355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Потемкин » Человек отменяется » Текст книги (страница 13)
Человек отменяется
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 18:36

Текст книги "Человек отменяется"


Автор книги: Александр Потемкин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

В небольшом заснеженном Цивильске была лишь одна гостиница «Волга». Одетый в стеганый полушубок молодой человек подошел к администратору и неторопливо спросил: «Номера свободные есть?» – «Да, – ответила миловидная дама, – но номер холодный. Он единственный, который пока не занят». – «Ну что ж, – сказал Григорий Ильич, – нам, русским, к холоду не привыкать. Позволите на минутку взглянуть?» – «Пожалуйста, последний этаж, номер двадцать семь. Лифта нет, – не отрываясь от экрана телевизора, она протянула ему ключи. – Поднимайтесь!»

Узкий лестничный проем был слабо освещен. Настолько слабо, что нельзя было определить цвет обоев. Проклов, впрочем, довольно легко добрался до пятого этажа, подошел к номеру 27, открыл дверь и включил свет. Первое, что вызвало у него улыбку, было отсутствие в номере окна. Даже рама не просматривалась. На фасадной стене он увидел огромную дыру, зияющую темной морозной мглой. «Ах, даже вот как! – ухмыльнулся молодой человек. – Как тут спрячешься от двадцатипятиградусного мороза! А на кровати одно легкое одеяло. Не разводить же костер. Да, одно слово Цивильск! Впрочем, рано отказываться, – успокоил он себя, – альтернативы пока нет. Надо продолжить общение с администратором». Он выключил свет, закрыл дверь и спустился вниз. – «Холодно будет! Замерзнуть можно!» – бросил он. – «Да! Но другого места в гостинице нет!» – уткнувшись в телевизор, заявила дама. – «Даю доллар за информацию, – Григорий Ильич вытащил из кармана купюру. – Есть у вас адреса дам, оказывающих деликатные услуги?» – «Есть, – холодно бросила она, взяв ассигнацию. – Зайдите в бар, спросите Каламурова, он поможет». – «Каламуров?» – «Точно так! Он решает эти вопросы».

Господин Проклов поклонился, – впрочем, дама на него не смотрела, – и направился в бар. Освещение тут было несколько лучше. За столиками сидели мрачные люди, не то чтобы выпившие, а усталые. Заросшие. Угрюмые. Одни вяло курили, другие с явным безразличием медленно перелистывали потертые журналы. Пара мужичков сидели с закрытыми глазами, некоторые шептались, другие отрешенно глазели в никуда. Григорий Ильич подошел к стойке бара.

– Налей стакан вина.

– Вина нет.

– Что есть?

– Водка, пиво и коньяк.

– Налей водки. Да скажи, любезный, кто здесь Каламуров?

– Сережка?

– Имени не знаю, Каламуров.

– Эй, Сергей, подойди, тебя спрашивают.

Из-за стола встал молодой человек. Он был такой огромный, что Проклов вздрогнул. Никогда бы не поверил, что способен испытать ужас при виде человека, даже самого грозного. Каламуров был выше двух метров, грузный – около ста пятидесяти килограммов, огромная голова на короткой шее больше напоминала голову голландского сыра. Азиатские черты лица, зачесанные на пробор короткие волосы, казавшиеся париком. Маленькие темные глазки, глубоко сидящие в глазницах, тут же начали сверлить приезжего. – «Чем могу помочь? – вплотную приблизившись к Григорию Ильичу, высоким голосом спросил он. – В нашем захолустном Цивильске уже можно найти некоторые прелести большого города. Готов служить. Я вообще люблю оказывать клиентам самые разные, самые невероятные услуги. Пользуйтесь. От меня никогда не услышите слова „нет“». Я согласен выполнить любое ваше желание», – закончил он, усмехнувшись. Но усмехнулся как-то тихо, даже деликатно.

«Неужели гомик? – мелькнуло в голове у Проклова. – Этот высокий голос…» По его телу пробежал трепет, а кожа покрылась гусиным налетом. Он помрачнел и начал вскипать.

– Что на ночь глядя желаете? Чем вас соблазнить в нашем скромном городе? Может, у вас нетрадиционные запросы? Мы на все готовы. Спрашивайте, требуйте, цена услуг не остановит нас, – казалось, голом Каламурова стал еще тоньше.

«Что он мне намеки делает? Какой-то особый интерес вызвать желает? – злился Григорий Ильич. Впрочем, спросил он другое: – Есть женщина с квартирой?»

