Текст книги "Роман с урной. Расстрельные статьи"

Автор книги: Александр Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

7. Лавровый веник

В конце концов мое пророчество насчет охотников дать показания на супостата не только целиком исполнилось, но и, как будет дальше видно, перевыполнилось даже. И я уже мог повторить за грибоедовским героем: «Я про него скажу такую правду, что хуже всякой лжи!» Но где и от чьего лица ту правду было говорить – при уже названных законодательных запретах на вольное перемыванье кандидатских косточек?

Формально, а честней сказать – фиктивно эти вешняковские запреты должны были избавить наши выборы от неразлучной с ними лжи и того черного пиара, коим занимались мы. Но на самом деле только обязали лгать хитрей, избавив от последней, не увязанной с выборными ухищрениями правды. Это, очевидно, понял и Путин, отменив почерневшие уже до неприличия губернаторские выборы. Но и этим в сути не исправил ничего – перепустив только те деньги, что как шли, так и идут на выборы, из наших вольных жил на более высокий уровень. Сегодня такса, как известно всем, кто в курсе, за пост губернатора – 7 миллионов долларов. И надо, как сказал своим пиарщикам один сибирский губернатор, «греть уже не вас, шакалов, а решающих всерьез вопрос».

Но в принципе – возможны ли у нас честные выборы? Думаю, что перво-наперво для этого должна быть честной пресса, дабы избиратель мог хоть знать, кого на самом деле избирает. Не может, по определению, быть какой-то частной, купленной вместе с газетой или телеканалом правды – Березовского, Потанина, Лисина; правда может быть для всей страны только одна. С этого надо начинать, а не с бессмысленных, при сохранении наших кривых экранов и зеркал, запретов. Я написал об этом статью «Черный пиар» – но, разумеется, достиг ей только озлобления коллег, кормящихся вместе со мной тем же пиарством.

Короче говоря, добытую мной правду надо было как-то довести до местного ума. Сделать ее рупором нашего главу было нельзя: это ломало его имидж пеньковатого, зато надежного хозяйственника и миротворца. Тогда-то мы и вспомнили про Коломийца, шефа местных бань, который в случае победы Гельмеля наверняка терял свой банный пост.

Он, понимая это еще лучше нашего, пошел ва-банк: согласился стать дубль-кандидатом, чтобы от своего лица, согласно вешняковскому регламенту, глушить противника. И тут уже мы наработались с ним всласть – и я не исключаю, что сама возможность прозвенеть на весь свой город грела его не меньше прагматичного расчета.

Ему помогли зарегистрироваться, и я задал ему темы для двух его спецвыпусков – не без расчета просто занять тем его бодливый разум, дабы не мешал. Тем более он накануне задал мне такую сцену. Стучится в мою дверь – а я уже по эдакому заговорщицкому стуку научился узнавать его; заходит и, буровя взглядом, спрашивает: «Ну и кто я теперь?» Я чуть подрастерялся от его вопроса: «То есть?» – «Ну кто – на вашем поганом языке?» – «А, ну ты по-нашему дублер…» – «Нет, ты мне дуру не гони! Я знаю, как я называюсь!» – «Как?» – «Дебиленок!» Тут я все понял: это он, значит, нарыл мою статью, где я вскрывал все карты черных пиарщиков, цинично называвших кандидатов дебиленками. И прибежал за сатисфакцией – которую и получил в традиционном для Руси формате, отняв тем кучу времени и вынудив меня переступить личный завет не пить с утра.

На пару дней он от меня отстал, но когда, опять как партизан на явку, притащил плоды своих колючих дум, они превзошли все мои ожидания. Прежде всего он придумал бесподобное название для своей газеты против супостата: «Не дай Бог!» – уже меня на этом конкурсе оставив на пять пунктов позади. Потом враги замучились писать, что это жалкий плагиат, что это уже где-то у кого-то было – но это был их жалкий лепет оправданья. Как в музыке – всего 7 нот, и все, от Моцарта до группы «Манго-Манго», пишут ими, так и в литературе – ограниченный набор словес, и король тот, кто в точку применил их в нужном месте. А до чего это название попало в точку, чуть позже мы с Серегой убедились опять-таки воочию. Ну а пока, хотя Серега и Сергеич его восприняли скептически, я настоял на нем категорически – или сдаю свой ноутбук, пишите дальше и редактируйте все сами.

