Текст книги "В центре океана "

Автор книги: Александр Сокуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

ЭЛЕГИЯ ИЗ РОССИИ

…В полумраке маленькой комнаты, в углу на маленькой кровати спит маленький старый человек. Скромное серое одеяло, старые, стиранные много-много раз простыни, старое вафельное полотенце на спинке кровати. Дыхание старого человека еле слышно среди ночных звуков.

Старая кожа спит на виске, на щеках.

Спят старые седые волосы, и старые бледные губы осторожно касаются друг друга, любят себя, целуют себя.

Улыбаются.

Глаза закрыты, и седые бесцветные ресницы недвижимы, как стеклянные, и прозрачны, как ледяная изморозь.

Спит на старой подушке старая ушная раковина с мраморными прожилками розового цвета…

Кисть старой руки с истершейся кожей.

Кисть осторожно поворачивается и обнажает ладонь с бесчисленностью линий и узоров.

* * *

Сегодня был очень тяжелый день. Наверное, завтра тоже будет нелегко. Тело страдает, недомогает, ослаблено, ему трудно. В сонном забытьи продолжается жизнь, странная, никем не познанная, противоречивая: моментами сказочно прекрасная, часто непересказуемая. Сон – единственное личное из всего, что есть у человека. Даже если мы очень добры, никому из нас не суждено поделиться этим богатством ни с матерью, ни с сестрой, ни с любимым.

…Как теплое движение летнего воздуха,

как заморозки в сиреневом саду,

как запахи чистого льняного полотенца,

как прикосновение легкой руки дорогого человека

к воспаленному челу вашему,

как слезы сочувствия и любви вашего ребенка,

искренние и первые слезы сочувствия

и бескорыстного желания помочь вам, —

это ваша проснувшаяся надежда, что человеческое никогда не покинет души вашего жестокосердного дитя…

Эта зыбкая надежда пришла к вам во сне, в тяжелом забытьи, как осознание, тайное осознание своей собственной вины перед кем-то родным или близким, кто был на этом свете в ваши молодые годы…

…голова старого человека медленно поворачивается в тень, и мы видим мягкую шею и теплую мучнистую кожу.

Открывается окно – и стена леса, и лесная поляна перед нами.

Раннее утро. Все недвижимо. Но все живо. Везде смирение и тишина.

Входим в лес. Старые стволы. Солнечные пятна на земле.

Ровные чистые стволы деревьев. Это сосны. Смоляной сгусток на коре.

…как жалко, что не дано мне передать чуда запахов этого сгустка жизни…

Медленно и тихо-тихо идем, как будто плывем по лесу: и проплываем заросли малины, а теперь пролетаем над огромной поляной папоротников, осторожно-осторожно обходим большой лесной муравейник и, скатившись с горы, оказываемся на берегу лесного озера.

Здесь у самой воды замер, вглядываясь в небо, серый журавль.

И тишина, и птица, и неподвижная гора, и облака, и легкий голос парохода, неизвестно откуда долетевший сюда, и почему-то печальные тихие реплики журавля в ответ на чьи-то неясные слова.

Маленькая головка птицы на тонкой шее осторожно, совсем не по-птичьи, без суеты, осматривает округу. Тонкие сухие ножки птицы, кажется, первый раз стоят на этой земле – в их движении что-то неуверенное. Левая лапка сгибается, зависает, в маленькой сухой коленке – хруст…

Падает с неба Мелодия. Первым ударом она ошеломляет. Через секунду – смиряемся.

В мгновенье – ярость и мгла.

Скрипки и трубы. Тяжелое дыхание музыкантов, скрипы смычков, запах канифоли и тяжелое, как стальной лист, падение нотного листа на деревянный пол.

Свистит в воздухе палочка дирижера, скрипят стулья, кашляют в зале, кашляют тяжело и надрывно.

Кричит ребенок, лает большая собака. Все стихает.

…Через папоротниковую поляну пробирается журавль.

Минуя поляну, берегом озера пробирается на окраину леса, впереди – темный, как будто спящий, дом с открытым окном.

Вечер и низкое солнце, и порывы ветра мягкие, но широкие, как выдохи большого доброго существа. Постепенно темнеет.

Летние сумерки.

