Текст книги "Во время бурана"

Автор книги: Александр Смолян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Она и сейчас очень хороша собой, – ответил я невпопад и тут же устыдился неуместной бодрости своего тона.

– Как вы думаете, – спросил Соминский, – она теперь сможет найти работу? Ну, не в Белостоке – вы ж понимаете, здесь ей уже не жизнь, – где-нибудь в другом городе? А?

Я успел только утвердительно кивнуть: вернулась Хана, и Соминский стал расспрашивать меня о школах. В Кракове его дети учились по-польски – смогут ли они учиться по-польски здесь? Они ведь белорусского совсем не знают…

Так и не удалось мне в ту ночь прикорнуть на подушке в красную горошинку. Едва замолкал Соминский, как бледный юноша начинал выкладывать накопившиеся у него вопросы. В начале шестого мы встали из-за стола и распрощались, прервав беседу на полуслове.

Мы вышли вместе со Златой. По зябким и еще почти безлюдным улицам она зашагала на свою ткацкую фабрику, я – во временное управление.

За далекою Нарвской заставой

Порывистый ветер налетал с Финского залива, трепал серовато-рыжие кусты сухого бурьяна, морщинил лужи, забирался под пальто. Уже около получаса Алексей Рудых бродил по пустырям, останавливался возле уцелевших домов, пытался прочесть названия улиц на проржавевших табличках и снова пускался месить осеннюю грязь.

Комиссия была назначена на четыре часа. К четырем все они должны были приехать сюда – в район, отведенный под застройку. Алексею казалось, что время идет очень медленно. Может быть, потому ему так казалось, что он слишком часто поглядывал на часы.

На центральных проспектах города следы войны уже не бросались в глаза: старые дома отремонтировали, на месте разрушенных построили новые или разбили аккуратные скверики. Здесь, на окраине, все выглядело совсем по-другому. Кое-где виднелись чудом выстоявшие каменные дома. Стены их были изуродованы полосами и пятнами камуфляжа, обожжены пожарами, исцарапаны осколками. Стояли эти дома далеко друг от друга, вразброс, среди бесконечных пустырей, пожарищ, развалин.

За четыре года пожарища немного затянуло травой и бурьяном. Во многих местах были устроены небольшие огороды. Алексей остановился возле одного из них. На изгородь пошла колючая проволока, борта разбитого грузовика, останки которого валялись неподалеку, металлические сетки нескольких старых коек; калитку заменяла автомобильная дверца, простроченная пулеметной очередью. Картофель был уже убран. Только вялая ботва валялась на разрытой земле.

На полуразрушенном крыльце одноэтажного кирпичного домика пожилая женщина в ватнике колола дрова. Изредка она поглядывала на Алексея. Может, это ее огородик? Может быть, она думает: «Зачем этот тип торчит возле моего огорода?» Алексей решил, что следует, пожалуй, потолковать с ней о чем-нибудь, и медленно направился к крыльцу.

– Скажите, пожалуйста, этот дом… он по какой улице числился?

Женщина опустила топор, выпрямилась.

– Была, сынок, улица, да нету. Которы дома в блокаду на топливо поразобраны, которы с самолетов пожгли. Много тоже снарядами побили. Все в Кировский завод метили…

– Понятно, – сказал Алексей. – А как эта улица называлась? Огородный переулок, не знаете, не здесь проходил?

– Здесь. Как раз здесь он и проходил. Этот дом так и прозывался: «Огородный переулок, дом номер четвертый». А теперь он тут и первый и последний… Один только и остался от всего переулочка.

Женщина вздохнула и, сочувственно всматриваясь в лицо Алексея, спросила:

– Ты-то сам не здешний будешь? Или, может, у тебя тут кто из родных проживал?

Алексей почувствовал себя немного неловко. В сущности, он ведь заговорил с ней просто так, от нечего делать. Просто ему показалось, что глупо стоять у нее на виду истуканом.

– Нет, – ответил он, – я из Ленсовета. Архитектор. Будем здесь новые дома строить.

– Новые строить? Оно верно, пора. Давно пора. Она собрала наколотые дрова и, толкнув дверь ногой, ушла в дом.

