Текст книги "Роман с урной. Расстрельные статьи"

Автор книги: Александр Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Кремлевская звезда
^{Маленькая драма}

Кремлевские палаты, январь 2004 года.

Путин

Достиг я высшей власти!

Соперников мне явных больше нет:

Те куплены, а те друг дружку сами

Перегрызли… Кстати о Грызлове:

Конечно, кадр он свой, в огонь и в дым!

Погрыз своих ментов, волчар – и ладно:

И им не в убыль – чай не насмерть грыз,

И овцам волчья кровь – бальзам на душу.

Но! Еще греки завещали нам:

Важнейшее из всех других искусств –

Искусство меры. Да пожалуй сразу ж

Об этом и распоряжусь.

(нажимает кнопку на столе)

Голос помощника

Чего

Изволите?

Путин

Пиши в приказ: Грызлова

Снять с МВД в связи…

(задумывается на секунду, сморщив лоб)

с избранием

На пост главы Госдумы.

(отпускает кнопку)

И да будет

Там нашим постовым!..

Да, правлю мастерски: стол чист, все – здесь…

(целит пальцем в висок)

Мал золотник – да дорог! И какая

Каналья ляпнула: микроцефал!

Что, лучше был тот боров?..

(невольно озирается)

О нем впрочем,

Пока живой, поосторожней вслух…

Скорей бы уж… А то как тут начнет

Опять чудить – перед охраной стыдно…

Но дал же счастье человеку Бог!

Всех кинул! Был и в коммунистах первых,

И в первых демократах, и в царях!

Лечь обещал на рельсы – положил

На них страну. Пил как свинья

И жил, и властвовал – и все как с гуся!

Я как-то у него на именинах,

Которые не дай Бог пропустить,

Спросил, когда уж он совсем набрался:

А вам не снятся по ночам кошмары –

За Белый дом, СССР, Чечню?

А он мне – пьяный, а соображает! –

(передразнивает)

«Шта я, преступник, понимаешь? Я –

Политик! Шта еще и сам могу

Явиться кой к кому в кошмарном сне!..»

Ну подожди!.. Ужо такой тебе

Устрою упокой! Таким швыдким

Отдам отпеть – в гробу перевернешься!..

(крутит головой, словно очнувшись от напасти)

Фу, что же это я! Крещеный

Все ж человек… Не подобает нам,

Правителям, смущать себя злорадством…

Преждевременным… А все – с чего?

Достиг я высшего венца, а счастья

Нет на душе – царя страны! Вон Буш

Как блин сияет в масле, никакая

Его и лихоманка не берет!..

Да, зависть для правителя негожа,

Но и завидую-то в чем ему?

Не в деньгах – мне на них начхать, мне стоит

Лишь свистнуть, мне их столько принесут,

Что Черномырдин с зависти усохнет

И сам Билл Гейтс сползет с его строки.

И власти мне, и челяди хватает,

И все творцы, лишь только им мигнуть,

Меня так вознесут, как ни Нерону,

Ни Сталину, ни модной поп-звезде

Не снилось!.. Это счастье антипода

Спать не дает! Уж мне ль не знать, в какой

Змеиной он толчется ступе!

За океан, в Ирак, нырнул войной

От собственных гадюк, а как посмотришь –

Все лыбится и все цветет! А мне

И в зеркале себя уж тошно видеть:

Скорбит душа – и это видно всем,

Как знак, печать какого-то недуга…

Может, спросить у Патриарха – он

У нас верховный жрец, да и по той

Еще конторе не чужой… А ну

Сейчас ему и позвоню – какой бишь

Там у него мобил?

(набирает номер, громкая связь отвечает)

Патриарх

Я слушаю.

Чего, мой президент, угодно?

Путин

Я

По личному…

Патриарх

Не понял, по какой

Наличности?..

Путин

Да Бог с ней! О душе я

Поговорить…

Патриарх

Не рано ль? Я и то

Еще не думал о своей…

Путин

Да сплюньте!

Душа…

Патриарх

Болит?

Путин

Вот тот-то и оно!

А почему – не нахожу ответа!..

Патриарх

Врагов, сын мой, у нас еще не счесть!

От ереси заморской спаса нету!

А потому как может не болеть

Душа всех наших православных граждан?

Поганый Папа аки тать в нощи

Лихую лапу на сосцы кормящи

Так и наводит! Так и тычет ей –

Чрез необузданных тобой немцовых,

Хакомад и прочия…

Путин

Уже ж

Их прикопал. А больше – и хотел бы,

Да не одни мы в мире…

Патриарх

Зато здесь –

Одни, и крест животворящий с нами!