Окно дома по-прежнему не закрыто, скрипит рама, слышно, как невидимая собака лениво вычерпывает шершавым, сухим языком воду из фаянсовой миски. Слышно, как собака тяжело вздыхает и, стоя, засыпает, падая на землю уже во сне.

…седой затылок, старая морщинистая кожа плеч, старая простыня.

Тяжкое дыхание.

Глубокий вздох старого человека.

Он спит, уткнувшись лицом в подушку.

И неведомо нам, какое лицо скрыто от нас.

В полумраке комнаты – молодое лицо.

Подросток.

Молчит.

Огонь керосиновой лампы.

Ночные бабочки.

Девочка-подросток.

Молчит.

Лицо.

Ночные бабочки вокруг огня керосиновой лампы. Еще лицо, еще одно молодое лицо.

Тихие-тихие голоса и лица, и глаза тех, кто вспоминает добро человеческое: молодые, а иногда и очень молодые, люди рассказывают о добре своих матерей и отцов, братьев своих и сестер.

Кто-то плачет, кто-то смеется, а потом все замолкают и в тишине ночи, на фоне летнего рассвета вслушиваются в мелодию, исполняемую многими голосами большого-большого оркестра. И кто-то тихо узнает Бетховена, фрагмент Седьмой симфонии… Мелодия крадется: несколько широких шагов вперед, остановка и еще шаг.

Утро.

Солнце.

…В траве лежит собака. Непонятно какой породы.

Лежит и думает.

Ничто не интересно ей.

Ничто не пугает ее.

В траве – хорошо.

Шерстка у нее чистая.

А желудок пустой.

Глаза грустные, и засыпает она от усталости и голода.

Над ней – голубое небо, а в нем самолет, мимо по траве проползает большой жук. Вздрагивают собачьи ресницы, и шевелится мокрый кончик носа. Глубокий-глубокий, совершенно не собачий вздох со стоном.

Что-то вспомнилось.

Знаю, что вспомнилось.

…Первые капли – как камни. Упали на листья и изменили их цвет.

Вода потекла по старому стволу.

Вода уходит в почву.

Слишком много воды в воздухе, слишком много на улице.

Бессмысленно укрываться от воды. И этот молодой человек, вымокший насквозь, не прячется от дождя, идет по тротуару, и руки его ничем не заняты.

И не очень он весел.

И видим мы, как становится ему очень холодно, так холодно, что он начинает ускорять шаг, потом почти бежит; наконец, подгоняемый страхом и холодом, бежит по улице, и все вокруг него мелькает, и не видно лиц, и ничто не имеет цвета.

Летняя гроза над городом в полную силу. Все залито; все грохочет и мокнет.

Когда-то все было иначе.

И люди, и дома, и воздух, и дождь – все выглядело иначе. Это только нам кажется, что ничего не меняется.

Одно уходит, а приходит совсем другое, не обязательно новое, но обязательно – другое.

Приходящее не обязательно лучше старого, оно не лучше, ибо не может быть в этом мире ничего лучше или хуже.

«Другое» – не признак качества, но признак движения.

Отжившее не может быть «интереснее» или «неинтереснее».

Отжившее непознаваемо, и в этом главная гордость тех, кто ушел: они унесли с собой тайну своего времени и своей жизни. Оттуда они смотрят на нас и обязательно улыбаются.

И умываются, когда есть чем.

Ибо тайна их жизни проста, как проста тайна нашей жизни.

…Вторая половина ХIХ века. Старые фотографии.

Фотографии Максима Дмитриева, русского фотографа-художника с Волги.

Давно ушедшее время. Время, которое никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не вернется.

И горько это.

И это просто беда. Так бывает, что не остается от жизни живого следа, а только слепки, а только тени, а только восклицания.

И чужие паспорта.

…так выглядит российский городской пейзаж XIX века.

А это – крестьянин. Берег реки, старый крестьянин стоит босой почти в воде. Улыбается.

На этой фотографии так много необыкновенных деталей, что, право же, бессмысленно их описывать.

Смотреть надо.

…Белая холщовая тяжелая рубаха, непонятно какого цвета штаны, пальцы ног крупные, ступня вообще большая-большая и очень большие серые, видимо, очень сильные руки: посмотрите, какие у него кисти рук…

Толпа мужиков около питейного заведения.

