Текст книги "Стая"

Автор книги: Александр Филиппович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Стая

Предисловие

Трудно складываются иные писательские судьбы. Александр Филиппович умер года два назад. От чего – не знаю. Но умер рановато, сорока восьми лет. До этой рукописи я совсем не читал Филипповича, знаком мне был только рассказ «Стая» – о волке, прочитал я его в «Литературной России», и он мне так понравился, что я порекомендовал в журнале «Советская литература» перевести его для зарубежных читателей, что и было сделано, и, насколько я знаю, рассказ был за границей встречен с вниманием. Все, что пишется о животных, сейчас весь читающий мир не просто интересует, но волнует. Экология! Лет тридцать назад мы и слова этого не знали. Теперь знаем. К беде нашей общечеловеческой, когда все меньше и меньше живности остается на земле.

Вот за это живое и воюет своими рассказами, теперь уже после смерти, уральский писатель. Звучат они необыкновенно актуально. Разумеется, эти рассказы не только о животных, но и о людях, чистых рассказов о животных вообще мало, чаще всего они выходят на человеческую, а то и общечеловеческую психологию. Человек еще с древности привык наделять все живое и даже неживое своими чертами, и это антропоморфическое мышление свойственно искусству и литературе в высшей мере. Замечательный актер Евгений Лебедев играет не только Холстомера – лошадь, но и игрой своей передает человеческие отношения – в этом вся суть толстовского великого рассказа.

Не думаю, что возможная болезнь автора определила мотив смерти, ухода, весьма ощутимый в рассказах. Скорее здесь «сработала» все та же экология, исчезновение живности, в чем немало постарался человек, чего тут скрывать…

«Победитель» – кто ж там победитель-то, человек, убивающий лося, или раненый лось, поднявшийся в последнем своем усилии и сразивший своего врага? «Егор и Михайловна» – трогательный рассказ о старом коте Егоре и старухе Михайловне, живущей в выморочном, «неперспективном» поселке, который покидают люди. «Стая» – очень сильный рассказ о последнем волке, инстинктом своим «сотворяющем» положенную природными законами стаю, но и погибающем, хотя стая его, может, и спасается. «Аристократка» – о смерти собаки по вине человека. «Ночка» – о корове, с которой так жалко расставаться Вовке, а продавать ее так или иначе приходится. «Гранат» – снова о собаке, гончем псе, с печальной историей, кончающейся вроде для Граната благополучно, но хорошо ли с ним поступил его хозяин Витька, как это еще отзовется на Витькиной судьбе? «Гришка» – о последней заводской лошади, об обреченной конюшне.

Вот и все рассказы. Порой тут не драмы, а истинные трагедии описываются. И рассказы меньше всего сентиментальны. Они суровы, серьезны, написаны с полным пониманием, что жизнь, сама природа оборачиваются и для животных, и для людей вовсе не веселыми сторонами. Какое уж тут веселье, когда над страницами витает дух беспощадной борьбы и, увы, хищничества, равнодушия к близким, пусть они и называются «братьями меньшими». Но ведь братьями!

Не слишком ли все это печально для читателей?

Думаю, что нет. Есть во всех этих рассказах одна черта, один очень слышимый, а может, и главенствующий мотив – сострадания, внимания к животным, вообще ко всему живому на свете – черта, так свойственная нашей классике. Эта литература, пользуясь высоким слогом, воспитывает чувства добрые. Полагаю – и не без основания, – что любовь к живому, конкретнее, к животным – элементарное чувство, без которого нет настоящего человека, и то чувство, на котором человек и проверяется. Пафос книги Александра Филипповича именно в этом, при нем автор не отделяет человека от самой природы, не умиляется при виде любого животного, он слишком хорошо знает, что и в природе много жестокого, и хищник, тот же волк, не вегетарианец, и лось будет биться насмерть за лосиху, за свое право продолжить свой род на земле. Естественный отбор – вовсе не добренький закон существования. Но человек-то – венец природы, наделенный, как никто и ничто из живого, разумом, он-то может обойтись без жестокости? И об этом также заставляет задуматься написанное автором.