– Такого добра у нас много. Какую желаете? Брюнетку, блондинку, полногрудую, жопастую, длинноногую или коротышку? От шестнадцати до шестидесяти лет – кадровый подбор у нас обширный. Впрочем, такому взыскательному клиенту, как вы, мы можем предложить не только женский пол …

«Я так и думал, что это станет его главным предложением. Еще пару таких намеков, и можно изойти ненавистью». – Сдерживая себя, он нехотя ответил: – Честно говоря, мне все равно. Я бы за весь сервис заплатил, но меня ничего, кроме сна, не интересует. Я мертвецки устал, а в гостинице мест нет. Мне утром дальше на Казань ехать.

– Наши лучшие женщины берут по три доллара за ночь. Можно подыскать и за два. Впрочем, если хотите, то за полтора доллара, или сорок рублей, можете у меня переспать. Я тут рядом живу.

«Ну и цены! Дорогой город, этот Цивильск! Выглядит как малокровный, а энергия державная. Три доллара! Пик благополучия! Но что он имеет в виду: „У меня переспать“? – подумал Григорий Ильич. – Я же вполне понятно высказался, что мертвецки устал и, кроме сна, ничем не интересуюсь. Да и трахать такого верзилу – бр-бр-бр! Жуть! Даже орально! Жуть! Жуть! Лучше уж в морозном номере переночевать. Но он же ничего такого и не предложил, а только сказал «переспать». Ведь этот глагол имеет двойной смысл. Переспать? С кем? Как? В этом непростом деле пока разберешься, голова кругом пойдет». Тут сердце господина Проклова зашлось от отвращения. Затошнило! В ход вступило богатое воображение, и самые омерзительные сюжеты ворохом полезли в голову. «Нет, лучше заранее все четко обговорить, заплатить больше, даже значительно, но переспать у женщины». – «Зачем вас стеснять, любезный, выложить два, три, десять долларов для меня не проблема, это небольшие деньги за ночлег с девахой, – начал Григорий Ильич. – А я еще давеча подумал, что утром после сна наверняка клубнички захочется. А она тут рядом лежит. Тепленькая. Готовая. Что скажете, Каламуров? Нет, давайте лучше кровать с девкой! Я согласен, а если и не трахну, то, надеюсь, ничем не обижу».

– За клиента я беру с них двадцать процентов. Это от тридцати пяти до шестидесяти центов. Если останетесь у меня на ночлег, я заработаю в три – четыре раза больше. Жена вскипятит чай, отварим картошки, послушаем сынишку – он отлично на аккордеоне играет, а дочь споет. Да и я вечер дома проведу. В такой мороз вряд ли клиентов дождешься. Пойдем ко мне. Здесь две минуты. Всего полтора доллара возьму за ночь!

«Обманывает? Пургу несет? Райским вечером соблазняет? – пронеслось в голове Проклова. – Или правду говорит? Ведь бог знает, что он за человек. Знакомы лишь две-три минуты. Чем, впрочем, рискую? Что такого неприятного он сможет мне доставить? Мне? У меня же сабельный нож с собой. Давеча, правда, спать хотелось, но если припрет? Если перед фактом поставит, ведь в крови искупаю!»

Тут воображение приезжего разыгралось. Он как-то сразу осмелел, после мимолетного испуга пришел в себя, нащупал свой клинок, вложенный в чехол, который был укреплен на бедре. Возникло острое желание поиздеваться над грозного вида сутенером. Сжимая в руках рукоятку ножа, Проклов размечтался. Ему виделось растерзанное, исковерканное огромное тело цивильчанина. Вскоре эти странные фантазии стали заходить совсем далеко. Историк по образованию, он вначале представил себя Андреем Курбским, желающим растерзать Ивана Грозного. Потом даже Демосфеном, оттачивающим перья для своих «филиппик». А когда сознанием завладел Цицерон, мечтающий собственноручно казнить Катилину, пылающий язык Проклова прилип к нёбу, а глаза налились ненавистью. В нос словно ударил запах крови, рука, ухватившая клинок, повлажнела. Вконец расхотевший помышлять о ночлеге, господин Проклов решительно бросил: «Каламуров, иди вперед. Указывай дорогу. Пошел первым!» «Страх возбудил во мне желание дойти до вершин извращения, – пронеслось в голове Григория Ильича. – Теперь я апологет насилия! А ведь так спокойно заканчивался этот зимний день. Пурга, мороз, провинциальный, утопающий в снегу городок, усталость, поздний вечер. Всего несколько минут назад я мечтал лишь об отдыхе и о том, чтобы утром попасть в Казань. А этот громила все в миг перевернул. Выражаясь, образно, поджег фитиль вседозволенности. Что вам теперь законы, Григорий Ильич? Цивильные и религиозные? Все исчезло из памяти. А несоответствие между мощью молодого тела этого гиганта и слабостью его голоса, между его угрожающим видом и обходительностью вызвало во мне биологическую ненависть. О безумие, безумие! Наивысшее выражение тиранических чувств!»