И люди – наши! Но гони ты прочь

Всех этих хаббардистов, кришнаитов,

Свидетелей Иеговых, ведь все ж –

Агенты ЦРУ, тебе ль, коллега,

Не знать? Так, бесы, из перстов и рвут,

И чистят нас!.. А отдели поболе

Землицы отчим храмам, да на фонд

На православный льготцу кинь, да чашу,

Известную тебе, верни – тогда

И успокоится душа. Я, кстати,

Тут кой-какой проект тебе изобразил

И скинул по е-мейлу. Когда лучше

Об оном звякнуть?

Путин

Вы, святой отец,

Повременили б малость. Люди мерзнут…

Патриах

Все в руце Божьей! Аки и гласа

Избравших тя – и, Бог не выдаст, паки

Изберущих. Он на небеси

Воздаст всем чашей полной, нескудельной!

А нам, Его наземным слугам, здесь

Крепить Его Престол и не стесняться

В насущных средствах – заповедный долг!..

Так я тебе о ту неделю звякну…

Путин (отключает связь)

Нет, с этим бесполезно о душе.

Накушал брюхо – а глаза все жаждут!

Кому же еще звякнуть – то есть, тьфу,

Прилипло – позвонить? А ну Швыдкова –

Магистр культуры все же – наберу.

Он все из телешоу не вылазит –

Пусть лучше мне досуг свой уделит!

(набирает Швыдкова)

Швыдкой? А ну скажи, наш просветитель,

Наш культ-жокей, что нынче на твоем

Культурном поле есть из новых всходов?

Швыдкой

Все что душе угодно, есть. Чего

Изволите?

Путин

Вот-вот! Чем музы ваши

Дают успокоение душе.

Швыдкой

Покоя нет, покой нам только снится! –

Пардон, это не вам, я в студии.

Момент – и я весь ваш. И заверяю,

Что можете спокойно спать: процесс

Культурный управляем – и под самым

Надежным и приличным колпаком.

Даем пищать – но строго в рамках сетки,

И против вас не пикнет ни один.

Цензуры больше нет, но и крамолы –

Нет тоже.

Путин

Что, опять заткнули рты?

Швыдкой

Как можно! Не тот век! Не стали просто

Творящим не в струю платить – и все

Заткнулись сами. Но хотите песен,

Их, как в Одессе говорится, есть –

Но по естественной, конечно, таксе.

Московский мэр заслал – и как ему

Поют! Народ в восторге! Впрочем вам ли,

Прошедшему известное горнило,

Не знать той фишки?

Путин

Да я не о том!..

Конкретно, для самой души – есть что-то?

Швыдкой

Не понял, для чего?

Путин

Ну чем твои

Культурные творцы сегодня сами

Их души утоляют?

Швыдкой

А, ну тут

Все, так сказать, без перемен: под вечер

Все больше водкой, а с утра – пивком…

Путин (в сторону)

Ну нет уж, этой дряни надышался,

Еще когда… Спаси и сохрани!

(в селектор)

И это – все?

Швыдкой

Особо либеральный

Проект есть для продвинутых меньшинств –

И просто, типа жвачки, сериальный,

Для большинства народа, вариант.

Но лично вам не стал бы…

Путин

И не думай!

Швыдкой

Все понял – и звонок ваш! Но

Уж без лукавств: нельзя крушить святыню,

Культурный и народный символ наш!..

Я б водочной гешефт просил направить

Не без того безбедным клобукам,

Которые сегодня с местной властью

Со всех на храм – а деньги пополам,

А по прямой дороге – на культуру…

Путин

Какой гешефт?

Швыдкой

Ну тот, проект чего

Вам Патриарх послал…

Путин

А ты откуда

Об этом знаешь – коль я сам еще

Его посланья не читал?

Швыдкой

Культура,

И чтенья в том числе, растет! Но мы

Под вашим чутким, так сказать, и дальше

Стараться рады – и насчет грехов

Допущенных…

Путин (отключается)

Ну плут! Ну успокоил!

Пора менять – да некем. И халдей –

Зато как подает, как излагает!

Вели научно доказать, что шар

Земной – квадрат, докажет без запинки

На голубом глазу – и не моргнет!

