Текст книги "История болезни (документальная повесть) - часть первая"

Автор книги: Александр Уланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

А.Н. Уланов

«История Болезни»

(документальная повесть)

Часть первая

Республиканская больница

г.Саранск

А.Н. Уланов

«История болезни»

(Документальная повесть)

Ф.И.О. больного: Уланов Александр Николаевич

Год рождения: 26.12.1953

Время поступления: 24.11.1968

(Республиканская клиническая больница г. Саранск Мордовская АССР)

Время выписки: 30.07.1971

(НИИ скорой помощи им.Склифосовского г.Москва)

Посвящается

с благодарностью родной маме Улановой (Ларькиной)

Фёкле Никифоровне и

названному отцу – хирургу Беляеву Александру Анатольевичу

Все имена персонажей и даты в повести реальны,

но возможно некоторые из них не совпадают (минуло 50 лет).

Простите!

2018-2019 гг.

Республиканская клиническая больница. г. Саранск

Диагноз: острый гангренозно-перфоративный аппендицит.

Первая операция 24.11.1968 года.

Аппендэктомия.

Осложнение: несостоятельность культи. Периаппендикулярный абсцесс. Распространенный гнойно-фиброзный перитонит. Парез кишечника(динамическая кишечная непроходимость). Абдоминальный сепсис.

Вторая операция 29.11.1968 года.

Лапаротомия. Дренирование брюшной полости через срединный разрез и разрезы в подвздошных областях.

Осложнение: межпетлевые абсцессы. Множественные тонко и толсто кишечные свищи. Несостоятельность швов передней брюшной стенки.

Третья операция 05.12.1968 года

Релапаротомия. Ревизия брюшной полости.

Осложнение: дефект передней брюшной стенки (20x14 см.). Спаечная болезнь.

Четвёртая операция 08.12.1968 года.

Ушивание доступных свищей.

Осложнение: несостоятельность нескольких ушитых свищей. Образование новых свищей тонкого и толстого кишечника. Спаечная болезнь.

Пятая операция 31.12.1968 года.

Ревизия брюшной полости. Ушивание свищей кишечника.

Рассечение межпетлевых спаек.

Осложнение: несостоятельность ушитых свищей.

24 ноября 1968 год.

Мне 14 лет. Я ученик 8 «А» класса школы №3 города Саранска.

Воскресенье. В школу идти не надо, но все равно на душе «хреново» – целый день ноет живот. Решил прогуляться.

Мать возится на кухне – готовит еду:

– Куда сорвался? Уроки сделал?

– Сделал.

Взял хоккейную клюшку и вышел из дома. Серый от замершей грязи поселок «ТЭЦ-2», так именуют окраину нашего города, преобразился. Белизна первого снега режет глаза. Даже наш обшарпанный двухэтажный дом, окруженный

заснеженными деревьями, выглядит красиво. За сараями ребята лопатами чистят каток. Стою и думаю: «Стоит ли подходить? Не поверят, что болею – скажут притворяюсь». Разворачиваюсь и возвращаюсь домой.

Мать по-прежнему на кухне гремит посудой, но дверь прикрыта. Тихонько вешаю пальто, шапку, снимаю валенки и незаметно прохожу в спальню. Заваливаюсь на застеленную кровать. Свернувших «калачиком», засыпаю…

Просыпаюсь от болей в животе. За окном темнеет, в проеме двери стоит мама.

– Сашка! Ты чего это делаешь? – остатки сна мгновенно улетучиваются. Лицо ее сердито: – Совсем совесть потерял! Что лень с человеком делает!

Сажусь на кровать, голова немного кружится и подташнивает.

– Мам! У меня живот болит.

–Сейчас огрею по хребту хоккейной клюшкой, быстро поправишься – голос у мамы дрожит: – Только знаешь, жрешь и в хоккей играешь. Немецкий учил?

– Мам, правда живот болит, а ты со своими уроками!

– Разве мне их задали? На родительском собрании не знаешь куда глаза от стыда прятать. Бери учебник! Если еще раз Фаина Васильевна в школу вызовет, точно сломаю клюшку о твою голову – хлопнув дверью, выходит из комнаты.