Алексей снова посмотрел на часы. Уже начало пятого – за разговором время прошло гораздо быстрее. Теперь уж скоро, должно быть, приедут. Если, конечно, не запоздают.

Он отошел немного, стал рассматривать остатки соседнего дома – кирпичный фундамент и большую, старинной кладки печь. Вся печь была изгрызена, обглодана осколками снарядов. В нескольких местах сквозь трещины в кладке пробивались вьюнки и стелились по развалинам, будто пытались прикрыть их своими листьями. Алексей сел на фундамент, поднял воротник пальто и приготовился терпеливо ждать. Он пообещал себе даже не смотреть на часы по крайней мере десять минут.

Пока он ходил, ему не было холодно, а стоило присесть – сразу озяб. Напрасно он поехал без свитера. Еще специально переодевался – дома с утра работал в шерстяном свитере, а собираясь сюда, снял его, надел зачем-то рубашку с галстуком…

«Что же они мне сегодня скажут? – подумал Алексей. – Надо бы все-таки подготовиться». Он попытался думать о своем проекте, но не смог сосредоточиться, не сумел даже представить его себе с достаточной четкостью.

Странное дело! Пока шла работа над проектом, Алексей ни на секунду не мог оторваться от него. Только о нем и думал, даже если приходилось заниматься чем-нибудь другим. Ложился спать, а из головы не выходили различные варианты планировки. И не было большего наслаждения, чем сравнивать эти варианты, выбирать из них самый лучший, что-то упрощать, улучшать даже в нем, производя для этого в уме длиннейшие подсчеты. Просыпаясь, первым делом набрасывал на бумаге то, что придумал в эти чудесные ночные часы… А теперь вот заставляешь себя думать о проекте, силком возвращаешь к нему рассеивающиеся мысли – и все равно ни черта не получается. Проект представлялся ему неясно, будто это была не его собственная, а чужая, едва знакомая работа.

Видимо, сказывалась усталость: уже несколько месяцев шла борьба за проект, его то принимали, то отклоняли, то снова принимали, но требовали при этом внести поправки, сводившие на нет весь замысел Алексея. Сегодня предстояла, по всей вероятности, одна из решающих битв.

И вдруг он усомнился в том, что комиссию назначили на четыре. А не на три? Может, они уже приезжали, приняли, не дождавшись его, какое-нибудь решение и уехали?

В это время он увидел легковую машину, свернувшую с улицы Стачек. Она сунулась было в грязь, но шофер сразу же дал задний ход, попробовал проехать в другом месте, чуть не застрял и снова сдал назад. Машина напоминала огромного жука, натолкнувшегося на какое-то препятствие, но упорно пытающегося продолжать свой путь то в одном, то в другом месте. Наконец машина остановилась. Пассажиры вышли из нее и пошли пешком.

Впереди, легко перепрыгивая через лужи и канавы, шел инженер Грицай – представитель Кировского завода. За ним – член комиссии профессор Печерский и ее председатель Матвеев.

Павел Васильевич Матвеев шел спокойно, уверенно. Ветер трепал полы его длинного распахнутого пальто и седые волосы – шляпу Матвеев нес в руке. Лужи он не перепрыгивал, но ни разу и не убавил перед ними шагу: обходя их, он так верно выбирал наилучший путь, как будто под ногами у него было не глинистое месиво, а невидимая для других тропка.

Печерскому дорога давалась не так просто. Перед каждой лужей он останавливался. Удивленно и неодобрительно поглядывал на нее, хмурился, бормотал что-то себе под нос. Осмотрев ее справа и слева, пускался в обход и чуть не каждый раз попадал в такую непролазную грязь, что торопился вернуться, и обходил лужу с противоположной стороны. В конце концов вязкая глина мертвой хваткой схватила его правую ногу. Он дернул раз, другой, нога вырвалась, но галоша осталась в грязи. Чертыхаясь, почтенный профессор вытащил ее и понес, держа руку на отлете, чтобы не измазать пальто.