Рассказы Филипповича – строгое и внушительное напоминание о необходимости бережности, внимания к окружающему миру. И даже к себе, к человеку. Совершенно неожиданен, например, рассказ «Егор и Михайловна». Кажется, сколько у нас, в нашей деревенской литературе, написано разного рода ностальгических произведений по уходящей деревне. Но вот рассказ, где все по-новому, все свое. Да, как и во многих подобных рассказах и повестях, Михайловне, весь свой век прожившей в своем доме, трудно покидать его, хотя едет она не на край света, а совсем недалеко, к сыну, в город, где одна забота о ней. Почти идиллия. Но неспокойно, непривычно Михайловне. Сначала чуть не забыла при отъезде кота Егора, взяла, однако, его, но кот в городе вел себя независимо, поселился в подвале, а потом вообще исчез. Так и пропал, и Михайловна вроде и забывать стала о нем. А потом недели за две до новогодья решила съездить в свой поселок, чтобы подготовить там все для внуков-школьников, собиравшихся на зимние каникулы. Зашла в захолодавшую избу, а на нее что-то свалилось. Ба! Да это кот Егор! Сбежал из города в исконную свою избу, изголодавшийся, измерзшийся. Событие, потрясшее Михайловну! Она и в городе стала привыкать к Егору, как к единственному, кто ее как-то еще связывал с покинутым поселком. А тут… что уж и говорить, тут и приехавший в поселок сын, испуганный, куда вдруг пропала мать, – уехала-то она вроде бы на одну ночь, – увидев кота Егора и растроганную мать, все понял.

Как это все ненавязчиво, а ведь перед нами проходит, в сущности, драма старого человека, отторгаемого временем от родных, с детства привычных мест – и какую спасительную роль играет в этой драме кот Егор. Прекрасный, без каких-либо натяжек рассказ!

Надо сказать, что для меня чтение этой рукописи было в немалой степени открытием неизвестного мне писателя. Я понимаю теперь, почему с похвалой отзывался о нем такой взыскательный мастер, как Виктор Астафьев. Филиппович действительно был талантлив, и чтение его доставляет не одно удовольствие, но и заставляет задуматься над очень важным в современной жизни, когда природа и человек в своих взаимоотношениях в лучшем случае резко расходятся. Век НТР вовсе не безоблачный век технического и научного прогресса, кажется, эту-то истину уже все понимают. Но, к сожалению, не все еще осознали, что надо делать, чтобы наладить эти взаимоотношения и спасти не только природу, но и самого человека, душу его. Это ведь тоже задача, одна из главнейших, всей нашей литературы.

Филиппович великолепно знал животный мир со всеми его особенностями и повадками, но главным для него, конечно, оставался человек, забота и тревога за него.. Потому нигде, даже в рассказах, казалось бы, только о собаке или лосе, где человек, по видимости, на заднем плане, от писателя не уходит человек. Каков он в отношениях с миром? Все ли тут ладно? Нет, не все, до гармонии далеко. И не оттого ли рассказы проникнуты болью не только за животных, но и в не малой мере – за человека…

Рассказ «Ночка» написан в 1966 году, когда еще далеко не все было гладко с приусадебными хозяйствами. Теперь, как мы все знаем, дело обстоит совсем иначе. А рассказ как раз построен на том, что корову Ночку собираются, продавать, потому что травы для нее невозможно накосить: времена пришли такие, что скот сводят на нет. Частный, разумеется. Оттого и все Вовкины переживания. Сейчас острота проблемы не только переменилась, а, напротив, повернулась на сто восемьдесят градусов… Главное же в рассказе – любовь Вовки к корове, его преданность ей, детская, непосредственная, но готовая и на жертвы, не настоящие, конечно, а такие, что мнятся обычно детям…

Я прочитал в последнее время не так уж мало разного рода рукописей и книг. Эта – одна из лучших, попавшихся мне на глаза.

