Текст книги "История болезни (документальная повесть) - часть первая"
Автор книги: Александр Уланов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
– В пионеры принимают, только дисциплинированных октябрят и кто хорошо учится.
Учился я на тройки и поведение было не идеальным. Очень волновался – могут не принять.
Загодя в универмаге купил себе пионерский галстук. В назначенный день мама его погладила и аккуратно сложила в портфель. Празднично одетый, нес в школу портфель с галстуком и шепотом возбужденно повторял выученное стихотворение:
«Как повяжешь галстук,
Береги его.
Он ведь с красным знаменем
Цвета одного…»
В сопровождении Раисы Федоровны и молоденькой рыжеволосой пионервожатой Марии Ивановны, наш класс на рейсовом автобусе прибыл на привокзальную площадь Саранска. Здесь недавно открыли памятник погибшим в 1934 году стратонавтам: Усыскину, Васенко и Федосеенко – гондола аэростата с советскими учеными-испытателями упала и разбилась на территории Мордовии.
Погода на улице была прохладной. Нас построили, вкратце рассказали о погибших героях, повязали всем галстуки и поехали обратно в школу.
Зря волновался – в пионеры приняли»…
Поздно вечером приходит мама, подавленная и с серым лицом. Догадываюсь – что-то произошло.
– Мам, что случилось?
Она тяжело садится на стул.
– Колю посадили!
До меня медленно доходит смысл сказанного.
– За что?
Нехотя она рассказывает:
– Вчера поздно вечером, он с другом Николаем Торопкиным зашел в общежитие, там они с кем-то повздорили и их выгнали. Надо бы ему прийти домой и лечь спать. Эх! А он взял
в сарае папкин молоток, вновь побежал к общежитию и ударил им первого выходящего из него человека. Хорошо, хоть не убил! Человек этот оказался работником милиции. Он там жил.
Сегодня, в четыре часа утра к нам в квартиру постучали. Папка открыл – за порогом стоял милиционер в форме и пострадавший с перевязанной головой. Папка разбудил спящего Кольку, и они его забрали. Сегодня, я весь день пробыла в милиции. Мне сказали: «Он преступник и будет находиться в изоляции до суда» – мама, помолчав, добавила: – Думала, что у меня самые хорошие дети, а оказалось, что один из них – преступник.
– Мам, Коля хороший, его кто-то сильно обидел и он не сдержался.
– Его товарищ, Торопкин, сдержался, а вот наш Коля – преступник. – это слово, сказанное кем-то в милиции, больно задело её самолюбие:
– Теперь придется разрываться на двоих…
3 июня 1969 год.
Наступило лето. Деревья в саду больницы покрылись молодой листвой. Дурманящий запах цветущей черемухи доносится из открытых форточек палаты.
Хожу самостоятельно. Позавчера в воскресенье, под контролем мамы, спустился по лестнице во двор больницы. Лестничные пролеты одолевал еще с трудом, упираясь руками на перила. Прохладный утренний воздух, заполнивший легкие, был мне наградой. Сидели на скамейке долго – подниматься в палату не хотелось, но кишечное содержимое, просачивающееся из под туго привязанной к животу пеленки, вынудило возвратиться.
Вчера на утреннем обходе, нерешительно спросил врача:
– Виктор Данилович, можно мне временно побыть дома?
И неожиданно, легко получил согласие:
– Можно. Действительно, Саша, поезжай домой. За лето наберешься сил, а осенью Иван Ильич как и обещал, прооперирует.
Мне послышалась скрытая радость в голосе доктора, а мама восприняла это известие настороженно.
– Дождемся осени. Дома действительно будет лучше…
Собираемся молча, мама складывает наши вещи. Бинтами туго притягиваю пеленку к животу. Волнуюсь – как примут такого братья, друзья и соседи – еду домой с открытым животом.
В домашней одежде, медленно плетусь с мамой между домами – сокращаем путь до остановки. Рейсовые автобусы с «Вокзала» до поселка «ТЭЦ-2» ходят редко, но нам повезло. С узлами в руках, мама помогает мне подняться в автобус – с облегчением усаживаюсь на свободное сиденье.
Автобус трогается. Вдруг сзади слышу недовольный мужской голос.
– Мальчик! Уступи женщине место!
Бросаю взгляд на рядом стоящую маму. Она растерянна. Вижу – еще мгновение и начнет рассказывать о моей болезни. Неожиданно для себя встаю.
