Текст книги "Силы неисчислимые"

Автор книги: Александр Сабуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Да будет вам известно, что это самое широкое поле для такой деятельности, какой я занимался. Да знаете ли вы, что я, да, именно я, один Фещенко, посадил в тюрьму не одного партийного активиста…

– Как же это вам удалось?

– Фещенко не сидел без дела. И все время в движении пребывал. Сядет, бывало, на поезд, совершит маршрутик и на каждой станции по анонимочке в ящик опустит… Больше семисот анонимочек насочинял да отправил. И все начальство, а потом эти начальнички выкручивались. Да не всем удавалось, кое-кто и в тюрьме оказывался.

Вскакиваю, грохаю кулаком по столу.

– Вы что, долго будете, Фещенко, мне голову глупостями забивать? Неужели вы думаете, я поверю, что какими-то анонимками можно упечь человека в тюрьму?!

На лице старосты блуждает ироническая улыбка.

– Простите, господин начальник, но вы, видать, долго в Европе задержались, потому не знаете здешней жизни. А тут было принято: дыма без огня не бывает. И если поступил сигнал, пусть анонимный, будьте покойны, без внимания его не оставят. Между прочим, анонимочки и сейчас должны сослужить нам добрую службу. – И Фещенко доверительно сообщает мне, что ему удалось забросить письма подпольщикам Трубчевска и предупредить, что среди партизан действуют провокаторы Волчков и Кенина.

– Это кто такие? – как можно равнодушнее спрашиваю я.

– Большевистские выкормыши, вот кто это. Но вы увидите, как партизаны сами их укокошат. И пикнуть в свое оправдание ничего не успеют…

– Может быть… Хотя, честно говоря, даже поверить в такое трудно… Неужели так бывало? Бывало и будет. Пока действует пословица: «Дыма без огня не бывает»…

Ох, как у меня зачесались руки! Хорошо, что в этот момент появился Захар Богатырь. Он быстро включился в разговор:

– Боюсь, господин начальник, что Фещенко вам, как говорят русские, арапа заправляет. Ну пусть назовет хоть одну фамилию арестованного по его анонимкам партийного активиста, а мы потом проверим, так ли это?

Фещенко снисходительно улыбнулся. И назвал с десяток фамилий и среди них – Таратуто, который тогда был директором пенькозавода.

Фещенко, довольный произведенным впечатлением, спокойно отвечает на вопросы Богатыря. Оказывается, в селе скрываются два коммуниста. Им до поры до времени комендант Пальм разрешил сохранить жизнь.

– Пусть еще поживут немного, – закуривая, говорит Фещенко, – комендант правильно рассудил: где есть хоть один коммунист, там обязательно будет и организация.

– Да какая тут может быть организация, – подключаюсь я к разговору, – если здешнее украинское население полностью поддерживает немецкие порядки?

– Я вижу, господа, вы сюда недавно прибыли. Что русские, что украинцы – одно… Фещенко зло выругался. Извинившись, добавляет: – Живу как на вулкане, каждый день могу получить пулю в спину. Не ценят заслуг Фещенко, не ценят… Просил коменданта прислать гарнизон солдат. Обещал, да все тянет с этим. Так и обещанной награды не успеешь получить…

– Мы вам поможем в этом, Фещенко. Ускорим приход гарнизона. Сегодня же поговорим с Пальмом.

Наше обещание действует ободряюще.

– Что вы думаете делать с этими коммунистами? – Что прикажете, господин начальник.

– Я думаю, пора с ними кончать. Сейчас же арестуйте их. Соберите всю полицию и приведите сюда ко мне.

Фещенко вскакивает и с видимым удовольствием бросается выполнять приказание. Мы с Богатырем быстро договариваемся, что он с нашими людьми займет соседний домик, куда я буду поочередно направлять полицейских на «инструктаж». Вскоре Фещенко и старший полицейский, подталкивая прикладом, ввели в комнату пожилого человека. Я тут же старшего полицейского направляю в распоряжение моего заместителя. Стукнув каблуками, он в последний раз откозырял начальству. В соседнем доме его ожидали наши хлопцы во главе с Богатырем.

Задаю вопрос арестованному:

– Фамилия?

