Текст книги "Стая"

Автор книги: Александр Филиппович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Вишь, место здесь какое непутевое, а зайцы-то… Никак взять их, вишь, не могу. Ты вот стараешься, а я, однако, не по делу вот все выступаю. Дурной, дурной заяц-зверь здесь народился…

Наступила и прошла новая зима, но на следующее лето гостевать к старикам никто не приезжал.

Старик со старухой продолжали существовать молчаливо и одиноко, оживляясь только в дни, когда женщина-почтальонша в синей суконной форме с белыми пуговками и большой брезентовой сумкой приносила письма, точно такие же, какие год назад приходила в сумерках прочитывать та ласковая девушка Лика, которой теперь нигде почему-то вокруг не стало.

Много времени ушло на покос: не было помощников, и старик с Гранатом долгонько одни жили в лесном шалаше.

А однажды вечером, когда сено вновь свезено было из лесу и на обычном месте зарод сметан, а старик сидел на своем облюбованном у завалинки местечке, над которым надтреснутые бревна вышоркались за многие года до лакового блеску, и молчаливо покуривал сиплую свою обчерневшую трубку, пришла женщина в синей, как и почтальонша, суконной форме, но без сумки, а с одною бумажкою в руке.

– Примай телеграмму, де-ед! – крикнула она, весело садя кулаком по доскам ворот.

Старик торопливо выбежал к ней, трясущимися руками расписался, где женщина-почтальонша потребовала, и обратно по двору прошаркал в избу. Гранат видел, как зажег он свет в дому, как, надев очки, прочитал бумажку, а потом распахнул окошко и крикнул, растерянный и красный:

– Ма-ать! Витька приезжат!

– Как так? – вроде и не поверила сразу старуха, выскочила из стайки с подоткнутым подолом рабочего платья и, не зная, чего ей от такой вести делать срочного, затопталась на месте.

– Да уж та-ак, мать! Приезжат, и все тут! – тряханул он бумажкой.

– Надолго?

– А вовсе!

– А когда будет, отписал?

– С ночным должен нынче!

Гранат заскулил и забегал у крыльца, а в дому поднялась истинная кутерьма. На чурке, на какой по обыкновению дрова колол, старик забил петушка, и немного погодя Гранату вынесли из избы требушинки.

А уж в полной темноте почти что, когда поселок засыпал, старик, вышедши из дому в шевиотовой кепке, в немятом суконном «парадьнем» костюмишке и в начищенных сапогах, позвал Граната с собою на станцию, где вдвоем и встретили они Витьку, одиноко выпрыгнувшего на перрон из вагона в незнакомых военных одеждах, с новехоньким коричневым чемоданом в блестящих металлических набойках на уголках.

Той ночью старик и Витька долго рассиживали в избе одни, без гостей. Граната впустили даже в горницу, а Витька прямо со стола кидал ему щедро косточки и даже целехонькие куски мяса. Говорила за столом все больше одна старуха. Витька же от счастья и сытости отвечал матери односложно, да и вообще объявилась в нем теперь какая-то сдержанность и строгость. Старик же преимущественно тоже молчал, беспрестанно дымил трубкою и, разглядывая сына то так, то этак – говоря при этом лишь: «Ты ешь, Виктор… ешь, сынок, знай закусывай!» – все подливал ему бражонки, делаясь при этом, однако, на лицо все отчего-то тревожней и мрачнее.

Когда от скуки уже, что они все едят да едят, Гранат, предостаточно набивший брюхо, задремал у порога, мужчины засобирались на улицу и вышли за порог в одних нательных рубахах и в тапочках на босу ногу.

– Покурим? – первым предложил старик, ступая с крылечка.

– А давай, батя! – согласился Витька, глубоко в себя вдыхая ночной воздух, пронизанный нутряными, парными запахами назема, тонким, волшебным ароматом свежего сена, рабочим запахом увядающей, усыхающей к осени огородной земли, распираемой затаившимися в ней картошками, репами, луковками. Вволю насладясь молчаливо всеми этими родными приметами доброго, крепко и навечно сробленного дома, Витька, прищурясь, поглядел поверх сарая на темное вызвездившееся небо.

Визгнув от восторга встречи, Гранат ткнулся Витьке в грудь.