– Садись мам.
Удивленная, она садится на мое место…
С остановки до дома спешу семенящими шагами. Мама, с узлами в руках, едва поспевает за мной.
– Саша, не беги. Еще, не дай Бог, упадешь
– Мам! Кожу разъедает, терпения нет!
Она ускоряет шаг. Берет все узлы в одну руку, другой подхватывает меня под локоть и вскоре входим в подъезд нашего дома. Мама толкает дверь в квартиру – закрыто.
– Ой, Господи! Еще дома никого нет – она бросает на деревянный пол подъезда узлы, находит в щели лестницы спрятанный ключ и в спешке трясущими руками с трудом попадает им в замочную скважину…
В одежде, лежа на своей кровати, разрезаю ножницами бинты и отбрасываю мокрую пеленку. Покрасневшая кожа нижней части живота, нестерпимо зудит. Раствором фурацилина смываю кишечное содержимое и боль стихает. Наконец осознаю – я дома!
Переезд и эмоции отняли много сил, раздеваюсь и засыпаю…
Разбудил шум в соседней комнате. Вовка с Сергеем, что-то не поделили.
Мамин голос:
– Тише! Саша спит.
Глаза не открываю.
«Больница, операции, рваный живот – может все это сон»
Медленно открываю глаза и быстро скидываю с себя одеяло. -
«Нет не сон!»
В комнату заглядывает мама.
– Разбудили тебя, сынок! Вова с Сережей постоянно дерутся, покоя от них нет.
– Сам проснулся. Позови их.
В комнату осторожно вошли оба. Вовка зажал пальцами нос:
– Мам, здесь сильно пахнет.
Захлестнула обида. Мама ему грубо:
– Саша из больницы приехал, а ты, прежде чем сказать – думай головой.
Он пожимает плечами.
– А что я такого сказал?
Младший брат Сергей, стоя у двери, тихо спрашивает:
– Саш! Тебя насовсем отпустили из больницы?
– Нет. Пока не вылечился – голос мой дрожит, глаза затуманились от слез.
Мама понимает мое состояние и их выпроваживает.
– Саше нужно делать перевязку. Не мешайте!
Братья вышли. Непрошенные слезы, не сдерживаясь, полились по лицу.
Она присела рядом.
– Успокойся, сынок. Они еще дети, ничего не понимают.
Плакал, не в силах себя остановить.
– Вовка не хотел обидеть. От меня действительно неприятно пахнет. Мы с тобой привыкли и этого не замечаем.
– И они привыкнут, а осенью ты снова будешь здоровым. Помнишь, как я о твою спину, хоккейную клюшку сломала и ты не плакал!?
Утираю лицо полотенцем, сквозь слезы улыбаюсь.
– Здесь другое. От удара клюшкой и сейчас бы не заплакал.
Мама ушла, делая перевязку – вспоминаю:
«В прошлом году зимой, с ребятами соорудили хоккейную коробку. В первые морозы, залили каток и все свободное время играли в хоккей.
В школу ходил во вторую смену. Утром, наспех погладив школьные брюки, схватил в коридоре хоккейную клюшку и побежал на каток. Ближе к обеду, от азартной игры отвлек голос мамы:
– Саша! Подойди ко мне – никогда так ласково она меня не звала. Насторожился – видимо опоздал в школу. Подошел к ней. Мама, не меняя голоса, продолжила: – Дай-ка мне клюшку.
Я нерешительно протянул ее. Взяв клюшку, она резко размахивается. Успев увернуться, чувствую сильный удар по спине и треск ломающейся клюшки.
– Ты чего, мам?
Ребята на катке, прекратив играть, наблюдают за нами.
Мама уже зло:
– Быстро домой!
Забегаю в подъезд. Слышу запах гари, и только сейчас вспоминаю о не выключенном утюге. К счастью, пожара не было – немного обгорела штора на окне».
Снова дома. Теперь не такой, как был в четырнадцать лет, а беспомощный инвалид. Мама, вновь заходит в комнату.
– Перевязал живот?
– Да.
– Пойдем, поешь. Пироги напекла. Они в честь тебя, очень удачные.
Настроение плохое, но встаю и иду следом – не хочется обижать маму. На кухне за столом сидят Вовка с Сергеем. Ждут. Мама укоризненно смотрит на них.