– Синицкий.

– Коммунист?

На меня устремлен ненавидящий взгляд:

– А вы что, не знаете?

– Знаю. Но могу и усомниться. Это от вас зависит.

– Можете не сомневаться. Член партии большевиков с девятьсот пятого года.

– Где ваш партбилет?

– А ты мне его давал, сволочь? А еще русский человек…

Всматриваюсь в его горящие презрением глаза и понимаю, что это не подставное лицо. Закуриваю и предлагаю закурить Синицкому.

– Вот за это спасибо, – коротко благодарит Синицкий. – Если позволите стакан воды, вторично скажу спасибо. А дальше делайте что хотите, только не мучайте и не тяните со смертью. Будьте хоть в этом человеком.

Синицкий не успел закурить и сильно закашлялся. Нетрудно догадаться, что у этого худощавого пожилого человека с легкими дело обстоит неблагополучно.

Заглядываю в окно. Во дворе два полицейских вводят второго арестованного. Фещенко поспешил им навстречу.

Осмотревшись, замечаю, что угол комнаты отгорожен какой-то старомодной ширмой. Беру Синицкого под руку и шепчу:

– Идите за ширму. И сидите молчком. Никаких признаков жизни. Слышите, никаких признаков!..

Ширма еще не перестала дышать от прикосновения Синицкого, как верзила Фещенко и двое полицаев втолкнули второго арестованного, который назвался Кобяковским.

– Видите, какого молодого большевика я вам доставил, – со слащавой улыбкой на лице говорит Фещенко и добавляет: – Остальные полицейские прибыли в распоряжение вашего заместителя.

– Хорошо, господин староста, – одобряю я. – Люблю оперативность, коллега. Этих двух тоже направьте туда же.

Фещенко незамедлительно выполняет мой приказ и, вернувшись, удобно усаживается за стол.

– Коммунист? – спрашиваю Кобяковского.

Кобяковский стоит бледный. Руки сжаты в кулаки. Внимательно смотрю на него и вижу, как мелкая дрожь пробегает по его лицу. Пауза затягивается.

– Сколько лет в партии?

– Всю свою сознательную жизнь, – он говорит глухо, но внятно.

И вдруг я чувствую, что не могу больше продолжать эту тяжелую игру. Выхватываю из колодки маузер. Фещенко услужливо подскакивает ко мне:

– Господин начальник! Зачем вам руки пачкать? Это мы сами сделаем с превеликим удовольствием. Не извольте беспокоиться: справимся. Не надо пачкать пол этой большевистской кровью…

Как я держал маузер за ствол, так и съездил им по щеке Фещенко. Он падает на пол, хватается за щеку. Орет:

– Господин начальник, господин начальник, что вы делаете?

– Какой я тебе господин начальник, фашистская гадина! – Моей ярости уже нет границ. – Я Сабуров! А ты, значит, коммунистов выдаешь, анонимные письма пишешь, кровавые границы устанавливаешь?..

Из-за ширмы, цепляясь за стену, выходит Синицкий. Ошеломленно переводит взгляд с меня на Кобяковского и на Фещенко. А Кобяковский замер, закрыв ладонями лицо.

Лицо Фещенко стало фиолетовым, глаза округлились от ужаса. Он что-то шепчет. До меня доносятся только последние слова:

– Кого бог лишает разума, того он лишает и жизни. Сыграл Фещенко в ящик…

Вскоре мы простились с жителями Гавриловой Слободы. Узнав, что мы партизаны и что мы расквитались со старостой и полицейскими, украинцы окружили нас своим вниманием и теплотой. С нами уходили Синицкии и Кобяковский, ставшие потом нашими замечательными партизанскими товарищами. Синицкий не дожил до победы. Совсем больным мы отправили его в Москву, в партизанский госпиталь. Он умер от туберкулеза. Кобяковский жив-здоров, работает в Киеве в Центральном Комитете Коммунистической партии Украины.

Мы возвращались в отряд, удовлетворенные результатами своей вылазки в Гаврилову Слободу. Нас горячо обрадовала первая добрая встреча с украинским населением. В наши ряды влились два новых коммуниста, которых нам удалось спасти от верной смерти. Мы узнали, откуда исходили анонимки, порочившие наших боевых друзей Марию Кенину и Василия Волчкова. И наконец, мы очистили нашу землю от предателей, воздав по заслугам и Фещенко и его полицейской своре фашистским наймитам.