1984

А. Кондратович

Победитель

Он был старым, но еще крепким лосем.

Немало ран затянулось на его большом живучем теле, прежде чем он дожил до нынешнего дня. И каждая из них неизменно оставляла после себя не видимые никому грубые рубцы, но главное, в придачу – тоже никому не ведомую, кроме как ему одному – по себе память. Много раз встречал он зарю и провожал солнце, сходясь в поединках на таких вот березовых опушках глухих уральских болот подле камней, словно бы выросших из-под земли, пропоров вечные мхи, и покрывшихся от древности блекло-зелеными лишайниками. И всякий раз, когда раны затягивались, когда уходил очередной день и новая тишина падала на болота непроницаемо и глухо, как туман, он чувствовал, что становится сильнее и старше. Да, и раны, и дни прожитой жизни, уходя, оставляли ему опыт. Самое, как ни крути, надежное и бесценное.

Теперь он неподвижно стоял посреди развороченной в пылу боя поляны, широко опираясь могучими ногами, приопустив тяжелые рога, и не сводил зорких настороженных глаз со своего молодого соперника.

Вечер выдался морозным и чистым. Иней выстудил к ночи траву, и она хрустко ломалась под копытами, что тебе валежник. Но комья вывернутой в пылу поединка земли, перемешанные с клочьями желтого осеннего дерна, были черны, влажны и мягки, и от них еще несло покидающим их теперь глубинным теплом, запасенным за прошедшее лето. Дыхание стыло в воздухе, и от молодого быка валил пар, а на рогах, выкрашенных чужой, его, уж стариковской кровушкой, кое-где пристала тоже его, старика, шерсть и налипла земля. Такая же темная, что и сгустки его крови. Что ж, хоть и зол, да, к счастью, все же еще молод нынче соперник, стоявший сейчас перед ним с израненной мордой, с розовых рассеченных губ которого липкими нитями свисали к земле красные слюни, искрившиеся в последнем свете скрывавшегося за макушки деревьев солнца.

Бой еще не кончился.

Пусть и крепко побит, но молодой бык все еще смотрел налитыми кровью глазами. Старик знал, что они схватятся друг с другом еще раз, но уж это будет – в последний. Да, он знал по опыту, что – в последний и что нынче он еще возьмет верх. Главное теперь – не нападать ему самому первым, а ждать, ни на мгновенье не отводя взгляда. И уверенность эта, и знанье, и опыт его были абсолютны и безошибочны, были уверенностью, знаньем и опытом зверя… уверенностью, знаньем и опытом животного, которое, не рассуждая, способно как бы разом воспринимать все целиком – и свет, и запах, и шорох, а память о пережитых опасностях невольно, а потому и не предсказуемо никем, заставляет делать то, что единственно в данный момент надежно и верно – нападать или уходить.

Стало тихо.

Смолк шум ветра, и, кажется, угомонились к ночи птицы. Скрылось солнце, и теперь в той стороне над черным иззубренным краем леса утухал пепельно-сиреневый осенний закат. Не сводя с молодого соперника взгляда, старик слышал, как самка неподалеку ходит краем болота, ожидая победителя. Его, старика, или же вот этого – молодого. Под ней осторожно шуршала промерзшая трава, встрескивал валежник, и на зубах ее похрустывали молодые ветви деревьев, которые она теребила время от времени. Да, она ждала.

Бык мотнул мордой, стряхивая розовые слюни, мешавшие ему теперь, будто путы. Он собирал силы. Вот-вот он решится сойтись в последний раз.

И старик ждал тоже.

Зренье, каким различал он оттенки блеска глаз соперника – а с тем и его намерения; слух, каким ловил его жаркое, боевое и трудное дыхание; нюх, которым даже сейчас достигал он запах самки; чувство, какое наполняло его силою согласно толчкам сердца, прогонявшего по всему телу кровь, закипавшую в нем нынче от неодолимой жажды продолжения рода и стремления к победе; и, наконец, вся память его, то есть опыт – и общий прежний, переданный ему по наследству все с той же кровью множеством прошлых поколений, и уже опыт собственный, даже недавний вовсе – это все заставляло его теперь ждать.

