Текст книги "Поживши в ГУЛАГе. Сборник воспоминаний"

Автор книги: Александр Буцковский

Соавторы: Н. Игнатов,А. Кропочкин,Николай Болдырев,Всеволод Горшков,Владимир Лазарев,Николай Копылов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Глава 9
Колыма

Пароход не принимали к причалу; я видел, как сигнальщик передавал в порт сообщение, что на борту имеется ценный груз. Дали добро на вход в бухту и швартовку. Здесь же, в порту, мы услышали по радио, что пришвартовался пароход «Феликс Дзержинский» с ценным грузом. Мы пробыли на пароходе еще примерно пару часов, а затем стали выводить нас на берег для следования в лагерь, который находился в пяти километрах от порта.

Так мы, колонной по пять человек в ряд, под усиленной охраной с собаками шли от порта по всему городу. Люди на нас смотрели с сочувствием, некоторые плакали и говорили: «За что же их так жестоко ведут?» На всех перекрестках стояли работники МВД, регулировщики были тоже из МВД. На первых этажах зданий на окнах стояли решетки. Магадан – это большая тюрьма.

Пришли в лагерь. Он рассчитан на десять тысяч человек. Это пересыльная тюрьма по всему Колымскому краю. Хочется остановиться немного и здесь, хотя вроде бы моя судьба немного облегчилась, так как за время пребывания в лагере мне не пришлось работать на тяжелых работах. Временно меня взяли работать писарем. Отсюда комплектовались группы заключенных в разные точки Магаданской области. Отправляли самолетами «Дуглас», а также автомашинами. По сводкам этих отправлений я узнал, что вся Магаданская область усеяна лагерями – живыми и мертвыми.

Руководство лагеря боялось политических заключенных, поэтому их старались как можно дальше отправить в тайгу. И вот через пару недель после нашего прибытия скомплектовали большую группу политических, куда попал и я, загрузили в автомашины и отправили в путь, в Усть-Неру. Это более тысячи километров на северо-запад от Магадана.

Если не рассказать о пути, все тысячу пятьдесят километров которого я проехал на машине, то воспоминания о пребывании на Колыме были бы неполными. Конечно, сегодня трудно восстановить точные даты, когда все происходило, я помню все это по временам года. Хотел я вести дневник, но разве можно было тогда писать обо всем? В лагерях всюду делались генеральные проверки и отбирали все: письма от родственников, художественную литературу, чистую бумагу и конверты, куски старых газет, поэтому о ведении дневника не могло быть и речи.

Будучи еще на мысе Лазарева, в 1950 году, я достал себе справочник по лесоматериалам, выпущенный Издательством МВД; немного подремонтировал его, сделал переплет, а в переплете – маленький тайничок, в котором у меня всегда хранилось 100 рублей «на черный день». При обыске, глядя, что на справочнике всюду стоят штампы МВД, его у меня не отбирали. Так он и прошел вместе со мною по лагерям и дожил до сегодняшних дней. Правда, в 1988 году все таблицы я переплел в другой переплет и подарил своему зятю, Романову Коле, а старый храню у себя. Отбирали у нас и фотографии родственников. Да мне кажется, что иметь фотографии родственников было небезопасно. Несмотря на смерть Сталина и арест Берии, агенты МВД и МГБ по-прежнему могли схватить любого человека, обвинить его, а потом разбирайся.

В начале октября нас стали грузить в автомашины, их было двадцать. В каждую машину сажали по двадцать пять человек; садились пятерками на корточки. Впереди в кузове стоял щит, за которым ставилось по три охранника: двое с винтовками и один с автоматом. В кабине кроме шофера сидел еще один охранник – старший данной машины.

Покидали мы Магадан утром. Люди, идущие на работу, останавливались: на их лицах отображалось сочувствие. Население Магадана – это все сосланный цвет России, освободившиеся из лагерей, те, кому нет возврата на Большую землю. Поэтому они прекрасно понимали, что ждет нас.