Всем лучший друг, сама душа экрана

И демократии – а самого

Лаврентия заткнул за плешь! При том

Еще хоть и сидели – но писали,

А с этим и не пишет уж никто

Ни прозы, ни стихов. Зато на всех

Прилавках – загляденье, от обложек

В глазах рябит, а для души – ни зги!

Одно слово – Швыдкой!.. А ну-ка Грефу,

Дружище, позвоню. Авось хоть он

Порадует…

(набирает Грефа)

Алло, Греф? Ну как дышит

Твоя реформа? Есть уже плоды?

Греф

Ну, о плодах покамест еще рано,

А в остальном – цветет уже вовсю

И пахнет. Вот уже и доллар сбили…

Путин

А евро?

Греф

Ну не все ж в один заход!

Вот еще, кстати, прогрессивный шаг:

Налог с продаж намедни отменили…

Путин

Что ты же год назад и ввел?

Греф

Тогда

Был это прогрессивный шаг.

Путин

А цены

Хоть спали?

Греф

Цены никогда не спят

И не спадают…

Путин

Но зачем дохода

Тогда лишать казну?

Греф

Старались мы

Для пользы бизнеса родного…

Путин

Или

Отдельных бизнесменов?

Греф

Но ведь он,

Родной, из них и состоит! Себе я,

Помимо как по чину, не беру.

Тружусь бессонно…

Путин

А народ имеет

Хоть что-то от таких твоих трудов?

Греф

Конечно! Главное, саму реформу –

И свет в тоннеле…

Путин

Отчего ж так мрет?

Греф

Ну, чтоб вы поняли – есть, скажем, печка,

С которой греемся все мы. Она –

И есть реформа. Но по всем законам,

Не нами принятым, ее дано

Топить…

Путин

У нас же нефти – море…

Греф

Было.

Но больше – не у нас. У нас – народ…

Путин

Но если им топить, на за горами

Кто вообще на выборы придет?

Греф

Ну, до того еще жить-жить! К тому же

Миграция указанный ресурс

С лихвой нам восполняет…

Путин

Да с такой

Миграцией лет эдак через надцать

У нас опять грузина изберут!

Или азербайджанца – или вовсе

Китайца!..

Греф

Да не убивайтесь вы!

На наш век русского народа хватит!

Путин

Ну а душа?

Греф

А что душа?

Путин

Не жмет?

Греф

Ну нет, уж тут меня увольте сразу –

От дела или от души. Душа –

У нас поляна патриарха. Кстати

Не надо б ему водку отдавать…

Путин

А ты о ней как разузнал?

Греф

Да бросьте,

Уже все знают! Но вот водку б я

Как раз советовал в казну направить:

Международный будет меньше визг,

А денег может дать не меньше нефти…

Путин (обрывает связь)

Но почему реформа и душа –

Для этих грефов так несовместимы?..

Нет, все он врет, хоть вроде и не вор –

Или по крайней мере не попался!

Или не знает правды всей – но я,

Ее хоть знаю? Да, вопрос!.. А ну-ка –

Что там у нас с реформой правовой?

(набирает Козака)

Ты, Козак? А ну доложи по нашим

По правовым фронтам. На них-то хоть

Победы есть?

Козак

Могу сказать, что главный

Наш враг разбит. Ну в смысле в основном…

Путин

Да ну? Преступность?

Козак

Нет, мы с ней не бились –

Наш правовой совковый нигилизм!

Суды присяжных – уже сплошь и рядом,

И подсудимым новыми УК

И УПК даны права такие,

О коих не мечтал английский лорд!

Адвокатура на правах законных

Бьет насмерть обвинительный уклон.

Прокуратура в шоке. Справедливый

И состязательный процесс в суде

И оправдание в нем подсудимых

Уж входят в норму, от которой все

Смотрящие с Европы рукоплещут.

Фонд Сороса…

Путин

Постой, постой, а что

С преступностью?

Козак

Я же сказал: задача

И ставилась не вывести ее –

Ввести, напротив, в правовое поле

Законности…

Путин

И что теперь она

Там делает?

Козак

Как что? Находится.

Путин

Ну а бандитов стало меньше?

Козак

Меньше –

Осужденных за бандитизм. Зато

Оправданных гораздо больше стало.

Путин

Ну а самих убийств? Разбоев, краж?

Козак

Наслышан – больше. Но проблема эта

Уже не наша – бывшего Грызлова.

А что по фонду Сороса…

Путин

Ты мне

Лучше скажи по водке сразу: ты-то

Что думаешь о ней?

Козак

Я? О какой?