Вторым смачным заходом Коломийца стал его памфлет «Почему я иду на выборы?» Он в нем родил целую россыпь перлов, могших бы стать хрестоматийными в пиарном деле, где никакие технологии не катят против этих гранул, спекшихся из вулканирующей лавы собственной души:

«Хотят обналичить доверие избирателей в особо крупных размерах!.. Один раз наобещают, а потом 5 лет будут доить – да так, что глаза на лоб полезут как у бешеной коровы… Иногородние команды сообща с местной «пятой колонной» колдуют и шаманят над оживлением известного политического трупа… В их штабе сегодня творческий кризис – зато куча денег. На эти деньги можно нанять дивизион информационных «катюш», которые с придыханием расскажут, что у нас и солнце б не вставало, если б не известный фон-барон!..»

Особенно хороша была его находка с информационными катюшами – на «ТВ-Траст» сияла местная звезда экрана Катюша Иванова, очень смазливая и артистичная, незамужняя, что еще подливало ей соблазна в глазах мужиков. Девица в самом деле одаренная, такой в одном флаконе Леонтьев, Караулов и Романова, причем и сам флакон был хоть куда. Она наводила больше всего ужаса на наши ряды, ибо владела этой казовой, с искренним надрывцем интонацией – когда клеймила местную власть за обескрышенные люки и погашенные фонари. Все наше «ТВ-Степь» против нее не катило, сводя свои программы к тем же жалким оправданиям по агрессивно выдвигаемым ей счетам. И она только чуть перегнула с частотой своего сияния в экране – ибо на свете нет таких деликатесов, от объедения которых не тошнит. И этот ее перегиб как раз подрезал своим каламбуром Коломиец.

В его первый спецвыпуск я вставил «Блудного мэра» и еще такую же объемную статью «Черный передел подкрался к Славгороду незаметно» о вражеских попытках отсутяжить под правозащитные рулады нефтебазу. Из иллюстраций – Коломиец с его выгоревшей от поджога входной дверью, которую он хранил 7 лет, словно предвидя нашу встречу; и коллаж с ножом и вилкой, занесенными над нефтебазой. Туда же я поставил и сказку № 2 «Влюбленный лис», герой которой свою любовь к курятине выдавал за любовь к курам.

Газета с большой шапкой «Не дай Бог!» над суровым, как сама местная жизнь, портретом Коломийца получилась пальчики оближешь. Мы ее под мраком ночи, дабы враги не разузнали раньше времени, отпечатали – и через почту разослали по всем городским квартирам.

Эффект был потрясающим. В день ее выхода мы с Сергеичем заходим днем в гостиницу – администраторша за своим стеклом что-то взахлеб читает, чего за ней не наблюдалось раньше никогда. Даже за этим делом своим зорким оком, с которым мне потом еще пришлось бодаться, не замечает нас, чтобы выдать оставляемые у нее ключи. Заглядываем к ней – и наши души обливаются бальзамом: она с головой ушла в газету «Не дай Бог!». Сергеич ей: «А что это у вас за газетка?» – «Очень интересная!» – «А есть еще? Можно купить?» – «Больше нет, но вам, как нашим долгожителям, дам почитать – только с возвратом!»

Назавтра была суббота, главный банный день в городе, и мы с Серегой пошли в главную коломийцевскую баню № 3. Ходить туда мы пристрастились еще раньше, поскольку Коломиец, к пущему им восхищению, отреставрировал ее за свою службу выше всех похвал. Когда-то, когда Славгород еще был ценен для страны его оборонкой, элеватором и просто в силу хоть и ходульно звавшейся, но соблюдавшейся «заботы о людях» – в нем построили эту баню № 3. Как хвастал задиристо сам Коломиец, такие бани раньше строили только в областных и краевых центрах – а вы, гады, там паритесь за четвертак!

Он навел блеск порядка в раздевалке, в моечном зале и в раскаляемой под верх шкалы парилке. Там был и ледяной бассейн, без которого я вообще не мыслю бани, и большой, плавательный, где резвились и детишки, и их папы. И все это – по фантастической цене в 25 рублей! Хотя и она, в десять раз меньше, чем в самом плохой московской бане, для нищего Славгорода была туга. И для тех, кто и ее не мог осилить, действовала еще баня № 1 – без бассейнов, за 10 рублей. А в этой супербане была еще и так называемая сауна, куда приходят узким кругом, тоже с бассейном и с бильярдом даже, где мы после тоже побывали, но сейчас речь о не о том.

Лишь мы с Серегой, прикупив по венику по столь же экзотической цене в 10 рублей, вошли в мужской разряд, так гордо еще по старинке называемый, как снова окатились тем же медом. Две банщицы сидят во главе раздевалки – и уже, видно, даже не читают, а скрупулезно перечитывают тот же «Не дай Бог!» И мужики, уже слегка приподнятые пивом, вместо обычной темы о рыбалке и ходовых свойствах местных праворульных «хонд» – перетирают нашу же газету. Коломийца уже прочат в мэры, а самой крылатой фразой стала «Не дай Бог!»

То есть один мужик другому в раздевалке: «Пива еще будешь?» – «Не дай Бог!» В парилке: «Еще подкинуть?» – «Не дай Бог!» И эта ушедшая в народ находка Коломийца грела наш с Серегой слух всю эту баню – как греет до телесного оргазма веник, оказавшийся для нас в этой парилке не березовым, а лавровым! Для полной радости в нашей микрокоманде не доставало только нашего третьего подельника – Сергеича. Но он упрямистым бочком ушел от нашей банной радости – чему невольным виноватым оказался я.

8. Документ «Х»

Один мой старый друг, с которым мы прошли по молодости много бесшабашных троп, по наступившей следом зрелости сказал мне: «Попомни мое слово! Твой язык тебя до добра не доведет!» Ну что ж, я виноват тогда – и в отношении Сергеича; хотя как переделать то, что дал мне, как характер Коломийцу, Бог?

Сергеич от того же Бога – человек души хорошей, доброй, но от отслуженной им службы – отставной полковник, что не проходит даром ни для чьей души. И сколько я ни знал служивых душ, у всех одна и та же странная дилемма: или прекрасная жена, с честью прошедшая все тернии службы и смены ее мест – но дети сволочи. Или жена – сучища, но при этом дети хороши. Такой фатальный почему-то в нашей армии расклад, точнее нерасклад.

И у Сергеича, ушедшего с почетной, но бесхлебной службы Родине на наши непочетные хлеба, как раз жена была на высоте. Еще он, бывший политрук и кандидат по философии, послужил замом главы подмосковного района по оргчасти, но того главу на выборах сожрали. И он, чтобы достроить начатую на госслужбе дачку, подрядился к нам спецом по аналитике.

Как у любого экс-армейца, у него был ключевой набор любимых выражений вроде: «Я думал, что я самый тупой, а ты еще тупей меня!» «Да я все понимаю, только, как собака, не могу сказать!» «Все, что ты там гундосишь – галиматня!» Еще он всех допек реминисценциями о своей работе в Подмосковье и ее провале – казавшемся ему страшно поучительным: «Да я все это по своему району знаю, сколько еще там гундосил, что все делаем не так!» Хотя эта его специфическая жилка и помогала нам в контакте с тем же Фицем, занимавшим ту же должность, что и бывшая Сергеича. И меня бодливый спор с ним приводил к находке более бесспорных аргументов для моих статей. Но при долгом пребывании в условиях одной орбиты все психологические нестыковки, как известно, обостряются.

Я помню одного редактора из еще допотопной «Правды», страдавшего каким-то чуть ли не религиозным страхом перед печатным словом. Прицепится, например, к слову «икона»: «Надо убрать, а то люди прочтут – и станут все в домах иконы вешать!» – «Но вы прочли – и не повесили ж!» – «Я – это другое дело!» При этом он еще был и энтузиаст: возьмет чью-то заметку – и сидит до ночи, выправляет под себя, искренне веря, что оказывает этим величайшую услугу автору. И обижался страшно, когда его за это не благодарили, а наоборот.