Явно – позируют. Обратите внимание на подростка белоголового, что стоит справа: видимо, он ходил следом за фотографом, может быть, ходил следом и не один день – этот подросток и на этой фотографии, где снята опять группа простых горожан, он справа… Видимо, он ходил следом за фотографом, может быть, ходил не один день. Этот же подросток и на другой фотографии, где снята опять группа простых граждан. Он опять справа.

Это всё нищие люди. Несть им числа – миллионы таких столетиями бродили по длинным русским дорогам в поисках пропитания, работы, крова. Бедные, неприкаянные, обделенные судьбой и любовью, а может быть, и не знающие совсем, что это такое: судьба и любовь.

Нищий, обездоленный, больной, убогий, спьяну погибший человек – как рок российский.

Наказание Божие…

Знать бы только, за что такая кара.

…большой железный мост через широкую реку. Чьим талантом это чудо брошено через реку? Никто не знает. Ибо висеть да висеть этой чудной «игрушке» над рекой, да не уберегли в войнах и усобицах – осталось только то, что держу в руках: кусочек фотобумаги…

…а это монахи, а это купец, а это генерал, а это писатель по фамилии Короленко, а это рыбаки, наверное братья-близнецы: похожи очень друг на друга. Они стоят по колено в траве.

Боже, как давно все это было!

Сегодня, кажется, и травы-то такой нет.

Рыбаки улыбаются. Как хороши они… И горько, что никогда-никогда больше такие вот люди не протянут нам своих рук. И не услышим мы их говора и смеха, их матерка, стука топоров. Не уберегли и этих братьев в войнах и усобицах…

Я смотрю на эти фотографии и слышу удивительную, всегда знакомую музыку. И опять беру в руки фотографии…

…Как тяжело, как напряженно тяжело жили люди, как бедно жили эти люди. Их жизнь протекала в клетке своего времени, и как хорошо, что никому из них не суждено, не дано было заглянуть в другое время.

Судьба – хитрая лисичка. Заглянув в будущее, обманувшись, человек мог бы смертельно, тоскливо, бесконечно тяжко заболеть болезнью по имени Зависть.

И это могла бы быть особая зависть – зависть самого темного цвета – ненависть к юному, молодому, желание прожить отпущенное еще раз, а потом еще, и потом – еще…

На больничной тумбочке – лекарственная склянка, медикаменты, в стакане старый кефир…

…Тишина ночных парков.

Как призраки-дворцы, старинные сооружения светятся желто-белыми фасадами, чистыми большими окнами.

Вот старинный пруд, а это беседка на берегу пруда.

Белая ночь.

…Софья Мстиславовна Толстая, красивая петербургская дама весьма преклонных лет. Да, она из рода тех самых Толстых.

Она вот-вот начнет говорить с нами – ведь мы останемся и дальше жить в этом мире. Рядом с ней – старушка, ее сестра. Они улыбаются.

Потом Софья Мстиславовна почему-то начинает рассказывать один из своих снов.

Сестра улыбается и молчит…

Тяжелые ветви сирени и порывы ветра.

Весна.

Поздняя.

…Фотография молодой женщины на белом фоне. Женщина в пестрой кофточке с молнией… Фотография пожилой женщины, которая обернулась на мой голос… Это моя мама.

Яркие цветы сирени, темные-темные, без прожилок, и как из парного мяса тяжелые листья пахучих кустов. В глубине куста – ветки тяжелые от невысыхающей росы… Сгибаются – клонятся – гнутся под тяжестью невысыхающей росы, и раскачиваются они тяжело, осторожно, и шелестят при том, как снег, если в тихий морозный день падает горсть его на ветку с сухими прошлогодними листьями.

Мама, кажется, более всех цветов любит сирень, хотя много-много лет она не была весной в России, и это ее предпочтение более от памяти.

Огромные кусты сирени в полумраке белой ночи.

Цветы.

Гроздья.

Городской пейзаж сквозь ветки.

Старый парк и спящая сирень.

…холодное сумеречное отражение в окне. Старая деревянная рама.