Да, тем более – собственный и недавний.

…Он еще искал нынешних быка и самку. И так же, выползая из лесу, надвигались на болота сумерки. Ночь, что охотник, стлалась над землею неслышно и сторожко. И точно так же, как нынче, становилось среди болот все тише и тише, и все слышнее с низких и чахлых берез, торчавших вокруг по кочкам, одиноко слетали первые отмершие листья, предвещая скорый уже листопад. Он переходил болото, трубя и до боли и онеменья раздвигая ноздри, чтобы как можно больше отро́гать вокруг воздуха и скорее найти бой и самку, то, что предназначено ему природой, как предназначено самой природе неотвратимо сменять день и ночь, зиму и лето, жизнь и смерть всего сущего. Он брел тогда звериной своей тропою, уже ничего толком не различая глазами, захлестнутыми от страсти кровью, и рев, который раз от разу все яростнее раздирал его горло и легкие, был, казалось, тоже пронизан токами все той же его жаркой и буйной крови, застилавшей взгляд и клокотавшей в сердце. И вдруг он услыхал впереди наконец призывный и тревожащий запах будущей матери, рванулся к нему навстречу, и тропа под ним внезапно оборвалась… Изо всех сил лось забился было, погружаясь в урчащую и пузырящуюся болотную жижу, тепло которой ожгло ему брюхо. Он невольно затих, чтобы перевести дух, чувствуя, как входит в топь, медленно, но неодолимо, как в ночь и сон. Несколько раз ужас принуждал его тело напрягать все силы, тотчас, однако, истекавшие неведомо куда, в бездну бездонного болота. Всякий раз, продвигаясь вперед немного, он и погружался все глубже, по-прежнему не достигая никакой спасительной опоры. Одна за другою тем временем над ним вспыхивали в небе звезды, и от каждого его движения ворчащий, цепкий ужас болота миг за мигом отдалял его от высокого, ко всему равнодушного неба. И снова… вдруг снова услыхал он сперва ее нетерпеливый запах будущей матери и в тот же миг почувствовал, будто грудь его ткнулась в твердь! Это оказалось спасением: мордой он навалился на чуть притопленную опору и напрягся, подтягивая передние копыта. Чем больше освобождался он от вяжущей и липкой силы болота, тем все резче и призывнее для него становился ее далекий еще запах, и вот, едва очутился он уже весь пусть на зыбкой пока, все еще вокруг плавно колыхавшейся полутверди, этот ее зов обратился в одно-единственное, что он чувствовал и слышал, потому что для него вновь мгновенно исчезло все остальное, а уж тем более это вечное звездное небо над ним. Зов крови – вот что спасло его…

Старик глубоко в себя втянул остывающий воздух, опять уловил в нем ее близкое присутствие и, приопустив рога, проревел, грозя, призывая и предупреждая. Но соперник его нынешний был все-таки еще слишком, чтобы побеждать, молод, он покуда чувствовал и понимал зов лишь своей собственной, впервые в его жизни этой осенью пробудившейся в нем крови. Он не слышал сейчас коровы, и потому ему, в сущности, еще не за что было биться. И верно, предупреждения он не понял, он слишком высоко вскинулся для броска и устремился пытать судьбу.