Алексей встал навстречу приближавшимся членам комиссии. «Ну зачем, спрашивается, нужно было переодеваться?» – снова подумал он, посмеиваясь над собой. Являясь на заседания, на которых обсуждался его проект, Алексей всегда надевал свой лучший костюм. И всегда досадовал на себя за это, так как члены комиссии были обычно одеты гораздо скромнее. К счастью, никто не обращал на это внимания, никому не было дела до его костюма. Сам же он чувствовал себя так, будто вырядился на праздник, что казалось ему особенно неуместным, когда обсуждение проходило отнюдь не по-праздничному. А сегодня совсем уж зря переодевался: комиссия выехала «на местность», тут и пальто снимать не придется.

– Давно ждете? – спросил Грицай, подходя к Алексею.

– Порядочно.

Матвеев молча кивнул молодому архитектору, а Печерский протянул левую руку (в правой он все еще держал галошу) и вместо приветствия проворчал:

– Ну и погодка, доложу я вам. Черт знает что… Самый сезон для загородных прогулок.

– Тут, Геннадий Григорич, до загорода еще далеко, – отозвался Грицай. – Тут еще город.

– Как же, как же! Самый центр! Шагаем, можно сказать, «за далекою Нарвской заставой». Совершенно как в песне!

– Положим, шагать нам почти не пришлось. На машине приехали.

– А зачем приехали? Совершенно напрасно! Зачем вы нас притащили сюда? Чертежи разложить негде, сырость, грязь… Вам, конечно, хорошо в своих охотничьих сапогах.

Грицай примирительно улыбнулся:

– Это, Геннадий Григорич, не охотничьи. Обыкновенный русский сапог. Яловый.

Матвеев вынул из футляра план района и попытался расстелить его на фундаменте, где только что сидел Алексей. Но план упорно сворачивался в трубку.

– Геннадий Григорьевич, придержите, пожалуйста, тот край, – сказал Матвеев.

Но порыв ветра опередил Печерского, стал играть планом, трепать его, вырывать из рук.

– Помогите-ка мне, Алексей Игнатьич, – сказал Матвеев, сражаясь с ветром. – Вот так, спасибо. И придавите там камнем каким-нибудь, что ли.

– У меня, Павел Васильевич, руки глиной перемазаны, – оправдывался Печерский, поставив наконец галошу на землю и вытирая руки носовым платком. – И вообще… Того и гляди дождь пойдет. По-моему, уже моросит.

Матвеев поднял руку, подержал ее несколько секунд ладонью кверху.

– Не моросит, Геннадий Григорьевич, вам показалось. Просто ветер сырой. И хватит вам ворчать. Выезд на местность – вещь совершенно необходимая. Здесь мы…

– А у меня еще нет никакой уверенности, что мы действительно здесь, – возразил Печерский, близоруко всматриваясь в план. – То есть мы-то, конечно, здесь, но я отнюдь не уверен, что мы именно там, где должны быть, А? Откуда вам известно, что Огородный переулок тоже находится здесь?

– Это и есть Огородный переулок, – тихо сказал Алексей.

– Да? – недоверчиво переспросил Печерский.

– Так ведь товарищ Грицай знает, – сказал Матвеев. – И Алексей Игнатьич тоже подтверждает. Какие у вас основания сомневаться?

– Никаких, Павел Васильевич. Абсолютно никаких, кроме, так сказать, привычки основываться на объективных данных. А где они?

Печерский сердито потыкал пальцем в план и продолжал:

– Здесь можно было бы ориентироваться вот по этой церковке. На местности ее, как видите, нет. А канавы да чертополох на план не нанесены… Ну и местечко, доложу я вам! Ни одного порядочного ориентира! Ни деревьев, ни домов…

– Если бы все дома здесь были целы, – вмешался, не выдержав, Алексей, – нам с вами, по всей вероятности, не нужно было бы приезжать сюда. А ориентиров здесь немало. Вон Кировский завод. Видите? Сооружение достаточно приметное. Вон – улица Стачек. Так?

– Погодите, погодите, – прервал Печерский, вглядываясь из-под ладони. – Это и есть Кировский завод?

– Он самый.

– Ну да, конечно, он ведь здесь где-то и должен быть. Правильно. Столько, знаете ли, слыхал о нем, а видеть никогда не приходилось. Интересно! Надо бы, пожалуй, поближе подъехать.

– Мы ведь не на экскурсии, – улыбнулся Матвеев. – Нам здесь нужно быть.