Путин

О той, что думаешь! Не ври мне только,

Что ты один не в курсе ничего!

Козак

Да если честно, я подумал только –

И позабыл. Сейчас же, говорю,

У нас в том поле этих осуждённых

Все меньше, чем, ну, тех, которых там

Все больше. Потому о ней уж лучше

Совсем забыть. Уж очень, не в пример

Нефтянке даже, не цугундером,

А смертью пахнет. Если сам Грызлов…

Путин (разъединяется опять)

Все, круг замкнулся. Дальше нет и смысла

Звонить по всуе верным номерам.

Один! – как в стылой камере Лубянки

Наедине с безвыходной душой,

Как Шапка Мономаха в Грановитой

Под колпаком Кремлевского Полка…

Не столько жмет сама охрана эта,

Как мысль, что явных тех уж не видать –

А тайных? Вот поговорил с командой:

В речах – все вроде тут же за меня.

А в душах? А позадушам? Тому,

Кто их топтал позорно, беспощадно,

Они – и я! – служили от души,

Готовые на все для самодура.

Я ж из своих не выдал никого –

И что ж? Неверные друзья и тени

Подобного не оказали мне!..

Но я толкал машину безвременья

В стране дремучих прав не для их ласк!

В стране, от лени ставшей на колени,

Я тоже преклонил свои не с тем,

Чтоб после под собой согнуть других –

Я их хотел поднять! И верил свято:

Что только разогнусь – и вся страна,

Которая во все глаза глядела

На тот предвыборный полет меня

В крылатом «МИГе», тоже разогнется!

Лист ожиданий весь остался чист!

Я ради всех стал осеняться в храме,

Чуть не сломав об чуждый крест руки.

А те, которых влек к духовной пище,

Налопавшись ее, еще смелей

Пошли обманывать народ и грабить,

А батюшки – грабеж благословлять!

Согнал, как мух, с реформы паразитов –

А толку? Я их в дверь – они в окно!

Отборных реформаторов поставил:

Ума – палата, взяток – не берут;

За них сейчас же стали брать другие…

Фемиду европейскую привел –

Дала в суде урлу. И две реформы,

Как Молох, жрут в два горла мой народ!

Культурный фронт хотел отдать самим же

Культурным мастерам – они грызню

Промеж себя устроили такую,

Что лишь насилу растащил Швыдкой…

И вот тогда меня взяло сомненье:

Не я ли сам во всем и виноват?

Но в чем вина? Тот отрок убиенный,

Нагадивший известному царю –

Кто для меня? Из жертв Чечни, которой

Не я виновник – или все же я?

Юнец, совсем зеленый, с «Курска» или

С другой подлодки? – я их не топил!

И призывник, замерзший на этапе,

Кровавый гость не мой – иль все же мой?

Кого я точно затопил – Скуратов,

Но тот – не мальчик, вот с такой елдой!

Хотя пути Господни непонятны:

Вдруг этот сукин сын – мой грех и есть?

Тем паче, что через его стыдище

Я и взошел на трон – рукой того,

Кто вынудил меня и всех на мерзость…

А может… страшная догадка… нет,

Ужасно выпустить из сердца даже…

А вдруг вина не в том, что я убил,

А в том, что… не – чего-то иль кого-то?

И тот испуг, что я ношу в такой

Глуби души, куда сам Бог не входит,

На самом деле стал взамен меня

Царем страны – и вьет ей смертный кокон!

Кто в душу мне его занес – уж мертв.

Но кто все той же окаянной властью

Там закрепил – еще средь нас живей,

Как говорится, всех живых!.. И всуе

Злорадством робким пламенеет грудь:

Когда я сам не поражу злодея,

Его конец продлит до бесконца

Его тиранство надо мной и всеми…

Но если бы я знал, что мой удар

Закроет кровоточащую рану,

А не откроет новую!.. Ведь есть

Закон: кто сам, из лучших целей даже,

Черту переступил хотя бы раз!..

Вот в этом страхе и ответ: душа

Для львиной доли и должна быть львиной!

А я, король микроцефалов, я

Так и не смог смирительные путы

Сорвать с души и над собой взойти!

Вот потому и не выходит править

Даже каким-то Грефом и Швыдким!..

Так что ж тогда – отречься от венца?

Звезда Кремля – что, значит, не моя?

А впрочем, может, это и не самый

Дурной исход. Перемочить врага –

Не на одной Руси умели сроду.

А вот отречься от несносной Шапки!..