Встаю с кровати, ноющая боль разливается по животу и рука интуитивно ложится на него. Обреченно достаю из сумки учебник немецкого языка. Сажусь за стол, раскрываю книгу на первой попавшейся странице, а сам смотрю в окно на заснеженную улицу – рассуждаю: «Почему в Германии, даже маленькие дети могут говорить на немецком языке, а я четвертый год его учу и «тишина». Эх! Пожить бы годок среди немцев – «шпрехал» бы, не хуже своей училки.»

Фаина Васильевна, эту четверть спрашивает каждый урок и раз за разом ставит мне в журнале двойки. Там их набралось тринадцать или четырнадцать. Последний раз разнервничалась, накричала и выгнала из класса. Другие предметы даются легко, даже есть четверки. Здесь же надо зубрить, а это выше моих сил.

В комнату заглядывает мама – удивляется:

– Учишь?

– Нет! Третий раз говорю, у меня болит живот, тошнит и знобит.

Она подходит, кладет свою ладонь мне на лоб.

– Набегался! Иди поешь.

– Не хочу. Сказал же, тошнит.

Мама садится на помятую мной кровать, и нерешительно спрашивает:

– Саша, может «скорую» вызвать?

– Не надо, пройдет. Пойду приму ванну, что-то замерз.

Лежу в ванне, но горячая вода не согревает. Успокаивая боль, поглаживаю живот. Неожиданно сильный позыв тошноты подступает к горлу, быстро встаю и одеваюсь. Кружится голова. Открываю дверь – стоит мама.

– Ну как?

Обреченно машу рукой.

– Вызывай «скорую» …

Разбивая бампером снежные заносы, машина скорой помощи увозит меня из дома. Освещенные фарами, бесчисленные снежинки несутся на встречу и мгновенно исчезают во мгле.

В салоне машины холодно, сильно трясет. Одной рукой держусь за вибрирующую перегородку, за которой весело переговариваются фельдшер и водитель, другой крепко прижимаю живот. Каждая «колдобина» на дороге отдается в ней болью, но просить водителя ехать аккуратнее, не решаюсь – терплю…

Долгое нудное ожидание в приемном отделении Республиканской больницы закончилось – пришел дежурный хирург. «Железные» пальцы вонзились в мой живот, вызвав острейшую боль и приступ тошноты, вскрикнув, отбрасываю руками его кисть. Врач, поправляя пальцем массивные роговые очки сползающие с его крупного носа, спокойно изрекает:

– Аппендицит. Готовься парень к операции.

Мое сердце вдруг заколотилось быстро-быстро.

– Когда?

– Сейчас! – хирург ободряюще хлопает меня по плечу, встает и уходит.

Сажусь на кушетку – снова жду. Подходит маленькая худенькая девушка в медицинском халате, на голове белый колпак.

– Больной, пойдемте за мной – шагаю за ней…

Переодетый в застиранную полосатую пижаму, продолжаю следовать за медсестрой. Поднимаемся по мраморным ступенькам на второй этаж, затем идем по длинному слабо освещенному коридору. Слева огромные окна, справа двойные белые двери палат. Никого. Слышны только ритмичное цоканье туфелек медсестры и шарканье безразмерных шлепанцев на моих ногах. Поворот налево, и мы упираемся в застеклённую закрашенную белой краской перегородку. В центре ее широкая дверь, над ней крупными красными буквами по стеклу написано: «Операционная». Внутри что-то екает: «Вот и пришли».

Несмело вхожу в раскрытую дверь и замираю. В центре большой ярко освещенной комнаты, как эшафот стоит операционный стол. Возле него два хирурга. Оба затянуты в мятые серые халаты, лица повязаны по самые глаза марлевыми повязками, а руки в резиновых перчатках держат на весу. В одном из них узнаю осматривающего меня хирурга. Другая, судя по фигуре, молодая девушка. Хирург-мужчина машет мне призывно рукой.

– Проходи смелей, не стесняйся.

Медсестра уходит, а подошедшая санитарка, взяв под локоть, говорит:

– Пойдем милок, нехорошо врачей задерживать.

Она бесцеремонно стаскивает с моего закрепощенного тела пижаму, и привычно укладывает меня на твердый операционный стол. Сквозь тонкую нательную рубашку и простыню в тело проникает холод. Стыдно – лежу в неприличном виде. Перед лицом вездесущая санитарка вешает на металлическую скобу пеленку и получается шторка – хирургов не вижу

Отворачиваюсь от света рефлектора. Санитарка привязывает бинтами к столу мои руки и ноги: – «Теперь не вырвусь»

Стоявшая до этого в стороне операционная медсестра, подкатила к нам маленький металлический столик. Хорошо видны блестящие хирургические инструменты, аккуратно разложенные на такой же серой и мятой как халаты врачей пеленке. Мужской голос прерывает тишину:

– Начинайте!