Но самое смешное, что подобные энтузиасты не вывелись и по сей день, когда уже такое пресс-раскрепощение, что хоть святых вон выноси! Таков был и Сергеич: прицепился к моей сказке про мышей: «Замени конец, где у тебя все проголосовали за кота. Это нельзя ни в коем случае печатать: люди прочтут – и точно его изберут!» И как я ни убеждал, что никакое слово само по себе не значит ничего, а может только действовать текст в целом, почему и нельзя эту целостность ломать, – все было бесполезно. И лишь наш менее зашоренный молодой вождь, которого Сергеич признавал по впитанной с армейским молоком субординации, спасал меня от этого энтузиазма. Хотя, если копать до глубины, Сергеич так держался за ту дурь не потому, что был такой дурак, а потому что отдал ей без малого всю жизнь. Пусть чушь, «галиматня» – но чья рука поднимется перечеркнуть свою, пусть даже криво прожитую жизнь? Скорей потянется зачеркивать чужое не кривое, дабы не мучило привыкший к строевому ходу глаз.

Попутно с этим легким трением я впал в конфликт с местной красавицей Оксаной, подброшенной в нашу команду Юрой и блиставшей своей статью, вообще богатой среди местных дам. На эту зазывную стать я и повел полушутя, для скраски наших вялых поначалу дней, игривую атаку. Она, повизгивая и жеманясь, отбивалась от нее – что сроду делу не вредит, а то и помогает даже.

Папа ее держал магаз, она хорошо одевалась, ездила на своей машине и затесалась к нам не по нужде, а так, для бантика. И при наших, на интимной грани, играх я попросил ее, уже всерьез, об одном легком для нее, но важном в общих целях одолжении. Она пообещалась клятвенно – но так за целую неделю и не доехала до указанной ей цели. В итоге я при всех ей объявил: «Ты меня предала, а я предателей не выношу, поэтому вот тебе шиш теперь, а не моя любовь!»

Она вместо того, чтобы исправиться, только обиделась на это, а я на нее – не только под моими чарами не павшую, но и сорвавшую мне дело. И эта моя затаенная обида вырвалась, когда она варганила для Юры кандидатскую листовку и дала ее мне на поправку. Я все поправил, надо было еще подписать ее интервью с Юрой, я набрал: «Беседовала Оксана…», – и не ведая ее фамилии, добрал: «Пиздоболенко». Распечатал на принтере и отдал ей.

Но я же говорю, нечто святое в отношении печатного, даже на принтере, слова, особенно в далеких от циничной прессы людях у нас по сей день не извелось. И вдруг как Оксана завизжит; все, кто были рядом – к ней, да как заржут, увидев на печати то, что в устной речи тут не колыхнуло б никого.

А дальше, когда хитрозадый Ходиков ушел от нас в отказ, при этом всячески изображая свою безотказность, я, чтобы поиметь с него хоть шерсти клок, взял у него в аренду журналистку Свету. Создание юное, ребенок, как Сергеич называл ее – хотя достаточно фактуристое тоже. Она глядела мне в рот во все глаза, интересуясь страшно моим творчеством и всей нашей командой, источавшей запах неких недоступных здесь доходов. Сама она в газете Ходикова получала те же 2 тысячи в месяц.

Я зарядил ее на положительные отзывы местных о главе, сказав: интересуйся всем, и о чем спрашивать не принято – особенно. Чем необычней спросишь, тем интересней будут отвечать, тем выше будет твоя цена на следующих выборах, на которые, если даст Бог, вместо меня наймут тебя.

Она спросила меня затая дыхание: «А вы читали наш спецвыпуск к юбилею города?» – «Нет». – «Как жалко, я его тоже готовила, обязательно вам покажу». – «Я не потому не читал, что не видел, а потому, что читать нельзя». Она чуть не расплакалась: «Александр Васильевич, вы одним словом можете убить!» – «И воскресить! Так что старайся – и заслужишь похвалу!»

Она ее в итоге заслужила, но до того, стремясь по моему же наущению вникать в суть всех вещей и не стесняться спрашивать, еще меня спросила: «А что у вас делает Александр Сергеевич?»

Что делает Сергеич, называемый на языке пиара аналитиком или креативщиком, действительно со стороны было понять нельзя. Что делал в наших ранее вооруженных силах замполит – а в нынешних разоруженных делает зам по воспитательной работе? Учит родину любить – вчера советскую, сегодня с тем же выражением лица, выдающим подлеца, антисоветскую. А говоря прямей – строит видимость того, чего нет. Этот взращенный еще советской властью навык, самый гнусный в ней, при отметании всех ее плюсов остался нам как некое бессмертие, заложенное коммунизмом в демократию.