– Что притихли? Берите пироги, ешьте.
Входная дверь открылась. Пришел с работы папка, и увидев меня, от неожиданности растерялся.
– Ты дома? – колючая щека отца прижимается ко мне: – Оно так лучше. Чего в больнице торчать без толку – обращается к маме: – Дай денег на бутылку – отметим приезд сына.
– Да купила уже – мама открывает дверку стола, вытаскивает и ставит на стол бутылку «Портвейна».
Довольный папка, садится за стол. Распечатывает бутылку, наливает маме и себе. Держа в руке поднятый стакан медлит и не находя нужных слов, просто говорит:
– За тебя, сынок! – залпом выпивает.
Мама вначале пригубила, а затем также выпивает остальное.
– Видишь, Саша, как мать пьет за твое здоровье – обязательно вылечишься!
Улыбаюсь. Улыбаются и Вовка с Сережей, уплетая горячие мамины пироги.
В доме мир и согласие!
Жаль нет с нами Ивана – он служит в армии, Петьки – все еще строит автозавод в Тольятти, а Колька, под следствием – ждет приговора суда.
А еще нет, моей собаки Дамки. В середине мая, она угодила под машину. Схоронили ее невдалеке – на поляне. Не дождалась…
12 июня 1969 год.
Сижу на лавке за нашим домом, возле сараев. Подходит друг с соседнего подъезда – Вовка Евсевьев.
– Здорово, Санек. В окно смотрю, ты сидишь.
– Дома скучно, вышел часок свежим воздухом подышать.
Вовка садится рядом, показывает рукой:
– Помнишь в детстве из того сарая, ящик яблок сперли и на остановке продавали?
– Разве забудешь! Мать тогда хорошо меня ремнем отметелила, несколько дней задница «горела».
– Это твой братан – Петька, выдал, «Следопыт» хренов: «Где взяли яблоки?». Говорю ему: «Бабушка Груша из деревни привезла.» Не поленился – пошел к нам выяснять. После этого родители дома заперли и три дня не выпускали на улицу.
– А ты из форточки мне и пацанам деньги кидал. Как сейчас вижу летящую купюру. Она крутится в воздухе, но я, с трудом все же поймал. Держу ее в руках, а на меня с нее Ленин смотрит – десять рублей!
Вовка улыбается.
– В «заключении» от безделья всю квартиру облазил. В дедовском фарфоровом баране нашел ключик. Открыл им ящик в комоде, а там денег – куча.
– Когда твой «арест» закончился, у нас началась сладкая жизнь – покупали шоколад, конфеты и пряники килограммами. Сами ели и пацанам раздавали. За тобой они табунами ходили: «Вова, дай трояк или пятерку?», а ты им с барской руки бросал.
Вовка, довольный смеется.
– Тогда я «королем» был.
– Да, неделю барствовали. Затем меня мама вновь выпорола, уже резиновым шлангом. Я даже обоссался.
– Весело жили. А помнишь, как тетю Нюру Лепкину разыграли?
– Не хорошо получилось. Мне и сейчас перед ней не удобно.
Вспомнил этот случай:
«Положили пустой кошелек у входа в Вовкин подъезд, привязали к нему нитку, протянули ее через весь коридор и по лестничному пролету. Затем пропустили ее через почтовую щель в двери квартиры Евсевьевых. Сами через эту щель наблюдали.
В подъезд вошла тетя Нюра. Она, увидев кошелек, наклонилась и с возгласом: «Вай, авай, кошелек муинь (Ой, мама, кошелек нашла)», хотела его взять.
Вовка быстро потянул нитку, а она как завороженная, наклонившись, бежала за ним по лестнице. Опомнилась только, когда кошелек уперся в почтовую щель.
Женщина выругавшись, с покрасневшим от стыда лицом, быстро поднялась к себе на второй этаж и после этого долго с Евсевьевыми не разговаривала».
– Не переживай. Мы же пошутили. Но как она за кошельком по лестнице бежала! Даже не споткнулась, а могла головой долбануться. Санек, глянь, бабуля моя идет. Только что о ней вспоминали.
– Вовка! Хорошо, что тебя нашла. Приехала, а квартира закрыта.
– Городская власть выделила жилье в центре Саранска, а тебе в нем не сидится.
– Решила вас проведать. Сашка, это ты?
– Я, баба Груша.
– Слава тебе, Господи, вылечился, а меня всё бабки спрашивают: «живой ты или нет».