Случай в Гавриловой Слободе мне запомнился на всю жизнь. Мне и после войны неоднократно доводилось сталкиваться с анонимными письмами. Страдали от них другие, немало пережил и я сам. И всякий раз, когда очередные комиссии, проверявшие анонимки, доискивались в них правды, я видел перед собой наглое лицо фашистского агента Фещенко и слышал его слова, полные цинизма: «Дыма без огня не бывает…» Если даже на минуту допустить, что некоторые анонимные письма таят в себе какие-то правдивые сведения, то все равно я считаю, что вообще в нашей советской действительности анонимки не могут и не должны иметь общественной почвы.

Даже относительная польза от того, что какое-то анонимное письмо вдруг по сути окажется правдой, не может в основе своей равняться с тем огромным социальным злом, которое несут в себе эти письма, подчас доставляющие многим людям тяжелые моральные потрясения.

Глава вторая. ДОРОГА В ХИНЕЛЬСКИЙ ЛЕС

Прежде чем продолжить свои воспоминания о событиях, последовавших после случая в Гавриловой Слободе, я должен обратить внимание читателей на одного человека. С Алешей Кочетковым мы еще будем много раз встречаться. Пусть же он останется в вашей памяти таким, каким знали его мы, партизаны.

Когда через многие годы вспоминаешь тех дорогих сердцу людей, кого сегодня нет среди нас, вместе с глубочайшим уважением к их немеркнущей памяти невольно возникает и чувство досады на себя: почему так мало тогда узнавал об этих людях, почему в душевной беседе не порасспросил о прошлой жизни, о том, что предшествовало их подвигу…

И только сейчас по светлым крупицам воспоминаний, с помощью боевых друзей и родных этих погибших товарищей воссоздаются образы тех, кого наш народ по праву величает Героями Советского Союза. Среди них и наш Алеша Кочетков.

Бывшие партизаны Брянщины, Белоруссии и Украины хорошо помнят этого плечистого парня с русой густой, чуть свешивающейся на лоб шевелюрой. А вот какие у него были глаза? Вспоминают по-разному. Только помнят, что какие-то смешливые, верно, потому, что принадлежал он к числу людей неунывающих. И говорил как-то немного протяжно, с легким акцентом на «о», как повелось в центральной полосе России, а он ведь оттуда…

До сих пор в небольшом поселке Дачном, Братовского сельсовета, Чаплыгинского района, Липецкой области, проживает семья Кочетковых. Не вся, конечно. Война и этот дом не обошла стороной. А жила в том доме большая семья под крылом у матери – отец давно умер. Четырех сыновей и трех дочерей выходила, вырастила Марина Агафоновна – невысокая пожилая женщина, глядящая сегодня на меня сквозь слезы с какой-то необъяснимой надеждой: а может, какая ошибка произошла и жив ее Алешенька?

Но надежды сразу угасают: нет, не вернутся сыновья. Погиб лейтенант Советской Армии, ставший партизанским командиром, Алексей Гаврилович Кочетков. Погиб его брат – командир отдельной пулеметной роты старший лейтенант Михаил Гаврилович Кочетков. Двух богатырей дала Родине семья Кочетковых, и об одном из них – о нашем партизанском друге – будет и мой рассказ.

Я теперь знаю, что Алеша мальчишкой был настоящим помощником матери, не гнушался никакой работой и часто упрямо мотал головой, когда юные сверстники звали его с собой играть в небольшой лесок к речке. Нужно было работать.

Алеша родился в 1918 году, но до ухода в армию успел пройти большую трудовую школу: был ремонтным рабочим и грузчиком на станции Бутырский пост, Калининской железной дороги, потом устроился слесарем в институте горной промышленности в Москве.