Соперника встретил старик, крепко упершись в землю, и от прямого удара рогов в рога копыта его вошли в нее еще глубже. Невольно его чуть покачнуло, но все-таки от сдержал чужую шальную силу и, уловив, что в этот раз окончательно ее пересилил, отбросил противника, успев ударить его в грудь. Со свежей глубокой раною молодой зверь попятился, мелко запереступав, чтоб не упасть. Однако последний удар пришелся столь ловко, что бык отлетел к камням, копыта его скрежетнули по ним, сдирая мох, и он присел, надсадно всхрапнув. Когда же он снова встал в рост, круто и тяжело вздымая бока, и поднял глаза, в них уже не было больше прежней ярости – в них присутствовали теперь лишь боль и бессилие побежденного, который уже не стыдится своих страданий и которому уже не к чему их скрывать. С глубоким стоном он, прихрамывая, точно бы падая на каждом шагу, вломился в лес, сокрушая сушняк на своем пути, какой в эту гонную, первую его осень выпадал ему одиноким. И это было справедливо – мало кто выигрывает первый бой.

Когда все стихло, старик вдохнул свежего, уже вовсе к ночи выстывшего воздуха, который теперь весь был для него полон ее тревожного дыхания, и мотнул мордой, разбрызгивая кровь. Разминая ослабшие после боя ноги, он круто повернул к болоту, откуда все призывнее и резче долетал до него нетерпеливый зов ее молодого и горячего тела и где она, поняв, что бой закончился, недвижно ждала сейчас победителя. Его или молодого. В этот раз она дождалась все-таки его. Очередь другого настанет, возможно, на другой гон.

Он повел ее к покосам, на которых, пока не установятся после крепких первых морозов надежные зимники, всегда стояли стога сена.

Лунная, а оттого и светлая, недавно пришедшая ранняя ночь вся была полна тайных для постороннего, едва различимых звуков жизни, какою жили сейчас и леса со всеми невидимыми своими обитателями, и города людей.

По коридорам прорубленных через леса и прорытых сквозь горы дорог, озаряемым бегущим вперед светом, безостановочно проносились в ночи и сейчас тяжелые и ревущие машины людей. Их огромные города и неисчислимые деревеньки, как и днем, исторгали из себя на далеко вокруг дым своих очагов и заводов, и, словно от пожаров, электрические зарева поднимались сейчас над ними в темное и зябкое небо.

Старик, как и всякий сильный зверь, не боялся людей, он просто их сторонился, поскольку никто другой не способен, как это делает человек, так умертвлять все вокруг себя, что рядом с ним жизнь для всего этого другого – даже для растений… нет – для них тем более, потому что они не способны убежать! – становится попросту невозможной, и потому этот всякий другой, уже лишь для того, чтобы только выжить, невольно вынужден сам далеко стороной обходить места, какие посетил человек и каких коснулась его дерзкая, не знающая удержу рука.

И перед проселком старик приостановился.

Вдалеке урчал мотор, и за деревьями помаргивали два желтых глаза машины. Люди находились еще далеко за поворотом. Да даже если бы и не было видно мелькающих желтых глаз их машины, он бы все равно учуял людей задолго до того, как они смогли бы его заметить, – по чужому для остуженного к зиме их звуку, по запахам пота, табака, собак и бензина. Старик перешел дорогу и остановился в подлеске у обочины: самка, все прядая ушами, стояла на противоположной стороне в нерешительности. Отфыркнувшись, старик, подавая ей пример, вбежал в лес и погодя прислушался – она наконец собралась с духом и теперь догоняла.

Они были уже далеко, как машина людей пересекла их след, медленная и надсадно громкая на расползшейся осенней дороге. Нет, что бояться людей, когда успеваешь услыхать и учуять их первым? Когда твои ноги в лесу и болоте проворней их самой скорой машины?

Как равному равного, зверю следует опасаться только зверя.

И старик шел вперед осторожно, нюхом трогая ночь и ухом прослушивая дорогу, хотя и знал, что здесь не водится медведей и волков, а живет только легкая и стремительная, как тень ястреба, бесшумная рысь-кошка, какая вряд ли, даже подыхая от голода, решится напасть на двух здоровых и, в сравнении с нею, огромных зверей.