– Верно, верно. Разумеется. Но на обратном пути вы все-таки попросите шофера подъехать поближе. Интересно все-таки… Простите, Алексей Игнатьевич, я вас, кажется, прервал?

– Вот улица Стачек, – продолжал Алексей. – Вот она на плане, а там вон она проходит на местности. Вы по ней приехали. Видите? Там, где стоит машина, и дальше, в направлении завода. Так? А мы с вами, – Алексей показал место на плане, – мы с вами находимся здесь, в Огородном переулке. То есть именно там, где по моему проекту должен быть сад, а по проекту профессора Гущина – гараж.

– Ясно, – сказал Печерский. – Теперь ясно. Спасибо, теперь даже мне понятно. Хорошо. Значит, с этой стороны пойдут жилые дома… Так я себе представляю?

– Да.

– А здесь, значит, должен быть гараж.

– Или сад, – угрюмо произнес Алексей.

– Что? Ах, да, совершенно верно. Или – или.

Пока архитекторы спорили, Грицай зашел в кирпичный домик. Через несколько минут он появился на крыльце и крикнул:

– Заходите, товарищи, сюда. Здесь и печка топится, и чертежи можно разложить. И даже самоварчик нам обещают.

По этому вопросу никаких споров не возникло. Печерский, редко соглашавшийся в чем-либо с Грицаем, на этот раз был особенно доволен.

– Как это у вас все быстро получается! – говорил он, входя в комнату и потирая руки. – По-военному, честное слово! Ведь это только в армии так бывает, да? Зашли, скажем, в незнакомую деревню, а через полчаса уже и с хозяевами подружился, и кипяточком погрелся, и спать улегся. А? Так ведь?

– Вообще-то так, но в данном случае дело не в армейской привычке. Мы с хозяйкой давно подружились. Знакомьтесь, Прасковья Фоминична.

Пожилая женщина – та самая, которая колола дрова на крыльце, – поздоровалась с вошедшими и стала хлопотать возле самовара.

– Послушайте, неужели действительно самовар?! – воскликнул Печерский. – Я-то полагал, что вы, так сказать, в фигуральном смысле… А тут, оказывается, самый настоящий, медный! Тысячу лет не пил чаю из самовара. По-моему, еще с довоенных времен… Нет, помнится, в эвакуации тоже пили. Но там у нас и чаю-то путного не было, суррогатный пили, кипрейный. Знаете кипрей? Высокий такой, цветочки у него розовые, лиловатые. В народе его иван-чаем называют… Сахару у нас тогда тоже не было, так что это вообще не в счет. А тут – самый доподлинный, классический, можно сказать, самовар!

Вдруг Печерский умолк, помрачнел и упавшим голосом, видимо всерьез огорченный, произнес:

– Галошу-то я, старый дурак, на улице оставил.

Он вышел и несколько минут не возвращался. Матвеев, уже снявший пальто и читавший за столом какую-то бумагу, вынутую из портфеля, сказал:

– Товарищ Грицай, не сочтите за труд, пойдите помогите старику. Он ведь ищет галошу совсем не там, где оставил. Наверняка не там.

Грицай вышел и вскоре вернулся вместе с Печерским, который нес свою злополучную галошу. Сунув ее в угол, рядом со второй, Печерский направился к столу и сел против Матвеева.

Уже и на улице начинало темнеть, а в комнате, пока глаза не привыкли, казалось, что совсем уже свечерело. Лишь в двух местах было посветлее: теплый, желтоватый свет шел из печки да в противоположном углу холодный бледно-серый свет падал на стол через единственное окошко.

Архитекторы опустошили портфели и футляры, выложили на стол проекты, фотоснимки, чертежи. Спор возобновился.

– Давайте, товарищи, уточним, – сказал Матвеев. – Ваш проект, Алексей Игнатьевич, принят. Принят, как говорится, за основу. Речь идет лишь об одной частности: строить ли перед спроектированным вами кварталом жилых домов гараж или разбивать сад. Только этот вопрос нам и предстоит сегодня решить. Так что давайте не распыляться, других деталей проекта мы сегодня не будем затрагивать. Профессор Гущин предупредил меня, что, по всей вероятности, быть здесь не сможет. У него заседание в институте, ученый совет. Но если совет не затянется, он обещал приехать.