В 1938 году был призван в армию. Там сразу заметили сметливого паренька и удовлетворили его просьбу: послали на учебу в артиллерийскую школу. Спустя год участвует в освободительном походе наших войск на земли Западной Белоруссии и Западной Украины. Когда началась война на Карельском перешейке, он оказался здесь. Был ранен, попал в ленинградский госпиталь. Беспокойный оказался больной. Не давал покоя врачам и добился, чтобы его выписали раньше срока. Снова на фронте. Штурмует Выборг. Там и остается служить. В Выборге его застает Великая Отечественная война…

Последнюю весточку от сына мать получила из Ельца. Доброе, хорошее письмо.

Старая мать показывает сложенный треугольником пожелтевший листок. Расплылись строчки, торопливо набросанные чернильным карандашом: много материнских слез упало на дорогое письмо.

Мать снова и снова вспоминает о детстве Алеши.

– Терпеливым он был. Раз случилось, наскочил Алеша пяткой на косу. Рана просто ужас. Не помню уж, как я кожу-то приладила, кое-как перевязала ногу да скорей сына на подводу – и в город, к доктору. Едем это мы, а я все слезами умываюсь, глядя то на его белое как мел лицо, то на простыни, которыми я ногу ему обмотала: кровь бежит да бежит. И так мне вдруг горько стало, не выдержала, запричитала. А Алешенька так меня нежно за плечи обнял: «Что вы, мама, зачем так убиваться… Мне же совсем не больно».

А я гляжу, у него и губы-то до крови покусаны, но держится, лишь бы меня успокоить. Вот какой он был: терпеливый да упрямый, чего задумает, обязательно добьется…

Замолкла мама. Только старые натруженные руки нервно перебирают бахрому скатерти и вяжут, вяжут бесконечные узелки…

Наша встреча с Алешей Кочетковым произошла в Красной Слободе на Брянщине в октябре 1941 года. По имевшимся у нас данным, эта небольшая деревня была примечательна тем, что, несмотря на неоднократные попытки оккупантов организовать там отряд полиции, у них ничего не получилось: никто из краснослободцев в полицию не пошел.

В Красной Слободе собрали мы жителей и впервые прочли им газету «Правда», случайно найденную нами в лесу, по-видимому, ее сбросили с самолета.

После собрания к столу потянулись десятки людей с одной просьбой: зачислить их в отряд. Среди них выделялись двое. Один – небольшого роста, худощавый, в коротком полушубке; другой – чуть повыше, с рыжеватой бородкой. Первым представился тот, что пониже, – Алексей Кочетков. С ним был его друг Петраков – архангельский лесоруб. Оба окруженцы. С ними, как выяснилось, была группа бойцов из разных воинских частей.

Спрашиваю Кочеткова:

– Коммунист?

– Никак нет, – отвечает. – Я комсомолец, но здесь меня все знают как члена партии.

Меня это удивило. На оккупированной земле слово «коммунист» грозило неминуемой смертью. Спрашиваю:

– Почему же это вас знают как члена партии?

Кочетков замялся, румянец появился на лице.

– Я так решил: действовать как коммунист. Больше доверия будет… Авторитета, что ли…

С симпатией приглядываюсь к нему. А Кочетков уже рассказывает, что его группа состоит из девятнадцати человек. Хотят организовать партизанский отряд, да оружия всего пять винтовок. Мы предложили Кочеткову присоединиться к нашему отряду и возглавить роту. Он согласился. Новичкам выделили пулемет из сгоревшего танка и десять винтовок – больше не было.

Когда мы уходили, оставили роту Кочеткова в Красной Слободе – пусть еще пополнится людьми да обучит их как следует. Не знали мы, что староста деревни – предатель. Через несколько дней он привел из райцентра Суземки отряд полиции во главе с тремя немецкими офицерами.

Кочетков в это время проводил занятия с пополнением. Полиция, окружив деревню, открыла огонь. Кочетков и его ребята еле ноги унесли. Мы их нашли только на второй день, растерянных и подавленных. Многие наши возмутились, потребовали: «Отнять у дармоедов оружие и распустить». Беспощадно судили прежде всего, конечно, командира: «Сам трус, вот и бойцы такие».

Пришел ко мне комиссар и сказал:

– Посмотри на Кочеткова, совсем увял. Надо скорей решать с ним.

Вызываем его. Не узнать парня: глаза потускнели, лицо потемнело, будто сразу постарел. Говорит с нами, а сам в пол смотрит.