Живот мажут чем-то холодным. Запахло ийодом. Женский голос:

– Новокаин! – вздрагиваю от укола в правую половину живота. – Еще! – медсестра быстро заправляет шприц из флакона стоящего на столике с инструментами. Кожу в месте инъекции распирает, но боли от последующего укола не чувствую: – Скальпель! – ладонь хирурга прижимает мой живот и лезвие инструмента, дергаясь, проходит безболезненно по одеревеневшей коже. Теплая струя стекает по правому боку. Хирург режет мое тело и тянет внутренности. Нудная тошнотворная боль изматывает, со лба стекают холодные капли пота, а врачи за шторкой неторопливо спокойно переговариваются. Умоляюще смотрю на медсестру и с трудом выдавливаю из себя:

– Долго еще?

Она берет салфетку, вытирает мой лоб:

– Потерпи, еще чуть – чуть.

Закрываю глаза и до скрежета зубов сжимаю челюсти. Ее «чуть-чуть» тянется бесконечно. Наконец зашивают. Проколы через кожу чувствительны, но не сравнимы с прежними болями. Все позади – мышцы рук расслабляются, челюсти разжимаются. Хирург – мужчина, звонко срывая с рук перчатки, говорит:

– Молодец! Терпеливый мальчик. Через неделю выпишем.

Собой доволен: «Действительно молодец!» Санитарка на каталке вывозит меня из операционной и останавливается.

Подошедшая дежурная медсестра поясняет:

– В палатах мест нет. Пока полежишь на кровати в коридоре.

Закутавшись с головой в байковое одеяло, при помощи своего дыхания согреваюсь и засыпаю…

Проснулся – в коридоре тишина и темень. Болит живот, в горле сухой комок – не проглотишь, язык липнет к небу. Очень хочется пить. Приглядевшись, замечаю за углом моего закутка, все же брезжит слабый свет. Скинув одеяло, осторожно поворачиваюсь на бок и придерживая руками повязку сажусь на кровать. Немного подумав, все же решаюсь и встаю. Внутренности живота резко тянут вниз – боли усиливаются, кажется, что кишки вылезут через рану. Еще крепче прижимаю живот рукой, а второй нащупываю на спинке кровати свою пижаму. С трудом одеваюсь. Ногами нахожу шлепанцы и иду туда, где мерцает свет. Завернув за угол в середине коридора, вижу спящую за столом знакомую медсестру. Свет настольной лампы освещает голову девушки, лежащую на ее скрещенных руках. Темные прямые волосы, выскользнув из-под белого колпака, разметались по столу. Шлепаю к ней. Постояв рядом, все же не решившись будить, хочу идти дальше. Но медсестра вдруг просыпается и смотрит на меня непонимающим взглядом.

Прерываю затянувшееся молчание:

– Девушка, где здесь у вас вода?

Она торопливо поправляет свои волосы и преодолев замешательство, тихо возмущается:

– Кто тебе разрешил вставать?!

– Пить хочется – опешил я.

Медсестра шепчет, почти шипит:

– Иди ложись в постель!

С трудом глотаю липкую слюну, разворачиваюсь и плетусь обратно к своей кровати: «Вот «змея», а спала как ребенок».

Вслед слышу уже доброжелательный голос:

– Сейчас принесу.

Сижу на кровати – жду. Медсестра подходит со стаканом воды. Протягиваю руку, но она отводит ее в сторону:

– Тебе пока пить нельзя. На возьми ложку – обматывает ее бинтом: – Обмокни, и смачивай себе губы. Придётся потерпеть – кладет стакан на рядом стоящий стул и уходит.

Влага из мокрого бинта орошает сухие губы и язык, но жажда не уменьшается. Хочется пить! Отложив ложку, беру в руку стакан. Первый глоток теплой воды пробивает брешь в горле, второй добирается до желудка, принеся некоторое облегчение. Рука помимо воли не отпускает стакан.