Теперь бешенство в представление Григория Ильича стало занимать довольно почетное место.

Под ногами скрипел снег. Тени мужских фигур вытягивались и пропадали в ночи. Трескучий мороз оказался совершенно неспособным охладить пыл Проклова.

Квартирка была небольшая, но теплая. «Где же его жена и музицирующие дети? Врал? Вр-ал! – осенило Проклова. – Я ему устрою сегодня великий шабаш, вальпургиеву ночь! Из квартирки в Цивильске перенесу сюжет на гору Броккен. Лучше перебрать в мизантропии, чем в сострадании, лучше ожесточиться больше необходимого, чем проявить грамм сердобольности. Каламуров сам разбудил во мне зверя».

Хозяин сбросил с себя куртку. В теплом свитере ручной вязки он выглядел еще мощнее. Это обстоятельство совсем взвинтило Григория Ильича. «Он навязчиво демонстрирует физическую силу. Надеется своим геркулесовым видом возбудить меня? Чтобы я потом всю злость на него выплеснул!»

Каламуров зашел на кухню, вынес оттуда листок бумаги и стал читать вслух. «Сережа, я с детьми ушла к маме. Вареное яйцо завернуто в полотенце, в кофейнике твой любимый напиток. До завтра. Надя». Потом заявил: «Музыки сегодня не будет. Можно включить телевизор. Не возражаетье, если я разденусь? Обычно я в квартире нахожусь в нижнем белье. У нас жарко».

«Начинается. Что еще этот гусь предложит?» – насторожился Проклов.

– Если вам жарко, тоже можете раздеться. А то запаритесь, сердце ожесточится. Недовольством вскипит душа. Моя задача окружить вас полным комфортом. А уж думаю, может, еще на день-другой захочется остаться. Замечательно! Хотите принять душ? Я могу вас помыть. Спинку так натру, что лучше всякого массажа.

«Еще несколько таких предложений, и я пущу в ход холодное оружие», – подумал Григорий Ильич. Тут необходимо заметить, что если одни, медитируя, стараются преодолеть в себе зверя, то господин Проклов, воспаляя разум, надеялся материализовать с помощью воображения дьявола. Пусть видения насилия рассыпяться блестящим фейерверком волнующего праздника! «Еще рано. Я бы вначале согрелся, – сдерживаясь, бросил Григорий Ильич. – А телевизор можно включить, хорошее это дело перед сном боевик посмотреть». Тут он подумал: «Вот-вот беситься начну, тогда громкие звуки ТВ смогут заглушить вопли этого бугая. Впрочем, длиться все будет лишь мгновенье, вот потом, потом, потом интересно…»

– Может, видеофильм поставить? Мне хочется во всем вам угодить. Могу поджарить яичницу. Или угостить жареной картошкой?