– Живой, как видите. Но еще не вылечился. Временно из больницы отпустили. Осенью снова операция.
– Ой, Господи! Сколько их тебе уже сделали?
– Пять.
– Дай бог тебе терпения! – она крестит меня и обращается к внуку: – Вовка, открой мне дверь!
– Не спеши, бабуль. Мы с Сашкой недавно на улицу вышли.
Поддерживаю.
– Баба Груша, садитесь рядом. Давно хотел спросить Вас. В 1964 году в Мордовии отмечали столетие вашего мужа – Макара Евсевьевича Евсевьева. Когда Вас показывали по телевизору, я подумал, его давно нет, а вы еще такая бодрая и активная?
– Саша, я моложе его на тридцать два года!
– Такая разница! А как же вы стали его женой?
– Не сразу. Макар Евсевьевич, работал и жил в Казани, но часто приезжал в свое родное село Малые Кармалы – где я жила. Он мне предложил быть у него домработницей. Согласилась и переехала к нему в Казань. В результате совместной жизни родился наш Толя – Вовкин папа, а Макар Евсевьевичу было уже 64 года. После рождения сына зарегистрировали брак. Была я домработницей Грушей, а стала Агриппиной Ермолаевной Евсевьевой.
Молчавший во время нашего разговора Вовка удивляется:
– Бабуля, а ты почему раньше мне этого не рассказывала?
– А ты меня спрашивал? Саша спросил, я и рассказала. Пойдем открой дверь, с дороги устала, хочу отдохнуть – Вовка нехотя встает.
Мне тоже пора на перевязку. Тихонько иду следом за Евсевьевыми:
«Передо мной идет жена выдающего человека – просветителя национальной культуры мордовских народов (Эрзя и Мокша). Имя Макара Евсевьевича Евсевьева носит наш педагогический институт, а его мраморный бюст стоит на высоком гранитном постаменте, в самом центре города Саранска.
В детстве, бегая по квартире Евсевьевых, мы с Вовкой не понимали, что под перезвон часов стоящих на старинном комоде за резным столом из черного маренного дуба, писал свои труды его дедушка – знаменитый ученый. В настоящее время эти предметы являются экспонатами Мордовского краеведческого музея.
18 июля 1969 год.
Следствие по делу брата, длившееся почти три месяца, закончилось. Сегодня показательное судебное заседание на мотовозо-ремонтном заводе, по месту работы Николая.
Возбужденная мама ходит по квартире, нервно перебирает вещи.
– Натворил дел Коля! Как сегодня он будет смотреть в глаза товарищам и начальству? Большинство рабочих с нашего поселка, и все нас знают.
Сергей прижимается к маме.
– Может Кольку отпустят?
Она устало садится на кровать.
– Не отпустят. Не надо было ему в руки брать молоток – отпустили бы. Следователь сказал, статья больно тяжелая – некоторое время молчит, затем с надеждой в голосе продолжает: – Характеристики с завода хорошие и нет восемнадцати лет – может много не дадут…
На часах – три дня. Мама, собрав в сетку еду, туалетные принадлежности и сменное белье для брата, с грустным лицом выходит из дома.
В доме гнетущая тишина. Пришедший с работы отец, молча ходит по комнатам – нервничает. Вовка, Сергей и я сидим на кухне – ждем возвращения мамы.
Около семи часов вечера, сидящий у окна Сергей кричит:
– Мамка идет! – стремглав бросается к входной двери.
Отец встречает уставшую маму.
– Ну, что?
– Три года – опустошенная садится за стол, рядом со мной.
Выдержав паузу, осторожно спрашиваю:
– Мам, расскажи?
– Погоди! Дай в себя приду. Изнервничалась – не дай Бог это еще раз пережить!
Папка садится напротив.
– Не томи.
Тяжело вздыхая, она рассказывает:
– Дежурному на проходной сказала причину прихода, и он без лишних вопросов пропустил на территорию. Колю еще не доставили – стала ждать невдалеке от ворот. Первая смена закончилась, рабочие потоком шли к проходной. Некоторые останавливаясь, говорили слова поддержки и ждали со мной начало суда.