Алексей сел в самый темный угол комнаты, за печку, и не знал теперь, от печного ли тепла или от волнения так горит все лицо. О том, что проект принят, Матвеев сказал вскользь, считая, видимо, что автору это уже известно. Но Алексей впервые слышал это в такой определенной форме – впервые после того, как ему вернули проект для очередной доработки. «Хорошо, что я сел в этот угол, – подумал Алексей. – Не видно, по крайней мере, как у меня щеки горят». Проект возник в сознании с полной ясностью, мысли о нем снова приобрели ту живость, которая час назад казалась безнадежно потерянной. Теперь, значит, нужно драться за сад.

– Итак, – продолжал Матвеев, – ваше мнение, Геннадий Григорьевич?

– Мое мнение, Павел Васильевич, вам давно известно.

– Так давно, что оно уже могло измениться.

– Оно не изменилось.

– Все равно. Нужно, чтобы товарищ Грицай тоже знал его.

– Он мое мнение тоже отлично знает. И товарищ Рудых – тоже. Вот разве что хозяйка еще не в курсе. А кроме нее все знают.

– И все-таки я прошу вас высказаться.

– Извольте. Хотя тут, по-моему, и говорить не о чем. Гущинский проект сам за себя говорит. Совершенно бесспорный проект. Этот выезд на местность нисколько меня не переубедил. Я по-прежнему решительно высказываюсь за предложение профессора Гущина.

– А я против, – отозвался Грицай. – Я по-прежнему решительно высказываюсь за предложение архитектора Рудых.

– Вот и прекрасно! – воскликнул Печерский так, будто Грицай заявил о своем полном согласии с ним. – Один член комиссии – за, другой – против. Значит, за вами, Павел Васильевич, как за председателем, последнее слово. Для вас, как для архитектора, все достоинства гущинского проекта должны быть очевидны. Остроумнейшее решение проблемы внутренних путей. Никаких лифтов – автомобили сами въезжают по отлогим пандусам до третьего этажа. Монументальное оформление фасада.

Печерский отыскал лист с изображением фасада и поднес его к окну:

– Да ведь это великолепно. А? Не гараж, а просто – храм автомобильного бога!

– Ого! – рассмеялся Матвеев. – Храм – не храм, но выглядит, действительно, эффектно. Насчет фасадов Гущин – мастер.

– На этот раз я согласен с Геннадием Григоричем, – сказал Грицай. – Фасад, по-моему, того… храмоватый.

Алексей молчал. Во-первых, его пока что не спрашивали, а ведь сам он не был членом комиссии; во-вторых, он боялся наговорить резкостей. Наконец, он надеялся на Грицая, который до сих пор упорно отстаивал его предложение. Но сегодня Грицай почему-то ограничивался короткими репликами. И получилось так, что обсуждалось только предложение Гущина.

Расхвалив проект гаража, Печерский передохнул и продолжал:

– Посмотрим теперь, что получится, если мы согласимся с товарищем Рудых. Хорошо, согласились. Разбили здесь сад. А гараж отнесли, скажем… – Он поводил пальцем по плану. – Скажем, сюда отнесли его, в Сапежников переулок. Ближе никак не получится. Вы представляете себе, что это значит? Извольте тогда, имея собственную машину, идти пешком до гаража, а вечером, поставив машину в гараж, возвращаться домой опять-таки пешком. Благодарю покорно. Вопрос, по-моему, ясен.

– Нет, не ясен, – раздалось из угла, в котором сидел Алексей.

– Прошу вас, – сказал Матвеев. – Прошу вас, Алексей Игнатьич, мы слушаем.

Алексей подошел к столу.

– Прежде всего мне непонятно, как можно забывать, что, возводя здесь гараж, мы должны будем отказаться от одного из жилых корпусов. Гараж-то с подъездными путями занимает гораздо больше места, чем намеченный проектом сад. Это – раз. В этом квартале жилая площадь сразу уменьшилась бы, следовательно, на двадцать квартир. Я уж не говорю о том, как это отразилось бы на нижних этажах соседних домов. Думаю, что каждый из вас, товарищи, предпочел бы квартиру с окнами, выходящими в сад, а не упирающимися в гараж. Что же касается всех достоинств гущинского проекта… – Алексей взял из рук Печерского лист с изображением гаража, – в Сапежниковом переулке все эти достоинства будут не меньшими, чем в Огородном. Более того – во многом гараж здесь только проиграл бы.

– Интересно, – насторожился Печерский. – Это в каком же смысле?

– В самом простом. Посмотрите на фасад. С какой точки он взят?

– Метров со ста…

– Так. А в действительности до противоположной стороны переулка всего двадцать пять метров. Все пропорции окажутся смещенными. И придется любоваться этим храмом только на бумаге. Если же разбить спроектированный мною сад…

– Сад спроектировать, – прервал Печерский, – это, батенька, работа невелика. Деревья, как известно, растут и без архитекторов.

– Я спроектировал весь квартал жилых домов. Вы это прекрасно знаете. Сад органически входит в этот ансамбль.

Матвеев притронулся к плечу Алексея.

– Все это правильно, Алексей Игнатьич. Все это надо, конечно, учесть. Но у нас тут, в направлении Турухтанского острова, намечено разбить большой парк.

– А мне кажется, – продолжал Алексей, – что обладателям машин будет совсем не вредно сделать хоть по пятьсот метров в день пешком. Сколько здесь до Сапежникова переулка? Не больше ведь? Хуже, если детям придется бегать до Турухтанского парка по автомобильной магистрали, мимо гаража.

– Правильно! – раздался вдруг женский голос. – Он хоть и сам молодой, а понимает, что надо об детях подумать.

Это сказала Прасковья Фоминична. И это было каплей, переполнившей чашу терпения Геннадия Григорьевича Печерского.

– Ну, – сказал он, разводя руками, – это уже демагогия! Это, доложу я вам, какой-то митинг! В такой обстановке нельзя принимать деловые решения… А вы там чем занимаетесь?!

Последние слова относились к Грицаю, который стоял на одной ноге и сапогом, снятым со второй ноги, ожесточенно раздувал угли в самоваре. С каждым его движением из самовара вылетало все больше и больше искр.

– Нет, товарищ Грицай, это уже ни на что не похоже. Вы здесь – представитель завода, член комиссии, а не… не кухонный мужик, простите меня, пожалуйста. Призовите же его к порядку, Павел Васильевич! Если уж вы настояли, товарищ Грицай, чтобы комиссия выехала на местность, так извольте работать вместе с нами. Тут вот автор проекта выступает, а вы там занимаетесь разжиганием самовара.

– Раздуванием, – пробурчал Грицай, натягивая на ногу нагревшийся сапог.

– Что вы говорите?

– Я говорю, раздуванием занимался, а не разжиганием. Сами же хотели самоварчиком побаловаться. – Грицай подошел к столу и стал свертывать чертежи. – Вот что, товарищи. В сорок втором году фронт, как вы знаете, проходил совсем недалеко отсюда. Батальон, в котором я служил, был переброшен на этот участок фронта. Нужно было срочно строить укрепления: было известно, что противник готовит наступление именно здесь. И вот… Простите меня, товарищи, мне хочется рассказать вам один случай. Очень интересный случай, хоть он и не имеет на первый взгляд прямого отношения к вопросу, который мы обсуждаем. Однако произошел он именно здесь, где мы с вами сейчас находимся. Вы разрешите, товарищ председатель?

– Пожалуйста. – Матвеев посмотрел на часы. – Пожалуйста, если вы считаете нужным. Я вот только думаю: найдет ли нас Гущин, если приедет?

– Найдет. Я предупредил шофера.

Прасковья Фоминична молча поставила перед каждым по чашке чая, а на середину стола – вазочку с сахаром и вазочку с печеньем. Только пододвигая чашку Печерскому, она негромко произнесла:

– Вы уж извините, если я что неправильно сказала.

– Что вы, что вы! – смутился Печерский. – Вы-то как раз вполне правильно сказали. Я ведь не о том…

Грицай взял кусок сахара и стал пить чай вприкуску. Все охотно последовали его примеру.