– Ну, будя, будя, псина! – знакомо улыбнулся Витька, переставая глядеть на небо.. – Эх, предки наши – обезьяны!

Следом за стариком отцом прошел Витька на задний двор, где старик уже поджидал сына, устроившись на скамеечке у зарода, которую смастерил сам еще в прошлом году.

Лежмя повалился Гранат у их ног на влажную от росы, прохладную землю, выкинув вбок лапы и на земле устроив морду, и прикрыл глаза, жмурясь от удовольствия, что Витька ласково щекочет его за ушами. Старик, чистый, вымытый, прибранный, вовсе сейчас не хлопотный нисколь, а оттого и кажущийся еще и более старым, курил долго и все молчал. Молчал, однако, и Витька, не собираясь заводить речь первым.

– А скажи мне теперь одному, сынок, самую что ни на есть правду, – произнес старик и закашлялся.

– Это какую же, батя? – насторожился Витька, переставая ласкать, и Гранат устроился поудобнее в совершенстве, положив морду на Витькины тапочки, и закрыл глаза, почуяв, что поведут они сейчас меж собою долгий, нескончаемый разговор, один из тех, за какими люди столь любят тратить время.

– А почто же ты раньше-от срока воротился со службы, сыно-ок? – уточнил старик, прокашлявшись.

– Ты не рад, батя?

– Ак как не рад… Рад! Оно конечно.

– Ну так еще чего?

– Да а то, сынок, что я жизнь свою вроде целиком почти что прожил, но только не слыхивал, чтоб кого-либо из армии раньше сроку, если здорового человека, домой отпускивали!

– Да ты что, темный такой? А, батя?

– А каков есть уж! Жизнь прожил, а такого нет, не слыхивал! Это чтоб еще и пораньше законом положенного сроку? Вон Герку Чухонцева в прошлом году раньше домой отослали, так ведь за явное медицинское слабоумие! Да и прежде если когда кой-кого еще отсылали, так ведь всегда за всяко-разные внутренние болезни и нездоровья…

– Эх, батя! Да газетки надо почитывать, а не искуривать! – весело остановил отца Витька. – Там подробно пишут, что увольняют нынче в запас исключительно по сокращению Вооруженных Сил.

– А чего ж других это, с кем ты службу служить уходил, не сокращают-то? Они, поди, все служат, а ты, на-кося, взял сократился, да и был, как говорится, таков! Не нужон, что ли, выходит?

– Выходит, так.

– Да-а… Жизнь прожил, а чего-то не того-то… Не слыхал такого.

– Да теперь, батя, жизнь если другая пошла?

– Вот оно и видать, что другая-то… А может, болезнь у тебя все же, сынок, некая? Да ты только сказывать стесняешься, а? Может, скрыто-порочная, по нашему мужицкому с бабами делу? И от атома нынче, говорят, вполне такое случается-происходит. Ты сам отписывал, будто все строите́ да после взрываете. Ну и от женщинов нынче, конечно, возможно. Сейчас они все, поди, сплошь пошли порченые-переверченные…

– Тьфу ты, ну ты! – приглушенно бормотнул Витька на это. – Я-то вот здоров, а тебе, извини-прости, батя, читать газетки просто-напросто необходимей необходимого! Свой уровень знаний повышать…

– Уж читаю, – усмехнулся отец. – Всю ведь жизнь районную «Знамю» читаю.

– Искуриваешь больше…

– Я ведь трубку курю, сынок.

– Вот что, батя! – решительно тогда заявил Виктор. – Может, раз и навсегда прикончим весь этот разговор-спор, вряд ли кому особо нужный?

– Ну, и так оно все, конечно, решить можно. Только очень уж, сынок, как-то прытко ты сразу по бабам пошел. Вот и беспокойство у меня, значит.

В этот раз Витька долго молчал. После спросил:

– А уж это не про Лику ли Трофимову ты, батя?

– Может, конечно, и про нее.

– Она тут как без меня? Замуж не выпрыгнула?

– Да нет, сынок. Не выпрыгнула.

– Гуляла, нет?

– А ты допросы-те мне не строй! – Старик вдруг возвысил голос.

– Гуляла, что ли?