По городу ехали со скоростью 15 километров. Кончился город, машины увеличили скорость. И вот мы на Колымской трассе. На дорогу это мало похоже, это действительно трасса. Широкая проезжая часть, отличное песчано-щебеночное покрытие, напоминающее асфальт. На дороге разметка, на каждом километре столб с надписью, сколько километров от Магадана или до Магадана, каждый километр разбит на пикеты, пикетажные столбики пронумерованы и выкрашены в белый цвет.

Машины шли плавно. Километров через пятнадцать попался первый придорожный пустой лагерь, а через два-три километра – большое кладбище, затем вновь и вновь лагеря, и пустые, и полупустые, и забитые заключенными. Лагеря попадались очень часто, населенных пунктов не было. Дали нам сухой паек – хлеба 300 граммов и одну селедку. Сидеть на корточках очень трудно. В каком-то месте недалеко от дороги находился лагерь с заключенными, машины остановились, и нам разрешили освободиться от естественных надобностей, прямо стоя в машине. Это была нам передышка.

И опять в путь, в том же положении. Картина трассы не менялась. Через каждые триста – пятьсот метров попадались дорожные ремонтники из числа заключенных. Дорога отменная, от скорости колеса машины издавали гул. Слышал я в Магаданском лагере, что эта трасса готовилась под железку (железную дорогу) и что она проходит по костям заключенных. Надо полагать, так и есть: если такую трассу прокладывали через леса и болота, в пургу и мороз, то жертв было много. Все строилось руками, основная техника – тачка и кирка.

К вечеру остановились около пустого лагеря, там, кроме охраны, никого не было. Нас всех поместили в этот лагерь. Это небольшие бараки из черных бревен с двухэтажными нарами, и никакой постели. Ужинали опять сухим пайком. К нашему счастью, в лагере была уборная. После трудной дороги мы быстро уснули.

Утром подъем в 7 часов, дали на завтрак горячей баланды. Вновь расселись в свои машины, но охрана была заменена почти на каждой машине. И снова в путь. Вскоре показалось большое село. Здесь мы увидели большие паровозные депо, железнодорожное оборудование, вагонные колеса – я убедился в том, что действительно эта трасса строилась под железку.

Село было на самом деле большое. Прочитали на одном здании, что это поселок Ягодное. Позади осталось более пятисот километров, а впереди чуть больше. Навстречу попадалось очень много грузовых машин разных марок. Поселок Ягодное – это ключевой узел Колымы. Отсюда шли пути на север и юг, запад и восток области.

Я сидел ближе к борту. Некоторое время считал, сколько машин обогнало нас и сколько было встречных. Если взять среднюю арифметическую, то в сутки по трассе проходило 800–850 машин. Заночевали еще раз в полузаброшенном лагере. Все было серым, и к тому же испортилась погода. Когда на следующее утро садились в машины, дул холодный ветер, да и чем дальше удалялись мы на север, тем становилось все холоднее и холоднее, а на каком-то перевале лежал снег. Мы изрядно замерзли, но потом, на спуске в долину, стало теплее.

И вот промелькнул тысячекилометровый столб, и нам осталось сидеть на корточках еще немного. Мы въезжаем в поселок Усть-Нера, это уже Якутская АССР. Итак, путь от Магадана до поселка Усть-Нера в тысячу пятьдесят километров позади, и все это расстояние я проехал в кузове грузовой машины, сидя на корточках.

Глава 10
Моя жена

Если я в своих воспоминаниях о тюрьмах и лагерях буду писать только о своих тяготах, то это будет несправедливо – ведь все мои мучения и страдания разделял со мной еще один человек, хотя его рядом со мною и не было. Это была женщина – моя жена, 1925 года рождения, уроженка бывшей Карело-Финской ССР, села Толвуя, – Хабарова Анна Петровна. Это была ее девичья фамилия. Став моей женой в 1949 году, она стала Буцковской; после того как меня репрессировали, она вновь стала носить свою девичью фамилию. Не обязательно писать о том, как свела меня судьба с этой женщиной. Скажу только, что до нашей встречи мы находились друг от друга на большом расстоянии: я служил во Владивостоке, она работала в городе Павлово Горьковской области. Соединив свою судьбу с моей, летом 1949 года она переехала к моим родителям, а в октябре того же года – во Владивосток.