Поддавшись искушению, выпиваю оставшуюся воду. Стало лучше. Закутавшись с головой в одеяло – засыпаю…

«Я почему-то каменщик. Веду кладку стены высотного дома. Прохладный ветерок колышет волосы. К животу справа привязана бутылка с водой. Кладу кирпич – глотаю из бутылочки, еще кирпич – вновь глоток и так постоянно. Бутылочка бьет по животу, мешает работать – но без воды мне нельзя, а ее все меньше и меньше и вскоре она заканчивается. Охватывает отчаянье. Вдруг вижу летящий в мою сторону вертолет, а под ним на тросе висит бочка. Вертолет зависает надо мной. От лопастей бьет холодный ветер – мне зябко. Из бочки свисает тонкая резиновая трубочка, из нее льется вода. Трубка болтается – не могу поймать ртом струю воды. Залезаю на стену пытаясь схватить конец трубки руками. Тянусь за ней, но сырая кирпичная кладка рассыпается под ногами и я…» Просыпаюсь…

25 ноября 1968 год.

Утро. Во рту пересохло, язык не шевелится – «припаялся» к небу. Боли в животе усилились. Одеяло сползло, знобит от холода. В моем закутке посветлело. Свет падает через стеклянную стенку операционной и немного из-за угла в коридор.

 Закутываясь в одеяло, с удивлением слышу за изголовьем тихий женский голос:

– Коля, тебе водички дать? – но ей никто не отвечает.

Не согрелся, но слово «вода» поднимает с постели.

Сажусь. Осмотревшись, вижу вдоль стены еще кровать, на которой лежит худой с осунувшимся лицом мужчина. Рядом с ним в небрежно накинутом на плечи помятом халате, сидит на стуле с усталым скучающим лицом женщина. Впалые глаза больного закрыты, но веки дергаются – не спит. Поборов нерешительность и облизав шершавым языком губы прошу ее:

– Тетенька! Принесите воды.

Она от неожиданности вздрагивает:

– Да! Да конечно. – обращается к мужчине: – Коля, я на минутку. – женщина встает, берет мой стакан и хочет идти, но передумав, останавливается: – Может тебе «минералки» налить? Будешь?

Киваю головой. Вода из бутылки булькая льется в стакан, а пузырьки газа с шипеньем вырываются из него.

– Спасибо – беру стакан и с жадностью пью. Солоноватая вода вливается в мой пересохший рот. Каждый новый глоток отзывается в душе благодарностью к доброй женщине

– Мужу сделали операцию – кивает в сторону мужчины:

– Всю ночь просидела рядом. Устала, спать хочу. Да ты не спеши, пусть газ выйдет – немного подумав, продолжила:– Мальчик, мне нужно на работу сходить – отпроситься. А ты, если понадобится, позови медсестру – она ставит на мой стул бутылку «Боржоми» с оставшейся водой и быстро уходит.

Пока сидел, вновь замерз. По телу забегали «мурашки». Лежу под одеялом, только глаза и нос снаружи. По мере необходимости достаю рукой бутылку, прикладываюсь к ее горлышку и маленькими глотками пью драгоценную воду – экономлю.

Периодически мимо проходят люди в белых халатах. Несколько раз провозили на каталках прооперированных. Также на каталке, куда-то увезли и дядю Колю. Снова один. Бутылка «Боржоми» стоит пустая, а пить хочется и очень болит живот.

Осторожно сажусь – все плывет перед глазами. 

Волна тошноты поступает к горлу. Несколько минут сижу обескураженный. Головокружение постепенно уменьшается, в глазах прояснилось, но боль по-прежнему разливается по всему животу. Придерживаясь за спинку кровати медленно встаю, ноги предательски дрожат. Беру стакан, иду искать воду.

Через открытые двери палат вижу ходячих и лежачих больных, но зайти стесняюсь. К счастью с противоположной стороны коридора, заметил узкую дверь с характерным рисунком – мужской туалет. Захожу – прямо за дверью умывальник. С наслаждением припадаю к брызгающему холодной водой крану. Пью взахлеб, обливая лицо и пижаму – не могу остановиться. Вдруг вся выпитая вода, в один миг оказалась в умывальнике – вырвало. Стало лучше. Тошнота почти прошла, боли в животе уменьшились, но замерз. Наполняю водой стакан и довольный плетусь в свой «закуток».

Возле кровати стоит санитарка. Она раздраженно мне бросает:

– Больной ходячий, а я бегаю передачку ему ношу. Следующий раз сам спустишься.