Тюремная машина, въехав на территорию, остановилась у проходной. Боковая дверь будки открылась. Из нее выпрыгнул охранник, а затем, коротко стриженый Коля. От волнения заколотилось сердце, голова закружилась – думала не устаю на ногах. Увидев меня, он обрадовался и хотел подойти, но охранник не разрешил. Вели Колю сквозь строй рабочих. Молодые кричали: – «Здорово, Николай! Держись!» Я шла за ним следом.
Папка перебивает:
– Отсидит – поумнеет. Это ему вместо армии.
Мама, раздраженно прерывает:
– Спасибо, успокоил! Сам-то на суд, не пошел!
– У меня нервы!
– А у меня, они «железные» – продолжает: – Суд проходил в «Красном уголке». Зал заполнили в основном молодые. В центре длинный стол, покрытый красным сукном. Кольку посадили с краю – охранник рядом. Мне уступили место в первом ряду, не далеко от него.
К столу вышла девушка и громко сказала: «Встать, суд идет!» – все встали. Когда мы сели, судья стал быстро невнятно читать Колькино «Дело». Затем, прокурор говорил плохое, а адвокат просил смягчить наказание – зачитывал положительные характеристики.
Судья дал слово пострадавшему. Во время его речи из зала кто-то крикнул: «Тебя убить мало. Ты почему на дороге оставил умирающего ребенка?».
Я удивился.
– Мам, какого ребенка?
– Сама не поняла. Он водителем в милиции работает. Говорят, выезжал на аварию и надо было отвезти пострадавшего ребенка в больницу, а он отказался. Точно не знаю.
Судья, кричавшему, ответил: «Это к делу не относится».
Слово дали Коле. Он сказал, что раскаивается, а ударил не со зла – в общежитии его оскорбили, и он не сдержался.
Суд вышел на совещание. Я в это время с Колей разговаривала, упрекала. Он меня успокаивал и улыбался. Судья вернулся и зачитал приговор: – «Три года общего режима». Ровно столько просил прокурор – хорошие характеристики не помогли.
Пытаюсь успокоить маму:
– Сидеть он будет на зоне и работать на стройке.
– А ты откуда знаешь?
– Кто сидел, рассказывали. Условия в бараках хорошие, трехразовое питание, вечером телевизор, книги, а иногда даже артисты приезжают. Но, правда, на работу под конвоем водят.
Папка добавляет:
– Может и строительную профессию получит.
Высказавшись, мама немного успокоилась.
– Сейчас условия содержания получше, но все равно не курорт – помолчав, качая головой, добавила: – Гордиться вами, уже не смогу!
А в это время по телевизору в новостях показывают американских астронавтов, высаживающихся на луну…
24 июля 1969 год.
В этом году на редкость жаркое лето. Оба младших брата в пионерском лагере. Сижу у своего подъезда – скучаю. Из соседнего, выходит Вовка Евсевьев.
– Привет, Санек! С пацанами на речку собрались.
– Я с вами – слова выскочили сами.
– Дойдешь? – он с недоверием смотрит на меня.
– Постараюсь – говорю нерешительно, но отступать не хочу. – Вы меня подождите минут десять, перевязку сделаю.
– Смотри сам. Подождем.
Он ушел. «Забежав» в квартиру быстро обрабатываю рану и возвращаюсь во двор. Вдалеке на поляне вижу ребят – шагаю к ним, а они не дождавшись медленно трогаются в путь. Как можно быстрее переставляю ноги, но пацаны удаляются все дальше и дальше. Понимаю – мне их не догнать, но иду за ними. Часть пути проходит по дороге к воротам мясокомбината, шагаю по ней, мое внимание сконцентрировано на впереди идущих.
Неожиданно, звучит резкий сигнал машины – отпрыгиваю в сторону. «Москвич – пирожок» проехал мимо. Стою у края дороги, двумя руками держусь за живот. Не могу понять: «Как я смог прыгнуть». От резкого движения живот побаливает. Успокоившись, оглядываюсь. От дома ушел далеко, а впереди маячат мальчишки. После короткого раздумья, решаю все же идти за ними.
Дорога к реке знакома с детства. Впереди препятствие –железнодорожные пути сортировочной станции «Саранск – 2», а по ним катается тепловоз – растаскивая вагоны, формирует составы поездов. На некоторых вагонах имеются специальные переходы, но лесенки высокие и мне их не одолеть. Смотрю в оба конца поезда – тепловоза нет. Одной рукой крепко прижимаю пеленку к животу и на карачках, с трудом переползаю под вагоном через рельсы на другую сторону, и так несколько раз. Преодолев станцию, оказываюсь перед массивом камыша и высокого тростника. Жара высушила болото. Шагаю по натоптанной ребятами в тростнике тропинке. Наконец, подхожу к реке.