Или убить дракона? Или вовсе

Не трогать ничего – и пусть гниет?..

(задумывается, сморщив лоб;

потом морщины расправляются)

Моя отставка в цвете сил и власти –

Не по расчету, дабы замести

Следы злодейств былых в угоду новым,

А чтоб порвать порочную их цепь –

Как вход в какой-то небывалый Гиннес,

Как истинный полет меня!.. Ну что ж,

Тогда недолго и распорядиться.

Ну а указ – уже весь здесь…

(прикладывает к виску палец и нажимает

другой рукой кнопку на столе)

Голос помощника

Чего

Изволите?

Путин (в страшном смятении, безмолвствует)

^{Занавес.}

Газетное очко

1. Иудин хлеб

Давно меня подмывало, и все как-то не добром, написать о родных братьях-журналистах. Когда я еще только начинал таскать по редакциям свои незрелые заметки, пытаясь достучаться тем, что понимал под словом «правда», до сердец, один мастак из старой «Правды» мне сказал:

– Кому ты глаза хочешь откупорить, поц? Да я такую правду знаю, что тебе не снилась! Тут не правду пишут, а играют в игры. Хочешь тоже – учись, а нет – пшел вон!

Я тогда, конечно, оскорбился страшно – и лишь много после понял, что этот циник был, пожалуй, самым искренним из всех, кто так или иначе пытался отесать мое перо.

Сначала меня как-то потянула к себе ходкая тогда сельская тема – хоть я и сам смеялся над крамольной лирикой официального сельхозпоэта Щипачева:

 
Дед забрался на полати,
гусь пасется на лугу.
На аграрную темати —
ку я больше не могу.
 

Но пошлют меня в командировку, привезу заметку – и чуждые крамольных струн редактора толкуют мне:

– Ну вот ты пишешь: ужас, грязь на ферме, комсомолка удавилась. Но ты сам молоко пьешь? И я пью. А прочтет это молодая девушка, выбирающая путь в жизни, и ни за что уже дояркой не пойдет. Нам бы селу помочь – а ты его совсем уничтожаешь!..

Или:

– Вот у тебя секретарь райкома – негодяй. Но давай рассуждать. Значит, человек рос, выдвигался, никто за ним плохого не замечал, а Александр Васильевич приехал – и заметил. Значит, все не в ногу – один Александр Васильевич в ногу. Так получается?

То есть во всех несчастьях издыхавшего застоя сразу почему-то оказался виноватым я. А его оракулы, затем как-то без запинки перешедшие в его хулители, при этом процветали всласть. Жрали, не зная горя, в Доме журналистов водку и коньяк и щедро потчевали шампанским, еще весьма качественным, своих баб.

Первым таким оракулом для меня стал Олег Максимович Попцов, главный редактор популярного при нем журнала «Сельская молодежь». Там на правах внештатного корреспондента я протянул два года, за каждый из которых, кстати, заработал звание лауреата. Но мне, естественно, хотелось нестерпимо в штат – дабы с законной корочкой сводить и свою кралю в знаменитый тогда ресторан Домжура.

Но только дело к корочке – как у меня с Попцовым, относившимся ко мне, по правде говоря, достаточно тепло и терпеливо, какой-нибудь конфликт. Читаю свои гранки – и вдруг натыкаюсь на невесть откуда взявшуюся там, ни к селу, ни к городу, цитату Брежнева. Кричу: «Кто эту гадость мне вписал?» – «Олег Максимович». Врываюсь в его кабинет: «Какого черта?»

Он терпеливо и с присущим ему остроумием пытается мне втолковать какие-то нюансы дескать обязательной для всех игры. Но видя, что я в этих играх полный и еще упрямый идиот, терпеж теряет и орет:

– Чистеньким остаться хочешь? Не получится! Будешь как все!

Но тогда в чем была лафа: так как печать принадлежала государству, а значит, в том числе и мне, я ощущал себя в моральном праве упираться и скандально требовать свое. И выпертый Попцовым, иду к редактору отдела Сереге Макарову, тоже был очень добрый и душевный человек, и начинаю доставать его. В итоге он хватает со стола телефон – и запускает им в меня:

– Будешь бакланить, сука, я тебе такую правку впишу, до конца жизни не отмоешься!

Но при всем этом люди были все же не в пример душевней нынешнего, мирились быстро, и Макаров вскорости мне говорит:

– Ладно, примем тебя, дурака, в штат, но с условием. Ты все мараешь негатив, сделай один хороший очерк. Душой кривить тебя никто не просит, найди сам, где хочешь, положительный пример, ну где-то ж должен быть!