– Нужно было, говорю, строить блиндажи, – продолжал Грицай. – А из чего их строить? Материалов – никаких. Дерево здесь было тогда на вес золота. Да что там золото – пропади оно пропадом – на вес хлеба! Думаю, что от холода в ту зиму не меньше ленинградцы страдали, чем от голода. Хлеб хоть самолетами доставляли, а дров самолетами не навезешь. И вот решено было разбирать на топливо деревянные дома. А несколько домов по этому самому Огородному переулку было выделено нашему батальону на материалы для блиндажей, Послал сюда командир батальона взвод саперов и поручил одному капитану – заместителю своему – лично проследить за этим делом.

Печерский допил чай и вспомнил, что порядок явно нарушается:

– Нет, я окончательно отказываюсь понимать!

– Одну минутку, Геннадий Григорич… Отправился капитан на разборку домов, а часа через полтора звонит с Кировского завода командиру батальона – у завода была тогда с передним краем прямая связь. Слышимость, правда, скверная, но понимает командир, что капитан почему-то не хочет трогать дом номер шесть. «Почему? – спрашивает. – Тебе ведь сказано – все деревянные строения по четной стороне. Живет там кто-нибудь, что ли?» Ну, капитан докладывает, что живет там только одна женщина. «Переселяй, значит, в ближайший каменный». – «Нет, говорит, не в ней дело, а в самом доме. Она такое про этот дом рассказывает!» Что именно она рассказывает – этого командир батальона не расслышал. Решил сам съездить в Огородный переулок, разобраться на месте. Тем более что от фронта – рукой подать. Приезжает, заходит. Знакомит его капитан с этой женщиной, и та рассказывает, что в доме номер шесть, в квартире рабочего-путиловца Бориса Зиновьева, не раз Ленин бывал. Сначала командир батальона, правду сказать, усомнился. Ну, она объясняет, что здесь проводились совещания «Союза борьбы» и что проводил эти совещания лично товарищ Ленин. Отсюда, значит, шло руководство рабочими кружками Московско-Нарвского района. Капитан и говорит: «Видишь, комбат, какое дело. Это ведь не просто дом, а можно сказать, история нашей партии. История подготовки нашей революции! Ведь в этой самой квартире был, выходит, один из центров ленинского «Союза борьбы». «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»! Понимаешь, комбат? Чувствуешь?»

Грицай откусил кусочек сахара, отпил несколько глотков остывшего чая и продолжал:

– Капитан до войны учителем был, историю преподавал; ему этот случай особенно глубоко в сердце проник. Да и командир батальона разволновался. Позвонили они в политотдел дивизии. Потом комбат остался на разборке, а капитан поехал в обком партии. Там он доказывал, что этот дом надо взять под государственную охрану, что надо на нем мемориальную доску установить. Принял его секретарь обкома, выслушал и говорит: «Мне, товарищ капитан, волнение ваше понятно. Значительная часть домов, которые связаны с петербургским периодом деятельности товарища Ленина, – это как раз деревянные дома рабочих окраин. Да иначе и быть не могло: Ленин работал среди питерских пролетариев, боролся за создание революционной рабочей партии. И вот, в числе других деревянных строений, несколько таких исторических домов предназначено сейчас к разборке на топливо. За Невской заставой приходится разобрать домик, в котором жил Иван Бабушкин, у вас вот, за Нарвской, – домик, в котором Борис Зиновьев жил. А ведь это – Ленинские места! Да неужели вы думаете, что Владимир Ильич – если б был он сейчас в живых – позволил нам поступить иначе? Никогда бы не позволил! Если бы это могло согреть замерзающих ленинградцев и укрепить блиндажи ленинградского фронта, так Владимир Ильич велел бы нам разобрать любой дворец, а не только домики, в которых он бывал в девяносто пятом году…» Словом, из Смольного капитан вернулся сюда, в Огородный переулок. А ночью они доставили к переднему краю десять грузовиков отличнейших бревен. Мы такие блиндажи выстроили – по шесть накатов каждый! Очень они нас выручили тогда. Может, благодаря им и удалось нам тогда не допустить немцев до Кировского завода. Отчасти во всяком случае благодаря им…

– И этот дом, – вырвалось у Алексея, – стоял здесь? Совсем рядом?