– Нет. Не гуляла.

– Эх, зря ты так-то… Я ведь речь о ней по-серьезному завел. Потому что первая она у меня. И вот думаю даже я, батя, все равно только на ней жениться! Все эти годы, что в армии служил, себя испытывал. С другой хожу, а ведь только ее одну перед собою вижу… Молчишь? Против…

– Не против, молчу просто… Дай хоть одуматься после таких-то сообщений!

– Мы, кстати, и не писать друг дружке уговаривались, чтобы чувства свои испытать. Так что покурим вот сейчас, и извини-прости, батя, а я к ней сбегаю повидаться.

– Эх, сынок-сынок… – горько отозвался старик теперь не сразу. – Да ведь некуда тебе, сына, бегать нынче, – и договорил таким уже голосом, что Гранат с невольным беспокойством поднялся с земли и стал на старика с Витькой глядеть настороженно.

– Уехала? – прищурившись, с нехорошей догадкой спросил Витька глухо.

– Она дитя от тебя, сопляка, можно сказать, родила… Мертвое дитя-то! Внука, значит, моего, если знать хочешь… Вот и уехала тогда, вовсе уехала. Навсегда из наших-то местов… – С этим старик первым поднялся с лавочки и направился было в избу.

– Куда ж уехала-то? – справился Витька.

– Тоже мне, испытатели чувствов! – обернулся старик все же. – Значит, так и не отписывала тебе? – Но, так как Витька промолчал, он еще досказал: – А-а! Я же ей незадолго и адресок даже твой подсовывал, хотя и мать против стояла. – Да и рукой затем махнул в расстройстве: – Не запомнила, значит…

– А вы-то хороши тоже! – крикнул вдруг Витька. – Ни слова, раз так дело повернулось?

– А пошуми, пошуми, сынок… – вдруг с тихою мудростью отозвался старик на это, – Пообвиняй-ка отца с матерью. Не писали… Дак ведь тебя, дурака такого, жалели, не кого-нибудь. Кто знат, чего все же у тебя с ею было, независимо от того, чем завершилось? То ли несчастное баловство одно, то ли задуманное всерьезное, а? Вокруг же тебя в армии под рукою оружье… Эх! – И теперь уж вовсе решительно потащился старик в избу.

Витька долго еще сидел в одиночестве, прикуривая папироску от папироски. Гранат подлез к его ногам, положил на хозяйские колени морду, напускивая слюней на солдатские Витькины штаны. Но Витька не заругался совсем на это. Он только ласкать его, Граната-то, принялся, вздыхая время от времени…

На следующий день, проспавшись и отзавтракав, Витька взял и его с собой. И прошли они перво-наперво за поселок, к березам, повсюду среди которых накопаны были могилы, означенные крестами или пирамидками со звездочками. У одной из могил, у не такой уж и старой да давней, Витька долго стоял, опершись на оградку, прикуривая, как и ночью, после разговора с отцом, папироску от папироски. Когда же возвращались с кладбища, Витька внезапно как-то, словом – вдруг, остановился и вернулся к одной из скособочившихся пирамидок с давно отпавшей, как листик с дерева, осыпавшейся фанерной звездочкой. Здесь он присел и, усмехнувшись, вслух прочел, пальцем проводя по буквам, выжженным на дереве, на котором никакой краски не сохранилось:

– Здесь… лежит… Музыка… вот так! – И ему, Гранату, рассеянно потеребил за ушами. И вздохнул, вспоминая: – Я со стеклышком это куражился пацаном, а гляди, по правде как все вышло-то… От кого недавнего уж и ни одной буковки памяти не осталось, а он вот… напоминает… Музыка. Уж ведь и от сынка моего, возможно, ничего почти что нету… Да! Все… все теперь погиблое, как не бывало его вовсе! – И вот тут только, у чужой-то могилы, и затрясло его наконец от собственного какого-то горя, как от сухих и беззвучных слез, которые, возникнув в глубине души, так и не докатываются до глаз, чтобы излиться, облегчая…

Опять, проникая в конуру, мешал по ночам свет, и старик время от времени выползал покурить на завалинку. И глухой ночью Гранат опять услыхал возню подле зарода, и прибежал туда, и застал там Витьку с женщиной, но с иною, чем Лика. Женщина совсем не отбивалась от Витьки и не плакала, а только ласково гладила Витькины волосы и сладко стонала…