– Нелепо все получилось… Мы изучали пулемет, и вдруг стрельба. Я дал команду отходить, думал, выскочим в огороды и займем выгодную позицию. Да где там, все побежали кто куда, едва собрал потом… Знаю, что я виноват: плохим командиром оказался…

Мы понимали, что командирами не рождаются. Нужно время, чтобы человек стал им. Решили оставить Кочеткова во главе роты. Надеялись, что урок этот запомнит на всю жизнь. Хотя признаюсь, что не мог отогнать мысль: «А если ошибка повторится и он опять подведет?»

Ушел Кочетков. Я тоже вышел из штаба. И вдруг вижу Алексея с Марией Кениной. Наша разведчица славилась не только смелостью. Высокая, белокурая, она была настоящей красавицей, и многие заглядывались на нее.

До меня доносятся ее слова, полные участия и нежности:

– Не падай духом, Алеша. Ты еще себя покажешь. Я в тебя верю. Слышишь, верю!

Смотрю на Алексея. Ожило его лицо. А во взгляде, устремленном на Марию, и боль, и надежда, и что-то очень-очень светлое…

На войне часто теряют близких и дорогих людей. Но даже в самые тяжкие дни я не раз наблюдал, как среди тревог и смертельной опасности рождались и крепли замечательные человеческие чувства. Они помогали преодолевать все невзгоды.

Перед Алексеем Кочетковым и Марией Кениной лежала большая и трудная боевая дорога, и по ней они пошли как два настоящих друга, для которых борьба с врагом и их большая, верная любовь слились в одно неразрывное целое.

После этого Кочетков не упускал случая, чтобы делами оправдать себя в глазах товарищей.

Когда мы покидали Гаврилову Слободу, Кочетков доложил мне: один из полицейских проговорился, что в селе Большая Березка в зданиях бывшей машинно-тракторной мастерской немцы производят ремонт танков и тракторов.

– Там нет никакой особой охраны, товарищ командир. Мои хлопцы вмиг справятся.

– Пусть идут, – поддержал просьбу Кочеткова Богатырь и строго добавил: – Только чтобы к утру вернулись.

Ребята Кочеткова блестяще справились. Внезапно напав на мастерскую, они перебили охрану и уничтожили все оборудование, а заодно и ремонтировавшиеся танки и тракторы.

Штаб наш разработал интересную операцию. Мы решили проучить противника, чтобы отбить у него охоту гоняться за нашими небольшими группами, отправляющимися на задания. Местом операции Илья Иванович Бородачев предложил хутор Хлебороб в пяти километрах от Середины-Буды.

Взяв с собой Кочеткова, выезжаю на рекогносцировку. По дороге я рассказываю Алексею, что комендант Новгород-Северска генерал Пальм превратил хутор в свою кладовую: прячет здесь награбленные фураж и зерно. Муся Гутарева говорит, что он скрывает это от своего начальства, видно, хочет себе все присвоить.

Значит, наше появление на хуторе должно его особенно обеспокоить. Не удержится, чтобы не прислать сюда солдат. А мы подготовим им достойную встречу. Вскоре увидели стога сена. Значит, хутор близко. Намечаем, где лучше расположить огневые точки. Не заезжая на хутор, поворачиваем обратно.

Все наши силы подтягиваем в Горожанку, село, расположенное неподалеку от Хлебороба. Здесь скопилось более семидесяти пулеметов, из них двадцать пять станковых. Подвезли сюда и два 75-миллиметровых орудия, один полковой, пятнадцать батальонных и двадцать семь ротных минометов (Новиков все-таки добился, чтобы артиллерия у нас сохранилась в целости!).

Рано утром разъясняем командирам задачу, договариваемся о сигналах, по которым подразделения будут занимать свои позиции. На базе остается командовать комиссар, а мы с Кочетковым, Петраковым и бойцами Яркиным и Гришиным направляемся к хутору.

Мы уже знаем, что сюда зачастили две подозрительные спекулянтки. Попробуем их использовать для нашей цели.