– Спасибо. Никакой еды не надо. А фильму буду рад! Лучше, конечно, что-нибудь военное. «Какой он вежливый, кроткий, ласковый. Совершенно не российский типаж. Так и хочется нож пустить в дело. Ведь грубое, злое, ужасное время насилия наступает. Я сам чего-то невероятного ожидаю. Я бы назвал это состояние великодушием. Сумасбродным, но великодушием. А как иначе? Сладострастно, без толики жалости, кромсать ножом живое тело – это ли не великодушие? Если душа маленькая, скользкая, беспорядочная, – разве она на такое решится? Разве решится на такое ? Правда, для полного самовыражения мне не хватает существенной детали. Объект беден! Лучше было бы, если при мощных физических данных Каламуров оказался еще и богат. Но чтобы искушение затмило мой разум, он должен быть баснословно богат! Вот тогда я проявил бы себя особенно изощренно! Вот тогда я и особенно проявил себя! Показал бы, как велика может быть ненависть к человеку. А наибольшую радость испытал бы при его попытках меня подкупить. Каламуров делал бы мне самые невероятные предложения, чтобы я оставил его в покое. Обещал бы дома, обольщал самолетами, кораблями, акциями крупнейших заводов и фирм. И сходил бы с ума, если бы все его активы я равнодушно, даже небрежно отвергал, а предпочитал лишь вероломное насилие над ним, эйфорию вседозволенности. Да, вот такой я субъект. Глумиться над человеком мое сокровенное желание. замечательное удовольствие. Но несравненную, бесконечную радость я переживаю, когда куражусь над богатеями и богатырями. Незначительный человек меня абсолютно не интересует. На середнячке я вообще не задерживаю взгляда. А вот если крупный встретится, да еще каким-то словом или уничижительным взглядом заденет меня или даже не столько лично заденет, сколько разбудит во мне агрессию, тут уж не жди пощады. Я ему обязательно отомщу. Кто-то спросит, что за мщение они могут навлечь одним своим видом, косым или робким взглядом? Как я ни пытался, сам не смог ответить на такой вопрос. Эти типы, которых мне трудно в спокойном состоянии идентифицировать, вызывают у меня глубокую, подсознательную злобу. И тут я ничего не могу с собой поделать. Успокаиваюсь лишь при извращенном издевательстве над ними. Тогда душа по-настоящему ликует от чувства исполненного долга».

– «Летучая тюрьма»?

– Да! Неплохой боевик!

– Что-нибудь еще?

– Есть кофе со сливками?

Каламуров вставил кассету и принес забеленное молоком кофе.

– Предлагаю разуться, снять носки. Я поднесу тазик с горячей водой. Согреетесь, а потом сделаю вам легкий массаж. А после массажа у вас, может, другая интересная идея родится. – Григорию Ильичу показалось, что физиономия Каламурова скривилась от улыбки. Впрочем, он не был до конца уверен в этом. Пронеслась даже мысль, что владелец квартирки плетет какую-то интригу.

– Что вы имеете в виду? – строго спросил Проклов, уперев руки в бока. – Я же сказал, что устал и хочу спать. Фильм может навеять сон, потому я и дал согласие на просмотр.

– Но у вас взгляд воспаленный. В таком состоянии трудно заснуть. Как культурист, я изучал физиологию. Почему вы напряглись? У вас мышцы скованы. Вам чего-то особенного хочется, но трудно высказать пожелание. Стесняетесь? Не беспокойтесь. Со мной можно быть откровенным. Я вас пойму. Может, вы меня боитесь? Вам кажется, что такой огромный человек, как я, способен на насилие? Боже упаси. С клиентами я предельно чуток. Соглашаюсь на исполнение многих причуд. Не опасайтесь, выкладывайте, что у вас на душе. Выключить свет? Некоторых он смущает. Порой желания проще высказываются во тьме.