Там, откуда он пришел сюда, когда в тех местах люди машинами осушили моховые болота, он победил однажды медведя: во время гона осмелился тамошний хозяин зарезать его первую в жизни самку, которой добился он в своем первом в жизни победном, что и нынче, бою. Весь месяц он не отходил от нее, и отошел тогда совсем ненадолго, как услыхал ее вскрик и рев хозяина, вмиг обезумевшего от запаха свежего, переполненного горячей кровью ее мяса. Год выдался голодный, и медведушко, выследив их, ждал, видно, когда он отойдет от самки, потому что ослаб, наверное, из-за голода и остерегался, возможно, встречаться один на один с ним, с быком. Он метнулся тотчас на рев хозяина, увидел зверя уже рвущим ее тело и не промахнулся с первого раза, оглушив лихоимца ударом передних копыт. Он разорвал ему брюхо и, рогами раскидав вокруг его вонючие внутренности, еще долго топтал их, дурея от темного духа полуживой еще медвежатины.

Так потерял он свою первую в жизни корову и немало дней в тот год дико метался по округе в одиночестве – запах хозяина словно продолжал жить с ним, надолго пристав к его рогам, отпугивая собратьев и не давая покоя ему самому…

Но здесь был мирный лес.

Высоко над ними в звездно мерцающем небе раздавался изредка посвист птичьих крыл, режущих холодеющий к зиме воздух на заветных караванных путях к югу. Было слышно, как глухари на лиственницах ощипывают закисшую в пору хвою да как с наступлением темноты снявшиеся с лежек зайцы, пугаясь собственных теней и звуков, время от времени похрумкивают в кустах на своих жировках.

Он провел ее краем давней лесосеки, перевел через ручей, не замерзавший и в морозы, и остановился на первой елани. Как он и ожидал, здесь и верно стояли три нетронутые копешки, огороженные жердями. Выкос вокруг них серебрился от инея, павшего на ровно выстриженную литовками траву. Справа черной непроницаемою стеной вставал бор, беспросветен и днями-то, а слева желтело болото, в глубине которого меж моховых, усыпанных клюквою кочек полно было надежных мест для дневок. Из-за болота, правда, досюда долетал слабый дух человеческого жилья, но он, старик, уже третий гон коротал рядом с ним зимы, и здешние края неизменно его спасали: в пусть и ягодные, да только топкие для человека мхи люди ни летом, ни осенью далеко не забредали, а в глухие поры они не отваживались в стороны от зимников, по морозу продавливаемых тракторами, сворачивать в глубинные снега.

Здесь он и сыграл свою новую свадьбу и зачал, возможно, очередное свое потомство, которому предстояло в очередной раз продолжить род лосей.

Утро подошло незаметно и хмуро.

Этак словно вдруг из ночи выступили сперва безо всякой тени три одиноких посреди елани копешки, обнесенные для надежности жердями, и над котловиною болота открылось низкое, вязкое и недвижное небо, словно свет нового дня опрокинулся на землю отовсюду враз – с востока и запада, юга и севера. Черная ночью стена бора обратилась тотчас в свинцово-серую, и утренним дымом человеческого жилья опять потянуло из-за болота. Дым в этот раз был пронизан запахами хлеба и мяса, едой людей, но их самих, сколько он ни проверял, близко как будто нигде не было. А она полагалась на него теперь полностью: обкусывая макушки подлеска, то и дело поглядывала в его сторону, доверяя его чутью и вниманию. И он, как вожак и старший, забыв о еде, старался, как мог, отблагодарить ее за это доверие.

Он знал, что их близость недолга. Более того – что эта их обоих нынешняя свадьба для него, возможно, последняя. С морозами он оставит ее одну, а на следующий гон ему, если он и доживет, вряд ли удастся победить в поединке. Опыт дает уменье, но не силы, и он способен управлять только еще могущим побеждать телом. Он чувствовал наверняка… как все живое, существующее непосредственно за счет естества природы, как растения, птицы и все вообще животные, а не человек, который всегда сперва переделывает это самое естество, чтобы лишь затем употребить его, то есть – прокормиться и обогреть себя, а с тем и теряет глубинное свое чутье… да, он, старик, чувствовал наверняка, что это его последняя победная осень и последняя для него лосиха вообще.