Медленно плывет в черном пространстве несуразный металлический предмет. Под ним проступает пустое песочное пространство со множеством ям, похожих на кратеры. Как во сне пролетаем над лунной поверхностью, оставляя след тенью длинных металлических ног-опор. Коротко воспарив над поверхностью планеты, начинаем медленно погружаться в ее пыльную среду. Наконец явно ощутимый толчок – и наш аппарат замирает. Так и стоим мы на лунной поверхности, долго, не решаясь перейти на самом деле границу прошлого и будущего. Смотрим на пространство за иллюминатором и понимаем, что прилетели в будущее.

Как странно оно выглядит.

Как печально и пусто живет оно.

Как одиноко.

Как холодно.

С ощущением этого холода может сравниться только холодная прохлада куста и цвета сирени. Хорошо себе представляю куст сирени на Луне: это могло бы быть вполне органично.

И сам запах сирени был бы уместен там.

Но там и этого нет. А что же там есть? Легкое чувство опоры, тяжелое чувство бесконечного пространства, горькое маленькое чувство живой жизни, которая так коротка и так необязательна. Вызывает смятение самая возможность вечного существования мертвой материи и при всем том – необязательность жизни живой.

…человек в скафандре спотыкается и падает на лунную «землю».

Неловко так падает, и кажется, что никогда он уже не встанет на ноги и никогда ничего человеческого не скажет. И останется в этой пустыне лежать закованным в железо и пластмассу скафандра, остывая в нем, как жук в аравийской пустыне, перевернувшийся на спину, так и высохший в своем некогда спасительном панцире.

…Но нет, человек встает и идет по своим делам. Ему есть чем занять себя здесь, в этом будущем. К тому же он ненадолго прилетел сюда, в это будущее, к тому же он, конечно, и не догадывается, что прилетел в свое будущее. Но, слава богу, этот маленький космонавток не один. Слава богу, у людей хватает рассудка не пускаться в далекий путь в одиночку – второй человек в таком же скафандре, как заяц по лесной поляне, проскакал мимо нас…

Суета сует.

Космонавт во второй раз падает, его друг помогает встать… Космонавты бурят лунную «землю». Боже мой, ну зачем им это знание о мертвом!

Милые, наивные люди, такие маленькие, но такие гордые.

Такие слабые, такие упорные. Люди без памяти.

Без памяти – люди.

Куст сирени.

Голос кукушки. Космонавты бросаются к своему кораблю. Корабль тихо стоит на лунной поверхности.

И опять голос кукушки.

Хлопок-взрыв – и консервная банка космического модуля подпрыгивает над маленькой металлической эстакадой и уходит в космос.

Рассеивается пыль, и удаляется эта холодная «земля», и все это окончательно становится холодным сном.

Бог с ней, с этой Луной.

 
…На у-ли-це до-ждик с вед-pa по-ли-ва-ет,
с вед-pa по-ли-ва-ет,
брат сестричку ка-ча-ет…
 

* * *

На певице темные одежды. Гладко зачесаны волосы.

Движения ее осторожны, иногда она стоит неподвижно.

Малоразличимы движения ее губ. Голос звучит тихо-тихо: так тихо никогда не поют певицы с поставленным голосом – это слишком трудно. Для большинства вокалистов это просто физически невозможно. Надо иметь уникальный голос и душевную готовность рисковать. Великая певица и необыкновенная женщина. Она в русском сарафане.

Лицо круглое.

Глаза большие.

Руки тяжелые.

…скромное деревянное строение – больница в Лахте, в пригороде Петербурга. Это хоспис.

Здесь скрип зубов.

Скорбь и отчаяние здесь – это материя.

Взгляды зоркие, острые.

Говорящие.

Шепчущие.

Ход часов звучит громко.

Вечер.

…поднимаюсь над бедными деревянными домами и вижу, что совсем рядом, почти под окнами, – шоссе, а по левую сторону через беспородные заросли просматривается большая вода. Это Финский залив.

Но отсюда залив виден плохо.

Рядом аллея.

…если пойти тихо-тихо прямо по этой аллее, выйдем на самый берег залива. Если повезет – за водным горизонтом можно различить проступающую картину-видение нового чистого и молодого города.

И трудно поверить больному и страдающему, что когда-то он жил в этом чудном городе… Но вблизи этот город совсем не тот.