Григорий Ильич еще больше уверился, что Каламуров сам жаждет насилия над собой. И крикнул: «Да, туши, туши свет». Едва лампа погасла, как Проклов выхватил из ножен клинок и нанес смертельный удар в сердце этого огромного человека. Каламуров лишь пискнул коротко и тонко, как пищат обиженные щенки. Убедившись, что перед ним уже бездыханное тело, Григорий Ильич вскочил и включил свет. Ему хотелось все видеть. Он стал воодушевленно и безжалостно полосовать жертву, будто действуя по строго намеченному плану. Вначале отсек голову и положил ее на кровать. На лице Каламурова застыло какое-то удивление, чуть насмешливое. Казалось даже, что левый глаз как бы подмигивал. Потом изувер принялся за верхние конечности. Тут понадобилась немалая сила. Отсеченную левую руку культуриста он приставил к лежащей голове, дабы создать иллюзию, что она теребит короткие волосы. Взглянув на композицию, ГригорийИльич с ликованием усмехнулся. Окровавленное лезвие клинка напоминало смычок, скользящий по мускулистому телу Каламурова. «Скрипач» чувствовал скрытый ритм страстной музыки. Как музыкант, успешно отыгрывающий части произведения, он упивался ощущением того, что с каждым удачно отторгнутым куском тела приближался финал «концерта». Когда была отсечена правая нога, он вытянул ее носок, загнул пальцы и представил танцующей на балетной сцене. В голову полезли картины Сальвадора Дали. Он раскладывал кровоточащие части Каламурова на кровати, застланной белой простыней, в самых причудливых комбинациях. То ноги торчали из ушей. То руками подпирались щеки, а ноги свешивались с локтей. То голова лежала на коленках. То в зубах застрял большой палец ноги. И так далее, и так далее. Он неторопливо воплощал собственные воспаленные фантазии. Но хотелось еще больше усилить торжество. Тогда он стал подражать художнику Кунци, стремившемуся посредством линий биологического материала добиться созвучия первородным ритмам. И вновь расставлял останки сутенера. То со сжатыми кулаками, угрожающими власти; то в позе социального протеста: разинутый, орущий рот, поднятые, взывающие к помощи, руки… В голове зазвучала музыка Шостаковича к балету «Золотой век». Он огорчился, что для иллюстрации этого шедевра не хватает материала. Нужны были головы, ноги, руки для конструирования других образов – Бориса, Риты, бандита Яшки и его подруги Люськи… Он мечтал о своем таинственном спектакле. «Мне нужен человеческий материал, много материала, иначе сцена окажется без танцоров и потеряет свою актуальную безжалостную суть, – настойчиво повторял он про себя. – Освобождение человека от самого себя, повсеместная легализация любой формы насилия – вот главная цель моей философии». Даже капельки огорчения при этом у Григория Ильича не было замечено, да и не могло быть в силу особенностей натуры. Пятнадцать лет фантазий на одну и ту же тему! Какое тут может быть раскаяние? С ранней юности рассудок неуемно требовал одного: получить полное право на реализацию своих маниакальных устремлений. Он был так увлечен идеей, что ему было абсолютно безразлично мнение других о его звериной страсти, – сам он называл ее благоразумной, а порой и великодушной. Да и кто мог доподлинно знать о ней?

Его взяли на следующий день по подозрению в этом убийстве. Но следствие не смогло доказать его причастность к преступлению. Проклов все искусно отрицал, улик не было, кроме свидетельства бармена, что Каламуров и Проклов вместе вышли из ресторана. Тем не менее суд определил ему тринадцать лет. Полтора года спустя его неожиданно амнистировали.

…Григорий Ильич услышал твердый голос прапорщика Шарабахина: «Чего задумался, кровопивец? Сдавай казенное имущество». Потрясав пришел в себя и опять спросил, но уже без азарта, а с каким-то самодовольным спокойствием: «Что, меня на волю выпускают? Ну чувствую же, чувствую!» – «Сдавай имущество, сказал!» – «Вот, сдал, а теперь куда?» – «Иди за мной!» – шагнул по коридору корпусной в сторону вахты. – «Так ты же ведешь меня в канцелярию, а дальше других кабинетов нет. За ней свобода!» – «Да, сволочь! Выпустили тебя, гада. Но надолго ли? Жду тебя в одиночке! Еще посмотрим… Пшел! Черт поганый!»

Глава 9

Виктор Дыгало шел по ночной Москве к себе домой. На слабо освещенной Башиловке во втором часу ночи этот непрерывно и возбужденно разговаривающий сам с собой человек выглядел довольно странно. Двигался он стремительно, словно опаздывал на неотложное дело. Напряженный голос его то обрывался, то звучал отчетливо, ясно, и тогда эхом прокатывался по улице: «Да, да, именно так! Иначе и быть не может! Они лишь этого заслуживают!». Ум кипел парадоксальными мыслями, а разговор с самим собой явно доставлял Дыгало необыкновенное удовольствие. И чем дальше Виктор Петрович продвигался в своих размышлениях, тем больше поражался: как это все раньше не приходило ему в голову? Ведь умозаключения были такими бесспорными!