Короче, едем мы в машине: Сергеич спереди с шофером Федорычем, бывшим местным шефом ДОСААФ, под старость загнанным бескормицей в бомбилы; сзади я и Светка. И я ей говорю: «Ты спрашивала, что Сергеич делает? Рождает в думах мысль, философ-профессионал, самый главный в нашем деле мастер!»

На самом деле этим я хотел подначить больше Светку – которая с широкими глазами проглотила это за такую же неясную, как и все связанное с нашей миссией, монету. Но Федорыч схихинул, и Сергеич, иногда терявший напрочь чувство юмора, обиделся и даже пожаловался на меня Сереге.

Но мы с ним худо-бедно примирились, когда я пристыдил его: «Как ты, полковник, да еще философ можешь обижаться на какие-то там разговорчики в строю!» Но дальше вышел анекдот, которого он мне уже простить не смог. Он все нудил: «Нет сил уже гундосить, что нельзя без графика работать! Надо составить план мероприятий, вы – молодые, у вас пальцы врастопырку, но порядок должен быть! Смейтесь надо мной сколько хотите, но я буду настаивать категорически!»

Поскольку этот план, впрямь очень важный в плане показухи для заказчика, был мне, работавшему так сказать с колес, никак не нужен, я ему отвечал: «Да брось ты эту хуйню, пусть у Сереги о ней голова болит!» Но он, прошедший уже названную генетическую школу, стоял за этот план, как партизан за Родину: «Он должен быть, это как базис в философии, пусть мы его потом нарушим весь, но без него нельзя!»

Тем временем Серега разрывался «в поле» и, горя своими авантюрными задумками, все говорил «да, да», но каждый день о плане забывал. Сергеич проел мне им все уши, и я говорю ему: «Слушай, ну если он тебе так нужен, возьми сам и составь – ты ж у нас самый опытный на этот счет!»

И он тогда мне доверяется: «Брат, я бы уже давно его родил – но не умею на компьютере создать таблицу в формате А-3». То есть в размере бумажного листа в два раза больше, чем обычный писчий А-4, на котором этот план не умещался. И я ему: «Давно сказал бы! Давай нарисую!»

Я сел за наш штабной компьютер и, пока он отходил отлить, открыл страницу, создал документ – который, как в наш век, наверное, уже любой ребенок знает, надо как-нибудь назвать. Я ему дал первое же пришедшее в голову имя, сохранил под ним, после чего его с экрана стер – и начертил таблицу на 60 искомых клеточек.

Сергеич, воодушевленный этим не до конца освоенным им чудом техники поблагодарил меня за помощь – и начал заполнение клеточек своим фикс-планом. Он целый день провел за этим скрупулезным делом – внедрить в каждую клеточку, что ноября такого-то спецвыпуск, а такого-то рекламный ролик по «ТВ-Степь» и т. д. Под вечер весь наш коллектив, включая Юру, Оксану и других, собрался в комнате, чтобы разъехаться кому куда – и все ждут Сергеича. Он наконец забил последнюю клеточку – и, страшно довольный этим, забыв, что называется, сохранить свой документ, нажал на крестик для его закрытия. Но компьютер при таком неверном завершении работы выдает стандартную иконку: сохранить ли изменения в документе? И посреди его фикс-плана тут же выскочила надпись: «Сохранить изменения в документе «Хуйня»?»

Сергеич сразу даже не допер, что это я назвал так его документ – а не волшебный для него компьютер. В его полковничьем мозгу, заполошенным целым днем работы, это слово отозвалось примерно так же, как в мозгу Оксаны ее псевдоним. Он в ужасе отпрянул от экрана – к которому сейчас же кинулся народ, только и ждавший окончания его трудов. И дикий хохот публики, сразу понявшей весь его просак, посеял между нами уже нешутейное зерно раздора.

9. Любовь не дремлет

В первый же день приезда, не успел я распаковаться, у меня в номере звонит телефон. Ласковый женский голос: «Здравствуйте! Не хотите заказать девушек?» – «Не хочу». – «Что ж так?» – «Да так». Еще в тот день, до самой ночи, телефон звонил не меньше пяти раз – и все с тем же предложением, никак не находившем, к огорчению звонившей, спроса. Но капля, как известно, долбит и камень.