И я отправился в Смоленскую область надыбывать необходимый для заветной ксивы позитив. Нашел Героя Труда по фамилии Эльгудин, председателя колхоза-миллионера; но покрутившись по его хваленому хозяйству, вижу, что герой – мерзавец редкий. У него лапа чуть не в Политбюро, все цифры – дутые, убийства, мордобои по заказу, и весь район дрожит перед его разбойничьим гнездом. Тогда такие гнезда, как у знаменитого узбекского Адылова с его зейданами, водились по всему Союзу. И надо ж мне было нарваться как раз на одно из них!

Собрав в милиции и прокуратуре кучу улик на изверга и едва унеся ноги от его громил, я пишу очерк и несу его Макарову. Прочел он, вздохнул тяжко – и понес Попцову. Тот, надо отдать должное, не бросил мне мое творенье в морду сразу, а сперва отнес в ЦК комсомола, чьим органом была «Сельская молодежь». После чего все-таки в морду бросил – но я обиделся на него даже не за это.

Ладно сказал бы прямо то, что мне уже сказали: сверху дали отворот. Но он давай мне с эдаким еще оракульством внушать, что дело все в художественной неубедительности очерка. То есть пока я в самое кровавое дермище не залез, все было убедительно и я дважды лауреат, а тут сразу – неубедительно!

А кончилась вся наша с ним зыбкая любовь, когда я выдал ему новый очерк, его долго держали, потом сильно порезали и собрались печатать. Но я снес то же самое в очень престижный тогда «Новый мир», где взяли – а потом и напечатали – все целиком. И я на радостях накатал Попцову очень смешное послание, озаглавленное патетично «Нота», где слал всех к черту и требовал не сметь мой искаженный труд публиковать.

Вздохнул Олег Максимович при нашей с ним последней встрече и сказал:

– Так ты, дубина, и не понял ничего. Ну ничего, еще об этом пожалеешь.

Но что я должен был понять? Что чистой правды на печатной полосе не может вовсе быть? И всем, при любой власти, только надлежит играть в эти кривые игры, то есть по сути лгать? Конечно, дело хлебное – чему пример дальнейший, уже демократический карьерный взлет экс-цекамольца до главы Российского ТВ, кадившего уже обратным образам. Но это-то тотальное лганье в конечном счете, думаю, и развалило, как токсин, могучую, но перебравшую его страну. Эти попцы продули в свои игры, как дворяне продували встарь деревни в карты, весь приход, скатили его под свои холуйские кадила под откос – с чего и сыты стали. И я не видел никогда, чтоб у кого-то из них застрял в горле, хоть слегка, этот поистине иудин хлеб.

2. Благородное лицо

Но моя история с героем-кровопивцем на попцовском отвержении не кончилась. Напротив, свела меня еще с обширным кругом этих чуждых горя игроков – но и желанный вход в их касту крайне затруднила. Я, все горя своим неутоленным долгом, подсократил свой очерк – и понес во все газеты: «Правда», «Сельская жизнь», «Советская Россия» и так далее.

Сейчас такими глупостями заниматься уже вовсе бесполезно. Все сами себе короли, точней шестерки прикупивших прессу, как пучок редиски, денежных тузов – и разговор с тобой, если зашел не в масть, короткий. У меня, например, есть в столе статья об угробившей целую область сырьевой афере не побитого и посейчас туза этой колоды – с такой визой одного главного редактора: «Если даже все правда, тем более публиковать нельзя». Или когда я написал, как Немцов на пару с другим жуликом нагрел казну на несколько миллионов долларов, ответ в другой редакции, уже на словах, был: «Кто на Немцова катит – тот антисемит. Больше сюда не приходи».

Но прежде, при всех фильтрах и заслонах на прямую, а не в рамках игрищ, правду, хоть с авторами обходились деликатней. То есть не гнали просто вон, а клали неходячие заметки в папки с утешительными бантиками: «Попробуем… Прикинем… Подождем…» И забавная история на этой почве у меня произошла в тогдашней, еще прогрессивной «Сов России».