Если бы он был способен думать и размышлять, как люди, он бы, наверное, заранее пришел бы в отчаяние от страха и ужаса пред своей старостью и своим неминуемым грядущим исчезновением, из каких, должно быть, люди и решаются-то проникать своим рассудком в тайну жизни и существования всей природы вокруг в надежде овладеть когда-либо этой тайною и тем, может быть, обеспечить себе если не бессмертие, то хотя бы спокойствие пред неизбежным. Но ему совсем незачем было думать и размышлять, ибо был он зверем и потому нерасторжимой частью природы. Не то что человек, какой, чтобы существовать, вынужден постоянно и ежемгновенно противопоставлять себя всему остальному и целому. Да, он, старик, был сам нерасторжимой со всем целым частицею, и чем лучше у него это получалось, тем дольше он был способен жить и тем здоровее рождалось его потомство.

Нет, он не думал… он только знал это все и превосходно это чувствовал.

А если бы он мог говорить, как люди, да еще оказался бы при этом человеком мужественным, щедрым и предусмотрительным, он, наверное, попытался бы сейчас пересказать ей всю свою жизнь, чтоб матери своего нового потомства передать свои опыт и умение побеждать и потому – вообще жить. Но он не просто не умел говорить, как люди, а это тоже вовсе от него не требовалось, а уж тем более не важно было – хороший он или плохой зверь. Сама природа давно распорядилась за него, как хозяйка, дорожащая каждой толикою своего добра: все, что он знал и умел, теперь незримо было передано чреву той, что бродила сейчас рядом с ним по кустам, всецело полагаясь на его чутье и слух. Да, ему не нужно было уменье говорить. Он должен был теперь просто охранять ее, пока она с ним вместе и пока их общее продолжение не окрепнет в ней одной уже, таинственно и навечно соединив обе их жизни с жизнью всех их общих предков. Затем она, оттого что дальше он ей совсем не нужен, уйдет сама, унося в себе все то, кем он был и стал за прожитые годы, что умел и чему научился… и даже – о чем мог бы рассказать, если б умел говорить. Но ему, зверю, совсем ни к чему было и это уменье людей, ибо за него уж давно, сызначала распоряжалась сама природа: давая другую жизнь, он говорил все, что было необходимо…

И пошел снег.

Первый, внезапный осенний снег. Весь воздух – как недавнее пасмурное утро, неяркий, какой-то безродный свет, заполнил вдруг ровный и беспрерывно летящий шорох влажного белого пуха, закрывшего собою все вокруг. Ветра не было – первый нынешний снег как бы просто осыпался на землю с низкого, тотчас над вершинами сосен начинавшегося неба, начиненного ненастьем. Пора было искать дневку – что могло быть удачнее внезапного утреннего снегопада, который мгновенно захороняет свежий след?

Старик уж и шагнул было в сторону болота, из одной лишь покуда осмотрительности потрогал воздух, да и замер: кто-то приближался сейчас к ним, почти неслышимый за густо опадающим вокруг снегом. Где-то в ольховнике у самого бора пискнул, отвлекая, рябок, то ли потревоженный нежданным гостем, то ли просто со сна прочищавший сейчас горло. Но все это покуда еще не сулило беды: старик учуял верхом наконец, что к ним приближается не человек, а собака, каких полно вьется вокруг лесного людского жилья. А чуть погодя, как он обнаружил ее дух, он различил и ее саму – мохнатую и черную, прыжками мчавшую кромкой болота, как бы преграждая им путь к отходу. Ничтожное, крошечное существо, осмелившееся почему-то встать на их пути, собака пока лишь рычала, задыхаясь на бегу от ярости, и, лишь когда подскочила и остановилась пред ним, припав к земле на передние лапы, залилась без удержу захлебывающимся лаем, и шерсть на ее загривке встала дыбом.