«…Особенно людские массы меня напугали, с этого все и началось, но тогда в Манеже я не сразу понял, почему вдруг так заволновался. Почему мне захотелось остаться лишь с Чудецкой и Химушкиным или, может быть, только с Семеном Семеновичем. Дух даже захватило, казалось, дышать стало совершенно нечем. Помню, возникло тягостное ощущение, будто опускаюсь под воду, и не по собственному желанию, а принудительно, и легкие пусты, рот не откроешь, в носу пробки – и лишь когда уже кажется, что разрывается грудь, теряешь сознание, вдруг без всякого восторга приходишь в себя и в беспокойстве возвращаешься в удушающую реальность. И снова эти гнусные физиономии, над которыми вдоволь поизмывался Химушкин, окружают меня безразличным презрением. Не возникает никакого желания смешаться с ними, более того, начинает расти желание уйти, исчезнуть, изменить себя, стать абсолютно непохожим на эти бессмысленные, агрессивные по своей природе существа. В человеке еще сохраняется что-то разумное, когда он сам по себе, когда его удел – одиночество. Но когда они сходятся в тайные и открытые сообщества, в партии и союзы, когда они ставят перед собой какие-то задачи, особенно вселенского масштаба, или даже мелкие, призывая Бога помочь купить новый костюм, автомобильчик, колечко с бриллиантовым камешком, то все немногое людское, хранящееся еще в сердцах, пропадает бесследно. Ведь что такое человек? Если мы сами этого никак не можем понять? И эти постоянные навязчивые вопросы: зачем живешь? А ведь мы действительно не знаем зачем. С какой целью? Чтобы лучиться счастьем, что спер миллион, трахнул девственницу-красотку, получил пост губернатора богатой области? Чушь собачья, сиюминутные радости, не имеющие сколько-нибудь существенного смысла! Но главное-то в чем? В том, чтобы прежде всего осознать самого себя, то тягостное впечатление, которое мы производим на окружающий мир. Тогда еще, можно предположить, хватит мужества устыдиться своего присутствия на Земле. А ведь каждый должен стыдиться, должен! И не просто так иногда совершив подлость и через минуту забыв об этом, а отчаянно, ежечасно – стыдиться, что оказался таким жалким, никчемным огрызком разума в гармонично выстроенном мире. Для нас ли он вообще создан? Над нашими ли жалкими головами предназначено было сиять звездному небу? Можно ли с нашими ущербными страстями прочувствовать величие мироздания? Наши ли извращенные потребности способны привести к самосовершенствованию? На нашей ли кривой дороге искать будущее? Нет! Никогда! И нет никакого внутреннего движения к самоспасению: бесконечная косность царит в наших душах. Никакой великий разум не смог бы найти аргумент для дарования нам индульгенции. Храня свою лживую человечность строже, чем Создатель тайны мироздания, мы все глубже погружаемся в трясину мельчайших запросиков. До встречи с Семеном Семеновичем я безумно, слепо верил человечеству. Восхищение жизнью заполняло меня. Хотел любить, тащился от мольберта, красок, мечтал о карьере архитектора! Писал диссертацию! Во всем старался идти на уступки мирским обстоятельствам и нуждам. Но прошло всего-то несколько часов после знакомства с Химушкиным – и мое сознание так кардинально изменилось. Говорил-то он со мной не много, и вроде ничего особо мудрого не сказал, а лишь насмехался. А как повлиял?! Интуиция подсказывает: только его внутренний мир мог оказать на меня такое необыкновенное воздействие, а, быть может, даже свести с ума. Чем же еще объяснить эту потребность яростного мщения? У меня к этому, видимо, какие-то способности. После встречи с С.С. я стал другой личностью! Я только и слушал Химушкина, только за ним и следил да его реакцию на окружающих изучал. В Манеже я взгляд от него оторвать не мог. Удивительное зрелище этот Семен Семенович! Я тогда впервые подумал, что в человеке ничего особенного не заключается, как в морковке ничего удивительного нет, как в жучке, так и в человеке. Или наоборот, если обожествляешь морковку, жучка, то вовсе не возбраняется похвалить и человечка. А потом поймал себя на мысли, что это посыл неверный. Морковка и жучок не располагают волей, их «воля» подвластна лишь природному коду. А человек? Он сам может управлять собой, правда, не у всех это получается, и уж совсем редко успешно. Но большинство управляются все же кем-то сверху, и ох как дурно, как мерзко, это получается! Особенно обострилась ситуация с 2007 года… Нет-нет, без глубочайшего смирения, без искреннего признания, что в тебе нет и не может быть ничего значительного или особенного, жить никак не позволительно. Единственный восторг может обуревать нас: радость познания. А