Неторопливо идем вдоль улицы, перебрасываемся шутками, сворачиваем к первому приглянувшемуся дому. Хозяева – люди средних лет, – узнав, что мы партизаны, пугливо озираются и бесконечно повторяют: здесь вам небезопасно. Мы настойчиво просим найти нам торговок солью, и вскоре две полные женщины, повязанные выцветшими платками, суетливо предлагают нам свой товар: сероватую крупную соль.

Мы, не торгуясь, закупаем весь товар – что-то около трех килограммов – и просим достать нам еще с пуд соли. Спекулянтки с радостью принимают наш заказ. Мы провожаем их до околицы, а возвращаемся огородами, осматриваем все строения, которые могут послужить нам укреплениями. Облюбовали три конюшни, окна которых обращены в сторону дороги, соединяющей хутор с Серединой-Будой. В сараях сравнительно тепло, – значит, партизанам будет легче сидеть в засаде.

С беспечным видом снова входим в понравившийся нам дом. Хозяева со слезами на глазах умоляют нас спасаться в лесу: «Бо оти кляти спекулянтки продадуть вас фашистам». Смеемся над их страхами, но хозяева твердят свое: «Ни якой соли они вам не принесут, только тех черных гадов на вас натравят». Седая, чуть прихрамывающая на левую ногу женщина причитает: «О господи, на смерть лютую напрашиваетесь, чи вам життя надоело?..»

Понимаю волнение крестьян, но не мог же я им объяснить: нам того и нужно, чтобы немцы сюда поспешили. Пусть считают, что на хуторе всего пять безоружных партизан.

Прохаживаюсь по комнате, а в мозгу одна мысль: сколько же эсэсовцев бросит комендант против нашей пятерки? Вряд ли больше двух отделений, пятнадцать-шестнадцать солдат.

Посылаю Петракова на крышу: дать сигнал нашим. А в избе уже тесно от народа. Соседи прибежали, тоже уговаривают, чтобы мы скорее бежали, а то и сами погибнем и на них беду навлечем.

Мы все еще успокаиваем крестьян, когда на хутор прибывает Богатырь с ротой Кочеткова. Алексей убегает расставлять своих бойцов. Вскоре в каждой конюшне устанавливаются пулеметы. Один «максим» партизаны затаскивают на крышу, где обосновал свой наблюдательный пост Петраков.

Ждем. Вскоре Петраков докладывает: враг показался. Мы с Богатырем тоже взбираемся на крышу. В бинокли видно: по дороге шагает колонна. Насчитали тридцать солдат. Больше никого не видно. Немцы считают, что взвода вполне хватит…

Внимательно следим за фашистами. Колонна останавливается. От нее отделяются два солдата, направляются к хутору. Это нас не устраивает: заметят неладное – тревогу поднимут. И стрелять по ним нельзя: спугнем остальных.

Пока я размышляю, что делать, два немца сворачивают с дороги и по снегу ползут к одной из конюшен. Все ближе и ближе… Как их задержать? И тут раздается кошачье мяуканье. Немец поднимает голову и видит: из окна на него смотрит пулемет. И вот этот эсэсовец, головорез, для которого убийство стало профессией, задергался на снегу. Второй немец удивленно трогает его за ногу и получает неожиданный пинок. Удивленно вскрикнув, он тоже приподнимает голову и тоже видит пулемет. Без единого звука оба автоматчика уткнулись головой в снег и замерли.

Командир эсэсовского взвода, не получив от своих разведчиков тревожных сигналов, по-видимому, решил, что вокруг все спокойно. Построившись цепочкой, немцы двинулись к хутору. Идут спокойно, громко переговариваясь. Нетрудно догадаться, на что они рассчитывают: горстка партизан, завидя перед собой такую силу, кинется в бегство, останется перестрелять их, как зайцев.

Мы подпускаем эсэсовцев к самой околице и открываем огонь из трех пулеметов. Бьем в упор. Эсэсовцы падают как подкошенные. Но нескольким фашистам даем убежать: пусть спешат к своему командованию и докладывают, что в хуторе партизаны с тремя пулеметами.

Расчет оправдался. Через час на дороге вновь показались солдаты. Теперь их не менее двухсот.