Странно, почему издалека все видится совсем иначе, чем вблизи?

Причем часто отличие столь разительно, что существо предмета меняется на противоположное, стоит только посмотреть со стороны.

…А что, если реальный мир «шутит» с человеком, попросту не принимает человека всерьез… Что же тогда наши страдания и сомнения?

Чего стоят наши восторги и страсти по пейзажу или красоте человеческого лица…

Маленькие обманы маленьких существ, наивных, злых, слабых, высокомерных. Да к тому же так коротко живущих. Так быстро стареющих.

…Падают листья – это тяжелые сырые шевеления осеннего ветра.

Осенний лес: яркая зелень и яркое, желтое, яркое, как весной, солнце.

Долгий-долгий пейзаж.

Грустно и радостно.

Красиво и страшно.

Печально.

Улетают журавли, мы слышим голос стаи и плеск крыльев.

Один за другим два странных беззвучных взрыва поднимают в воздух старые листья, болотную труху.

…А в этом лесу воюют. Люди делают это вполне серьезно. Почему-то суетятся.

Каски.

Ружья.

Пушки.

Бедные лошади.

И все это в лесу.

…А под водой на дне лесного озера почти тихо. Мы плывем, как летим. Водоросли, чьи-то останки, огромная щука, которая хочет нас съесть, да не может. Она понимает это вовремя, раскрывает жуткую пасть, да, умная, быстро защелкивает ее, проплывает мимо. Правда, и мы не без греха: кипящий котелок с торчащим хвостом представить успели… Полумрак, какие-то деревья на дне, тени, солнечные блики. Старое-старое лесное озеро. Таинственное дно. Живое и мертвое опускается сюда вот уже несколько столетий. И спит.

…Расположившись на дне, смотрю наверх. Слышим крики отчаяния и боли, звуки перестрелки глухо доносятся и сюда. Скрежет. Хлопки.

Наконец тишина.

Медленно поползли по слепому водянистому зеркалу облака, появилась и исчезла тень от дерева, пролетела большая птица, упал лист. Упал в воду солдат, медленно опускается на вязкое дно. Окрашивается в красное болотистая вода, вырывается из глотки человека огромный серебристый пузырь воздуха и глухой стон удушья. Зависает над лицом солдата маленькая серебристая рыбка. Не мигая смотрит в глаза совсем еще молодого человека.

Тишина.

…Пошел снег.

Снежинки крупные, тяжелые и очень-очень сырые.

Облака над городом.

Сам город – из маленьких домов, уцепившихся за склон горы.

Облако двигается медленно. Дом, вокруг которого в воздухе снежная пыль.

Озеро осеннее.

Снег над озером.

Снежинки падают на упругую водную поверхность.

Ветра нет.

Тихо.

До морозов еще несколько дней. Упавший на озеро снег превращается в вязкую холодную массу, которая недвижимо парит над поверхностью воды. Снежная туча ушла.

Все замерло. Слышно только легкое-легкое дыхание ребенка нескольких месяцев от роду, который тихо спит в старой коляске, укутанный в серый пуховый платок.

Коляска на берегу озера.

Рядом стоит молодая женщина, шепотом говорит по телефону.

Но слышен этот шепот и в сотне шагов от нее.

Слишком тихо и холодно вокруг.

ЭЛЕГИЯ ДОРОГИ
Опыт визуальных слов

Сначала было дерево, осеннее дерево; оно потеряло листву, и были желтые мелкие плоды, оставленные для птиц зимой, и уже пошел снег…

…Потом были облака: странные, не осенние – летние, и небо было темное, глубокое, и слышался гром.

…Потом было движение над водой, и были птицы, они летали, наверное, без надобности, так – для красоты.

…Потом облака преобразились, небо стало плоским, свет появился по Божьему велению, запахло сиренью…

…Потом был полет над водой, кажется глубокой и опасной, и я боялся упасть…

…Потом от меня кто-то уходил…

* * *

…Потом мне стало легче… я глубоко вздохнул…

…Потом было движение…

Я видел, что это зима, мне было холодно… Я летел над дорогой…

Я почти касался дороги… она была гладкая и прозрачная…

…Потом появились дома – как брошенный город под холодным солнцем: окна, крыши, а люди-то где? Как будто середина дня – а люди где? Серые строения… Как для пленных…

Туман… потом пришел…

…Потом я почему-то на поляне… и вокруг меня лес, огромные сосны. Страшный холод лишил жизни все вокруг, а глубокий, невесомый, как пух, снег делал этот мертвенный эскиз неповторимо красивым…

Для кого все это?