все другое – тьфу! Ну да, мы сильнее жучка, можем раздавить его каблучком, затравить химией, только неужели в этом состоит наше величие? Да, мы способны вырастить морковку, по утрам подходить к ней в галошах, и халате, подкармливать удобрениями, чтобы потом аппетитно съесть ее или выгодно продать на рынке. В этом ли наше преимущество? Неужели это обстоятельство способно осчастливить? А для большинства людей из таких банальных вещей складывается представление о «венце творения». Алкоголь, секс, деньги, карьера, ненависть, преступление – этим страстям каждый отдается беззаветно. Бессовестно отрекаясь от постижения самого себя, отмахиваясь от благородного идеала, насмехаясь над познанием мира. Я сам давеча добивался внимания Насти Чудецкой с ничуть не меньшим пылом, чем шесть миллиардов мужчин и женщин, постоянно стремящихся сблизиться друг с другом. Чтобы впиваться в губы, требовательно ласкать грудь, судорожно сжимать бедра, в экстазе порабощать и без того податливую плоть. И эти чувства приносят нам восторженное удовлетворение! А ведь стремление к такого рода удовольствию – мираж, коренная иллюзия сознания. На этом потакании собственным грезам строится практически вся индустрия производства тканей, одежды, парфюмерии, мебели, фармакологии, пластической хирургии, кино и телевидения. Можно отметить совершенно несопоставимые расходы и инвестиции в секс-индустрию, с одной стороны, а науку и знания – с другой. И никакого возмущения! Никаких протестных душевных движений! Человек утверждает себя лишь в этих упрощенных физиологических истинах! Очень редко кому нужно что-то еще! Хотя бы даже совсем чуть-чуть! Мрак в собственной голове мы не замечаем или не в состоянии его опознать. Нашему глазу проще скользнуть по блестящим, ярким поверхностям. И совершенно отсутствует потребность признать собственные подлости. Но это не болезнь, загадочная и неизлечимая, а наша суть, которую самостоятельно не изменить! Тут необходимо вмешательство внешней, неведомой еще силы. Потому что не к плотской усладе, не к покою, не к комфортной слаженности всех частей жизни сводится сущность бытия, не к райским кущам, за которые ратует человечество. Сущность бытия – вечная дисгармония, борьба с самим собой, избиение себя и себе подобных… Неужели избиение ближнего? – испугался молодой человек неожиданной мысли. Он почувствовал, что из глаз потекли горячие слезы. «Почему горячие?» – изумился Виктор Петрович. – Они собирались на скулах и капали на асфальт. Дыгало внимательно осмотрелся и, успокоившись, продолжал уже приглушенным голосом. – А как же иначе? Если мы сами себя не избиваем, не требуем от себя сверхчеловеческого, не желаем ставить вопрос о собственном перерождении, для чего и что тогда мы? Как же не избивать себя? Любого другого? Не пустить кровь, в конце концов! Может, под палками, в ранах и язвах, уясним, что же нам необходимо для истинного благополучия? А то мы целую вечность находимся в глубоком убеждении, что все потребности в принципе можно удовлетворить, владея достаточным капиталом. Ну не примитивны ли мы? Если считаем, что все, в чем нуждаемся, способны купить за деньги? Не поэтому ли нам так сладостен, так желателен путь к богатству кошелька, а не к богатству разума! Чтобы получить билет для путешествия за капиталом, мы готовы на самые невероятные жертвы. Согласны тут же продать душу, заглушить обиды сердца, заложить собственную плоть, растоптать национальные и религиозные традиции, предать мысли и убеждения, которыми руководствовались прежде, надеясь после обогащения восстановить себя, очиститься от скверны, выкупить за большие деньги полное прощение грехов. Между тем ничего подобного никогда не происходит. И не произойдет. Без науки изменить себя невозможно. Речь не о каких-нибудь там полунаучных советах, а о фундаментальных академических исследованиях. Почему я, русский, я, Дыгало, раньше этого не понимал? Что, мозгов нет или не было? Неужели ничем не отличался от всех других? И почему вдруг стал об этом размышлять? Да так возбужденно, так углубленно, что поток совершенно новых идей меня буквально захлестнул. Я вот только что подумал, что виновником моих откровений стал Семен Семенович. Но так ли это на самом деле? Который раз спрашиваю себя: почему вдруг такое пришло мне в голову? И с какими-то конкретными мыслями уже тороплюсь, уже заставляю себя действовать. Да так решительно и воинственно, что никогда такого прежде от себя не ожидал. Начну с проклятия самого себя, а потом и всего рода человеческого. Но не вообще, а каждого конкретно, чтобы чувствовали и знали, что преданы анафеме какой-то