Лениво ударив копытом и выворотив клок дерна, он чуть склонил рога ей навстречу, и собака из благоразумия отскочила прочь. Однако, видя, что он не движется, вновь подпрыгнула ближе. Хоть и занятый собакой, он заметил, как самка, покинув подлесок, подбежала, остановилась рядом и, вытянув морду к лесу, задвигала ноздрями. Он снова ударил копытом, прогоняя неутихающую собаку, та в свою очередь вновь чуть отпрыгнула, и в этот самый миг сзади, от бора, прозвучал будто бы раскат грома. Как-то необычно всхрапнув, точно захлебываясь, самка взбрыкнула и метнулась к болоту первою. Собака устремилась за нею, но что она могла против молодой и могучей лосихи? И потому с угрозой и еще недоуменьем старик оборотился к бору, откуда только что грохнуло, – он как бы прикрывал уход подруги.

И только тут он увидел вдруг противника.

Им оказался невысоконький человечек в рыжей меховой шапчонке, сбившейся на одно ухо, в унтах и перехваченном ремнем полушубке. Лоб человека был осыпан каплями крупного пота, на глазах посверкивали стеклами аккуратные очки. Он целился, и ружье прыгало в его руках.

Старик, не мешкая, прыжком снялся с места, на втором прыжке вломился уже в болото и здесь услыхал другой, в угон сделанный выстрел, но свинец прошел рядом, срезав с ближнего куста ветки.

Он пробежал совсем немного по ее следу, широко вокруг забрызганному свежей розовой кровью.

Если б он был человек, который умеет всегда – или же пытается только, но все равно – соизмерять происходящее и свои поступки, он, может быть, поскорее убрался бы вовсе прочь подобру-поздорову от этого окаянного места. Но он был зверь, который никогда не тратит время на выгодные или правильные размышления, а исключительно действует согласно своей природе, чтобы прежде всего в опасности охранить свое потомство. Только это глубинное и неподвластное размышлению, что зовется у людей безрассудством и отчаянием, двигало им теперь, только это, как бы и без его даже воли, управляло теперь его сильным и могучим еще телом.

Застал он ее пред прыгающей с беспрестанным лаем, охрипшей уже собакой.

Мотая мордой, облепленной пузырящейся розовой пеной, она отфыркивалась, раскидывая вокруг по снегу сгустки крови, забивавшей ей горло. Увидев его, собака прыгнула было теперь к нему, но он, когда она была еще в прыжке, встречно сшиб ее ударом копыта, придавил к земле, и лай ее захлебнулся в собственных, жарко в молодой снег брызнувших внутренностях. Не в силах уже остановиться, он ударил ее и еще раз, дробя и раздавливая ей череп, а затем, резко подцепив рогами, взревел и отбросил в сторону. Извиваясь в воздухе, собака упала в багульник…

Лишь теперь он обернулся к ней.

Морда ее склонилась уж и вовсе к земле. Вдруг она упала сначала на колени, а в следующий миг и вся разом рухнула на бок и взглянула на него теперь испуганно-недоумевающими огромными глазами. Он горячо лизнул ее, но она не пошевелилась. Тогда он отпрыгнул, как бы приглашая ее за собою, как давеча, когда переходили они ночную лесную дорогу, и обернулся: у нее лишь судорожно дрогнули обессиленные и непослушные ноги. Затем и совсем уронила она морду, и, смешиваясь с ее последним хриплым дыханием, у ее губ задымил обильно набухающий ее кровью свежий красный снег. Вот она еще раз вскинула было морду, снова ее уронила, и пена у нее на губах перестала пузыриться.

В тот же миг он в последний раз услыхал выстрел.

Удар свинца в грудь оказался настолько сильным, что он, попятившись, чтоб не потерять равновесие и не пасть тут же, присел на задние ноги. Теперь человек оказался перед ним всего в нескольких шагах, и снова в руках у человека запрыгало направленное в него ружье.