Пацаны купаются. Но Вовка еще на берегу.
– Я думал ты вернулся! Несколько раз оглядывался, тебя нет.
– Нашел спортсмена! Разве за вами угонишься.
Он разбегается и «солдатиком» прыгает в воду. Брызги разлетаются в разные стороны, со дна поднимается муть. Свесив ноги, сажусь на крутой берег – смотрю на барахтающихся в воде ребят.
«Год назад также прыгал с этого места. Однажды нырнул вниз головой и ударился о дно реки. Вынырнул – шея болит, лицо и волосы в тине. Пацаны смеются: – «Дно поцеловал?»
Мне не до смеха – голова кружится, шея не поворачивается. С трудом отмылся и ушел домой.
Возле подъезда встречает мама: – «Где шляешься? Езжай на «Центральный» рынок. Там дешевые яблоки продают. Отказываться не стал. Взял рюкзак и поехал в центр города. С рюкзаком дешевых «анисовок», еле-еле добрался обратно».
«В больнице, мама как-то рассказала о парализованном мальчике, лежавшем в неврологическом отделении: – «Он нырнул в воду, ударился головой о дно и повредил себе позвоночник».
Рассказал ей свой случай. Напомнил о злополучных яблоках. Она в ответ: – «Почему не сказал?».
Я улыбнулся: – «Тебе в то время сказать, это лишний подзатыльник получить».
Она с грустью согласилась: – «Шестеро вас, вот и приходится на всем экономить – каждая копейка на счету. Все равно надо было сказать. Не дай Бог, такое горе родителям».
Сижу на берегу, солнце припекает голову, а под намокшей пеленкой, выделения разъедают кожу. Озадачен – в спешке о возможной ситуации не подумал. Оглядываюсь. Невдалеке у самого берега растет молодой ивняк с тростником. К счастью, в этом месте берег пологий. Спускаюсь к самой воде. Лежа боком на влажной глине, стираю в реке пеленку и мокрыми бинтами привязываю ее к животу – прохлада успокаивает зуд. Прощаясь, машу рукой купающимся ребятам и трогаюсь в обратный путь. Домой добрался прежним путем, без приключений.
Встречает, обеспокоенная мама:
– Саша, ты где был? Я тебя обыскалась.
– На речку ходил.
– С ума сошел!
Согласно киваю.
– Видимо сошел…
1 сентября 1969 год.
Позавчера, сидел на лавочке возле своего подъезда. Мимо проходил товарищ с соседнего дома, Игорь Сорокин – он младше меня на год. Поздоровавшись, извещает:
– Ходил в школу, узнать расписание уроков. Прочитал список нашего класса, а там ты. Вместе будем учиться!
Зашел домой и с порога сказал маме:
– Наступает учебный год, а меня еще не прооперировали. Мам, давай поедем в больницу?!
– Может вначале мне съездить? Поговорю с врачами.
– О чем говорить? Виктор Данилович выписал до осени.
– Хорошо, поедем 1 сентября.
Утро выдалось ясное, немного прохладное. Мимо дома прошли празднично одетые ученики с букетами цветов. Ушли в школу и братишки – Вовка в шестой класс, Сергей в четвертый. Отец на работе.
Мама крестится на икону «Казанская Богоматерь», закрывает квартиру и трогаемся в путь…
Огромный двор больницы, с огороженным фруктовым садом, встречает тишиной. Медсестра приемного отделения, узнав о цели нашего прихода, позвонила во второе хирургическое отделение и попросила подождать. Садимся на кушетку.
В пустом коридоре слышатся быстрые шаги. В дверях появляется заведующая отделением – Мария Васильевна. Не поздоровавшись, она с упреками набросилась на маму:
– Уважаемая! Вы почему приехали? – старческий голос от возмущения дрожит. – Мы вас вызывали? Это Республиканская клиническая больница, а не богадельня.
Пораженная энергией пожилой заведующей, мама, оправдываясь, с трудом, находит нужные слова:
– Что же нам делать? Иван Ильич, обещал Сашу осенью прооперировать.
– Не знаю, что профессор вам обещал! Он до середины сентября в отпуске.