Мы снимали не комнату, а уголок в 5,5 кв.м с высотой потолка 1,8 м. Отопления не было; обогревался этот уголок тогда, когда дверь открывалась на кухню хозяина дома. Умывальник был на кухне. В нашем углу – потом мы называли его комнатой – стояли кровать, армейская тумбочка и старый стул. Вот и вся мебель. Над койкой висело байковое одеяло, называли мы его «персидским ковром». Дневного света не было – комната не имела окна. На первый случай для жены хватало места, а я пропадал на службе. Дома приходилось бывать очень и очень редко, максимум два раза в месяц. В общей сложности это составляло восемь часов. За свой угол мы платили 10 рублей, за свет отдельно плюс еще за отопление на кухне. Наша комната напоминала чулан или сени. Это было на улице Дальзаводской, 2.

В этой комнате и жила моя жена; она не роптала, не ныла, не просила каких-то благ. Она помнила о том, что жена матроса не должна ныть, и не ныла. В мое отсутствие – а это было почти всегда – вечерами при свете электролампочки читала Бальзака, Гюго, Тургенева, Надсона. А когда мы были вместе, то шли в Драматический театр им. Островского. Театр я очень любил, считал, что только здесь настоящая культура и искусство. Любил и цирк.

Но недолго продолжалась моя семейная жизнь, и, как уже я ранее писал, 4 марта 1950 года было последним днем нашей семейной жизни, днем моей трагедии и ее печали. Когда меня арестовали, жена ничего не знала. Вечером, придя с работы, она не нашла меня. Искала на второй день, третий, четвертый, но найти не могла. Потом все же на корабле она узнала, что меня арестовали, а спустя еще день или два она уже точно знала, что я в тюрьме. К этому времени в комнате нашей сделали обыск. Что искали агенты МГБ в/ч 25084, непонятно. И все же из альбома вытащили фотографию американского матроса, с которым я служил на Аляске в 1945 году.

Позже следователь Гурьянов называл американца шпионом и требовал от меня, чтобы я подтвердил, что это действительно американский шпион, что он дал мне задание. Задание это Гурьянов выдумал сам, но его замысел не удался. Американский матрос – это честный парень, по специальности рулевой, я тоже был рулевым, вот эта специальность и связывала нас, когда американские парни передавали нашим морякам свои фрегаты.

После обыска на квартире жену вызывали несколько раз ночью в МГБ; ее запугивали, заставляли сказать, что я якобы встречался во Владивостоке с какими-то неизвестными личностями. Жену каждый раз подолгу не выпускали. Но она не дрогнула, она говорила обо мне то, что было на самом деле. За домом МГБ установило наблюдение. Когда мое дело было уже сфабриковано, наблюдение за домом сняли. Жене предложили покинуть Владивосток и взять развод. Развод она взяла после суда, но пока оставалась в городе, а когда меня уже вывезли из Владивостока, то про нее забыли. У МГБ были еще другие заботы. Так и осталась она жить одна. Пока я еще находился во Владивостоке, она морально и материально поддерживала меня. Еемысли и стремления были направлены ко мне. Ееморальная поддержка придавала мне силы, и мне было легче переносить тяготы нелегкой жизни.

Когда я находился в первом лагере, на мысе Лазарева, она не только всячески поддерживала меня, но, невзирая на все запреты, кордоны и посты, добралась ко мне на мыс, за что я очень ей благодарен и помню об этом всегда. Все последующие годы она продолжала меня поддерживать всеми своими силами и возможностями, и было такое чувство, что она рядом со мною. Я ее часто видел во сне, но это было уже в Якутии.

Она поддерживала меня всегда, хотя и не была уверена, что мы когда-нибудь еще сможем встретиться. Она знала, что осужденных по политической статье после окончания срока не выпускают, а дают новый срок, и так до нескончаемости.