Серега обожал свою жену и, будучи куда моложе моего, все изнывал по ней: «Ну невозможно как хочу!» Поэтому те же тревожные звонки, не обошедшие и его номер, зудили его ретивое еще пуще. И через неделю этой непрерывной капельной осады наши с ним нравственные крепости – все же не камни-на-Оби! – сдались. Кстати Сергеича, чье ретивое было по-армейски неприступно, эти же звонки, видно, владевшие какой-то своей аналитикой, сразу обошли. Что его по-своему задело – тем более когда он еще обнаружил под своим матрасом пачку кем-то там оставленных презервативов: «Почему вам звонят – а мне нет?» – «Пожалуйся администраторше!» – «Нет, мне оно не нужно – но кто это за меня решил?»

Короче, на очередной звонок я изменил своему прежнему отказу и спросил уже составившую часть моих пенатов невидимку: «А как тебя зовут?» – «Алена». – «Ты сидишь в гостинице?» – «Нет, мы тут рядом, я пошлю машину, и вас привезут». – «А каков тариф?» – «Недорого, всего 300 рублей». Я записал ее телефон и пошел в номер к Сереге.

Сама такая суперльготная цена, конечно, раскачала бы и папу Римского. Но мы, все же еще не до такого края рыночники, чтоб не моргнув глазом покупать, даже за очень дешево, живых людей, все же слегка заменжевались. Но тайный фитилек уже в обоих запылал; я еще вспомнил, что мой журналистский долг – разведывать все неизведанное; и, подталкивая друг дружку к телефону, мы набрали Алену. Она нам тут же объяснила, что перед гостиницей нас будет ждать такси с надписью «Блюз», которое само все дальше знает.

И вот таксист подвозит нас к пятиэтажке в стороне от главной улицы, берет полтинник, сколько в Славгороде стоит путь в любой конец, и уезжает. Мы по мобильнику звоним, Алена говорит, что надо подождать на улице, пока девушки одеваются и красятся. Что-то уже не так – и на траверзе неясного притона в нас нарастает стремная волна. С одной стороны, поди знай, что ждет нас там, среди чужого города, еще и гасящего к этому позднему часу свои огни. А вдруг там вместо милых девушек лихие мужики – и хорошо, если еще ограбят только. Но с другой, мы уже разогнались, как к зубному – и скорей бы уж!

И тут прямо из мрака на пустой дорожке возникает парень, прет прямо на нас и, не замечая нас – в тот же подъезд. И у потерявшего терпеж Сереги ему вслед срывается: «Куда без очереди?!» Но тот скрывается в подъезде без оглядки, мы сквозь лестничные окна видим, как он поднимает как раз на тот этаж, после чего трещит мобильник: «Это Алена, мы готовы, поднимайтесь».

Она нам и открыла дверь, Серега с ходу ей: «Кто сюда сейчас вошел?» – «Никто не заходил. Смотрите сами». Квартира была на три комнаты, две из которых смежные: зала с примыкающей к ней комнатушкой. В зале за столиком сидели наши девушки: одна стройная и худенькая – и теластая другая. Серега, исполняя роль вождя, прошел сперва в кухню, заглянул в ванную и сортир, потом за дверь ближней комнаты – и двинул к дальней, но тут Алена преградила ему путь: «Туда нельзя». – «Почему?» – «Там спит ребенок». – «Ну дай посмотреть». – «Не дам. Вот ваши девушки, на них смотрите».

Мы с ними переглянулись – и ушли на кухню на совет. «Ну что, уходим или остаемся?» – «А ты как?» – «А как ты?»

Конечно, обстановка в бомжеватой хате, да еще со спящим в ней ребенком, если то был впрямь ребенок, была не ахти – но и ждать другого по той зажигательной цене не приходилось. И я сказал: «Давай так: я согласен только на худышку, у меня на толстых аллергия. Если ты пасть под толстую готов – остаемся, нет – уходим». Он, ясный перец, сразу захотел ту же, что и я, но я уперся на своем, и он тогда махнул рукой: «А, ну какая разница – но в следующий раз выбираю я!»