Киваю головой, и санитарка уходит. Знобит. Укутавшись одеялом, разбираю передачку. В «авоське» между бутылкой кефира и литровой стеклянной банкой, завернутой в домашнее полотенце, нахожу сложенный вдвое тетрадный лист. На нем маминой рукой написано: «Саша, к тебе не пустили. Посещение разрешено только для тяжелобольных». Разворачиваю полотенце. В теплой банке плавает в бульоне большой кусок курятины, но вид еды вызывает приступ тошноты.

Наступил второй вечер моего пребывания в больнице. Позывы на рвоту участились. Согнувшись, прижимая руками живот, мелкими шагами «бегаю» в туалет – боюсь «осрамиться». Желудок постоянно «выбрасывает» в умывальник выпитую воду и неприятную горечь. С трудом дохожу до своего места. Силы покидают, живот болит при малейшем прикосновении. Хочется спать, но не могу найти удобное положение в постели. Измучавшись, в конце концов, засыпаю…

«Серая мгла. По бескрайней степи мчится табун лошадей. Пыль закрывает заходящее за горизонт огромное красное солнце. Живая темная масса надвигается все ближе и ближе. Вижу раздувающиеся ноздри разгоряченных коней. Хочу бежать, но «ватные» ноги не слушаются. Лежу съежившись от безумного страха на холодной земле, и каждое мгновенье ожидаю удара копытом».

Проснулся. «Как хорошо, что это сон! Ясно видел, летящие надо мной копыта и слышал тяжелое дыхание лошадей». Хочется спать. Тяжелые веки снова закрываются:

«Вновь мчатся надо мной кони. Понимаю – это сон, но все равно страшно. Неожиданно копыто бьет в живот».

Мгновенно просыпаюсь и трогаю живот руками – очень болит и вздут как «барабан». Лежу с открытыми глазами – на душе тревожно: – «Со мной не все в порядке». Что делать не знаю. Жду наступление утра…

26 ноября 1968 год.

Утро. Подошла сменная дежурная медсестра – ровесница мамы .Улыбнувшись подает градусник.

– Как самочувствие?

– Нормально, правда болит живот и немного подташнивает.

– Не волнуйся, пройдет. После операции, это у многих бывает.

Сказала и ушла. Не много погодя, смотрю на градусник – ртутный столбик показывает на шкале 39.2 градуса. Медсестра взяв его – уже не улыбается.

– Скоро подойдет твой лечащий врач – Саушев Виктор Николаевич. Я ему доложу.

Жду врача.

Мелкая дрожь пронизывает все тело. Боли в животе не утихают. Рвотные массы подступают к горлу, видимо придется «осрамиться». Наконец слышу быстрые шаги. Подходит хирург и дежурная медсестра.

– Что у нас здесь случилось? – голос врача наигранно веселый, а взгляд насторожен и даже испуган.

Смутившись, прошу его:

– Пожалуйста, скажите, пусть принесут ведро. Меня сейчас вырвет.

Он обернулся к медсестре

– Нина Сергеевна! Принесите что-нибудь…

Рвало горькой темно-зеленой массой. Сполоснув водой рот и вытершись поданным медсестрой полотенцем, стараюсь не смотреть на врача:

– Извините.

Он садится на край кровати.

– Не бери в голову. Подними одеяло, нужно тебя осмотреть.

– Мне холодно – зубы отбивают мелкую дробь, расставаться с одеялом не хочется.

– Я не долго – Виктор Николаевич резко откидывает одеяло и распахнув мою пижаму – замер, уставившись растерянным взглядом на мой вздутый живот. Осторожно трогает его: – Очень болит?

– Да. Постоянно тошнит, мерзну и голова кружится.

Доктор прикрыв одеялом живот, мрачнеет.

– «Газы» из кишечника выходят?

– Нет. Из желудка постоянно отрыгиваю.

Виктор Николаевич осунулся. Смотрит на меня как бы желая что-то сказать, но передумав, встает с постели и уходит.

Следом забрав «судно» с моим «безобразием», покидает Нина Сергеевна…

Подошла медсестра, провожавшая меня в операционную. Она, сменив Нину Сергеевну, вновь заступила на дежурство.

– Здравствуй, Саша. – голос ее мягкий и внимательный:

– Виктор Николаевич переводит тебя в палату. Сам дойдешь или на каталке?