Ведь этого может никто и не видеть. И все равно это было бы так или еще прекрасней…

Какое идеальное, совершенное одиночество… холодное какое…

Вспыхнула пара оранжевых огоньков в зарослях.

А чьи это там глаза?

…Тому, кто сидит под этим деревом и смотрит на меня, наверное, и холодно, и одиноко, а может быть, голодно…

* * *

…Потом по тропе пошли какие-то солдаты… Куда?

…Потом была череда домов, и я пытался сосредоточиться и вспомнить хотя бы одно лицо из тех, кто жил когда-то здесь, а здесь точно кто-то когда-то жил…

А ведь я их знал и рядом с ними как будто сам жил… И кто-то умирал, и я помню: мы тогда плакали, мы боялись, что нас становится все меньше и меньше… Тогда дома наши стали мы переносить ближе к дороге.

Это сделали все, потому что все хотели жить рядом друг с другом и никто не хотел жить отдельно.

Только я не помню, помогло ли это нам…

…Потом появился какой-то черный занавес. Он медленно раскачивался, и снег оседал на складках…

…Потом я почему-то шел рядом с монахом в черной-черной рясе…

Мы молчали.

Здесь я никогда не был, и что меня ждет – не ведаю.

…Потом мы с монахом вошли в храм.

Какой-то сердитый взгляд… Тетрадь у него в руках.

У темного окна монах задумчивый.

У светлого окна – крещение ребенка.

* * *

День и ночь одновременны, но по разные стороны храма…

…Я прошу моего монаха задержаться… он соглашается и ждет. Мы стоим в сенях храма, смотрим в окно, молчим.

Он терпелив, не решается посмотреть мне в глаза.

Я почему-то задаю ему вопрос: я спрашиваю его, почему Христос просил Отца своего не посылать его, Христа, на жертвенный крест, почему он, Христос, хотел избежать распятия. Если он так не хотел распятия, могу ли я принимать его, Христову, жертву.

Почему я об этом заговорил?

Мой монах молчит и бог знает о чем думает… может быть, о том или о тех, кого бросил в миру, когда принял решение уйти в монастырь…

И я совсем не уверен, что он сейчас сможет ответить на мой вопрос…

Стоит подросток в белой маечке, босиком.

Совершается крещение… Это стихия воли…

Предопределенность…

Ноша до конца дней.

…Это лицо крестного отца… не вижу, о чем он думает…

Что может знать сей отрок о жертвенности жизни?..

Подросток закрыл глаза…

Крестный отец отвернулся от крестного сына…

О чем он думает?

Монах отвернулся и смотрит в темное окно.

А о чем он думает?

О чем они все думают, Боже мой, о чем они думают? Помоги понять.

У крестной матери в белом платке крупные черты лица, сильные, плотно сжатые губы.

Взгляд жесткий.

Глаза черные.

Разве же нужно быть такой сильной?

Как же они живут в миру, если души их не согрелись даже в храме?

…Потом я прощаюсь с монахом. Он меня приглашает на службу и желает мне ангела… Мы отходим от окна, покидаем сени и входим в полумрак храма.

Я хотел говорить с ним о молении и чаше… Наверное, больной вопрос…

* * *

Эти люди – это монахи… они… они все кого-то бросили в прошлой жизни. Их семьи осиротели – лишились кормильца и защитника. Господь призвал их к себе… Зачем Ему так много монахов…

Что же, молитва стоит так дорого?

Ну а я-то почему здесь? По чьей я Воле?

…А потом мне показалось, что всех этих людей я уже где-то видел.

Конечно, видел…

…Потом было лицо военного. Он смотрел на меня и молчал…

Нет, он смотрел мимо меня.

Гдe я?

Почему я здесь? В стеклянном кубе, как в террариуме, сидел молодой мужчина в зеленом, с маленькими серебристыми погонами на плечах…

Он держал в руках мой паспорт…

…Потом я увидел его глаза…

По какому праву он меня так разглядывает?