Мама оглядывается на меня – задумывается, затем решительно проговаривает:
– В вашей клинической больнице изуродовали моего ребенка, а теперь хотите бросить его на произвол. Не можете вылечить – отправьте в Москву!
Заведующая раздраженно отвечает:
– Хорошо! Сашу положу к себе в отделение, по поводу дальнейшего лечения, решайте сами с Иваном Ильичом…
15 сентября 1969 год.
Дни ожидания прошли. Сегодня профессор Клюев должен выйти на работу. Около восьми часов утра выхожу во двор больницы и встаю за ствол пожелтевшего клена, рядом с воротами.
Мимо спешат медработники. Прохладно. Стою в одной больничной пижаме – замерзаю. Наконец, издали замечаю грузную фигуру профессора. Он идет медленно, постоянно отвечая на обращенные к нему приветствия. Выхожу из-за дерева.
– Здравствуйте, Иван Ильич – голос мой дрожит от холода и волнения: – Я, Вас жду.
Он остановился.
– Что от меня хотите, молодой человек?
– Операцию!
– Какую операцию?
– Которую вы мне обещали сделать.
– Ваша фамилия?
С удивлением догадываюсь, он меня не узнает.
– Уланов, Саша Уланов. Вы мой кишечник четыре раза оперировали.
По выражению его лица понимаю, он удивлен не меньше меня.
– Это ты? Молодец! Честно говоря, не ожидал увидеть тебя ходячим. Так что я тебе обещал?
Повторяю:
– Операцию.
– Хорошо. Мы обсудим этот вопрос с твоими докторами, и тебе сообщат наше решение.
Разочарованный, стою на месте. Профессор обходит меня и идет дальше. Развернувшись, смотрю ему вслед – нехорошее предчувствие сковывает тело.
Лежу на кровати, тупо смотрю в потолок. В голове разные мысли – ни одной хорошей. Может себя «накручиваю»? Скоро двенадцать – вероятно профессор уже переговорил с врачами. Поглядываю на дверь. Что скажут?
Входит Мария Васильевна. Направляется ко мне.
– Опять я крайняя! Иван Ильич мог сам тебе объяснить ситуацию. Твой кишечник восстановить невозможно. Любая операция бессмысленна!
Охватывает холод, с трудом шевелю губами.
– Если здесь невозможно, отправьте в Москву.
– Ты не понимаешь. Невозможно, это значит невозможно! – голос ее дребезжит еще сильнее. – Ни Москва, ни Вашингтон, нигде не помогут!
– А как мне с этим жить?
– Оформишь инвалидность и живи. Мне больше нечего тебе сказать – она быстрыми шажками вышла из палаты.
«Вот и все. Надеяться больше не на что. Понять не могу и не хочу: «Любая операция бессмысленна». В пятнадцать лет стать инвалидом. Жизнь вне общества – только перевязки, перевязки и перевязки».
В горле сдавило, трудно дышать, глаза заволокли слезы. Не могу лежать. Привычно закрепляю бинтами пеленку и подхожу к окну. Смотрю через стекло на листопад.
После каждого дуновения ветерка, березы сбрасывают ярко-желтые листочки. Кружась и переворачиваясь, они осыпают землю. Двор больницы похож на разноцветный ковер. Редкие прохожие идут по нему, небрежно разбрасывая ногами листья: «У всех нормальные животы».
От грустных мыслей отвлекает тихий стон Дато. Рядом со мной, пятый день лежит с обширными ожогами молодой грузин. При поступлении, его кожа была ярко-красной с множественными волдырями. Сейчас она отекла и вместо волдырей – нагноившиеся раны.
«Приехал он из далекой Грузии, учиться в Мордовский университет. Поздно вечером шел с друзьями по городу и нечаянно упал в колодец с горячей водой. Над колодцем стелился пар – не заметил открытый люк. Пока товарищи пытались его вытащить, Дато варился в кипятке».
На душе тоскливо, в палате душно. Оделся и вышел на улицу – прохладный чистый воздух ворвался в легкие. Пахнет опавшей листвой и сырой корой окружающих меня деревьев. Прислонился к березе, задумался:
«Всю оставшуюся жизнь, быть одиноким иждивенцем у родителей – без своей семьи, работы, даже в армию не возьмут». Исступлённо колочу кулаком по стволу дерева. Нет! Нет! Нет! Этого не может быть!
