Текст книги "Силы неисчислимые"

Автор книги: Александр Сабуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Иногда улыбки исчезают. Это когда кто-нибудь рассказывает о новых зверствах фашистов. Рассказы то скупые и точные, то многословные и сбивчивые, но все они страшные. Мы узнаем о лагере смерти в Освенциме, о массовых расстрелах, о душегубках. От этих рассказов леденеет кровь в жилах и испытываешь такую ненависть к врагу, что в глазах темнеет.

От пришельцев мы узнаем также очень важные данные: о размещении фашистских гарнизонов, о передвижениях войск.

Для нашего штаба выдалась трудная ночь. Нужно было побеседовать с каждым человеком, по возможности выяснить о нем все и тогда решить, можно ли доверить ему оружие, годится ли он для нелегкой партизанской жизни.

Я не раз задумывался над тем, как народ узнает о нашей Малой советской земле, как находит дорогу сюда, к Красной Слободе, затерявшейся среди дремучих лесов? Но так всегда бывало – об освобожденной партизанами территории люди узнавали за сотни километров от нее.

У партизан так уж повелось, что за линией фронта находится Большая земля. Там наша Москва, Красная Армия, там вся наша огромная страна, напрягающая все силы в борьбе с врагом.

А Малая земля – это где мы. Пусть она совсем небольшой островок во вражеском тылу, но это частица нашей Родины, ее передовой бастион, вынесенный далеко за линию фронта. Не всякий на карте сможет отыскать Красную Слободу. Но именно это глухое село стало с ноября 1941 года нашим партизанским центром. Здесь печатались листовки, из которых население узнавало о положении на фронтах. Сюда свозили оружие, собранное на недавних полях сражений. Восстановленное нашими доморощенными мастерами, оно в боевой готовности передавалось партизанам. Здесь работал партизанский госпиталь.

Дорогу в Красную Слободу за три месяца нашего пребывания здесь узнали тысячи людей. Но о ней знали и враги. Не раз с помощью предателей по тайным тропам в эту деревню пытались проникнуть каратели, но получали достойный отпор.

В Красной Слободе разрабатывались начальные формы партизанской борьбы, полностью оправдавшие себя и заставившие оккупантов покинуть этот район.

Еще месяц назад, я помню, на первой партизанской конференции на разъезде Нерусса мы спорили до хрипоты о значении наших ударов по административным центрам оккупационных властей. Наши споры были не о том – бить или не бить фашистов. Но некоторые партизанские командиры и руководители подполья пытались ограничиться лишь налетами на гарнизоны местной полиции и выступали против объединения отрядов для более сильных ударов по территориальным немецким комендатурам. Хотя все знали, что именно в руках этих комендатур сосредоточена вся оккупационная власть на местах, они руководят полицией и старостами, охраной жизненно важных объектов, в том числе железных дорог, организуют грабежи, насилия, убийства.

Победили в споре сторонники объединения сил. Жизнь доказала их правоту.

Наши удары силами объединенных отрядов по городу Трубчевску, районным центрам Суземке и Локтю заставили врага вывести полицию из всех деревень и стянуть ее к своим комендатурам, чтобы днем строить укрепления, а ночью охранять объекты.

Этот опыт мы используем и на Украине. Заставим и там немецких комендантов и их подопечных ежедневно и еженощно ожидать наших налетов. Мы создадим такую ситуацию, при которой фашистский комендант, желая сохранить свою комендатуру, а заодно и свою жизнь, вынужден будет требовать войска. Не получив их в достаточном количестве, он пойдет на другую меру – снимет охрану с некоторых важных объектов, и в первую очередь, что для нас особенно важно, с железных дорог, соберет вокруг себя всю полицию, бросив на произвол судьбы окрестные села. Оставленная врагом территория и станет нашим партизанским оперативным простором. Так было на Брянщине. Этого мы будем добиваться и на Украине…

– Ну что, Вася, едешь в Хинельский лес?

– Так точно!

– Задание получил?

– Выучил назубок.

– Документы?

– Получил. Только они липовые, товарищ командир, как вот эти кадушки.

Вася Волчков откидывает полог на санях и показывает свое добро. В свете луны поблескивают гладко обструганные бока бочек. Бондари Красной Слободы потрудились на совесть. У Волчкова на руках документ, сфабрикованный нашим штабом на бланке трубчевского бургомистра Павлова. Сия бумага удостоверяла, что Василий – местный торговец, пользующийся покровительством оккупационных властей.