Военный человек бьет штампом по странице моего паспорта…

…Потом появились другие лица, другие глаза.

Почему все они меня так разглядывают? По какому праву… Кто они?

* * *

Железная лестница, железный трап… Стены из железа, пол из железа, запах железа.

…Потом я стою у иллюминатора и вижу чужой город.

По заснеженному пирсу трактор тянет красный вертолет. Его винты, как крылья стрекозы, сложены на его железной спине. Трактор следует за человеком в синей шинели, который, обреченно опустив голову, бредет куда-то, не замечая сугробов.

Идет снег.

…Потом вижу дымы над ночным городом и не узнаю его.

…Потом берег стал удаляться, и я увидел аспидно-черную полосу воды, движение стало как парение ночной птицы.

…Потом я полетел над крышами и фонарями этого города и старался изо всех сил не заглядывать в окна и по-прежнему не узнавал города…

…Потом чужой город стал удаляться.

Нигде никого не было, будто здесь никто и не живет и это только декорация в ночи для тех, кто обитает выше, чтобы убедить их, что здесь, внизу, на земле, уже давно все очень, очень хорошо, как только может быть хорошо творение Божие…

* * *

…Потом появилась луна, и непонятно было, зачем она: ни света, ни даже холодного тепла.

…Потом я шел по скользкой палубе, заснеженной, железной…

Железный корабль сотрясался под ударами ветра открытого северного моря.

Рядом и вокруг меня никого не было; была ночь, море, и я не мог спросить, куда же идет этот большой корабль… и как я здесь оказался…

Я посмотрел вниз, с высоты железной огромной палубы, как с башни маяка.

Волны были черные, и не было в них «ни смысла, ни совести».

…Потом я опять увидел себя на самом опасном краю палубы и почувствовал, что добра и снисходительна эта стихия: сильна, великодушна ко мне. Ей ничего не стоит снять меня с этой скользкой палубы и бросить на забаву морю, холодному и злому…

…Потом я задумался и не решился даже самому себе сказать – о чем…

…Я слышу моря и ветра голоса и еще какую-то музыку, которая звучит, возможно, в душе моей.

Мне хотелось плакать, но не было слез… Мне хотелось упасть в это море, но не было сил…

* * *

«Море было большое», – написал когда-то школьник, а Чехов, прочитав, улыбнулся.

Почему я это вспомнил сейчас?

…Потом море стало быстро согреваться, и мне показалось, что оно испарится прямо сейчас, на глазах…

…Потом сразу появился берег, но он был холодный, и были там скалы, деревья, и было это – то ли сумерки, то ли ночь на исходе…

…Потом был берег, снег под ногами, поземка…

…Потом было так же холодно, только слишком красиво…

…Потом была площадь какого-то города…

Мне так показалось, что это была Германия. Почему – не знаю.

Германия…

Германия…

Сквозь шум ветра я слышу бой старых курантов.

…Потом за снежным ветром я видел готические черты строений.

Наверное, это то место, где я мечтал побывать. Но как мало я успею увидеть, как быстро течет моя жизнь, и я здесь не задержусь…

Как жаль…

Снег.

Чистый глубокий снег, и ни одного следа.

Ни птицы, ни человека.

Где же люди, хотя бы одно лицо… один взгляд человека…

…Потом опять началось движение.

И я совсем не хотел быть на этих улицах… Но, по всей вероятности, иного пути мне уготовано не было. Только зачем мне все это?

Если люди живут так, если они видят только эти города, только эти окна, вещи, машины… и двигаются только по этим дорогам…

Куда они смогут приехать и что вообще им нужно от жизни?..

Я пытался найти свое место в этом потоке и пытался понять, зачем я здесь и по чьей воле несусь в этом пространстве на запад…

Кто я?.. Что я?..

По огромной ночной дороге среди метели несутся сотни автомобилей, и ни в одном из них я не вижу людей.

Черные пустые салоны.

Куда они все торопятся в этой ночи?

Во время бури не лучше ли переждать и не подвергать жизнь свою смертельному риску? Наверное, они не очень любят свою жизнь.

Для людей дело больше жизни, вот они какие, эти люди.

…Потом стало будто светлее.

…Потом был перекресток дорог.

И остановка.

…Потом было какое-то кафе у большой дороги.

…Потом я стал понимать, что все мои перемещения все же имеют какой-то смысл. Я здесь не случайно.

Я увидел черноволосого человека, сидящего за столиком рядом.

Почему-то этот человек заметил меня. Улыбнулся…

Улыбнулся.

Очень хорошо.

Человек добрый.

…Потом я понимаю, что он кого-то ждет…

…Потом он переходит к моему столу, садится напротив.

…Потом я понимаю, что ему кто-то нужен…

* * *

…Потом я понимаю, что он очень хочет говорить. Ему необходимо что-то мне сказать.

Да… он добрый, я вижу – он добрый.

…Потом он говорит мне, что его зовут Марк.

…Потом Марк начинает говорить… Я слушаю его голос.

…За что я благодарен Богу, так это за смирение, которому я научился в этой жизни. Но это смирение я принимаю с гордостью. Это смирение позволяет мне чувствовать себя не хуже других, но таким же, как другие, равным со всеми людьми. Но не равным с Тем, кто создал нас.

Каждого человека я вижу как равного.

В моей жизни был период, когда я думал, что я все знаю, что я – бог.

И из-за этого я потерял себя. Я сознавал, на что мы способны, только я забывал, что всё, на что мы способны, мы должны совершать, уважая других. Других людей.

В моей жизни был такой факт, когда меня случайно арестовали в Америке, я провел в камере сутки, и там ко мне относились как к неполноценному, как к цветному. И до сих пор это самое сильное впечатление в моей жизни.

Когда я вернулся в Нидерланды, во мне была злость, которую… да, невозможно описать. Злость, которая может поселиться в человеке, она, по-моему, почти безгранична.

Да… Я впал в депрессию, проспал девять месяцев, я не хотел больше выходить на улицу, я не хотел разговаривать. В конце концов я снова взял потерянную нить, я снова вышел на улицу. Теперь я могу сказать, что я стал лишь сильнее.

Знать, зачем я живу, я никогда не буду.

Но я могу… я… живу ради жизни, живу жизнью. Я хочу сказать, что я очень счастлив, что живу…

Я смотрю на его лицо и думаю: «Если ты так счастлив, зачем тебе нужен я – чужой, незнакомый, безмолвный?..» Но, глядя мне в лицо, он продолжал.

…И я верю в доброту человека, я также верю в жестокость, в плохую сторону человека. Я думаю, что оба чувства одинаково сильные. Но всегда есть выбор, у тебя всегда есть выбор между приветливостью и агрессией, а агрессия – более простой выход для людей. Приветливость – это… приветливость звучит вроде немножко, немножко, как в шестидесятые годы. Самое главное, по-моему, – это любовь, и если бы мне разрешили дать имя Богу, я назвал бы его Любовью.

Это та созидательная сила, которая стоит очень близко с ненавистью.

…Потом Марк замолчал. Я понял, что он сказал все, что хотел сказать, и я ему больше не нужен.

Молодой человек сидел напротив меня с закрытыми глазами.

Я, конечно, никогда больше не увижу его. Жаль.

Созидательная сила рядом с ненавистью… слишком по-человечески.

…Потом… потом я почувствовал живое тепло камней.

И я оказался в совсем другом месте.

Луна… и вокруг старые стены.

Старинная башня, маяк… А может быть, это остров?

И это какая-то крепость на острове?

Я по-прежнему был один, но меня кто-то направлял. И было это – и не ночь, и не рассвет…

…Потом было цветущее дерево на моем пути. Не в Японии ли я?

Стебли холодные, руки мерзнут…

Нет… Я не в Японии.

Коснулся белого соцветия – ледяные лепестки.

Испугался хрупкости.

Пошел прочь, не оборачиваясь.

Иду вдоль стены с вереницей одинаковых дверей. Иду, потому что иду.

Кто-то ведет.

Не спрашиваю.

…Потом внезапно открылась одна из дверей в стене, и я вошел внутрь.

* * *

…Потом была деревянная лестница. Какой-то богатый дом…

Полы скрипели. Почему-то одна рама была пустой.

Свет луны на стенах…