Мы сели к барышням за столик, придвинутый к диванчику, и прежде всего по требованию Алены, то есть, очевидно, мамки, расплатились за дальнейшее. Что в этом деле – самая противная деталь, ибо наглядно сдергивает с него весь флер и ставит нас в один разряд с животными. Хотя мы генетически они и есть, во что нас сейчас тычут носом и законы нынешнего рынка, отменяющие человеческие. Но что-то человеческое тем не менее, как атавизм, еще застряло в нас. И когда мы наскоро выпили под тост «Чтоб не так стыдно было!» и более рыночный вождь увел свою барышню в первую комнату, а я остался на диване со своей, вся генетически присущая охота, вступившая в клинч с человеческим, оставила меня.

Такой конфуз со мной уже бывал в Москве, когда та же оплаченная спьяну похоть при очной ставке с ее жертвами разбивалась вдрызг. Я даже эту рефлексию, сыгравшую со мной мрачную шутку, в свое время описал – но на сей раз все вышло по-другому. Моя избранница, звать Людой, видно, прочтя в моих глазах мою загвоздку, взяла всю инициативу на себя: «Давай уже?» И я ответил знаком пристыженного согласия – что в кривом деле куда легче, чем командовать им самому.

Она быстро, как-то по домашнему, без затруднения разделась, всей своей вышедшей на свет фигуркой показав, что я в ней не ошибся – и стала раздевать меня с каким-то таким утешительным, по-матерински, чувством, что у меня в душе настал полный комфорт. Мы даже между делом, что она вела с большим техническим уменьем, как медик лечит страждущую плоть, разговорились – и продолжали разговор даже когда уже вернулся вождь, а потом из комнаты с ребенком вылезла и мамочка.

Ее печальная судьба, рассказанная очень просто, без малейшей жалобы и помпы, была как под копирку списана с массы подобных судеб, ставших сейчас судьбой страны. Родилась она в близком отсюда Казахстане, откуда ее с мужем и ребенком выгнал тот национализм, что разыгрался во всех бывших союзных нациях, кроме русской. Здесь, в Славгороде, дальше которого уехать не смогли, и местным-то работы не хватает, а для русских беженцев, встречаемых местными русскими в штыки и чуть не в шею, ее и вовсе нет. Муж, и завлекший в этот край, казавшийся ему со слов каких-то собутыльников обетованным, побившись здесь и узрев свой просчет, исправил его тем, что просто смылся. И когда кончились последние гроши, оставшиеся от продажи дома в Казахстане, хорошо хоть добрая душа Алена взяла на свою работу. Эта работа позволяет как-то хоть питаться, платить за съемное жилье и учить дочку в школе. Сейчас еще чуть полегчало – дочка подросла и не боится оставаться одна дома, когда мама на работе, а то было совсем невмочь.

Потом правдивость ее слов мне подтвердила Сашенька, рассказ о драматической истории с которой еще впереди. Только на самом деле у этой Люды не один, а два ребенка – и мамка Алена ее родная младшая сестра. Сама она не работает, у своих работниц отнимает половину тех трехсот, владея, как Чубайс, природной монополией на этот рынок в городе. А тот парень, что мы видели и что впрямь пронырнул в хату до нас – Аленин муж, тунеядец, целыми днями спит в той комнатке с их дочкой, куда Алена не пустила. Вот такой пердымонокль.

Я этой Люде, обошедшейся со мной лучше медичек ЦКБ, сказал: «С тобой бы познакомиться по-человечески, сходить в кабак, до подъезда тебя проводить, на подоконнике поцеловаться. В общем спасибо тебе от души». Она же: «Что вы, это вам спасибо, что приехали, сейчас с клиентами такой напряг!»

Серега со своей толстушкой, видно, не так спелся, и когда мамка Алена прервала наш разговор своим таксометром: если еще хотите, заплатите, – живо за кушак и шапку, ну и я за ним. На улице он расплевался, как хороший мальчик, первый раз поцеловавший даму в неуказанное место: «Фу, какой стыд! Лучше дрочить!» Но я был в прямо противоположных чувствах, уже горя желанием повторной встречи с Людой, чудесно исцелившей меня от комплекса боязни и вины перед ее товарками. Но ход всего дальнейшего такой возможности уже мне, к сожалению, не дал.