Витька опять принялся шоферить, но уже не на грузовике, а на легковой машине, на которой возил по поселку в заводскую контору высокого и строгого на лицо человека, подкатывая за ним по утрам к утопающему в зелени огромному одноэтажному дому, где жила старая уже сука-овчарка. Иногда Витька оказывался допоздна занят: в сумерках он весело завозил с базы продукты на дом своему высокому и строгому начальнику, и если Гранат здесь, у дома начальника, его отыскивал, то с ним же и уезжал в гараж, а уж оттуда возвращались они домой пешком.

Но в дни, когда приходил домой рано, Витька наскоро переодевался в костюм, скидывая пропахшую машиной кожаную тужурку, и норовил тотчас исчезнуть из дому. Ко всему в доме он как бы охладел и оравнодушел и в такие ранние возвращения после работы совсем его, Граната, не замечал, хотя Гранат так и вился подле его ног, вымаливая ласку.

Несколько раз, держась в отдалении, Гранат сопровождал Витьку до клуба. По дороге Витька все хотел прогнать его домой, но Гранат лишь пятился, мялся на месте, а переждав, когда Витьке надоест командовать, следовал за ним дальше.

На клубном крылечке Витьку всегда уже поджидала та худая, с накрашенным ртом женщина, с которою Витька ласкался за огородами во время последней гулянки.

И они входили в клуб.

За глухой стеной, с заложенными кирпичом окнами, сперва звонили несколько раз, а потом начинала играть музыка и раздавались громкие голоса незнакомых мужчин и женщин… А как-то, обшаривая ночной поселок, услыхал Гранат в сквере возле стадиона слабые шорохи и различил следом родимый Витькин дух. Продравшись же сквозь заросли акаций, он верно наткнулся на Витьку и все ту же раскрашенную женщину. Не услыхали они оба его сперва-то. И не увидели. И Гранат возбужденно подал свой радостный голос, чтобы привлечь их внимание. Вот тогда-то женщина испуганно вскрикнула, а Витька заругался:

– Прочь пошел! Пошел, слышишь!

И, пошарив по земле вокруг, схватил под руку подвернувшийся камень.

Камень остро ударил по бедру, Гранат визгнул и, прихрамывая, продрался из сквера через кусты акаций, подальше от камней, летевших ему вслед. Воротившись домой, забрался он в конуру, свернулся и закрыл глаза. Боль прошла, но вместо нее возникло нечто иное, отчего стало и еще-то побольнее, тоскливее, безнадежнее: вдруг исчез в хозяйских поступках тот привычный, давно уж им, Гранатом, постигнутый смысл, когда знаешь, за что хвалят и за что – бьют.

Старуха и старик относились к нему как и прежде. Регулярно вытаскивали миску с едой, но во всем остальном точно бы не замечали. Впрочем, и раньше-то когда они относились к нему, в сущности, по-иному и дружелюбнее? Все дело теперь в одном Витьке: стал он зол, жесток, раздражителен. Но выслеживать его Гранат продолжал по-прежнему, всякий вечер. С нетерпением ожидал он, что вдруг, что вот-вот, с мгновенья на мгновенье, Витька переменится, потребует его к себе прежним, веселым голосом. Но мгновенья за мгновеньями проходили, однако, слагались в долгие ночи и в дни, а Витька все оставался будто чужим.

Несколько раз, когда ему еще удавалось подкарауливать Витьку в стадионовском скверике и если Витька и эта, всегда рядом с ним оказывавшаяся худая, с накрашенным ртом женщина угадывали его присутствие, женщина принималась громко выговаривать Витьке, и Витька затем начинал строго командовать, в безликую темноту иногда кидая камни и палки, чтоб отогнать его. Но оба они – и Витька, и его женщина – были всего лишь людьми, и стоило Гранату чуть поосторожничать, чуть притаиться, как уже это их обманывало и они думали, что он им подчинился и убрел прочь.

