без которой никак нельзя было обойтись. Идти туда никто не хотел, и все, естественно, возмущались. Военрук по этому проводу прочел нам лекцию о патриотизме2020
  Настойчивое и вместе с тем крайне незамысловатое «патриотическое воспитание» в СССР привело к априори скептическому отношению многих людей, в особенности – молодежи, к данной тематике. Насильственно индоктринируемое, конкретно-историческое содержание перестало восприниматься как историческая правда а, стало быть, затрагивать глубинные душевные струны национального самосознания каждого конкретного человека. Особенно это касалось темы Великой Отечественной войны. По этой причине, прохладное отношение Семенова к данной теме само по себе не является признаком безнравственности, скорее оно указывает на усталость от навязчивого, и, вместе с тем, достаточно примитивного пропагандистского давления.


[Закрыть], а физрук, в конце концов, просто сказал, что без этого нельзя, и что тот, кому это не нравится, может прямо сейчас садиться на обратную электричку. Таких желающих, естественно, не нашлось.

Было жарко, пекло солнце. То ли еще в тамбуре, то ли во сне у меня разболелась голова. До мемориала, по счастью, оказалось недалеко, но даже это расстояние далось мне с трудом. Я шел молча, ни с кем не разговаривая; впрочем, и со мной разговаривать никто не пытался. Только раз, что со мной, спросил Петро; но и от него я отмахнулся, и он, поняв меня, отстал.

Временами я поглядывал на Клейменову, испытывая странное чувство: мне и хотелось, и, одновременно, не хотелось снова заговорить с ней. Вернее даже, меня, можно сказать, к ней как-то странно тянуло; и, вместе с тем, меня буквально мутило от мысли о том, что она снова заведет разговор про Ирку. Светка, я это замечал, временами тоже косилась на меня, но подходить ко мне она больше не пыталась.