– Дойду! – безмятежно встаю. Пол подо мной «поплыл». Ослабевшие ноги дрожат, голова кружится. Не найдя другой опоры, кладу руку на худенькое плечо девушки. Идем медленно. Она поддерживает меня со спины.

– Саша, когда понадобится что-нибудь, обращайся, не стесняйся. Зовут меня – Нина Васильевна. Вас больных много, за всеми трудно уследить – говорит, будто извиняется.

– Хорошо – улыбаюсь: «Совсем девчонка, а уже Васильевна»

Мы входим в светлую с двумя большими окнами палату. Восемь коек в два ряда – все заняты больными, кроме одной. Ложусь на свободную. Осматриваюсь на новом месте.

Дверь широко распахивается и в палату входят два незнакомых врача, за ними Виктор Николаевич. Невысокий худощавый с проседью мужчина лет сорока, уверенно садится рядом. Другой, пожилой и грузный, встает поодаль. Тот, что сидит рядом, бесцеремонно откидывает одеяло и смотрит на живот, затем мне в глаза.

– Я заведующий хирургическим отделением – Пиксин Иван Никифорович. Он – взгляд его падает на пожилого мужчину: -профессор Клюев Иван Ильич, а Виктора Николаевича, ты знаешь – Иван Никифорович, осторожно, мягкими пальцами проводит по лоснящей коже моего вздутого живота: – Как себя чувствуешь?

– Хорошо – голос мой слабый – сухой язык еле шевелится.

– Видимо не совсем хорошо! Живот болит?

– Болит. Но мне же операцию сделали.

– Да уж…Сделали! – вторит он и продолжает: – Немного потерпи, нужно осмотреть тебя. Открой рот! – заведующий трогает пальцем язык: – Сухой.

Затем ворочая с боку на бок, мнет живот. Колотит пальцем по нему – звук как у барабана. Больно, но терплю – обещал же! Иван Никифорович вытаскивает из кармана фонендоскоп – слушает мой живот. Наконец, озабоченно обращается к профессору:

– Перистальтика не прослушивается. Без сомнения, парез кишечника. Иван Ильич, Вы будете осматривать?

– Нет – холодно отвечает профессор: – И так все ясно. Пройдемте в ординаторскую, там все обсудим – резко разворачивается и идет к выходу. Следом выходит Иван Никифорович. Последним, так и не сказав ни слова, Виктор Николаевич.

С удивлением осмысливаю происходящее – неожиданно стал центром внимания. Подходит Нина, держит на крышке от стерилизатора целую россыпь шприцев разного калибра. Интуитивно отстраняюсь от нее.

– Это мне!?

– Тебе, тебе и это еще не все! – нотки участия слышатся в ее голосе. Смущаясь, безропотно оголяю ягодицу, куда она одну за другой вонзает по очереди иглы: – Саша! Необходимо освободить твой кишечник. Будем это делать в палате, или потихоньку дойдешь до клизменной?

Представив унизительную процедуру на глазах у всех, уверенно говорю:

– Дойду...

Вымученный и обессиливший, в сопровождении Нины, возвращаюсь в палату. Экзекуция с клизмой не дала результата – кишечник не заработал. Рвотные позывы усиливают и без того сильные боли в животе, из желудка постоянно отрыгивается горькая желчь.

Лежу в постели. Закрою глаза – тело становится невесомым и кровать «качается» вместе со мной. Открою – кровать устойчиво стоит на месте. Мне это интересно, но укачивает – с детства не переношу качели.

К руке в вену подключили капельницу. Из флакона, стоящего на штативе, тянется резиновая трубка, в середине ее запаянная стеклянная колбочка. Смотрю на монотонно капающую в ней светлую жидкость. Веки непроизвольно закрываются – снова «качели».

В палату заходит Виктор Николаевич.

– Как дела Саша?

– Хорошо – «а что еще могу сказать».

Снова рядом Нина. Она виновато улыбается – в руках опять флакон, на этот раз с желтоватой жидкостью.

– Замучила тебя, но так надо. Это тебе вместо воды и еды.

Жажда уменьшилась, но от долгого лежания в одном положении онемело тело и затекла рука…

После «тихого часа», в палату неожиданно входит мама. До этой минуты не знал и даже не мог подумать, что так обрадуюсь ей. Теплая волна разливается по телу – расцветаю в улыбке.

С трудом приподнимаю голову и слышу:

– Здравствуй, сыночек! – голос ее дрожит.

Она садится на рядом стоящий стул. Молча гладит и гладит своей шершавой, но такой ласковой ладонью мою свободную от капельницы руку. Преодолев охватившее волнение, тихо спрашиваю:

– Мама, а почему тебя сегодня пропустили в отделение?

Она наклоняется и целует меня в щеку.

– Я очень попросила – прижимает мою руку к своей щеке. Качает головой: – Какой ты, Сашенька, горячий!

– Температура высокая, поэтому горячий. Вчера не мог согреться – знобило, а сейчас с удовольствием окунулся бы даже в прорубь. Мам! Найди какую-нибудь посуду и налей в нее холодную воду, хочу опустить руку.

– Может вначале спросим разрешения у врача?

– Мам, принеси пожалуйста! – эта идея захватывает меня

– Хорошо, что-нибудь придумаю – она вышла из палаты. Вскоре вернулась и положила мне на лоб мокрое прохладное полотенце – дышать стало легче.

Входит заведующий Иван Никифорович. Мама встает, но он ее вновь усаживает на стул.

– Вы его мамаша?

– Да – отвечает она настороженно.

– Оставайтесь ночевать! – мягко приказывает он и добавляет: – За Сашей нужен постоянный уход.

– Да, конечно – в ее голосе слышу тревогу.

Иван Никифорович собирается уходить, а мама тихо ему вдогонку:

– Скажите…

Он останавливается и настораживается.

– Вы что-то хотели спросить?

Мама раздумывает. По лицу видно, как ей трудно. Некоторое время молчит, затем продолжает:

– Саше можно опустить руку в холодную воду? Он очень просит.

Доктор понимает, не этот вопрос хотела задать она.

– Можно. Ему сейчас все можно! – не дав ей осмыслить сказанное, заведующий быстро уходит.

Сидя на стуле, мама отрешенно смотрит в пустоту. По ее щекам текут слезы.

Удивляюсь.

– Ты почему плачешь?

«Очнувшись», она платком вытирает свое лицо и снова с нежностью гладит мою руку.

– Не обращай ,сынок, внимание на глупую маму. Пойду принесу холодной воды. Она медленно, тяжело переставляя ноги, идет по палате и упирается в закрытую дверь. Затем решительно открывает ее.

Мамы долго нет…Кажется прошла целая вечность…

Наконец, увидев ее, радостно ворчу:

– Мам, я тебя жду-жду.

Лицо у нее «каменное», но она пытается улыбаться.

– Да вот посуду для воды искала – ставит на стул алюминиевую глубокую чашку с водой и помедлив, тихо чужим голосом добавляет: – Еще с врачами о тебе говорила.

Опускаю кисть в холодную воду. Наслаждаюсь.

– А что врачи тебе сказали?

– Сказали, что у тебя все будет хорошо.

- А мне и сейчас хорошо, ты же рядом.

Веки сами собой закрываются, сквозь дрему слышу мамин голос:

– Саша, может поешь?

Приоткрыв глаза, удивляюсь наивности мамы.

– Уже кушаю – киваю на капельницу, – Сама поешь.

Она молчит, затем грустно отвечает:

– Не себе готовила.

Снимает с моей головы нагревшееся полотенце, мочит его и вновь укладывает на горячий лоб. С благодарностью, смотрю на нее. Неподвластные веки вновь закрываются…

«Тело с немыслимой быстротой в свободном падении летит вниз – в темную пропасть, ветер бьет в лицо и треплет волосы».

Приоткрываю глаза. Вижу над собой мелькание сложенной газеты, от которой волнами ударяет в лицо прохладный воздух – это машет догадливая мама. Как хорошо, что она рядом. Глаза вновь закрываются…

«Лежу в воде на гальке неглубокой речушки, что протекает вдоль деревни в одну улицу с эрзянским названием – Вейсэ, (вместе, сообщество единомышленников), где раньше жили мои родители и где родился я. Прозрачная вода ласково журчит, перекатываясь через разноцветные голыши. Правый пологий берег зарос кустарником, среди которого стоят исполинами плакучие ивы, омывая свои длинные косы в прохладной воде. Левый берег напротив круто обрывается, являясь частью горы уходящего в «небо». Гора изрезана многочисленными промоинами, в которых лежит кусками известняк, похожий издали на не растаявший с зимы снег.

День теплый, даже жаркий – лежу наслаждаюсь прохладой. Невдалеке, где речка сворачивает, образовался глубокий омут. Вода в нем темная, на поверхности в водовороте кружится речной мусор. Вдруг замечаю, мусор в омуте расходится в стороны, а из него всплывает что-то завернутое в одеяло, и медленно плывет ко мне. Против течения! Сверток все ближе и ближе – страх сковывает тело. Покрытый илом, он совсем рядом. Рука помимо моего желания приподнимает угол мокрого одеяла – вижу худое с в палыми глазницами лицо старухи. Бабка долго пристально смотрит на меня. С трепетом, как на суде, ожидаю ее приговора. Но она ничего не сказала. Рука, ставшая мне вновь послушной, осторожно прикрывает одеялом ее лицо. Сверток медленно, уже по течению возвращается к омуту и скрывается в нем. От страха знобит.»

Проснулся. В палате темно и тихо. Сидя на стуле, с трудом прислонившись к краю моей подушки, спит мама. Одеяло на мне сбилось. Пытаюсь его поправить, рука задевает повязку на ране – она мокрая. Ощупываю живот – он как у беременной женщины. Непроизвольно срыгиваю. В последний момент, приподняв голову, успеваю подставить чашку с водой –«Хорошо, что постель не испачкал». Во рту страшная горечь. Сумрачная палата колышется перед глазами. Откидываюсь на подушку…

27 ноября 1968 год.

Долгая ночь прошла. Электрический свет, включенный медсестрой, будит маму. Она виновато смотрит на меня,

– Саша! Почему не разбудил!? – берет чашку с грязной водой и выбегает из палаты.

Возвращается с мокрым полотенцем, протирает мое лицо, шею и подушку. Постель все же запачкал. Полощу рот свежей водой, выплевываю оставшеюся во рту горечь и допиваю стакан.

– Мам, ты за мной ухаживаешь как за ребенком.

– Да сыночек. – тяжело вздыхает она: – Сон мой оказался вещим.

– Какой сон?

– До твоего рождения, в Вейсэ снился:

«Раннее утро. На берегу речки полощу белье. Прохладно, но мне не холодно. Неожиданно роняю в воду детский чепец, и он уносимый течением реки, быстро удаляется. Утро померкло. Побежала по речной гальке вслед за ним. Вода холодная, галька острая. Бегу изо всех сил, но все равно чепец удаляется все дальше и дальше. Обессиленная села на берег – не могу унять не объяснимую тревогу. Неожиданно, является умершая много лет назад родная тетя. Смотрит на меня, не говорит, но я ее понимаю: «Не беги за ним, все равно не догонишь. Когда сыну исполнится четырнадцать лет, чепец вернется сам».

Проснулась. За окном расцвело, кричали наперебой петухи. Надо выгонять со двора скотину, растапливать печь, но я еще долго лежала в постели и думала: «К чему бы это»?!»

Исполнилось Ване четырнадцать лет – целый год не покидала тревога, но ничего не случилось. Четырнадцать Пете, затем Коле – года прошли обычно. Сейчас поняла – в то время тебя под сердцем носила! Вот и ухаживаю за тобой как за ребенком.

Еще до восьми, подошел Виктор Николаевич.

– Здравствуйте. Как прошла ночь? Что нового скажите?

Мама обреченно отвечает:

– Его ночью вырвало и совсем не ест.

– А ты, Саша, что скажешь?

– Повязка на ране почему-то намокла?

– Давай посмотрим – доктор садится на стул и откидывает одеяло.

Кожа на вздувшемся животе лоснится. Виктор Николаевич сдирает мокрую повязку – из раны между швами течет гной. Прикрывает ее той же повязкой

– Сейчас вернусь.

Уходит и вскоре возвращается. Медсестра – Нина Сергеевна, следом катит двухъярусный металлический столик. Сверху лежат никелированные стерилизатор, медицинские инструменты, снизу – бутылки с разноцветной жидкостью и перевязочный материал. Доктор, надев резиновые перчатки, ножницами режет нитки удерживающие края раны. Шов расходится – гной потоком выбрасывается в предварительно подставленный лоток, затем из бутылки льет прозрачную жидкость – из раны извергается грязная пена. Весь живот и простыня подо мной мокрые, а он все льет и льет, а пена все прет и прет. Наконец жидкость перестала пениться. Врач промывает рану желтой жидкостью, запихивает в нее пинцетом наполовину рванную резиновую перчатку.