Пока пехота разворачивается в боевой порядок, открывают огонь вражеские минометы. Мы запасаемся терпением и не откликаемся ни одним выстрелом. Не прекращая обстрела, немцы начинают обтекать хутор, зажимая его в кольцо. На пути их стога с клеверным сеном. Гитлеровцы и не подозревают, что и здесь укрылись наши пулеметчики.

У кого-то из наших хлопцев сдают нервы. Раздается длинная пулеметная очередь, хотя немцы еще метрах в пятистах. Эсэсовцы врассыпную кидаются к балке, которая примыкает к хутору. Но вдоль оврага застрочили наши пятнадцать пулеметов. Гитлеровцы и не думают вести огонь. У них одна забота – глубже зарыться в снег. Как их оттуда выкурить?

Новиков получает долгожданный приказ пустить в ход артиллерию. Взрывы снарядов и мин взметают землю и снег. Фашисты забегали по полю. Здесь их настигают пулеметные очереди и осколки мин. В живых осталось не более десятка эсэсовцев. Они убегают по направлению к Середине-Буде. После мы узнали, что, подняв там отчаянную тревогу, они помчались дальше – прямо в Севск…

В этом бою прекрасно действовали пулеметчики роты Кочеткова. Сам Кочетков в бою был спокоен, рассудителен, расчетлив. Он предупредил бойцов:

– Не спешить. Подпускать врага на тридцать – сорок метров. Впустую воздух не сотрясать!..

Он отдал приказ открыть огонь только тогда, когда гитлеровцы приблизились на расстояние броска гранаты, и сам засел за резервный пулемет. Я своими глазами видел, как он распоряжался в бою. Вдумчиво расставлял людей, находил возможность подбодрить каждого. Умел найти слабые места противника и всей силой ударить именно в эти уязвимые места.

После боя в Хлеборобе Алеша был необычно словоохотлив. Не скрывая своего торжества, он все вспоминал подробности схватки, и трудно было не поддаться его белозубой ясной улыбке, не разделить с ним радость победы.

У меня же было вдвойне хорошо на душе: во-первых, оправдались тактические расчеты и противник клюнул на партизанскую приманку, потеряв две сотни своих солдат. А с другой стороны, я радовался за Кочеткова. Не ошиблись мы в нем, и наша семья пополнилась многообещающим командиром.

Отличились и наши артиллеристы под командованием Новикова. Это была их серьезная боевая удача. Новиков под конец и вовсе отвел душу: дал пять выстрелов по Середине-Буде из полкового миномета.

Мобилизовав до сотни подвод, мы вывозили из хутора награбленные эсэсовцами пшеницу, овес и сено – они очень пригодятся в нашем хозяйстве – и совсем не подозревали, что пять завершающих выстрелов Новикова окончательно перепугают фашистское начальство в Середине-Буде и оно в панике покинет райцентр.

Целые сутки, пока не пришло большое подкрепление из Севска, в Середине-Буде не было ни одного представителя немецкой администрации.

К сожалению, мы об этом узнали позже и только поэтому упустили возможность сразу захватить райцентр. Но даже эта неожиданная промашка уже не могла испортить нам настроение. Разработанная нами тактика инициативного вызова врага на бой дала первые результаты, и они были очевидны: на снегу застыло более двухсот фашистских трупов.

Надо было видеть возбужденные радостью лица наших бойцов и жителей хутора, чтобы понять, как дорога была всем эта пусть не такая уж большая в масштабе всей войны, но такая ощутимая для нас партизанская удача.

…Вместе с комиссаром догоняем нашу колонну на марше. Кочетков и Петраков на своих резвых лошадях едут бок о бок и, неистово жестикулируя, продолжают громко обмениваться впечатлениями.

– Здорово хлопцы сработали, – говорю поравнявшемуся со мной комиссару.

– Ничего не скажешь, ловко получилось, – отзывается Захар и крепко жмет мне руку.

– Что, герои, никак не наговоритесь? – прерываю беседу двух закадычных дружков.

– «Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Это еще Пушкин про нас такие слова предусмотрел, – отзывается Кочетков.

– А что, товарищ командир, я и говорю – быть нашему Кочеткову генералом, – скороговоркой выпаливает Петраков.

– А вы что на это скажете, Кочетков? – улыбаясь, спрашивает комиссар.