Редактором отдела там был очень деликатный, из тех «честных коммунистов», Андрей Иллеш, впоследствии, по перекраске вывесок, член редколлегии демократичнейших «Известий». Бродя, как погорелец с торбой, со своей заметкой всюду, где пускали, я набрел и на него. Он прочитал, вложил заметку в папку и сказал: «Это очень серьезно, надо сперва проверить по собкоровским каналам». Думаю, он сразу знал, что дело мертвое. Но, видно, дорожа своим порядочным лицом, поделикатничал ответить с ходу словоблудием или простым, по сути хлебных игр, пинком. И сам, заняв такую позу, сел на мой крючок.

Проверка его длилась девять месяцев, раза два в месяц я ему звонил и получал ответ: «Еще нет результатов от собкора». Донял я его хуже горькой редьки; он, знать, надеялся, что я первым выдохнусь и слезу с него. Но я все не слезал, взывая к его опрометчиво засвеченному благородству: «Андрей, ведь дело ж не в нас с вами! Там сироты убитых плачут – а убийца принимает ордена!»

И вот однажды он зовет меня к себе и, сделав скорбную на совесть мину, говорит:

– Конечно, мне перед тобой неловко, девять месяцев тебя морили, можно было б и родить. Но понимаешь, вот какая штука, собкор дал ответ. Факты во многом подтверждаются, но председатель уже месяц с приступом сердца в райбольнице и уже, видимо, к работе не вернется никогда. И обком считает, что выступать сейчас с убийственной статьей – просто добить больного человека.

Я говорю: ну надо ж, опять злыдень – я! Хотя по моим данным негодяй здоров как бык – но хоть и захворал бы, что с того? Так всякий запасется бюллетнем – и взятки гладки! Где ж справедливость?

Тут Иллеш, доведенный сам мной чуть не до сердечного припадка, начинает злиться и впадать в то словоблудие, которым рано или поздно все должно было и кончиться:

– Нет, это уже не справедливость, а жестокость! Но мы не можем применять ее даже к злодеям! Мы, как носители морали, наоборот должны побеждать великодушием!

Я говорю: давай хоть в ту больницу позвоним, предметней будет спор. Но он, не желая никаких звонков, уже завелся этим пафосом великодушия – куда только оно потом девалось, когда всем скопом таких благородных стали добивать уже поверженное из башенных орудий прошлое с его пенсионерами и ветеранами, вопя с надрывом: «Додавите гадину!»?

А я, шмоная на своих птичьих правах по этим коридорам, приметил еще раньше, что при совестливом Иллеше увивался такой же начинающий, как я, шустрый парниша Вова Яковлев. Мы с ним даже уже слегка здоровались, но у него внедренье шло успешней моего: Иллеш то ли уже взял его к себе в отдел, то ли как раз собирался брать. И этот Вова, бывший с самого начала в кабинете, только я попер на шефа, как вскинет хвост трубой – и на меня:

– Да ты здесь кто такой, чтобы с ним спорить? Да он тебя мог вообще погнать, а он на тебя столько своей крови выпортил! Да ты, свинья, ему, святому человеку, еще поклониться должен!..

Я, взятый в угол, уже тоже закипел слегка:

– А ты-то сам кто, сявка, есть? Ну и заткни хайло, пока цело!

Тут забегают бабы-секретарши – и тоже, чуя драку, в визг; мы трое, красные как раки, уже чуть не за грудки друг дружку – в общем хоть святых вон выноси!

Но выпихнули вон в конце концов меня. Я тут же связался по межгороду с эльгудинским райцентром, и мне ответили, что жулик не хворал и дня. Попробовал я сообщить об этом Иллешу – но так как уже показал себя свиньей и скандалистом, то и был послан с легким сердцем в зад. Вову же Яковлева следом уже прочно прописали в касту – ну а дальнейшая его судьба, главы самого доходного издательского дома «Коммерсантъ», известна.

3. Воровайка

Но наконец-то повезло и мне: меня взяли стажером в сельский отдел «Комсомольской правды».

Главным редактором тогда там был наш будущий глава Госдумы Селезнев. Фигура в том, редакторском обличье, хоть ему и было всего 30 с чем-то, даже казавшаяся мне внушительней, чем в его пост-качестве. Впрочем в той, еще могучей как-никак державе пресса была в полном смысле действующей властью, и даже не четвертой, а второй, после партийной. По газетной заметке людей лишали запросто самых высоких кресел – хоть и пробить цензурные заслоны было нелегко.

Теперь все это девальвировалось крайне – что при действительной свободе слова, думаю, и было б справедливо. Поскольку дело прессы не валить начальство, а давать стране правдивого угля. Но нынче она просто дает туда-сюда, по усмотрению из-за кулис, и служит не стране, а этим закулисным сутенерам.