Глава 11
Якутия

Итак, в какой-то небольшой срок летне-осеннего периода 1953 года с Сахалина я добрался до поселка Усть-Нера. «Добрался» не то слово: меня, как и тысячи других, везли морским и сухопутным путем с усиленной охраной с собаками, не оставляли и все невзгоды.

В этом поселке долго нас, политических, не держали – наверное, около дней десяти. Помню, водили на работу – строить бараки. Лагерь был пересыльным, значит, путь предстоял еще дальше.

Действительно, отсюда готовили партии заключенных для отправки еще дальше на север. В поселке лежал снег, были небольшие морозы, а мы в летней одежде. Пришел день, и в одной из партий для отправки оказался и я. Нас посадили в самолет «Дуглас». Это транспортный американский самолет; такие самолеты видел я на Аляске. Наша группа состояла из восемнадцати заключенных и двух конвоиров. Когда мы летели, то на лицах конвоиров был страх: они боялись, думая, что мы можем их убить, но таких мыслей у нас не было.

Два часа летного времени, и мы уже в лагере поселка Батыгай. Огромный лагерь, тысячи на три. Здесь есть уголовники и политические. Заключенные работают в шахтах по добыче касситерита и еще какой-то руды. Здесь же, в поселке, фабрика по обогащению руды. Обогащенная руда в небольших сумках разных цветов под усиленной охраной в определенное время отправлялась в самолет для дальнейшей транспортировки. Думаю, что это и была урановая обогащенная руда. Кто работал в шахтах, получал зачеты.

Если план выполнялся на 151 %, к одному отбытому дню добавляли еще два – значит, срок сокращался. Кроме этого, существовало еще досрочное освобождение по ²/ ₃(по отбытии двух третей срока), но этот указ распространялся не на всех.

В первые же дни я узнал, что у многих заключенных есть зачеты по два, три, четыре года, даже по пять лет, и если бы к ним применить ²/ ₃, то они должны были бы быть уже на свободе, а они все по-прежнему находились в лагере.

В этом лагере в основном были с большими сроками – от 10 до 25 лет. Здесь я встретил много тех, кто вместе со мною был в трюме парохода «Феликс Дзержинский». Я обрадовался, что встретил единомышленников. Они все были в бригадах. Нашу группу распределили тоже по бригадам. Я попал в бригаду строителей, отработал уже несколько дней. Требовались печники. Я подумал, что печником все же будет легче, и дал согласие на эту работу.

Печное дело я освоил еще на службе благодаря одному матросу – это было в 1948 году в Советской Гавани. Нас оказалось в лагере два печника, водил на работу один конвоир, и не с винтовкой, а с наганом; это уже как-то было морально легче. Мороз был уже под 30 градусов. Наши кирзовые сапоги по дороге замерзали, но, придя к месту работы, мы отогревались – все же в помещении было тепло.

Делали печи в домах в основном для начальствующего состава. Работали мы честно, видели смысл в работе. Видели, что расценки на печи нормальные, можно заработать, хотя от расценки нам причиталось всего 30 %, a 70 % шло на лагерь. И все же в первый месяц работы мы получили по 150 рублей, это уже были деньги. Деньги есть – легче жить. У нас появилась возможность покупать себе продукты. Работая на квартирах, просили хозяек, чтобы они что-нибудь нам купили из продуктов. И они покупали за наши деньги. Это были жены работников лагерей; среди них были очень добрые, милые женщины. Они всячески старались облегчить судьбу заключенных. И все это они делали в обход своих мужей и просили нас не говорить никому, кто что порою нам покупает. Об одной такой женщине я расскажу позже, потому что она сыграла большую роль в моем освобождении, но это было спустя почти два года и в другом лагере.

Мы получили зимнюю одежду и продолжали работать печниками. Шел уже 1954 год, нашим конвоирам надоело нас водить по домам делать печи, отпускали работать и без конвоя. Мы не нарушали распорядка лагеря. Точно в 7.00 уходили на работу и в 18.00 возвращались. С питанием у нас стало лучше, подкармливали на квартирах, кое-что сами покупали. Приносили и в зону продукты в нормах, что разрешалось. Из продуктов в лагерь можно было нести все, кроме чая и спиртного, общий вес продуктов не должен превышать двух килограммов. Дали временные пропуска на бесконвойный выход на работу. Спрос на печников оказался большим, и мы все работали и работали, а когда получили пропуска, нам разрешили работать до 8 часов вечера.