Редкие листочки падают на мою «обезумевшую» голову. Болит правая ладонь. Оглядываюсь – никого. Неудобно за проявленную слабость.
Вернулся в палату – ждет мама.
– Саша, что с тобой? На тебе лица нет.
Сажусь на кровать, отрешенно смотрю вдаль и выдавливаю каждое слово:
– Оперировать, не будут!
Она вздрагивает: – Почему?
– Мария Васильевна сказала, что мой кишечник восстановить невозможно!
– А Иван Ильич?
– Она передала мнение Клюева.
Мама садится рядом, обнимает за плечи:
– Что будем делать, сыночек?
– Не знаю! Как с таким животом жить?
– Саша, всякие же люди бывают. У некоторых рук или ног нет – все приспосабливаются. Не хотела тебе говорить, но еще после первой операции в тот день, когда я пришла к тебе в палату мне заведующий отделением, сказал – «Что ты умрешь». Каково мне это было знать? Выйду в коридор – наплачусь, глаза вытру и снова иду к тебе. Четыре дня прошло – ты живой. На пятый день, без всякой надежды на улучшение, взяли на вторую операцию. Резинки напихали в живот и вновь сказали: «Не жилец». Но ты выжил, даже ходишь и себя обслуживаешь. Сыночек, можно и с таким животом жить.
– Не хочу! Мам сходи к главврачу больницы. Пусть меня направят в Москву.
– Хорошо, сейчас и пойду – она уходит…
Продолжаю сидеть на кровати, жду возвращения мамы. Время тянется медленно – кажется, остановилось. Не выдержав, встаю – в палату входит она.
– Была у главврача сынок. Он вызвал Марию Васильевну.
– Мам, ты главное скажи. Меня направят в Москву?
– Так я тебе и рассказываю. Мария Васильевна, при мне главврачу тоже самое сказала. А он мне говорит: «На завтра, через санавиацию мы запросили из Москвы для обожженного парня из Грузии консультанта. Попрошу осмотреть и вашего сына. Может его консультация чем-то поможет».
– А чем он сможет помочь?
– Не знаю, Саша. Думаю, Бог нас не оставит!
Дверь отварилась, вошла черноволосая, с кавказским профилем, пожилая женщина. В обеих руках держит большие сумки. Она настороженно оглядывает палату, взгляд ее останавливается на Дато, и руки опускают на пол тяжелые сумки. Женщина медленно передвигая ноги, тихо произносит:
– Гамадржоба, швили (груз.) (Здравствуй, сыночек) – подходит к сыну.
Он в ответ шепчет:
– Момми (груз.) (мамочка)
Лицо Дато мокрое от материнских слез. Смотрю на эту сцену, от жалости щемит сердце. По щекам моей мамы, также текут слезы…
16 сентября 1969 год.
Проснулся с предчувствием перемен. Все утро не покидает охватившее волнение – от вчерашней депрессии, не осталось и следа.
Мама приехала из дома раньше обычного.
– Всю ночь не могла уснуть. Все думала о московском консультанте. Здесь нам, сынок, больше надеяться не на кого. Может, Бог даст, он чем-нибудь поможет.
Рядом мама Дато. На родном им языке, она тихо что-то говорит сыну. Дато не отвечает, просто смотрит с тоской в ее глаза. Лицо женщины за одну ночь, осунулось и постарело.
Мама подходит к ней.
– Не надо так переживать, дорогая. Дато, даст Бог, вылечится – голос ее спокойный.
– Да-да! Конечно вылечится – с сильным грузинским акцентом отвечает женщина. Она наклоняется, вынимает из сумки крупную темно-фиолетовую гроздь винограда: – Возьмите генацвале (груз. – уважаемая). Это из нашего сада, с лозы посаженной Дато. – на ее глазах вновь выступили слезы.
Мама осторожно двумя руками берет огромную кисть.
– Спасибо, даже не верится, что где-то может расти такой крупный и красивый виноград!
– Да, такой виноград растет только в Грузии. Как я не хотела отпускать сына из дома, но он не послушал – захотел учиться. У нас учится, очень трудно – нужны связи и большие деньги.
Сказав это, она поворачивается к сыну и продолжает ему рассказывать что-то на грузинском языке. Ее голос, уже не такой печальный.
Держу в руках переданную мамой душистую гроздь винограда, но мысли совсем о другом – жду московского доктора…