Два раза случайно встречал Гранат на улице эту женщину, когда оказывалась она одна. И оба раза она почему-то до крика пугалась этих встреч, хотя Гранат только рычал от недоверия, припоминая тотчас удары камней и палок, не приближаясь к ней даже. И каждый раз вслед за этими случайными встречами Витька выволакивал его за ошейник из конуры и, точно провинившегося, отхлестывал тонким цепным поводком, которым никогда раньше не наказывал. И оба раза в разгар порки выкатывал из избы на крыльцо старик и, попыхивая трубкой, говорил, темно на сына взглядывая:

– Э-эх, Витя! Почто бьешь? С ним, оно конечно, очень строго бы надо для его же и своей пользы, да ведь и бить-то – испортишь. Не просто же собачонок, а еще охотник.

– Моёго это ума дело, батя! – отзывался Витька, пороть переставая однако.

– Твоёго не твоёго, а зря все равно так-то. Ни к чему ж доброму не научишь, а отучишь только.

– Ладно, ладно, батя, – отирал Витька злое и мокрое лицо и приказывал: – Место!

Иссеченный, Гранат беззвучно забирался в конуру. И там снова страдал ото всех тайно не от болей в теле, а от другого, что всегда мучительнее переносить, чем видимые раны…

А приближались охоты.

На холмы за поселком, на ярко-желтые поля прикатили машины. Они прошли по полям, и стали поля серыми, а на них под ярким, но прохладным светом осеннего солнца выросли огромные стога. Пустели леса. Опадали листья, и шорохи их становились далеко слышимы в гулкой прозрачности деревьев. Но Витька не замечал словно бы и всего этого. Не замечал, как Гранат все более беспокоен от возбуждения, как все чаще выбегает он за зарод на задах усадьбы и останавливается навстречу ветру, ловя влажные и тревожные запахи в пору вызревшего к охотам леса.

– Эх, зовет пес! – произнес однажды старик, приласкав Граната. – Испортишь его так-то, Виктор.

Но Витька, сплюнув, вдавил в землю окурок и ушел в клуб.

Теперь каждый вечер Гранат поджидал Витьку дома, на дворе. Ему чудилось, что Витька, придя домой, вот-вот непременно посадит его на поводок, чтобы не искать утром перед охотой. Но идти в лес Витька как будто бы никак все не собирался…

Однажды, правда… хоть и в утреннем, да в позднем все же часу, когда Гранат как раз только-только из ночных по поселку своих бегов воротился, Витька вышел из дому на крылечко с ружьем. Гранат восторженно к нему бросился, но Виктор тихо, даже с какой-то ровно бы усталостью осадил его:

– Будя, будя… раньше-то времени! А пошли пока, однако…

И направился сперва вовсе не в лес, а через поселок в заводской гараж. Затем, в машине оба, они подкатили к знакомо утопавшему в зелени дому строгого человека, забрали начальника с собой, и едва выехали по своротке к шоссе, проложенному через лес, как здесь остановились и подсадили еще в машину невысоконькую аккуратную женщину, видимо, давно ожидавшую их скрытно на опушечке – на пеньке за кустишками она хоронилась.

Немного погодя съехав с шоссе, долго добирались лесною дорогой к укромному и глухому озерку со свежесрубленною на бережку охотничьей избушкою. Здесь Гранат потянул было тотчас в лес, но Витька, захватив ружье, уплыл на лодке сети ставить. Гранат понял, что ему и здесь суждено одиночество, а не охота, сперва за лодкой кинулся, но Витька грозно пугнул, чтоб не смел увязываться, и Гранат заскулил на берегу.

За время, пока Витька отсутствовал, Гранат прилежно обшарил всю округу, к озеру примыкавшую, но не учуял ни одного зайца. Он слыхал, как на озере за это время несколько раз стреляли, а когда примчал к избушке и встретил Виктора, то обнаружил, что кроме рыбы щуки привез он еще и пару чирков в придачу. После обеда на воздухе, у костерка, на котором ушицу сваривали, Витька опять один уплыл и вернулся теперь уже в полных сумерках.

То же повторилось и на другой день, так что к новому вечеру Гранат совсем извелся от безделья и одиночества и с радостью потому, готовно забрался в машину, запахи которой переносил, однако, худо, с Витькой рядом устроившись, когда все они засобирались уезжать.

У своротки с шоссе перед поселком остановились снова, высадили женщину и в поселок вернулись вдвоем – Витька и его строгий начальник, перебравшийся, едва невысоконькая аккуратная женщина машину покинула, тотчас на переднее сиденье к Виктору. Совсем немного отъехали, как начальник, махнув на прощанье высаженной женщине, сказал:

– А ведь она, Нина-то, все еще Гогу своего помнит. Любит, хотя и обратное утверждает… я же чувствую. Кстати, помнишь его?

– Признаться, так не шибко, – ответил готовно Витька. – Я же тогда всего пацаном был… Это ведь когда областные соревнования у нас здесь проходили и он судьей к нам приезжал?

– Он самый, – подтвердил начальник. – Погиб он. Умер… От ран, Нина говорит. Вот потому и вернулась… Слушай, Виктор, я как по-твоему, страшный, нет человек?

– Ну, наверное, кому как, Иван Николаевич! – почему-то весело улыбнулся Виктор.

– Н-да. А пожалуй, я самому себе в первую очередь страшный! – усмехнулся вдруг Иван Николаевич. – Между прочим, верно она мне сказала: опасно живешь, Ваня… по головам, мол, ходишь, оступишься, потеряешь равновесие и шею свернешь! Что ж, пожалуй. Ей виднее, сама была акробаткой, – видимо, пошутил он при этом. – Она ведь в цирке работала, слыхал?

– Да говорили про нее разное…

– Послушай, Виктор, а ты мне случаем не завидуешь?

– Да что вы, Иван Николаевич! – Виктор не удивился.

– Ну-ну… – И Иван Николаевич разговор прекратил.

Лишь когда подъехали к его дому, сказал на прощание почему-то серьезно и грустно:

– Ты вот что, Виктор… С женитьбой своей все же поспешай. Чтоб я успел квартирку тебе отхлопотать, пока в силе. Неровен час, устойчивость-то потеряю, по головам-то ходить – оступиться просто. Верно Нина говорит…

Здесь, возле утонувшего в зелени дома своего начальника, Витька тоже Граната высадил, приказал домой бежать, но Гранат преданно сопроводил его все же до гаража, дождался у вахтерской будочки и культурно, с хозяином, вернулся на усадьбу…

Дни стали пасмурными. Занялись долгие, с утра и до позднего вечера, дожди, в природу вошло уныние, однако в доме как раз началась снова шумная гулянка, и гостей на этот раз было гораздо больше, чем в прошлые пиры.

Привычно с завалинки заглядывая в окошки, Гранат видел, как во главе столов, друг к другу сдвинутых, сидит в черном костюме Витька, красный и неподвижный, и рядом с ним устроилась та его новая женщина, теперь с высоко уложенными над головой желтыми волосами и с кокошником на этих волосах, с прикрепленной к кокошнику длинною, чуть ли не до самого полу, прозрачной и настолько летучей материей, что она взметывалась всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо.

Старик в этот день был отчего-то откровенно даже хмур, когда, выбираясь уединенно на свою завалинку, вытирал глаза костяшками пальцев и набивал трубку, рассыпая самосад на острые колени. А поздним вечером вышел он из дому с Витькой и провел сына к зароду. Гранат побежал за ними. Выставившись из-за зарода, он видел, как отец с сыном присели рядышком на скамеечку и закурили.

– А чего, Виктор, делать-то теперь станем? – первым заговорил отец, кашляя в кулак и раздувая седые щеки.

– Ты это про что, отец?

– Да разве ж девка она?

– Во-он чего?! – вначале вроде бы разозлился Витька даже, но сдержался. Поглядел в землю долго, прежде чем сказать: – Я, батя, с человеком в этот раз твердо жизнь жить собрался. Да и чем она, по-твоему, не жена? Врачиха. С высшим образованием. Старше меня? Так ведь зато бабьему делу в совершенстве обученная. Ну и у меня к ней, возможно, редкая и навек любовь!

– Любовь, оно конечно, зла: полюбишь и козла, как говорится, – вздохнул старик. – Да не про то я… Чего мы все же делать-то будем нынче, а? Жить-то и верно вам одним, да ведь только очень и ее сродичи-матушка беспокоятся. И так, знаешь, разговоров…

– А! – маханул рукой Витька и ушел в избу, где гуляли и где буйствовала лихая музыка.

На другой день все родственники невесты гуляли уже с красными бантами.

Но вот отшумели и дожди.

По утрам уж частенько укрывал землю первый, сырой снег, а от болот и из лесу долетали все более частые раскаты далеких выстрелов и тревожная, радостная музыка чужого гона. Теперь Витька никуда не уходил вечерами. Женщина перешла жить к ним в дом, а старик со старухой как бы и вовсе целиком переселились на кухоньку.

Однажды, в темный час, уже случайно набежав на Витькину женщину, Гранат – так уж получилось – обрызгал ее грязью. Да и сама женщина, как всегда, слишком его перепугавшись, оступилась вдруг и в новом своем пальто упала на раскисшую в ненастье обочину.

Когда Гранат объявился дома, мокрый и весь в репьях от бегов по поселку и болотам, Витька вышел во двор вдруг с поводком. Гранат боком прибился к завалинке, присел, попятился под крылечко, лег на брюхо и заскулил в ожидании порки, но Витька, прицепив поводок к ошейнику, просто отвел его, упирающегося, к конуре, а затем вынес еды, чего уж давно не делал сам. И даже рядом на корточки присел. Покурил, пока он, Гранат, благодарно, шумно и жадно ел, в миску окуная морду, выхватывая из хлебова лакомые кусочки и сладко при этом облизываясь.

Задолго до рассвета Витька вышел во двор во всем охотничьем, в плаще и в телогрейке. С рюкзаком и ружьем в чехле. Гранат визгнул от восторга, но Витька был отменно на лицо сейчас строг и не улыбнулся.

Они прошли на станцию по спящим, тихим улочкам поселка. Утренник выдался морозен, клочья мертвой травы скованы инеем, и Витькины шаги по стылой земле отдавались далеко и гулко, точно шел он по асфальту.

В пригородном поезде, который прибывал из города в этакую рань лишь затем, чтоб на обратном своем пути подобрать из деревень и поселочков рабочих людей и успеть свезти их всех в город к началу заводского дня, народу почти не было, и они с Витькой забрались в темный вагон. Облюбовали пустое купе, и, привязав его, Граната, к стойке лавки, Витька отвалился в угол и сдвинул на глаза шапку.

Взобравшись на лавку напротив и в столик упершись лапами, Гранат выглянул в окно. Поезд тронулся. Мимо проплыли станционные фонари, и свет от них скользнул по купе. Но вот их не стало, и с обеих сторон пути сплошняком пошел худой, болотный лес, в котором невозможно было пока различить отдельные деревья. И Гранат задремал.

Только на остановках он, кладя на столик лапы, смотрел теперь, что за окном происходит. Но за окном вагона все стояла ночь и ничего особого не происходило. Лишь одинокие дежурные встречали на перронах поезд, затем поднимали сигнальные свои флажки, подавая команды ехать дальше, и паровоз исполнительно гудел, стравливая пар, и вагоны сдвигались с места. Сквозь клубы пара и дыма купе некоторое время еще освещали пристанционные фонари, и снова становилось темно, пусто, тревожно, лишь перестук колес заполнял гулкий порожний вагон и поскрипывали деревянные, по-старинному еще масляной краской крашенные лавки…

Когда приехали на нужный перегон, Витька быстро собрался, расчехлив ружье и изготовив его к охоте. За все утро не сказал он ни слова, кроме как когда покупал билеты. Ни разу не назвал его даже по имени – Гранатом.

Здесь, куда они прибыли, укрывал землю мокрый снег, вероятно выпавший с вечера. У леса, слабо освещенные пристанционными фонарями, поблескивали темными окошками в землю вросшие избы. Витька отстегнул поводок, и они тотчас зашагали прямиком через пустырь к тем избам, проследовали мимо них и вступили в лес.

Светать начинало.

Но они все продолжали идти просекою до полного света, пока не показалось ненадолго и само солнце, вскоре вновь, однако, скрывшееся за облаками, затянувшими небо на весь день. Было мягко, влажно, и снег стаял на плешинах и косогорах, и с деревьев срывались повсюду тяжелые, громкие капли.

Наконец взошли на холм, поросший лиственничным густяком, с полянами меж густяка и папоротников, где в камнях залегали на дневки зайцы. Вдалеке с высокой и одинокой листвянки снялся глухарь и потянул в сторону высоко над лесом, старинный и огромный, как дирижабль.

С этого холма открылись взгляду и другие бесконечные холмы, у подножий своих затянутые по низинам болотистыми лесами, которые, смыкаясь меж собою, тянулись как бы беспредельно, не нарушаемые никаким жильем, пока не сливались неразличимо в единое целое с туманным и серым горизонтом.

Не прошли и двух десятков шагов, как подняли зайца. Он снялся среди камней, в несколько отчаянных прыжков достиг низкого густяка и скрылся в нем.

– Гранат! – от волнения и азарта хрипло вскрикнул Витька. – Грана-ат!..

И, залившись свежим и радостным лаем, Гранат тотчас и легко взял след. Гон оказался недолгим, как, впрочем, и всякий первый. Вскоре услыхал Гранат и близкий выстрел, затем почти тотчас – другой, и, выскочив на ту же поляну, с какой потянул след только что, Гранат увидел Витьку. Присев на камень, закуривал он уже, и подле его ног лежал на боку еще теплый косой, закинув за спину морду и мертво оскаливая желтые резцы, по которым на слежавшиеся листья стекала свежая кровушка.

Витька разрешил Гранату помять слегка тушку, а затем сунул добычу в рюкзак.

Через густяк перешли они на другую поляну, с которой подняли еще зайца. Витька и его сшиб тоже на первом кругу.

Затем они еще не раз поднимали зверей с лежек, и Гранат вел их подолгу, по нескольку кругов, но выстрелов не раздавалось все, и постепенно песня становилась у него все более тяжела и хрипла. Наконец, самовольно бросив в болоте очередной гон, Гранат возвратился к месту, откуда они с Витькой этот последний начали. Витьки на месте не оказалось, и Гранат, передохнув немного на мху возле камней и уняв тем возбуждение гона, прислушался, не слыхать ли поискового Витькиного посвиста. Но лес стоял вокруг затаенно тих.

Сделав круг, Гранат отыскал Витькин след и помчал вдогон.

Нагнал он Витьку уже почти возле самого поселка, когда в просветы меж деревьями замаячило здание станции. Гранат залился было счастливым лаем, но Витька обернулся резко, схватясь почему-то за ружейный ремень. А следом отпрыгнул вдруг за сосну у дороги и вскинул стволы. Первый заряд прошел мимо, ворохнув на земле слежалые листья. Гранат взвизгнул от недоумения и испуга, тут же услыхал и второй выстрел и метнулся тогда в сторону, волоча простреленные лапы, и скрылся, по счастью, в болотнике. Он слыхал позади щелк перезаряжаемого ружья и еще два выстрела, в угон друг за другом сделанные, слышал, как на излете прошли над ним заряды, сшибая с сосенок хвою. И забился-затих меж кочами, слившись потаенно с пожухлой болотной травой своею бурою шерстью. Прислушался, как Витька устремляется за ним.

Но Витька пробежал в стороне мимо, держа ружье наизготове, красный, злой, мокрый… Не было снега, стаял он за день вовсе, а без снега редкий человек умеет понимать в лесу следы, и, покружив вдалеке, Витька убрел, видно, на станцию, торопясь к поезду. Гранат, ткнувшись в траву мордой, завыл тогда от неутихаемой, непереставаемой боли в перешибленных лапах, которая пришла к нему тотчас, едва миновала опасность погони…

Он попробовал ползти к жилью, запахи которого его достигали, но сил не было. Он слабел, проваливаясь временами в короткую дрему, а очнувшись, принимался выть от бессилия, следя за перелетавшими вокруг него с дерева на дерево воронами и сороками, которых становилось миг от мига все больше.

В сущности, он уже подыхал, когда набрел на него человек в черной железнодорожной шинели и с такими же, что и у Витькиного отца, седыми щеками. Прежде всего дал он Гранату хлеба, а Гранат, испугавшись, что человек вот-вот уйдет и опять его одного бросит, подтянувшись из последних сил, лизнул сапоги незнакомца.