Положил я в свой тайничок уже семь или восемь сторублевых купюр «на черный день». О «черном дне» я никогда не забывал. В один из дней в поселковой пекарне рухнула печь, поселок и лагерь остались без хлеба. Быстро нашли нас, вызвали к начальнику лагеря и сказали, чтобы мы сложили пекарскую печь. Друг мой Ленька, бывший честный вор, отрешившись от воровских дел, работал уже многие годы в лагере на разных работах, печное дело знал лучше меня. Согласился и он на кладку пекарской печи. Когда мы пришли в пекарню, то увидели развалившуюся печь. Старая печь работала круглые сутки – по десять-двенадцать выпечек делали. Мы решили сложить на том же фундаменте две печи.

Дали нам подсобную силу и все необходимые материалы. Работали по шестнадцать часов, ведь поселок и лагеря были без хлеба. Примерно дней за пятнадцать-двадцать печи были готовы, мы их затопили, и пекари сделали первые выпечки хлеба. На этих печах мы заработали по 500 рублей.

После этой работы нас вновь законвоировали. Меня направили в особо режимную бригаду, я никак не мог понять за что. И только спустя полгода узнал, что на моем формуляре было написано: «Политически опасен». Надпись эта появилась после того, как я возглавил политических во время голодовки на пароходе «Феликс Дзержинский».

Нет надобности подробно писать, что такое «особо опасен» или «политически опасен». Появись эта надпись в моих документах при жизни Сталина, давно бы мои косточки сгнили. От таких людей старались избавиться под предлогом попытки к побегу. Как правило, такие мероприятия охрана осуществляла в зимнее время. А делалось это так.

Заключенных привозили на объект, конвойные располагались на углах объекта друг от друга так, чтобы видно было всех заключенных и конвой. Старший конвоя заходил на объект и брал одного или двух «особо опасных» или «политически опасных» заключенных и заставлял их разводить костры для конвоиров. А дрова находились за пределами объекта – вот туда и посылали тех «опасных», и, как только человек переходил запретную зону, в него стреляли без предупреждения. Затем приезжало лагерное начальство, убитого забирали и составляли документ с формулировкой: «Убит за попытку к побегу». Стреляли и в грудь, и в спину, и всегда конвоиры были правы. Если убьют в грудь, напишут «Попытка нападения на конвой», в спину – «Попытка к побегу».

Поэтому всегда нужно было быть начеку и не поддаваться на всякие уловки и провокации охраны. Однажды стреляли и в меня – на мысе Лазарева, но, наверное, так уж суждено было остаться в живых.

Жить в таких условиях становилось невыносимо, даже солнечные дни становились серыми, и маленькие просветления заслонялись грозовыми тучами.

Меня перебросили в другой лагерь, в лес, от основного лагеря примерно восемьдесят километров. Это небольшой лагерь на четыреста человек; в основном здесь были с большими сроками. Основная работа – заготовка дров. К тому времени у меня вновь открылась цинга. Болели ноги, кровоточили десны, а на работу гоняли. Норма была очень большая: нарубить вручную 15 куб.м дров на человека. Такую норму никто не выполнял, поэтому и кормили плохо, а купить продукты здесь негде, кругом леса и болота.

Хлеба давали 600 граммов и три раза в день баланду. Вся обслуга в лагере была из заключенных-воров. Они работали на кухне, в хлеборезке, в прачечной, а несколько человек совсем не работали. Это были воры в законе. Всех насчитывалось человек сорок. Они жили лучше, чем все остальные, и все за счет нас, работающих. Они недодавали хлеб, с кухни забирали жиры и все, что причиталось заключенным. Но все молчали, боялись поднять голос против творящегося в лагере беззакония.