– Да. На том самом месте, где вы нас поджидали. Вот, собственно, и вся моя история. Впрочем, есть у нее небольшое продолжение. Когда почти все наши блиндажи были уже разбиты, один оставался совершенно целехоньким. Одни совсем разнесло, другие слегка повредило, а этот нисколько не тронуло, долгое время ни единый снаряд ближе пяти метров не ложился. Дело случая, конечно: должен же был какой-нибудь блиндаж уцелеть дольше других. Но тут так удивительно сошлось, что в другие уже по нескольку попаданий было, а в этот почти за целый год – ни одного. И сложилась среди солдат такая байка, будто именно этот блиндаж построен из бревен дома номер шесть. Так и называли его солдаты – «Ленинский блиндаж»… Бревна у нас, сами понимаете, были не меченые. Так что – на какой блиндаж с какого дома бревна пошли – этого, конечно, никто точно сказать не мог. Да это, разумеется, и не важно. А легенда среди бойцов держалась крепко, даже в других частях говорили про наш «Ленинский блиндаж»…

Грицай вдруг рассмеялся.

– О чем вы? – спросил Матвеев.

– Вспомнил еще один эпизод. Тоже про этот самый блиндаж. Незадолго до прорыва блокады – это уже в январе сорок третьего года – угодил-таки в него снаряд. Не в него, правда, но у самого входа лег. И – представьте себе – не разорвался! Воткнулся в землю и лежит. Тяжелый был снаряд – если бы взорвался, так все бы разворотил. Тут, понятно, вера в неуязвимость этого блиндажа еще больше окрепла, еще больше стали о нем рассказывать. Ну, капитану это показалось не совсем… не совсем научно обоснованным, что ли. «Шутки шутками, говорит, а тут уже какое-то суеверие получается. Не к лицу это советским бойцам». Пошел к солдатам поговорить по душам. Человек он был хоть и немолодой, но по-юношески влюбленный в науку. Убежденный материалист и агитатор не по должности политработника, а по самой, я бы сказал, сущности своего характера. Приходит к бойцам и начинает им объяснять, что всякий блиндаж есть не более чем блиндаж, а если снаряд не разорвался, то это чистейшая случайность. Взрыватель оказался не в порядке, – вот, мол, и все. Но тут один старшина начинает задавать нашему капитану вопросы. Замечательный парень был этот старшина – герой, вылитый Василий Теркин. Его у нас в батальоне так и называли, тем более что и фамилия у него была подходящая – Коркин. Думаю, что почти в каждой части были тогда свои Теркины… Так вот, старшина спрашивает: «Что ж это означает, товарищ капитан, если в немецком снаряде взрыватель не сработал? Может, у них на военном заводе кому-то неохота под гитлеровскую дудку плясать?» Капитан подтверждает, что это, конечно, вещь вполне возможная. Тогда старшина говорит: «А ведь на военном заводе такого дела в одиночку не сделаешь. Тут и рабочий должен руку приложить, и на контроле должен быть надежный человек. Словом, требуется организованность. И смелость требуется немалая – за такое дело в случае чего по голове не погладят. Вот я и думаю: кто же это у Гитлера в тылу против Гитлера идет, действует организованно и с беззаветной смелостью? Скорее всего, что коммунисты! По всем этим признакам похоже, что именно они. А кто такие коммунисты? Ленинцы, ученики Владимира Ильича! Бороться с врагами рабочего класса, действовать смело и организованно – этому коммунистов учил товарищ Ленин. Выходит, значит, что линия опять-таки от Ленина идет… Вы, товарищ капитан, разъяснили нам, будто это «чистейшая случайность». А по-моему, выходит вроде бы, что тут не в случайности главная причина. Бойцы полагают, что ленинский блиндаж обязательно выстоит»… Возвращается капитан в командирскую землянку, смеется. «Дубина я, говорит, балда, агитпропский сухарь!» Хуже того, шкрабом себя обозвал и даже начетчиком. Что такое? «Сказку, говорит, услыхал, к творимой легенде приобщился и ничего в ней не понял. Принял ее, метафизик несчастный, за суеверие. А это, говорит, вовсе не суеверие, это, говорит, высокая поэзия, самый что ни на есть настоящий солдатский фольклор!..» И, знаете, прямо-таки по сказке получилось. Выстоял этот блиндаж, ни один снаряд его не повредил, ни одна бомба не тронула. И наступление наше началось, ушли мы на Запад, а он все целым стоял…