Итак Селезнев, первый крупный властелин, которого я видел близко, как и первый в пирамиде – а «Комсомолка» тогда почиталась по нахальству первой из газет – внушал мне, самому последнему в строю, невольный легкий трепет. Он же, поднимаясь на этаж в особом лифте, в черном кожаном пальто, с набрякшей всей своей значимостью физиономией, казалось, и не замечал меня.

Хотя уж много лет спустя, когда его загнали на гораздо низший пост редактора «Учительской газеты» и мы с ним встретились, уже довольно запросто, я смог понять, что ошибался. Но когда он, священный в свое время Главный, сам предложил мне сигарету и зажег огонь, во мне вновь трепыхнулось нечто позабытое давно. Былой кумир – все бог, и девальвация его в просто милого и обходительного собеседника невольно ущемила мои ностальгические чувства.

Впрочем он и при власти в «Комсомолке» с подчиненными держался просто, лаконично и без хамства. Верстается номер, все столпились над столом с макетом, доходит до намеченного на сладкое фельетона, его характерная реакция: «Не обхохочешься. Ну что ж, другого нет».

Служить тогда я хотел страшно, дослужиться все до той же вожделенной корочки корреспондента – а пока мне выдали только бумажку, отпечатанную на машинке, дозволявшую лишь вход в редакционный корпус, больше ничего.

Между тем на этажах этого здания старинной сталинской постройки, где сидели «Комсомолка», «Сов Россия» и еще несколько газет, я успел так или иначе перезнаться с разными обитателями этих этажей. И мое самолюбие, честно говоря, было слегка уязвлено тем, что многие мои ровесники уже ходили в признанных авторитетах и ценились, независимо от штатных должностей, по какому-то особому, гамбургскому счету.

Со мной в отделе сидел Леша Черниченко, сын знаменитого сельхозписателя Юрия Дмитриевича. Последний на моих глазах стучал в свою прославленную, «крестьянскую», как любил щеголять, грудь, внушая маловерам: «Без партии народ – слепой щенок! Партия – наша надежда и опора! Кто против партии, не понимает в сельском деле ничего!» И только этой партии накостыляли, как он же стал автором того ударного в хвост коммунистов плагиата: «Додавите проклятую гадину!» А Лешу за его статью по телефону похвалил сам Брежнев! Потом он, уже сменив, как папа, политический окрас и резво выскочив из той же партии, как из чужой постели поутру, рассказывал эту историю как анекдот.

Оно анекдотически и было, потому что с сообщением о брежневском звонке пришел из секретариата главный прикольщик «Комсомолки» Миша Палиевский, и все упорно думали, что это его очередной прикол. Но в ту пору Леша очень аккуратно умел отделять анекдотическое от существенного. Писал с огромным пафосом о нерадивцах и транжирах государственной копейки – а заправлять свою машину ездил к левакам за кольцевую автостраду. Где мне, когда я как-то съездил с ним, очень понравилось название орудия для перекачки топлива из баков ЗИЛов: «воровайка». Я так над этим словом и всей вытекавшей из него двойной моралью ржал, что Леша веско, как уже не мальчику, но мужу подобает, отпустил: «Старик, ведь ты дождешься, что смеяться будут все, кроме тебя!»

Странно: вот он-то мне как раз при всем своем двурушии, однако не лишенном цехового соучастия к товарищу, казался самым прирожденным журналистом, готовым изменить чему угодно, но не своему перу. Он был единственным на моей памяти, кто до глубокой ночи дожидался выхода свежей газеты со своей статьей, чтобы доставить ее прежде, чем появится в ларьке, своей возлюбленной жене. Но наигравшись сперва в коммуниста, потом в демократа, кончил тем, что вообще ушел в какой-то бизнес по сколачиванию этой уже не пахнущей ничем копейки. То есть победила в конце концов эта казавшаяся в нем сначала чисто наносной и не являвшей сути «воровайка».

Еще заметен был из молодых, но ранних перышников «Комсомолки» совсем зеленый юноша Валя Юмашев. С каким-то ну совсем невзрослым и несобранным лицом, как будто только слез с горшка и мыслями еще остался там, он вел однако целую страницу по комвоспитанию молодежи «Алый парус». А потом, как-то логически сменив, как горшок детства на солидное седалище, свой алый стяг на противоположный, уселся на уже серьезной должности в коротичевском, первом рупоре крамолы, «Огоньке».