– Почему бы и нет? – Кочетков приосанивается в седле. – Говорят, плохой тот солдат, который не думает быть генералом.

– Есть такой афоризм, но к нему есть добавление: а еще плоше тот, который слишком много думает о том, что с ним будет!

– А я все-таки думаю, – Кочетков с хитринкой косится на комиссара. – Не хочу, чтобы получилось, как у Дон-Карлоса. Помните, у Шиллера: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия…»

– Так вы и о бессмертии подумываете? – не удерживаюсь я.

– Нет, до этого еще не дошел. Но вообще-то и о бессмертии думать никому не возбраняется.

«Безумству храбрых поем мы песню», – подытоживает Петраков. – Так-то оно и воевать веселее.

– Что ж, мысли у вас в общем-то правильные, – соглашается Богатырь. – Только воевать надо с головой. Иначе безумство обернется безумием, а от него польза только врагу.

Я не слышу ответа друзей. А может, его и вовсе не было. От легкого укола шпор конь выносит меня вперед. Мы давно должны были отправиться в Хинельский лес на встречу с Сидором Артемьевичем Ковпаком, но нам не везло: то Рева был ранен, то случай в Гавриловой Слободе занял наше внимание, то проводили операцию в хуторе Хлебороб. И вот, когда мы вернулись из Хлебороба, первым нас встретил еще прихрамывающий, но деятельный Павел Рева. Он сразу удивил меня сообщением, что нашелся Сень. Сень был членом подпольного Середино-Будского райкома партии. После нашей первой боевой операции – нападения на гарнизон станции Зерново на железной дороге Киев – Москва – он исчез. Мы посчитали его убитым.

– Сень говорит, – возбужденно жестикулируя, рассказывает Рева, – что пришел от хинельских партизан и что там у них под арестом находятся Васька Волчков и Мария Кенина. Надо срочно ехать, Александр, туда. Я тут уже все подготовил к нашей поездке…

– Подожди, Павел, ты же еще, можно сказать, инвалид.

– Я тебе дело докладаю, – огорчается Павел, – а ты на якись дрибницы смотришь.

– Ну ладно, потом поговорим, – успокаиваю друга, и мы направляемся к нашему домику.

В комнате у окна под разлапистым фикусом на низком стуле примостился Будзиловский и одним пальцем отстукивает что-то на машинке.

– Дывысь, Александр, наша канцелярия нам уже добру фашистську бумагу готовит на выезд.

– А где Сень? – спрашиваю у Ревы.

– Отдыхает под охраной наших хлопцев.

– Ты что, его арестовал?

– Ну зачем сразу – арестовал? Просто окружил вниманием…

Сеня приводят ко мне. Он в добротном кожаном пальто и валенках, на голове новая шапка. На упитанном лице холеная бородка. Совсем мало похож на прежнего Сеня. Становится понятным, почему Рева отнесся к нему с недоверием.

Сень подробно рассказывает, как после боя под Зерново он потерял нас, как долго блуждал в одиночестве и как прибился к хинельским партизанам. Говорит, что нас там ждут, а Кенину и Волчкова приняли за шпионов и, если мы сейчас же не вмешаемся, нашим ребятам несдобровать.

Слушаю Сеня и все больше верю ему. На этот раз Рева подозревает напрасно.

А в Хинельский лес надо ехать поскорее.

Вторые сутки мы в пути – Павел Рева, я и наш ездовой Петлах. Ночь застает нас в поле. Мягко скрипит под полозьями снег, навевая дремоту.

– Вставайте, деревня близко. – Петлах бесцеремонно стягивает с нас шикарный меховой полог.

Мы откидываем овчинные воротники. Ветер притих, перестал идти снег. На небе кое-где проглядывают звездочки, но мороз пробирается к нам даже через длинные тулупы, натянутые поверх наших кожаных пальто. Вьюга занесла дорогу, и наш буланый еле волочит санки по рыхлому снегу. Не видим, а только чувствуем, что поднимаемся на возвышенность, затем спускаемся. Еще один небольшой подъем, и мы видим совсем близко десятки разбросанных тут и там светлячков. Деревня рядом. Сверяемся по компасу: почему-то едем на запад… Хотя кривизна дороги бывает и в степи, но все же меня охватывает тревога.