Администрация лагеря все это знала, но мер к ворам никаких не принимала. Назревал конфликт между работающими и ворами, готовился, как говорится, бой, и нужно было его выиграть. О готовящемся событии я ничего не знал. Но как-то в своем бараке у многих увидел под постелью березовые палки. Эти палки приносили из леса. Это было оружие рабов против угнетателей. Позже в нашем бараке появились две лопаты, их спрятали под пол. Мой сосед по нарам, молодой парень Генка, физически сильный, работал тоже в лесу, но в другой бригаде. Однажды он спросил меня, как я отношусь к беззаконию, которое творится в лагере. Я сказал, что отрицательно.

– Тогда помоги нам.

Я спросил, в чем нужна моя помощь.

– Все увидишь, и не будь в стороне.

Я понял, что березовые палки и лопаты приготовлены для того, чтобы свергнуть воровскую власть.

С этого времени я стал внимательно присматриваться к ворам. Вешая хлеб, они действительно недовешивали заключенным по 40–50 граммов на каждую пайку. Из столовой выносили продукты и ели это все в своем кругу. Если кто-либо из заключенных и пытался протестовать, то его запугивали ножами. Все воры имели ножи, искусно сделанные какими-то умельцами. Воры, как правило, ножи не метали, они применяли их в драке. Я понял, что в драке не нужно сближаться вплотную во избежание получения ножевых ран. А тем временем конфликт нарастал, чувствовалось, вот-вот вспыхнет огонь.

Не помню, какой это был день, когда случилось следующее. Наша бригада и еще одна вернулись с ночной работы. Это было около 7 часов утра. Одни стали умываться, а другие пошли получать хлеб. В этот день воры почему-то еще наглее были, недодавали хлеба по 100 граммов. Я только что умылся. Зашли двое в нашу бригаду и возмущались, что им недодали хлеба. Пошел получать хлеб и я, мне тоже недодали. Когда я вернулся в свой барак, то увидел, что многие уже держали в руках палки, и кто-то крикнул: «Вперед!» Все побежали. У меня не было палки, вспомнил про лопаты, поднял жерди, под которыми они лежали, схватил одну – и вслед за всеми.

В зоне увидел, что около столовой скопились все воры, некоторые выбегали из бараков и присоединялись к своей группе. У всех сверкали ножи, но мы плотным кольцом стали приближаться к ним. Часть воров укрылась в столовой, а остальная группа двинулась на нас. Ножи против палок. Они кричали нам: «Бросай палки, а то мы перережем всех!», а мы кричали: «Бросай ножи!» На меня шел здоровенный вор с ножом. Решали секунды, кто кого. Я ему крикнул: «Бросай нож!», а он уже был на расстоянии двух шагов от меня и замахнулся ножом. Он был уверен, что я не смогу ничего сделать с ним. Отскочив в сторону, с той силой, которая была у меня, я нанес ему удар лопатой по плечу ближе к шее. Он остановился, выронил нож и стал медленно опускаться на землю. Я видел, что везде наша брала, воры стали отступать к столовой. Мы все двинулись на окончательный бой. Воры в столовой пока не сдавались. Мы стали выбивать окна и разбирать потолок. Посыпалась земля, пыль покрыла все. Мы требовали, чтобы воры выходили и бросали ножи; они долго молчали. Мы приняли решение поджечь столовую. Тогда они стали выходить и бросать свои ножи. Куда дели воров и их ножи, я не знаю, но с того момента в лагере стало спокойно.

Меня по-прежнему одолевала цинга, стали отказывать ноги. Администрация лагеря готовилась к встрече какого-то своего начальства, поэтому по всем здешним лагерям проехала медицинская комиссия. Приехала она и в наш лагерь. Среди вольнонаемных врачей были и врачи-заключенные. Здесь я увидел врача, который был вместе со мной еще в 1953 году на пароходе. В то время он тоже еще отбывал срок: он был осужден как политический, но у него срок был пятнадцать лет. Он убедительно доказал комиссии необходимость перевода меня в основной лагерь.

Вот так я оказался вновь в базовом лагере, где было много тех, кто вместе со мной голодал на пароходе.