тайной, невиданной силой. Скорее всего, это она в меня основательно вселилась, постоянно расширяя свое присутствие. И чтобы эти проклятия каждый с кровинкой получал, ведь без них никто не поймет в этом приговоре главного. Тут необходимо действовать очень быстро, чтобы они не опомнились, не стали опять заявлять о своих особых интеллектуальных преференциях. Дескать, как можно посягнуть на жизнь человеческую? Мы же первые, обладающие разумом! А если он ломаного гроша не стоит? Если он пшик! Если в тупик ведет этот куцый разум и обладатель его у сплошной, непреодолимой стены станет сам себе могилку рыть, да спешить, да с огоньком куба два выкапывать, чтобы более страшной новой реальности в слезах и горьких страданиях не застать? Чтобы смерть показалась нам более привлекательной, чем продолжение этого гнусного, мерзкого, потребительского существования! А ведь придет она, наступит, эта жуткая реальность. Скоро уже приползет. Не из-за кулис, не из оркестровой ямы, а прямо с главного, парадного входа! Нагрянет мощно, разрушительно! Как лава Везувия, как филиппинский оползень. И человек сам будет повинен в этом! Потому что не желал пристально вглядеться в самого себя. А значит, он никакой он не царь природы, никакой не единственный в универсуме, а только очередной этапчик в эволюции разума, этакий жучок или морковка, и чем быстрее вырвать его из грядки или затоптать каблучком, тем быстрее он исчезнет, тем скорее появится что-то совершенно новое. А они будут точно знать, что это я, и никто другой, начал наступление на малопривлекательный вид. А будут ли? – испугался Виктор Петрович. И колкий комок подступил к горлу. – Им как-то надо сообщить, что именно я начал наступление на род человеческий, что это я начал кампанию за изгнание их из эволюционного цикла развития, с поверхности Земли вообще. Нужен ли тут официальный приговор? От кого? Кто спросит? В современном мире нет ни одной великой личности… И хотел бы я взглянуть укоряющим взглядом на все человечество. Без сомнения, необходимо оставить какую-то записочку, чтобы они точно знали о моих революционных начинаниях. О том, что среди этого потребительского хлама нашелся лишь один-единственный, который решил объявить им войну. Может, когда-нибудь в далеком будущем представители новой генерации в награду поднимут меня из могилы, оживят, чтобы представить своему мудрому сообществу, предъявят веские доказательства, что я когда-то в далеком прошлом был прав. Дадут пожить, порадоваться их замечательному миру. Да-да, они обязательно подарят мне такую возможность. А пока необходимо действовать, но не в мыслях, или на холсте и бумаге, а практически, руководствуясь бунтарским сознанием, воодушевленной силой смельчака, решившего поднять руку на собственный вид. Дерзость-то какова?! На свое племя замахнуться! А может быть, мои крамольные дела всколыхнут других? Для этого поступки мои должны быть громкими, они обязаны сотрясать устои общества, разваливать их, превращать в руины. Для чего мне моя жизнь? Жизнь ваша, каждого? Если я основательно убедился, что сам вид недостоин существования? Что мне золото, деньги, акции, если я уже все окончательно решил. И эта главная мысль не вызывает у меня никакого уныния. Более того, мой разум воспален фантазиями, необходимостью придумать что-то особенное, чтобы как можно быстрее закончить все это . Во всяком случае, если не все разом закончить, то они должны знать: слишком уж долго человека незаслуженно превозносили, обожествляли, имея, в виду, может быть, лишь одного или с десяток избранных, но распространяли комплименты, рукоплескания на весь род человеческий. Хватит! Хватит! Пора с этим мертвым будущим заканчивать! Должен же появиться, наконец, тот, кто громко заявит: человек, ты полное дерьмо! Кто даст, наконец, настоящую трепку обществу! Не крапивой, не мухогонкой, не плетью, а более существенным, могущественным инструментом. В таком замечательном мире, в таком увлекательном мироздании, в таком загадочном универсуме недостоин существовать наш примитивный, глупый, завистливый вид! Еще Кропоткин писал, что бунт отдельной личности может оказаться венцом сознания многих. Необходимо дать лишь яркий пример! Точно обозначить цель, прояснить мысль! Ментальность бунтаря должна как можно быстрее оторвать меня от человечества – этого презренного, целиком скомпрометировавшего себя вида. Напускное приличие, припудренная совестливость, выпирающая из прилизанной головы глупость, разукрашенная визажистами блеклая внешность, купленный гражданский статус… Как же все это не возненавидеть?»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю