355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Потемкин » Человек отменяется » Текст книги (страница 12)
Человек отменяется
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 18:36

Текст книги "Человек отменяется"


Автор книги: Александр Потемкин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Нет, на сто тысяч не рассчитывай, – расхохотался Иван Степанович. – О кей, готов подняться до пятидесяти, но ни цента больше. – В голову пришла интригующая мысль. «Уверен, абсолютно уверен, готов пари сам собой заключить, Папиков перекупит у меня прокурора. Даст ему больше денег, чем предложил я, и этот приятель забудет о своих обязательствах защищать незыблемое право собственности и о приятельских договоренностях со мной. Он разведет передо мной руками, что, дескать, ничего не получилось, так как гонорар был небольшим; и это получив от меня пятьдесят тысяч и как минимум семьдесят от Папикова! Вот такой я чудак, готов выбрасывать огромные деньги ради игры воображения, материализующей мои химеры. Видимо, это чисто русская манера. В скучной Европе с таким феноменом не встретишься. Они-то с радостным убеждением единогласно признают меня сумасшедшим. Ну кем еще может быть богатый русский со своими надуманными, не имеющими никакой деловой пользы экспериментами? А может, я и есть такой. Кто согласится потратить более ста тысяч долларов, чтобы почувствовать себя Кириллом Троекуровым и проследить, чем закончится двести лет спустя история, почти во всем схожая с сюжетом повести Пушкина „Дубровский“? В Европе у людей другие запросы. Европейцы больше плоть балуют, а мы, русские, развлекаемся бесплодными мечтаниями, или, как сейчас модно стало говорить, „виртуальной реальностью“ Но, wo kanlai feng kuangde. (Сноска – Китайский : Видимо, я сумасшедший).

– Когда прикажешь получить гонорар, Иван Степанович? – доверительно поинтересовался Мошкаркин. – Ведь нам пора прощаться. Но помни, я буду отстаивать твои интересы лишь наполовину. Ты же только половину оплатил. Не удастся помочь твоей фирме отстоять собственность, пеняй на себя. Следующий раз подставляй не плечо, а спину или даже лучше и безопаснее – всего себя. Понял? Значит, как гонорар доставят?

«А уже попятился назад прокуроришка. Я давеча так и подумал. Любопытно, как же будет дальше разворачиваться интрига», – про себя усмехнулся предприниматель. Впрочем, сказал он совсем другое: «Лапский сегодня же вечером подвезет сверток. Прямо на городскую квартиру».

– Надеюсь, адресок не забыл, – предупредительно заметил Мошкаркин. – У тебя в сознании, господин Гусятников, действительность окрашена лишь в зеленый цвет, а домик мой серенький, неприметный. Как бы не напутать? Ведь с таким, как у тебя, богатым воображением не мудрено посылку передать кому-нибудь другому. Словом, не мне в Хамовники на Ефремова, а какому-нибудь Сусликову на Большую Ордынку… – с неопределенной усмешкой бросил он и поспешил добавить приятельским тоном: – Шучу я, шучу, Иван Степаныч. Без смеха в наших делах ну никак нельзя. Прощай!

Глава 8

«Без добродетели и высшей, интеллектуальной цели владеть богатством совершенно бесполезно, – думал Гусятников. – Нелепо все это! О чем я недавно мечтал? Построить феодальную деревушку на Орловщине? Для чего? Для эксперимента? А что являлось бы характерной добродетелью для феодализма? Одарить человека пищей, теплом, одеждой… то есть самым необходимым, в чем прежде всего нуждается живое существо. Неужели это все? Но если я предоставляю самое важное, то от осыпанного немудреными дарами вправе ждать того же, что и мне необходимо, без чего даже существование не мыслю. В свое время им постоянно приходилось доказывать правителю самые глубокие верноподданнические чувства. А мне чего такого хочется, чтобы сердце радовалось? Чтобы полноту жизни почувствовать? Чтобы желание жить не увядало? А? Нет-нет, хочется не просто купить удовольствие, а по осознанной убежденности дающего это удовольствие получить, чтобы все, что мне преподносится, от самого нутра шло. Чтобы его душа трепетала, исполняя фантазии извращенного гусятниковского ума. А хватит ли у них силы? Ведь в голову мне лезет черт знает что, аж самому нередко страшно становится. Бр-бр-р! Вот построил я семь хуторков, по семь хат, в каждом. Типичные хаты той далекой поры. Даже комфортнее. В каждой современный туалет, ванная в кафеле, а парная из липовых срубов. Я больше о себе думая, выстроил. Я-то в каждой избе частенько бесноваться мечтаю. Меня-то семь смертных грехов всегда в мыслях возбуждают. Грех – это злоупотребление разума, снятие с себя табу на любое проявление воли. Такие мысли и вынудили строиться. Крепостными обзаводиться, не какими-нибудь воображаемыми, а самыми настоящими. Хотелось понаблюдать, какой у человека слой человечности. А? Сколько он стоит, какова цена его ломки, сколько шагов от нее до ярости, до смертных грехов, до звериной ненависти. Старец Филофей подсказал Ивану Третьему строить Третий Рим, так вот, его слова и меня преследовать стали. «Строй Третий Рим, Иван! Да, что медлишь-то? Строй! Строй! Державность, крутой нрав в себе воспитывай. Без них Россию не построишь!» В последнее время этот Филофеев наказ меня постоянно, даже навязчиво, преследовал. Куда ни шагну, везде этот голос звучит, да так грозно, что приходилось даже прятаться, руками плотно уши закрывать. Пара стаканов водки «Большой» всегда надежно укрывала меня от его навязчивости. Но я все же решил строиться. Не то что пошел на попятную, нет, сам захотел, размечтался, глубоко почувствовал эту необходимость. А сопротивлялся лишь потому, что всегда противился играть под чужую режиссуру. Если бы голос Филофея меня не преследовал, я бы, может, даже быстрее обстроился. В общем, после того как наконец решил, довольно быстро возвел поместье. И назвал его «Римушкино». Сорок девять изб для крепостных, каждая хата на двоих, один терем для собраний и совместных мероприятий да два особняка. Один для раздумий, чтения и уединения, другой для реализаций фантазий моего извращенного сознания. Прислуга разместилась рядом со мной. Я вспомнил об этом потому, что жду приезда крепостных. Фирма «Жирок» должна вот-вот предоставить мне на выбор девяносто шесть душ из трехсот. Деньги они стоили, конечно, смешные, незаметные. Сто долларов за каждого брала фирма и по сто долларов ежемесячно, плюс пища, теплое жилье и одежда – вот во что обходились бы холопы. Везут их пятью автобусами. Первым выбираю я. Других разберут приятели, увлекшиеся моей идеей. Но если они желали оставить у себя не больше пятнадцати-двадцати крепостных, то я организую «Римушкино» с размахом фантаста, с убеждением богатея, желающего развеять иллюзии, будто человек это что-то замечательное, прекрасное и вечное. Именно такую сверхзадачу я ставлю перед собой! Иначе говоря: я вкладываю деньги в потеху для собственного ума, в эксперимент, который должен доказать: несовершенный интеллект куда страшнее, чем ярость зверя. Чем не генетическая программа хищника. Чем не вероломство стихии! Уж я заведу все, что необходимо для академического исследования себя самого и своих собратьев. У меня будет местная администрация: мэр, милиционер, прокурор, священник, могильщик. Я серьезнейшим образом задумал миниатюрный российский городок, «римушкинскую империю» – с феодальным укладом, но современной системой управления».

Оригинальный проект взбудоражил воображение господина Гусятникова. Ему захотелось по-новому унизить себя и человека вообще, превратить его в марионетку собственного взбалмошного сознания. Высокомерных особ он задумал подвергнуть унижению и насмешкам. Возвеличивая ничтожных, мечтал проследить трансформацию их ментальности. Задался целью затрахать самых невзрачных, невостребованных, зато любвеобильных посадить на голодный сексуальный режим. Вздумал до отвала закормить толстых, терзать голодом тощих, покровительствовать насильникам, карать доброту. Одним видом изысканных деликатесов вызывать у холопов рвоту, способствовать буйному выражению чувств у флегматиков, запрещать вольнодумство интеллектуалам. Реализовывать политические амбиции примитивов, но оставаться глухим к социально ангажированным. Чтобы общность чувств и интересов не развивалась, а таяла, господин Гусятников отработал в уме тесты на отчуждение, на неуемный рост самолюбия. Мечталось так безудержно, такие несчетные вариации самого невероятного рода накатывали на него, что Иван Степанович впал в эйфорию. Хотелось жить и экспериментировать. Но что больше всего поразило его в финальной части приготовлений, это что старец Филофей, неизвестно откуда узнавший все подробности его затеи, стал являться ему и басом выкрикивать: «Давай, Иван! Верю в тебя. Я подскажу тебе много любопытного. Ты не знаешь, да и народ забыл, как проводили время наши бояре. Почерпнешь многое из прошлого». – «Да отстань от меня! – смеялся господин Гусятников. – Разум шагнул далеко вперед, чему тут у вас научишься? Проваливай, не приставай».

После таких не совсем дружеских приветствий старец действительно куда-то надолго исчезал.

С ужасом и восхищением Гусятников ждал автобусы фирмы «Жирок». С ужасом, потому что не знал предела своей извращенности. Мысль, что все окна и двери, все клетки и атомы его воспаленного «я» широко открываются под натиском необузданных страстей, воодушевляла Ивана Степановича Он мечтал заглянуть в сокровенную глубину разума, в тайники сознания. Торопился выявлению своей тайной сути, и это обстоятельство наполняло его восторгом. Ему чрезвычайно важно было понять, до каких пределов жестокости или ложной доброты он сможет дойти. На каком этапе извращений разум заставит его остановиться. Что не сможет произнести язык, на что не поднимется рука, какой выкрутас вызовет полнейшую импотенцию Ивана Гусятникова? На котором витке он скажет самому себе: «Хватит! Хватит! Этого я уже не смогу позволить! Когда напряжение в сети возрастает, пробки выбиваются, наступает темнота. Может что-либо подобное произойти с ним? Непереносимые нагрузки отключат источник энергииего, и мрак надолго поселится в нем. „Римушкино“ станет местом моей катастрофы, – неожиданно пронеслось в голове. – А холопы разбредутся по Орловщине? Пусть все произойдет так, как произойдет. Я готов к самой невероятной развязке. Теперь мне все равно. Свойства Упорство свободной воли интригуют меня, испытание злом возбуждает как никогда ранее. Кем ты окажешься, Иван Степанович? Если плюешь на все смертные грехи, то не приближаешься ли к собственному апокалипсису? Юань (yuan) в переводе с китайского – источник всех начал. Но почему же этим словом нарекли деньги, эту негативную субстанцию? Не потому ли, что мудрые китайцы считают: деньги, капитал вообще, кладезь всего порочнейшего, а порочное основа человеческого. Ведь что я без денег? Тьфу! Тьфу! Xiao-ren! Ничтожество! Какую линию жизни выстроил бы я, не имея капитала? Забулдыга, чиновник, вор, мелкий торговец, мошенник, искушаемый пороками учитель? Русский человек не способен на жизнь среднего класса, на законопослушание. Игры воспаленного разума не позволят ему вести образ жизни европейского середнячка. Нам крайности нужны, страсти великие. Пронизывающая всю суть человеческую любовь, всепоглощающая ненависть должны обуревать нас, или русская рулетка постоянно соблазнять роковым выстрелом нагана: быть или не быть Ивану Гусятникову! Нестерпимо хочется играть, находиться в вечном поиске пути в неведомое, постоянно менять направление бесплодных мечтаний. Но играть по-крупному, с размахом, позволяет лишь приличный капитал. Слава богу, он у меня имеется. Ну вот, появились автобусы. Нет, только два, а не пять, но еще несколько машин с открытым кузовом. Везут! Везут холопов! Впереди на BМW едут представители фирмы „Жирок“. А номарка-то потрепана.

Весеннее солнце коснулось горизонта. Красноватые лучи прятались в траве, густых ветках молодых берез, каменной балюстраде дома, возведенного по проекту господина Гусятникова. По центру лужайки, на которой предполагалось выстроить будущих холопов для отбора, проходила известковая линия. Какое-то необычное чувство охватило Ивана Степановича. Первый раз в жизни ему придется выбирать, точнее покупать, живые души! «Ах, ах! Прямо скажу: волнующее это занятие – приобретать людей! Становиться их владельцем! Повелителем! Я приготовил лорнет в традициях русских помещиков, разглядывающих живой товар. Рядом с собой за стол усадил писца – для инвентаризационного учета поступивших холопов. Отвернулся, чтобы не смотреть на выгрузку крепостных. И стал ждать. Кто же это будет, какие рожи начнут соблазнять меня извращенными сюжетами?» – эта мысль настойчиво сверлила его. Он услышал, как ворота усадьбы отворились и к стоянке стали подкатывать машины. Потом до слуха донеслись команды: «Вылезать!» Чуть позже: «Строиться на лужайке в один ряд. Носками касаться белой линии! Все лицом к особняку».

– Господин Гусятников, – обратился один из менеджеров фирмы высоким девичьим голосом, – публика построена. Можете приступать к отбору!

Парню было лет двадцать пять. Худой, с длинной шеей; костюм висел на нем мешковато, а галстук, казалось, начинался с острого кадыка. Он был возбужден, скован, но явно хотел понравиться, поэтому старался широко улыбаться. Его длинные, неровные зубы вызвали у Ивана Степановича горькую гримасу. Другой, грузный, мускулистый тип, видимо, начальник отряда рекрутов, стоял поблизости. В руках он держал какой-то длинный черный предмет.

– Остается уточнить несколько деталей, – сказал Гусятников. – Оставьте меня одного, мне необходимо поразмышлять, чтобы сделать подумать. Сколько из трехсот душ мужчин?

– Сто семьдесят три.

– А средний возраст в партии?

Молодой менеджер вытащил из папки лист бумаги, напряженным взглядом пробежал по нему и растерянно, заикаясь, прочел: «У женщин – тридцать три года, у мужчин – сорок один. Врачебный осмотр не проводился».

– Что у меня, обитель для пенсионеров? – нахмурил брови Иван Степанович. – Ваш «Жирок» обещал другие параметры. Ну, ступай во флигель, там тебя чаем напоят. А я займусь делом. Да, убери этого типа с электрошоком. Он что, начальник охраны? Пусть сядет в автобус и не показывается. У него видно о себе высокое мнение.

Иван Степанович подошел к правому флангу шеренги. Первым стоял мужик азиатской наружности лет шестидесяти. Заросший, седой, но вполне крепкий. Господин Гусятников долго смотрел на него в упор. Он решил говорить сухо, даже строго, чтобы крепостной сразу признал в нем настоящего феодала. Когда тот смутился и отвел взгляд, Иван Степанович, нахмурив лоб, спросил:

– Ты кто, откуда?

– Каюлов, Омархан, из Таджикистана.

– Знаешь, как переводится на русский язык название вашей столицы?

– Да! Душанбе на фарси – это понедельник.

– Как так? Столица, а названа так неуклюже: «Понедельник»?

– Старая история, – таджик довольно хорошо говорил на русском, – несколько сотен лет назад город организовывался вокруг базара. А базар проводился каждый понедельник. Так надолго и осталось это имя…

– Что хочешь?

– Ищу работу. Приму любые условия. У меня семья, много детей и внуков, а кормить их нечем.

– Профессия есть?

– Да, господин, я инженер.

– Условия найма знаешь?

– Да. Сто долларов в месяц и питание.

– Хватит?

– Если буду посылать ежемесячно семье сто долларов, то мои двенадцать человек смогут нормально есть. В этих условиях мне самому деньги не понадобятся. Я буду знать, что семья обеспечена самым необходимым.

«Что тут скажешь, – подумал Гусятников, – он прав. Светлый мужик, заботится о семье. Что же мне с ним делать? Испытать его на прочность? Понять, насколько он побежден обстоятельствами? Действительно ли уже законченный раб или еще гордый человек? Предлагать что-то из арсенала задуманного пока не хочется. Время еще есть».

– Говорят, молодые таджички очень красивы, но уже к тридцати годам теряют свою привлекательность. Так это или нет?

– Да, господин, похоже что так.

– Хочу дать тебе хорошо оплачиваемую работу, – начал Иван Степанович, отведя Каюлова в сторону от шеренги. – Ты можешь стать моим агентом в Таджикистане. Зарплата у тебя будет пятьсот долларов в месяц, в распоряжение получишь автомобиль с водителем, станешь жить в семье. Как, а?

– Вы шутите.

– Нет!

– Конечно, согласен! – немолодое лицо таджика озарилось. Он на миг задумался. – А какие обязанности у вашего агента?

– Находить самых красивых девушек в Таджикистане, выкупать их у родителей и направлять ко мне. Несложная работа, почти интеллигентная.

– Что же в ней интеллигентного… – понизив голос, в сторону сказал Каюлов. – А что они у вас будут делать? Какая работа ждет их?

– Хочу создать гарем. Год поживут у меня, потом продам их дальше, у меня много друзей, которые могут заинтересоваться таким товаром. А ты подготовишь новые кадры.

Иван Степанович вдруг заметил в Каюлове странную, какую-то восточную задумчивость. Русские так в себя не погружаются. «О чем это он вдруг размечтался? – пронеслось в голове Гусятникова. – Неужели я в самую точку попал, и мой холоп грезит о будущих удовольствиях? Еще бы! Жить на солидную зарплату, шофер, автомобиль, рядом домочадцы. Что еще необходимо человеку? Интересно его теперь послушать. Какими словами он станет описывать свою новую жизнь? А получится ли у меня исповедовать? Я ведь привык слушать лишь самого себя! Но попробовать надо. Больно хочется испытать мужика. Что он за субъект? Какой из него холоп? Или лучше отдать его на развод приятелям?»

– Это не гарем… Таких правил в гареме нет, – с оскорбленным видом заговорил таджик. – Гарем – это большая семья. А из семьи никого не продают. Нет, извините, я такой работой не интересуюсь. Ни за какие деньги не соглашусь. На старости лет не пристало заниматься греховным делом. Простите, господин. Я не вправе свой народ считать товаром. Поймите бедного инженера. Мне нужна другая работа. Я готов копать, стряпать, выращивать скот, работать на стройке, заниматься овощеводством, быть охранником. Агентом никак не смогу. Честное слово, не соглашусь.

Чрезвычайный интерес вызвал таджик у Гусятникова. «Ох-ох, как мне захотелось умертвить свою жалость, растоптать человечность, выключить в себе душевный свет справедливости! – подумалось Ивану Степановичу. – У новых русских один цинизм в голове. Даже голых баб с цинизмом разглядывают. Не силиконовая ли у тебя грудь? А твое интимное место – не рукотворный ли это орган доктора Саркисяна? Полный душевный разврат. Для волков законы не пишут. Впрочем, испытание не должно так просто заканчиваться. А если дать этому жителю Предпамирья мой капиталец? Получи он мои возможности, мое место – как бы он сам со мной разговаривал? Как, а? Нет, не от злобы сердца ставлю я этот вопрос, а исхожу из реального бытия человеческого. Я не собираюсь жить без твердого убеждения, что весь народ земной, то есть каждый индивид, сам или с помощью науки поднимет свой айкью хотя бы до ста. Иначе страшно было бы, страшно и скучно. Зачем тогда вообще жить? Простой вопрос: среди кого жить? Именно поэтому такие мысли теперь лезут в голову. Ведь бедному, нищему легче от соблазнов удержаться, чем нашему брату. Сомнения у меня имеются: как это обычный человек может сохранить невинность разума, невинность помыслов, обладая огромным деньгами? Известно же, что в мире проживает уже более десяти миллионов людей, владеющих капиталом в сто миллионов долларов. Может, потому этот мир так быстро и так невыносимо сильно портится? Богачи воспринимают денежные раны буквально как смертельные в отличие от людей со скудными финансовыми ресурсами, которые на эти ранения вообще не обращают внимания. Нет, чтобы ненавидеть людей, надо прежде всего презирать самого себя. Без такого старта невозможно пройти новую дорогу. „Я тебя ненавижу, Гусятников! Гнусная ты личность! Б-рр!“

– Скажи, как представляешь свою жизнь, если станешь вдруг очень богатым? – спросил он Каюлова.

– Я хочу работать и получать гроши, хозяин. Готов выполнять те поручения, которые не противоречат моему внутреннему установлению. Ваш вопрос абстрактен и касается несбыточных вещей. Поэтому он не может вызвать у меня никаких серьезных размышлений. Говорить с вами неискренно не хочу. Решайте, хозяин, нужен ли вам такой работник? Мне тяжело, я весь на нервах…

– Успокойся, пофантазируй. Будь смелее в рассуждениях. Скажу откровенно: да, дурацкий ум забавляет мое тщеславие, но все же я делаюсь добрее, встречая оригинальный разум. А ваши заблуждения, если они окажутся интересными, будут мной щедро одарены! – «Сволочь, сволочь, ты Гусятников, что ты говоришь? – мелькнуло в него в голове. – Мне бы на всех жуть нагонять надо, а что я? Тьфу».

– Что могу сказать я, человек, почитающий древние рукописи Востока. Инженер-строитель, потомок представителей великой персидской культуры, оказавшийся на ваших просторах ее незаметным осколком. Когда мои далекие предки строили дворцы, ткали великолепные ковры, создавали поэзию, философию, почту, играли в шахматы, русских даже в виде этноса еще не существовало. «Авеста» Заратустры была написана за полторы тысячи лет до основания Киевской Руси. Но колесо истории неумолимо движется. Пройдет срок, вы, россияне, потеряв свою государственность, окажетесь разбросанными на евразийском континенте. Новые этносы станут управлять вами, нанимать вас на низкооплачиваемую работу, держать за рабов. Такова воля Аллаха! У нас так было до Ахеменидов, так было до Сасанидов, так было до Дамасского халифата, так было до Хан Хулагу – монголов, так было до Сефиридов, так было до Советов. Так будет всегда не только у нас, но везде и всегда. Как в земледелии необходим севооборот, и нельзя одну культуру подряд высеивать на одной и той же площади, так и в этносе. Его тоже необходимо замешивать на новой крови, иначе не будет урожая или замедлится развитие популяции и народ начнет вымирать.

– Браво! Браво! – рассмеялся господин Гусятников. «Опять не то, не то. Оказывается, не могу я так сразу потерять в себе человека, – словно оправдываясь, признался он. – Подожди еще немного. Договорились, экспериментатор?» А вслух заметил: – Да, карта Заратустры оказалась тяжеленной. Я даже почувствовал себя в нокдауне. Но, Каюлов, между Заратустрой и Авиценной прошло более тысячи лет, но ты не назовешь мне другого вашего имени, вписанного в этот период в скрижали цивилизации. А что это означает? В «персидской», «эллинской», «монгольской», «арабской» Персии никаких героев, кроме полководцев, встретить нельзя. Признай, что это довольно грустные страницы вашей истории, – за такой длительный период никто не смог подняться на интеллектуальный Олимп. Подобное совершенно не характерно для больших цивилизаций. Кроме того, вы потеряли главнейший атрибут нации – свой язык! Да был ли он у вас общим?

– А назовите мне имя последнего известного всей мировой культуре грека? Они тоже когда-то господствовали над миром …

Продолжать диалог показалось недостойным делом, и Иван Степанович задумался, как поступить дальше. «Дать денег, даже приличной суммой одарить? Пусть возвращается домой, в свой Душанбе, в Понедельник, живет с семьей и роется в древних рукописях, – размышлял он. – Сам мой поступок, однако, будет выглядеть слишком человечным. Но разве этого я ищу? Может ли такой банальный шаг вскрыть потенцию собственного извращения? Мне от этого человеческого уже тошно. Я мечтаю совсем о другом. Как раз такой тип мне и нужен, который заявляет, что у него есть гордость, что деньги для него не главное, что он никогда не пойдет ради них на ломку своих традиций и устоев. Вот с таким интересно, такого сломать – душа порадуется. А что за удовольствие ломать ломаного? Разве в этом притягательная сила вожделенной страсти? Нет! Оставлять в „Римушкино“ необходимо только строптивых и важных. Тех, кто прежде в своем обществе значимым лицом был. Или надменных дам приглашать в крепостные, избирать тех, на которых засматривались мужики. Я же за ломкой воли хочу понаблюдать, вскрыть в них все рабское, а в себе – все, что идет от изверга. Придется этому таджику припомнить, как парфяне издевались над рабами, во что ценили инородцев его гордые предки».

Иван Степанович вдоволь насладился короткой беседой, но вместо того чтобы проявить к собеседнику симпатию, возникшую у него в самом начале, стал буквально силой напускать на себя глубочайшее пренебрежение. Он понуждал себя испытывать глубокое отвращение к любым проявлениям интеллигентности. Дурное, гадкое должно было теперь увлекать господина Гусятникова значительно больше, чем благородные деяния, а отчаянной ненависти к своим собратьям предстояло напрочь вытеснить из сознания добродетель. Ошеломленный, он окончательно понял, что ему необходимо вывернуться, доказать прежде всего самому себе, что он, да и каждый, способен на крайнее вероломство, на чудовищную злость, на бесконечную ненависть. Что в этом и состоит противоречивость человеческого «я». Даже малейшее проявление «мягкости» сейчас смертельно опасно для него, потому что в случае провала замысла он был готов убить себя.

– Эй, писарь, отметь: Каюлова в третий хутор, в пятую хату. Скажи девкам, чтобы вынесли бочку с дерьмом. А ты, потомок Сасанидов, – бросил он с презрением таджику, – разденешься догола и станешь на пару часов в помои. Твоя работа сегодня заключается именно в этом. Потом ополоснешься козлиной мочой. – «Именно так наказывала рабов персидская знать, – мелькнуло у него в голове. – Сказать ему об этом? Нет, сохраним эти странички истории до окончания эксперимента. А коль он интеллектуал, должен помнить историю. Третий хутор у меня распутство, а пятая хата – чревонеистовство. Надо еще придумать ему задание. Таджики едят плов из баранины, его надо кормить днем и ночью свининой и, салом. Понуждать его мастурбировать на бородатых мужчин. Меня просто распирает неотступное желание издеваться, издеваться! Ха-ха-ха! Издеваться!»

– А ты кто? – уставился он на молодую даму около тридцати лет.

– Из Пензенской области. Русская…

– Я что, спрашивал о национальности? Имя, возраст и профессия.

– Валентина Сытина. Двадцать семь лет. Повар.

– Почему такая крупная грудь? Недавно рожала, ведешь активную половую жизнь или пользуешься силиконом?

Девица засмущалась.

– Что, язык проглотила во время орального секса? Отвечай!

– Не знаю, что сказать. Зачем вам это?

– Запиши ее в первый хутор, третья хата. – «Думаю, не ошибся, – хмыкнул он про себя. – Распутство здесь так и прет».

– А ты кто?

– Молдаванка. Марина Бодюл. Двадцать три года. Профессии нет. Нравится работать секретарем.

– Поставь две тройки. – А ты кто?

– Салим Картыханов, тридцать три года, из Самарканда. Мастер на все руки.

– Запиши в шестой хутор, хата номер два. Ты?

– Пианистка. Из Туркменистана. Дуванчикова. Двадцать пять лет.

– Какой секс предпочитаешь?

– Любой!

– Если бы твоего мужа в Сибирь на каторгу выслали, поехала бы за ним?

– Да что я с ума сошла? Холод – не место пребывания женщины!

– Украсть смогла бы?

– Нет, что вы? Как можно …

– Запиши ее в третий хутор, первый дом. – Поглядим на ее моральную стойкость, – пробурчал он себе под нос. – Но не верю, не верю…» – А ты кто?

– Я Грицко Ярослав. Тридцать один год. Из Ровно. Пока профессию не заимел.

– В шестой хутор его, в первую хату. – «Ленью и гордостью полон этот хохол». – А ты кто?

– Чигоринцева Наталья. Двадцать семь лет. Юридическое образование, но диплом не успела получить.

– Почему?

– Беженка из Молдавии. Русское отделение юрфака в конце пятого курса было расформировано.

– Когда оказалась в России? – Он задержал взгляд на ее лице.

– С начала года. В семье не было денег, поэтому я четыре года не могла оставить Кишинев.

– Работала?

– Официально нет. Подрабатывала. Была несколько месяцев няней, работала сезон на бахче, еще сиделкой у больных, но никак не могла скопить на билет в Россию.

– Сколько он стоил?

– За сто долларов можно добраться.

– Где хочешь работать?

– На ваше усмотрение.

– Запиши ее во второе поселение, первая хата.

– А ты кто?

– А ты кто?

– А ты кто?

– А ты кто?

– А ты кто?

Короткие интервью позволили Ивану Степановичу набрать девяносто шесть человек. После этого он воспарил духом, готовый немедленно приступить к опытам, но и вместе с тем загрустил. Разочаровался. Многие его холопы оказались очень примитивны. Лишь Каюлов и еще несколько вызвали у него затаенные симпатии, а один, Григорий Проклов из Ставрополья, даже привел в истинный восторг. Тут господин Гусятников устал и отяжелел. Первый урок ярости внутренне опустошил его, возникла потребность в отдыхе. Впрочем, крепла мысль покуражиться над крепостными самым бессовестным образом. Решившись на это, Иван Степанович вздремнул.

Однажды ранним утром, перед завтраком Григорий Ильич услышал резкий металлический стук и сиплый голос корпусного прапорщика Шарабахина: «Проклов! А, Проклов! С вещами! С вещами, ска-зал!» – «Как с вещами? – взмолился про себя Григорий Ильич. – Почему вдруг? Куда, а? В лагерь на срок или на волю?» Ошарашенный, он тут же вскочил с нар и в два прыжка оказался у железных дверей. «Не мучай, признайся, начальник, – неистово прокричал он через массивную преграду. – Куда это меня? Куда? Говори же! Неужели… или в Сыктывкар? В крытую? Я же не виновен! Говори, Шарабахин! Что же ты молчишь, бездна коварства?!». Тяжелый ключ несколько раз провернул замок и дверь открылась. Перед Григорием Ильичом стоял корпусной с непроницаемой физиономией. Казалось, он испытывал отчаянное профессиональное удовольствие: таинственно, надменно молчать, чтобы извести арестованного. Проклов долго, с прищуром вглядывался в него, чувствуя, что корпусной жаждет насладиться его униженностью. Он читал его мысли, угадывал помыслы, но продвинуться дальше в гипотезах о будущем не мог. Бледный, встревоженный, Григорий Ильич не желал верить ни одной из версий, приходящих в голову. При огромном желании выйти на волю он сейчас больше ждал другого: ему заявят, что надо отправляться в долгий путь. В то же время он знал: в понедельник этапов нет, заключенных вывозят на суд или выпускают на волю. Суда никак не могло быть, он уже состоялся и был опротестован защитниками: другой вариант был сомнителен, но больно жег сердце. «Неужели? Неужели? А вдруг на волю? На волю? Волю? – сверлила волнительная мысль. – Куда же меня с вещами, ты, изверг, прапорщик Шарабахин? Говори же! Не томи изголодавшегося по свободе заключенного! Докажи, что в тебе осталась хоть капля человеческого! Скажи! Скажи! Изверг!» – бросал он в лицо прапорщика с ненавистью. От природы экспансивный, яркий, неглупый, но мстительный до болезненности, даже порой совершенно безумный, господин Проклов обладал способностями к эпистолярному жанру. Последнее прошение о помиловании, изящно и аргументировано написанное, он отправил в адрес президента больше года назад. И сам забыл о нем. А тут в заурядный понедельник вдруг слышит: «С вещами!» Как здесь не сойти с ума? Душевная тревога Григория Ильича усиливалась. «Я сказал, с вещами! Мигом!» – неумолимо повторил Шарабахин. – «Да какие у меня тут вещи?» – жалко осклабился заключенный. – «Забирай все. Казенное имущество сдашь в каптерке!» С отчаянной покорностью Проклов выгреб из тумбочки в пакет мыло, белье, одежду, а из потертого ящика буфета, прибитого к стене, – медную столовую утварь. Тут он жалким взглядом осмотрел обитателей камеры, с которыми провел не один месяц, вяло махнул им рукой и с совершенно подавленным, мрачным видом вышел в тюремный коридор. Когда за ним захлопнулись железные двери и он очутился в длинном непривычном пространстве Орловского СИЗО, то опять, но уже почти шепотом, растягивая слова, спросил: «Можешь ты наконец сказать, куда это меня призывают, изверг Шарабахин? Ноги отказываются идти, а в воображении мелькают невероятные сюжеты предстоящего путешествия. Если хочешь видеть мое страдальческое лицо, если печать страдания на нем доставляет тебе безмерное удовольствие, то обещаю, что даже если скажешь правду, способную вызвать необыкновенную радость, ничто во мне внешне не изменится, более того, лицо станет еще удрученнее. Обещаю ничем себя не выдать, а идти за тобой с гримасой ужаса, с выражением человека, стоящего перед гильотиной. Наблюдай за мной, наполняй сердце радостью от чужого горя. Это так характерно для людей вашей конвойной профессии». – «Перестаньте болтать! Следуйте за мной, гражданин Проклов!» – сухо бросил прапорщик. – «Фу ты, черт, ты не только Шарабахин, но и Сатанинов, Палачёв, Страхоплетин! Вот назначат меня министром юстиции, первым приказом уволю тебя с работы. Отберу пенсию, жену, лишу прав отцовства. Кастрирую! Привью гомосексуальные чувства. Установлю перед тобой зеркало, чтобы измученное моим вероломством лицо прапорщика Шарабахина доставляло ему самому истинное восхищение! Чтобы не было нужды засматриваться в экстазе на страдальческие физиономии других людей, чтобы напрочь отказался от паскудной страсти унижать зэков». Вспышка злобы ни к чему не привела. Конвоир шел молча, сдержанно, размашистая походка говорила о том, что оскорбления арестанта нисколько не трогают его. В напряженном ожидании, иронически кривя губы, бормоча что-то невнятное себе под нос, Григорий Ильич торопился за корпусным начальником. Страх перед десятилетней командировкой на Север медленно проходил, подозрения о вступлении приговора суда в законную силу стали исчезать, а новое чувство возможной свободы крепло. Потребность ясности уже не так беспокоила его, а прежнее желание доискаться правды в своем уголовном деле вообще исчезло. Каждый шаг, ему это казалось все отчетливее, приближал его к свободе. Восторг начинал захлестывать его. Наплыли воспоминания.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю