Текст книги "Роман с урной. Расстрельные статьи"

Автор книги: Александр Росляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Я там его однажды посетил и подивился состоявшейся с ним в небольшое время перестройке. Когда в конце 80-х накатила эта первая волна расправы с лицемерным партноменклатурным прошлым, кто-то надоумил меня собрать все старые материалы по эльгудинскому делу, включая хронику моих хождений по редакторам, закрывшим своими совестными и бессовестными грудями негодяя, и отнести все это в «Огонек». Я же вдобавок позвонил и убедился, что Эльгудин, когда многие уже летели с мест, все еще при своем. Сложил я все это и понес, как к старому знакомому, к Юмашеву.

Он с этим дивным новым видом какой-то крайней, чуть уже не государственной загруженности проглядел мои странички и, слегка поморщившись, сказал: «Оставь… Не знаю… Все это, конечно… Но сейчас есть вещи поважней». Я и сам не был уверен до конца, стоит ли ворошить старые язвы, когда, как мнилось, не сегодня-завтра грянет избавление, с победой над стогнатами, от всех язв вообще. Но я тогда не знал, и в голову мне не могло прийти, что бывший алый парусник как раз уже трудился над новейшей «Целиной» новейшего кумира Ельцина, закладывая свой последующий потрясающий скачок на самую вершину следующей пушечно-номенклатурной власти.

И вот я, глядя на всю эту золотую поросль, уже тогда начавшую справлять свой бенефис, который и затем не прерывался ни на миг – а строй при этом поменялся лишь как блюда за столом – не мог все нипочем понять: ну почему их, ничем таким не отличавшихся вроде от меня, уже знала и читала вся страна – а мой скандальный кипеж не шел дальше коридоров?

Вопрос больной, конечно, для тщеславия, и я бы, может, и хотел свести его к банальной теме о продажности, ведущей к денежным и прочим барышам. Но как сказал один давнишний лис, все продаются, но не всех хотят купить. То есть красиво отличиться я бы мог тогда, когда бы кто-то захотел за те же денежки купить меня, а я бы, такой честный, не продался. Но должен искренне признаться, что мне никто подобных предложений, сколько я ни выставлялся на печатном рынке, и не делал. Мои же пернатые ровесники, как не стареющие и не теряющие своих прелестей от смены покровителей гетеры, шли как при коммунистах, так и при дальнейших демократах нарасхват.

Как будто в них, фаворитах стойкого при любой погоде и волне успеха, причем самые большие компартийцы оказались потом самыми большими демократами, сидел еще какой-то дополнительный секрет. Которым кому следует и так владели, а прочим было нечего и знать.

Хотя у меня в этой связи есть одна, не знаю сам, насколько справедливая догадка. Когда я еще только-только начинал автором всего двух напечатанных стишков и одного рассказика, сижу однажды дома – звонок в дверь. Открываю – стоит очень приличный молодец в строгом костюме с галстуком: «Здравствуйте, я к вам». Я говорю: «Ко мне ли? А вы кто?»

Он мне сует в нос корочку красного цвета, где я, чуть ошалев, вычитываю лишь одно: Комитет Государственной Безопасности. Вот эта от горшка сидящая в нас рабская закваска, заставившая тотчас заляметь перед его картонкой и меня! И я смиренно, как овечка, уже без единого вопроса провожу негаданного гостя в свою комнату, лихорадочно смекая, чем мог проштрафиться перед его знакомой раньше исключительно по анекдотам службой?

Он же – в моей квартире! – дружелюбно предлагает мне присесть, садится сам и говорит: «Да вы не волнуйтесь, у меня к вам просто одно предложение». И излагает суть: что я, как им известно, накоротке со всякой творческой богемой, в курсе помыслов и настроений, а это очень их интересует. И не готов ли я давать им изредка, скажем раз в месяц, информацию, которая весьма послужит пользе всей страны?

Я от таких речей теряюсь еще больше и вместо того, чтобы в картинной позе дать прямой отказ, неловко лопочу: «Да вы знаете, едва ли справлюсь, бестолковый я, даже на службу не могу устроиться…» На что он говорит: «А это все не страшно. Трудоустроиться мы вам поможем, даже лучше, чем вы думаете. И всем вашим талантам обеспечим самое достойное вознаграждение».

Но эти авансы, совсем уж унизительные для гордости еще всецело обольщенного своими силами юнца, заставили меня наконец набраться духу и ответить твердо нет. Мой гость, ни капли этим не смутившись, а наоборот, чуть ли не с еще более доброжелательным участием поднялся: «Да вы не спешите, вы еще подумайте, а мы еще вас навестим. Только о нашем разговоре попросил бы никому не говорить».

Но больше меня никто из столь участливых и милых на поверку органов не посетил. И вспомнил я о скоро позабывшемся визите уже много позже – удивленно глядя, как прилежные и даже неприлежные совсем собратья самым непостижимым подчас образом взмывали ввысь и начинали угощаться по тому самому гамбургскому счету, суленому когда-то мне. Но если уж меня, нестройного, тогда возникла мысль, вниманием не обошли, то неужели других, куда более организованных и стройных, минули? Но эта тайна, видимо, так и останется вовек во глубине их душ.

4. Тарелка щей

Заведующей отделом в «Комсомолке» мне досталась некая старая дева с массой ее причудливых болячек, в чем я ей, конечно, не судья. Но изливался ее вечно скверный дух в виде бесконечных придирок и нахлобучек на самую бесправную среди всех голову – мою. Она – партийная, номенклатурная; и я, никто, взятый из милости стажер, не комсомолец даже – смиренно вжавшись в свой шесток, терпел все молча, в рожу ей ответно не плевал. Но в результате все же получилось так, что плюнул – и самым худшим из возможных образом.

Отправили меня в командировку по тревожному, как называлось тогда, письму доярок одного совхоза, которым не давал житья заведующий фермой. На месте выяснилось, что этот откормленный на всем парном бугай был каким-то страшным половым тираном. Одних доярок он где мытьем, где катаньем переимел, других дожимал до слез и увольнений, мужей их бил, топил в кормушках, прыгал даже на малолетних дочерей своих несчастных пассий.

Обостренным нюхом новичка неладное я ощутил уже в попытке местного начальства ознаменовать мой приезд банкетом. Полный стол яств, водка, коньяк, и парторг слезно умолял меня с дороги остаканиться: дескать люди, женщины особенно, замерзли так, что если сейчас не выпьют, завтра ж слягут с воспалениями легких. Я говорю: кто ж не дает? Взял рюмку, чокнулся и, не поднося ко рту, вернул ее на стол. Сейчас же по косому взгляду хлебосольного парторга все дружно повторили мой маневр, и расторопная прислуга мигом удалила все спиртное со стола.

После чего я с перепугу потребовал себе в сопровождение секретаря райкома комсомола и следователя прокуратуры. И на всех встречах все беседы вел только под протокол с подпиской об ответственности за дачу ложных показаний.

Но все равно: в редакцию вернулся – на меня уже лежит тележка. Что корреспондент повел себя неправильно, не ознакомился, не внял, не разобрался, и потому все, что напишет, будет ложь. И моя заведующая стопами Цезаря, не дозволявшего жене и подозрений, задает мне тут же страшную головомойку. Я ей кивать на протоколы, а она: «Мне этого не надо, мне надо, чтобы не было вот этого!» – и тычет своим пальчиком в поклепное письмо.

Затем берет в ладошку ручечку и на моих глазах, для пущего воздействия, строчит ответ: «День добрый, уважаемые те-то! Благодарим за внимание к газете!» И дальше просит лицемеров извинить за меня, неопытного новичка, который будет обязательно наказан. Перепечатывает этот подлый текст на бланк – и несет на подпись к Селезневу.

Но тот, приняв довольно механически в ряду других бумаг и эту и начав уже подписывать, бросает: «Серьезно оступился малый?» Но моя глупая цезарша, мигом бзднув, начинает заверять его, что все в порядке, ничего такого, и даже все мои шаги и правота заверены прокуратурой. Тогда Селезнев с недоумением отводит руку – так эта бумажка и осталась с половиной его подписи – и говорит: «За что ж тогда мальца-то дрючим? А ну вздрючим тех, кто наклепал!»

Я же тем временем сижу ни жив ни мертв в ожидании своей опять задавшейся как нельзя хуже участи. Но возвращается свирепая начальница, не глянув на меня швыряет мне на стол самый генеральный, цвета махаона в гневе, бланк – и цедит:

– Ну, твое счастье. Можешь сам на них что хочешь написать, Селезнев подпишет.

И я, сообразив все сразу и из пропасти воспрянув до небес, пишу: «В такой-то обком КПСС. Направляем вам письмо с клеветническими измышлениями таких-то… та-та-та… и просим дать принципиальную оценку». И уж им дают!

Но я, как-то не взяв в расчет, что уже нанес тяжкую подкожную обиду мстительной бабешке, волоку следом и заметку. Где в сочных красках – все подробности лирического беспредела бугая, беда которых только в том, что обогнали время лет на десять. Сотрудницы по этажу визжат, но моя цезарша с ее неутоленным женским чувством багровеет: «Ну знаешь, это уже слишком. Этого тебе тут не позволят! Каких-то сучек покрывать!» И я, хлопая глазами, вижу по ее идущему со дна колодца гневу, что больше всего в заметке ей глянулся как раз сам красочно изображенный мной бугай.

Но у меня, уже окрыленного первой победой, хватает дерзости пустить заметку по инстанции через ее голову. Мужики ржут: «Соображаешь хоть, кому ты это сунул?» – «Так я чем виноват, что у нее по этой части ерунда?» – «Факты хоть замени приличными!» – «Так он нарочно ничего приличного не делает!» – «А этого никто не тиснет все равно, очко у всех играет, дурачок!»

А тогда в «Совраске» как-то очень убедительно писал Андрюха Черненко, из тех же молодых и ранних, ну постарше меня не на много лет. Потом, после обмена партбилетов на чубайсовские чеки, он, рядовой сержант запаса, все теми ж неисповедимыми путями вышел в действующие генералы на пост начальника центра общественных связей ФСБ.

Я с ним был слегка знаком, где-то лакали водку вместе. И он мне, как и Леша Черниченко, не отворяя главных тайн, тоже не прочь был дать при случае, как дока новичку, какие-то полезные советы. И вот как-то мы с ним стояли в очереди в буфете-столовке на последнем, венчавшем всю постройку этаже. Очередь шла вяло, одна девчонка на раздаче не справлялась с нашествием оголодавших к вечеру. Но приближение к заветной цели – наконец-то выкушать добротный кусок мяса – развязало его неболтливый вообще язык по поводу моей, известной и ему, истории:

– Спокойней, старик, будь к таким вещам, мой тебе совет. Ну переделай, как хотят, тебя что, от этого убудет? Ты просто съездил – и в тебе еще кипит. Спусти пар. Если хочешь здесь работать, не надо этими ужасами пугать, все равно дальше этажа не уйдет, озлишь всех только… Щи полные и бифштекс, – Андрюха наконец достиг желанной цели.

И, загрузив поднос, своей неколебимой, как у моряка на колебимой палубе, походкой потащил его к столу. Пока готовился мой кофе, я продолжал невольно любоваться им. С чувством рачительного едока он обтер салфеткой ложку с вилкой, развел крепкие локти, взяв наизготовку инструмент…

От его плотного, коротко стриженого загривка веяло лютым спокойствием уверенного в себе на все сто профессионала. Вот так же точно он брал в свою бойцовую ладонь перо, спокойно обращая трепетные факты жизни в бестрепетный газетный материал. Так же, без эмоций, вырезал его, уже опубликованный, и вклеивал в личный архив-альбом, имевшийся у каждого солидного собрата. И эту поступательную неотвратимость не мог смутить никто – даже тот всем известный хохмач Миша Палиевский с его двумя коронными и неизносными примочками: «Писатель! Классик! Автор монографии «Литература – это я»!» И еще, когда в типографии верстались его стишки о Ленине и патриотике или какой-нибудь первополосный официоз: «Внимание! Ключ на старт! От-сос!»

Но остальной народ спокойная самоуверенность бойца как-то невольно заставляла расступиться, и даже машинистки по своим неписаным законам печатали его бесспорные и никогда не заходившие на второй круг репортажи в первую очередь…

Он сделал первый зачерп, со спины было видно, как вся фигура подалась навстречу пище. Но тотчас пригнутые плечи разошлись, ложка с плеском полетела в щи, он развернулся, и я увидел лютый, несообразный ни с чем гнев в его лице. Он встал с тарелкой и стремительно пронес ее на стойку:

– Опять холодное! Сколько раз можно говорить!

Девчонка, растерявшись сразу, следом кинулась к импульсивной самозащите:

– Я не могу каждому наливать, вас много, а я одна.

– Не можешь, поищи себе другое место. Мы можем хоть у себя здесь иметь приличный буфет!

– Да я заменю, заменю, не кричите только.

Она занялась заменой, шевельнувшаяся было во мне шутка на предмет столь ярой привередливости тут же сдохла по соседству с убийственным, прожигавшим нерадивую буфетчицу взглядом корифея. Он молча принял свеженалитое и унес на свое место. Но теперь его загривок источал, взамен прежнего, отравленное на все сто процентов удовольствие и бурю духа во весь объем большой тарелки.

Я наконец получил свой кофе, но не решась примкнуть к сердитому рубаке, испил его за другим столиком и поспешил уйти. Мне стало как-то не по себе при мысли о том, как он сейчас расправится со сбитым на одной крови со мной бифштексом…

Заметку мою все же в итоге тиснули – но в очень смешном виде. Каждый из приложивших к ней по ходу дела руку убрал из нее какую-то казавшуюся наиболее скабрезной часть. И в результате вся фактура ушла вовсе, остался только голый пафос, что такой-то – сущий негодяй. А почему – этого уже читателю не представлялось никакой возможности понять.

Здравствуй, Абхазия!

Имя Геннадия Васильевича Никитченко у нас пока известно мало. Но именно он в июне 2002 года вернул России Абхазию, добровольно вошедшую в Россию в 1810 году и насильственно отторгнутую от нее в 90-е годы прошлого столетия.

Но прежде чем рассказать полную интриг и козней эпопею, как Никитченко нам возвращал Абхазию, надо поведать, кто он и откуда – и как смог осилить непосильный для российских дипломатов подвиг.

Родился он в Донецкой области, после армии окончил институт, стал инженером, женился, родил двоих сыновей и дочь. Но грянуло несчастье – умер старший сын. Жена захворала с горя так, что показалось лучшим уехать с родных, связанных с утратой мест. И Никитченко нашел такой обетованный край, где жизнь и климат помогли ей одолеть недуг – Абхазию.

Там он быстро пошел в гору по сельхозстроительству, создал свой мехотряд по монтажу птичников, складов, котельных. В селе Меркула Очамчирского района зажил в прекрасном, как вся довоенная Абхазия, двухэтажном особняке. Доход имел с лихвой; сын поступил в Сухумский университет, дочь в школе занималась музыкой, писала вдохновенные стихи.

Короче, жизнь за твердость в испытаниях воздавала сторицей дружной семье. Но всю эту сочную и сладкую, как гроздь душистой «изабеллы», жизнь смела грузино-абхазская война 1992–93 годов:

«Однажды в августе 92-го еду домой, перед селом стоят восемь грузинских танков – и наводят пушки на него. Я кинулся к грузинам: «Что вы делаете? Там русские, армяне!» – «А, ничего, вас побомбим, абхазы накладут в штаны. А ты лучше беги сейчас отсюда, где-то отсидись с семьей, потом вернешься».»

Но абхазы в штаны не наклали – несмотря на клич грузинского командующего Каркарашвили разменять сто тысяч абхазов, то есть все абхазское население Абхазии, на сто тысяч грузин – пустяк для 5-миллионной Грузии. Не захотел стать беженцем в своей стране и гордый инженер Никитченко:

«После обстрела я бросился через село, где стоны, кровь, к своему дому. В нем дыра от снаряда, но все целы, дочь слегка ранило осколком. Посадил семью за стол: «Давайте решать вместе, как быть дальше»».

Дети и жена твердо ответили: «Папа, как ты скажешь». Никитченко отвез их в горный Ткварчел, а сам, начав жизнь с нового листа, вернулся с горсткой смельчаков защищать свою Меркулу от врагов.

Потом он, с его инженерным толком, научил абхазов начинять баллоны из-под газа взрывчаткой с ткварчельских шахт и подрывать не знавшие сперва отпора вражеские танки. Потом из двух подбитых стал собирать один целый, его сын в нем ладил электронику, а ополченцы уже занимали очередь на сборную боемашину…

Абхазский народ, оттолкнувшись от угрозы его истребления, стал поголовно героическим – почему и победил на той войне, в которую был втянут почти с голыми руками. Хотя ему и помогли и русские, и чеченцы под началом Басаева – но было, кому помогать. Никитченко водил в бой ополченцев, был ранен и контужен, в одном бою ему вышибло глаз, он сам вправлял его на место, потерял на время слух и речь. Но, наделенный сроду величайшей силой жизни, скоро вновь вернулся в строй. Войну закончил заместителем командующего Восточным фронтом, кавалером высшего абхазского ордена Леона, Героем Абхазии.

И тут его настигла самая ужасная утрата – гибель под танком 17-летней дочери-красавицы, в которой он души не чаял. «Жизнь для меня потеряла всякий смысл. Все стало абсолютно все равно. Не хотелось дальше жить…»

Но та же жизненная сила помогла ему не поломаться духом и тогда. Вскоре после войны был убит глава Конгресса русских общин Абхазии ученый-историк Юрий Воронов. И Никитченко, бывший его заместителем, занял этот обагренный кровью пост. «После гибели дочери страх смерти у меня исчез. Но я понял, что смогу выжить только путем какой-то деятельности, чтобы заняла все силы и время». И он со всем своим напором ввязался в уже мирный бой за жизнь 50-тысячной русской общины, заточенной заодно с абхазами в послевоенную блокаду.

И этот бой с нашим чиновничеством и таможней – за право вывезти через российский погранпост на реке Псоу партию чая, мандаринов – оказался еще тяжелей былой войны. Но Никитченко навел связи в Москве, в Краснодарском крае, выбивал для соотечественников муку, производственное оборудование, транспорт. Запустил рыболовецкую артель, бесплатные столовые для самых нищих и бессильных – и так далее…

Возникший по нужде дипломатический талант позволил ему остаться в лучших отношения со всей абхазской верхушкой, включая президента Ардзинбу. И завести друзей-политиков в Москве, самым близким из которых стал председатель комитета по СНГ Госдумы Георгий Тихонов. Соединило их тогдашнее единство убеждений: надо стремиться к воскрешению державной мощи СССР, Россия должна поддержать своих друзей, а не заискивать перед врагами, лишь презирающими ее за это… И Тихонов весьма помог абхазским русским и морально, и материально – из подначальных ему фондов.

При этом Никитченко не прекращал борьбу с концлагерным режимом, заставлявшим его узников в мандариновый сезон стоять со своим товаром и падать с ног в километровых очередях на Псоу:

– Грузовики нашей общины с мандаринами задержал один пес из техконтроля, нарисовал на путевке единичку с нулями – дать ему такую взятку. Я приехал, говорю ему: «Ты тварь, ты обожрался, тебе на нарах тесно будет, ты у меня за каждый нуль по году отсидишь!» Набрал Москву, штаб погранвойск: «У вас здесь беспредел, позорите Россию!» Тут же ко мне бежит начальник погранпункта: «Проезжайте без досмотра, вы на контроле у Москвы!» Я говорю: «Мои машины с места не сойдут, пока не наведете здесь порядок. Под вами уже семь левых служб стригут людей, последнее у нищих отбирают!» Там был еще полковник без зубов, не на что вставить, я ему: «Ты на себя посмотри в зеркало! Тебе зарплата не идет, жируют негодяи, гони их – зубы себе вставишь, не позорь мундир!» Они мне: «Вы нас подставляете!» Я говорю: «У меня дочь погибла на войне, я сына своего не пощажу подставить за ее память и за все, за что я воевал!» Там еще была будка после всех постов, собирали плату за хождение по российской территории. Я подошел: «Кто вас поставил?» – «Адлерская милиция». Я съездил в Адлер, в Сочи, все от этой будки отказались. Я ее прямо с теми, кто там был, свалил в кювет…

Но на другой день эта будка вновь стояла там же – и сосала кровь бесправных зонных жителей.

В итоге у Никитченко сложился план, как вызволить республику, тянувшуюся к нам, из нами же поставленного ей капкана. Все референдумы в Абхазии за присоединение к России обламывались о нормы мирового правопорядка. Умереть с голода непризнанной республике в угоду признанным расистам, как Каркарашвили, эти нормы позволяли. А признать волеизъявление ее народа, его право на жизнь – нет.

И этой же республике, полуразрушенной войной, еще ставился в вину действительно трагический исход грузинских беженцев, попавших на отравленный крючок тбилисских наци: «Бей абхазов, спасай Абхазию!» Но они сами клюнули на дикий клич о размене всех абхазов на не страшное для Грузии число грузин, что породил всю бойню а потом и их, со страха за указанный клевок, исход. Каждый-то думал, что он лично не войдет в это число, а вошли все – за что и обвинили тех, кого не удалось убить.

Короче говоря, Никитченко нашел лазейку в этом правовом кольце. Наши законы позволяли всем оставшимся на постсоветском поле без гражданства принять гражданство России, правопреемницы СССР. И жители Абхазии, попавшие в положение гоголевских мертвых душ наоборот: живые люди есть, а юридически их нет, – имели право на российское гражданство. И если сделать его для значительной их части, Россия, по ее конституции, получит право и обязанность защиты ее подданных – хотя и проживающих на территории другого государства.

Возникает удивительная и, кажется, еще беспрецедентная в мировой практике коллизия. Все камни, вся земля от Псоу до Ингури остаются юридически за Грузией, а все люди, проживавшие там сроду – за Россией. Как дальше разрешить эту коллизию, дающую Абхазии прорыв ее блокады, а России – сбережение ее стратегических интересов в том регионе, – Никитченко тоже продумал, но об этом скажу позже.

Сперва же он, поддержанный и Ардзинбой, повел атаку своей силой убеждения и канистрами абхазской «изабеллы» на Госдуму и Департамент консульской службы МИДа России. И добился разрешения для своего Конгресса заниматься оформлением российского гражданства для абхазских жителей.

На деле процедура была такова. Никитченко в Сухуми, в своем послевоенном доме, служившим еще штаб-квартирой русской общины, принимал документы на гражданство, приводил их в порядок и отвозил в Москву в ДКС. Там эти документы проверяли и прошедшим процедуру предоставляли наше гражданство. С ним уже можно было выйти беспрепятственно за Псоу – хотя бы чтобы только отдышаться от блокадного удушья и нырнуть обратно в зону, все остававшуюся зоной, с наполненными воздухом надежды легкими.

Вся операция стоила 13 долларов, денежный сбор шел на содержание небольшого штата сотрудников, техсредства, доставку документов до Москвы и легкий подогрев патриотизма вовлеченных в эту акцию чиновников. Для бедных жителей Абхазии и такой взнос был не мал. Но очередь желающих выстроилась на годы вперед – и сдерживалась лишь пропускной способностью российской консульской службы.

За два года Никитченко смог пропустить всего 5 тысяч дел, тогда как для серьезного прорыва нужно было в 20, в 30 раз больше. Ждать этого прорыва в таких темпах – жутко сколько, но потерявший страх чего-либо Никитченко был готов и ждать. Весь его опыт убеждал, что крепкое желание способно творить чудеса, путь взят им верный и вода найдет дорогу.

Но и противник не дремал. Грузия при всем демократическом витийстве Шеварднадзе заняла относительно Абхазии классическую позицию собаки на сене: сам не гам – и другим не дам! Потому всякое стремление со стороны блокадников не умереть воспринималось политическим Тбилиси как оскорбительный демарш и провокация. Грузинская дипломатия в Москве, раскусив хитрый план Никитченко, приложила все силы, дабы поломать его. Что вызвало все нарастающий возврат дел по гражданству под любым предлогом и прочие чиновничьи подвохи. Никитченко утроил свой напор и емкости канистр – но все более проигрывал в той битве с вязким бюрократским фронтом. И тут еще схватил самый поганый удар – в спину.

Его друг Тихонов, которого в Абхазии встречали с государственными почестями и провожали с сумками вина и мандаринов – за его речи в пользу бывшего Союза и возможность нового, – до того влип в этот мед гостеприимства, что захотел построить там и кой-какие свои соты. После войны в курортной зоне осталось много санаториев и пансионатов в неоформленном владении. Они еще ничего не стоили, но завтра, если снимется блокада и пойдет курортный вал, сулили самый щедрый куш. И Тихонов, по свойственной всем людям, а тем паче нашим депутатам слабине, запал на один такой недооформленный санаторий в Гаграх. И, оказав ранее помощь из российских средств Абхазии, счел себя вправе лично возблагодариться этим санаторием. Звонит на этот счет другу Никитченко – но тот ему: «Друг, ты приезжал сюда как уважаемый политик, патриот, тебя за это с честью принимали. Захотел срубить здесь бабки – тоже дело. Но тогда делай все прямо, вкривь нельзя. В каждом доме автомат, зайдет пальба, не получишь здесь не только санатория, но и гвоздя!»

Но тот этим доводам не внял: «Если ты мне перейдешь дорогу, я тебя смету!» Никитченко ответил: «Здесь такой твоей дороги нет». После чего их дружба перешла в уже непримиримую вражду.

Владеющий бесплатным авиабилетом думец вылетел в Абхазию сметать, как обещал, Никитченко с его поста. Но убедившись, что его авторитет там не пробить, пустился в обходной маневр. На заседании комитета по СНГ, председателем которого уже стал Пастухов, предложил вывести Никитченко из Совета соотечественников при Госдуме, ввести туда другого от Абхазии, как раз с кем сладился по санаторию. То есть задумка была сперва свалить врага в Москве – а потом довалить в хоть и не признанной, но все равно глядящей по традиции в московский рот Абхазии.

Но и этот финт не вышел. Тертый еще в советских кабинетах дипломат Пастухов, хорошо знавший весь расклад в Абхазии, ответил, со слов стенограммы, так: «Никитченко мужик достойный и много там сделал». И Тихонов, по той же стенограмме, тут же двинул вспять: «Я поддерживаю, что вы говорите».

В итоге вся абхазская затея Тихонова лопнула, а лидер республики, встречавший его со всей хлеб-солью из своей скудной казны, сказал: «Ну патриот! Орал за СССР – а свел все к санаторию!»

Но когда антиблокадный план Никитченко забуксовал под внешними нажимами, эта добавка в спину и угробила его вконец. Уж если лучший друг, известный депутат, так валит своего обремененного проблемным делом друга – лучше, подсказывал чиновный мозжечок, уйти совсем от этих дел. И на заседании Комиссии по гражданству, где еще кто-то лживо обвинил Никитченко в лихих поборах, было решено закрыть совсем этот гражданский транзит.

Никитченко кинулся к высшим чинам МИДа, МВД, к другим идейно близким депутатам. Бился больше года, но все зря: на словах все были за него, но на деле оказалось, что вогнать обратно в тюбик эту отказную пасту невозможно. Между тем в отличие от этих москвичей, комфортно отгороженных и удаленных в своем тюбике от бедственной абхазской зоны, Никитченко жил в ней, среди людей, вложивших их последние гроши в гражданскую надежду. Но те гроши ушли на тщетную осаду тюбика – и как было объяснить тем обманутым по сути вкладчикам все тонкости московского предательства?

И в зоне, пережившей много зла, поднялся ропот: где наши деньги? где обещанное? Не ты ли сам, Никитченко, здесь зарядил очередную пирамиду? И один малый даже вынул спьяну на посредника меж зоной и Москвой свой пистолет. В ответ схватил по морде, а когда пришла на выяснения его родня, Никитченко сказал: «Если я что-то украл, то докажите. Докажете, вот вам мой ствол, вот я, базара нет».

Поладили тогда все ж миром, но на заложнике Москвы повис нелегкий долг перед его нелегкой зоной. Никитченко тогда напоминал могучего медведя, опутанного еще более могучей сетью плетения российских бюрократов. Он мне привез листовку из Абхазии – такие стали там разбрасывать чеченские боевики, разведав, что Москва оставила республику, только начавшую одолевать свою блокаду, с носом:

«Мы не допустим, чтобы убийцы и военные преступники залечивали свои раны и вместе с семьями счастливо проводили свои отпуска на курортах Абхазии. ФЕДЕРАЛЫ – УБИЙЦЫ! Будьте уверены, мы превратим курорты Абхазии в ваши могилы!»

Никитченко пытался убедить наших чинуш, что эти курорты нужней всего больной России, бил в их патриотические струны – но все тщетно:

– Они плевали на Родину! Из МВД шлют в МИД, из МИДа в МВД, но их волнует только вкус икры в буфете, больше ничего! Я провозил сейчас к нам школьные учебники – подарок от правительства Москвы. Сначала выписали в накладных маршрут: по железной дороге через Азербайджан и Грузию. Я говорю: «От Зугдиди до Очамчиры рельсов нет физически, их разобрали. Учебники через Грузию к нам не дойдут, их просто сожгут в печках!» – «А у нас в компьютерах другого пути нет!» Еле убедил, чтобы послали прямо, через Адлер. Там на таможне говорят: «Учебники не можем пропустить!» Ору: «Почему десять тонн книг, подаренных Россией, через российскую таможню нельзя провезти?» – «А вот нельзя – и все». – «А цемент можно?» – «Цемент можно». Загрузил поверх книг 5 тонн цемента – только так провез!..

И убедясь вконец, что эту хорошо поставленную сеть ему не разорвать, Никитченко решил, не видя других шансов, обратиться с открытым письмом к президенту России Путину. Вот этот документ, который мы на пару с ним соорудили и который в силу совершенно непредвиденных его последствий уже может считаться историческим:

«Уважаемый Владимир Владимирович!

В декабре прошлого года, когда природная стихия оставила без света Сочи, Абхазия в очередной раз выручила своим электричеством российского соседа. Хотя при слабости абхазских линий для этого пришлось частично отключать потребителей в Гаграх и Сухуми. А в октябре 17 абхазских бойцов погибли в Кодорском ущелье, пресекая попытку чеченских террористов напасть через Абхазию на Россию.

Эти и многие другие факты несомненно говорят о том, что Абхазия – самый верный друг и союзник России. Любое здравомыслящее государство не отвергает своих союзников, а поддерживает их. Но российское чиновничество действует прямо наоборот.

В недавнем прошлом Конгресс русских общин Абхазии активно занимался оформлением российского гражданства для жителей нашей республики. Наша работа воспринималась безусловно положительно многонациональным населением Абхазии, ее правительством и президентом Владиславом Ардзинбой.

Но на заседании Комиссии по вопросам гражданства 30 января 2001 года было принято решение о прекращении этой деятельности. Было решено открыть представительство МИД в Сочи по российскому гражданству. Но за прошедшие полтора года оно так и не заработало. И если заработает, для большинства населения Абхазии прока в нем не будет. Средняя зарплата там сегодня – 260, а пенсия 30 рублей в месяц. А чтобы только добраться до Сочи, нужно 200 рублей. К тому же практика показала, что редко удается пройти всю процедуру с первого захода…

То есть на самом деле создается только лишняя препона, инструмент новых поборов с нашего населения. Тогда как уже налаженный канал, на который от России не требовалось ни копейки, уничтожается.

Лишение Конгресса русских общин права заниматься оформлением российского гражданства нанесло чувствительный удар и по его престижу. Лишило нас возможности провести в Парламент нужное количество депутатов от Конгресса, представляющего интересы русского населения…

Как известно, США, другие развитые страны мира вкладывают миллиарды долларов в привлечение зарубежных союзников. Россия же, руками своих чинуш, словно все делает, чтобы оттолкнуть реального союзника на одном из самых сейчас важных для нее направлений. Но абсолютно точно сказано: «Места, не занятые нами, немедленно займет наш враг!»

Не знаем, известно ли Вам, с какой надеждой следят за Вашими действиями отверженные сыны когда-то великой страны, как они ловят каждое Ваше слово. И если Россия отречется от преданных ей союзников, от своих соотечественников в надежде снискать благосклонность откровенно враждебных стран, вряд ли она сможет возродиться как великая держава.

Мы обращаемся к Вам, потому что остальные безразличны к судьбам 50-и тысяч русских, оказавшихся заложниками в блокадной Абхазии. Мы с горечью чувствуем себя брошенными и преданными своей Родиной. Нам не хватает очень многого, но просим одно: снять с нас позорную печать бесправных и по сути заживо похороненных блокадников. Мы ничем не заслужили заключения в нынешнее гетто, где нет ни работы, ни надежды.

Абхазию сегодня наказали так жестоко, как со времен немецкого фашизма еще не наказывали никого. Абхазия ни на кого не нападала, не засылала своих террористов ни в Тбилиси, ни в Москву…

Владимир Владимирович! Мы обращаемся к Вам за помощью, и эта помощь не требует от России никаких денежных средств. В изуродованной войной Абхазии еще теплится жизнь, достаточно одной политической воли России, чтобы республика задышала вновь. Вся связанная с этим обращением конкретика известна соответствующим российским службам. Но только Вы способны дать указания, чтобы они действовали в интересах России, в рамках российского законодательства.

Абхазия – курортный рай, дружественная России страна – должна возродиться с помощью России!»

Но все попытки опубликовать это письмо а российской прессе, чтобы повысить его шанс дойти до президента, потерпели неудачу. Такие вещи в наш циничный век в газетах публикуются только за деньги – каких у блокадного вождя Никитченко не могло быть. Самый идейный из редакторов сказал: «Когда я сам хотел помочь Абхазии, слетать туда за ее счет, она платить не захотела. Ну и пошла на хрен!»