Громко и задорно Вася расхваливает свой товар:

– Покупайте новые бочки! Хорошие бочки, граждане! Липовые бочки! Без сучка, без задоринки!..

– Получается, – одобряю я. – Молодец!

Василий стегает лошадь и лихо выезжает со двора. Долго смотрю ему вслед. Как-то кончится его очередная вылазка?

Захожу в комнату. Ларионов вскакивает, быстро застегивает воротничок гимнастерки, поправляет ремень.

– Сидите, – тихо говорю я.

В комнате сонное царство. Люди примостились кто где: на полу, на стульях. Около печки на полу, широко раскинув руки, спит Яремчук – наш прославленный диверсант. Целую неделю он ходил под Карачевом и вернулся сегодня ночью только после того, как ему удалось пустить под откос вражеский эшелон с техникой.

Под лавкой вижу Крыксина и моего ездового Петлаха. Петлах вдруг вскакивает:

– Я тут!

Этот насквозь гражданский человек удивительно быстро втянулся в нашу жизнь. Более исполнительного бойца не сыскать.

– Конь уже накормлен, товарищ командир, – докладывает он.

Петлах осторожно ступает через спящие тела, но тут же кого-то задевает.

– Что, не видишь, медведь, голова на дороге…

– А ты откати ее с дороги, – чуть шепелявя, огрызается Петлах.

Оглядываю людей. Исхудалые, серые лица. Устали хлопцы. Каждый шаг в последнее время достается нам все тяжелее. Только личико Лизы Поповой, как всегда, сияет девичьей свежестью.

На станции Хутор Михайловский жила семья железнодорожного кассира Попова. С первых дней войны старшая дочь Тамара ушла с армией. Дома оставались родители и младшие дети: Володя, Лиза и крошечный Виталий. К нашему отряду сразу же пристал четырнадцатилетний Володя Попов. Все наши попытки отправить мальчика к родителям ни к чему не привели. Володя стал пулеметчиком. Он сражался как взрослый и погиб как настоящий герой. После боя перед его пулеметом мы насчитали до сорока убитых фашистов. Признаться, мы страшились разговора с родителями: не уберегли их несовершеннолетнего сына. И вот однажды в штаб пришли мать и отец Поповы. Я и комиссар старательно готовились к встрече с ними и, честно говоря, так и не знали, какими словами их утешить. Но утешать и не пришлось. Старики Поповы привели к нам свою дочь Лизу и сказали: «Научите Лизу стрелять, пусть она убьет хоть несколько фашистов за нашего Володю, за муки всех наших людей…» Теперь Лиза была с нами…

У самого окна на лавке примостилась Муся Гутарева. Под большой шалью, уютно свернувшись клубочком, она положила голову на узелок. Ее темные волосы, обычно собранные пучком на затылке, сейчас рассыпались густыми прядями. Маленькие, чуть-чуть припухлые, красиво очерченные губы приоткрыты. Вздрагивают длинные ресницы под круто выгнутыми бровями. Вся она какая-то юная, безмятежная, ну прямо школьница. И только резкая складка у рта, которую и сон не может разгладить, говорит о том, как трудно этой девушке, каких неимоверных усилий стоила ей смертельно опасная разведка в Севске, сложная игра с Половцевым и полковником Шперлингом. А сейчас на ее долю выпадает новое испытание – поединок с сыном бывшего начальника штаба у Колчака полковником Сахаровым.

Муся Гутарева стала разведчицей с ноября 1941 года. Девушка была сиротой, никого из родных, кроме младшей сестры, не имела. Муся работала в паре с другим нашим замечательным разведчиком – Васей Буровихиным. Их разведданные всегда отличались полнотой и точностью. Это они разузнали, что в Локте обосновался штаб так называемой «национал-социалистской партии всея России», которую возглавляет некто Воскобойников, скрывающийся под кличками Инженер и Земля.

Наши разведчики выяснили, что это за партия, выследили, где помещаются ее главари. Обдумали, как лучше обезвредить это осиное гнездо. Когда разведка уже подходила к концу, гестаповцы схватили Васю Буровихина. Он погиб от зверских пыток, но враг ничего от него не узнал. В январе наши отряды совершили налет на локотскую районную комендатуру. Пресловутая партия и весь ее центральный комитет были ликвидированы.

Жалко будить Мусю. Но легонько трогаю ее за плечо. Прошу прийти в штаб.

Мы втроем: комиссар, Гутарева и я. Муся веселая, оживленная, хотя после сна голос еще слегка хрипловат и глаза щурятся от света лампы. Как обычно, докладывает сжато, точно, выделяя лишь основное, главное.

За эти две недели она побывала в Стародубе, Погаре, Трубчевске и Новгород-Северске. В Трубчевске узнала, что гестапо ищет Половцева, одного из организаторов «национал-социалистской партии всея России». Гестапо считало его своим агентом и вдруг узнало, что он одновременно служит английской разведке. Муся и Вася Буровихин по нашему заданию неоднократно встречались с Половцевым, вошли к нему в доверие.

– А знаете, в Новгород-Северске я снова с ним увиделась.

– Ты ему сказала, что его ищет гестапо?

– Нет, товарищ командир. Но он, видимо, и сам это чует. Чуть ли не героя из себя строит. Обрадовался моему появлению. Был очень оживлен, разговорчив. Я никогда его таким не видела.

– Что же он рассказал?

– В Севске новость: туда прилетал адмирал Канарис – начальник абвера, военной контрразведки Германии. Застал там переполох. После того как мы в Локте разгромили «партию всея России» во главе с Воскобойниковым, у немцев начались аресты и перемещения. Канарис все уладил. Полковника Шперлинга, горе-опекуна партии, перевели в Житомир.

По словам Половцева, в Новгород-Северске комендант Пальм рассказывал ему, что сейчас на всей оккупированной территории создана «полиция беспеки» и части СД. Командует ими генерал доктор Томас. Заместителем у него граф Смыслов, который еще в царской охранке занимался делами большевиков. Говорят, что генерал Томас получил особые указания от фюрера: любыми путями навести порядок на Брянщине.

Половцев сомневается, что Смыслов – настоящее имя. Скорее всего, это конспиративная кличка. Но об этом графе говорят, что он матерый разведчик. Смыслову подчинен полковник Сахаров, который должен формировать воинские части для борьбы с партизанами. Оба приехали сюда из какого-то Ровса. Только я, товарищ командир, так и не поняла, что это: город или учреждение?

Я уже знал, что Ровс – это организация. Еще во время боев под Киевом наш начальник штаба батальона Гриша Островский выведал о ней у одного пленного. Ровс – Русский освободительный военный союз – был организован в 1922 году в Париже великим князем Николаем Николаевичем Романовым. После князя на посту руководителя союза побывали многие – генерал Кутепов, потом Миллер, за ним Туркул и, наконец, фон Лемпке, который прочно обосновался в Берлине. Считая себя чистокровным арийцем, фон Лемпке подчинил эту организацию интересам фюрера и собрал в ней всю фашиствующую белогвардейскую шваль.

– Дальше, Муся, дальше! – в нетерпении тороплю разведчицу.

– Говорят, что граф Смыслов уже начал действовать: подготовил и выбросил шпионов к партизанам и за линию фронта. Вот и все, – как всегда, смущенно опустив глаза, закончила Гутарева.

«Вот и все»… Смотрю на Мусю и думаю, сколько смелости и сноровки потребовалось от девушки, чтобы собрать такие сведения в самом вражеском логове. Это под силу человеку, которым движет чистая, самоотверженная любовь к Родине. Мы начинаем разговор о новой разведке. Взвешиваем все «за» и «против». Богатырь просит Мусю подробнее рассказать о Сахарове.

– Он еще молодой. Полковничьи погоны получил за бои против республиканцев в Испании. Хвастается, что звание и награды дал ему лично сам Гитлер, а за борьбу с партизанами здесь надеется дорваться и до генеральского чина. Не зря ведь ему обещана всяческая поддержка: подбрасывают целую дивизию, сулят даже авиацию снять с фронта. Нет, что ни говорите, а игра с ним стоит свеч…

– Боюсь, Муся, этот волк может тебя раскусить, – не сумел комиссар скрыть своей тревоги.

– Я тоже думаю, лучше отвязаться от него… – поддерживаю Богатыря. – Не могу. Этого нельзя делать. Мне он доверяет, назначил встречу в Трубчевске. Если я не явлюсь, то мне вообще по этой земле не ступать. И сиди, Мусенька, дома и загорай на печке… Какой же я тогда разведчик? Нет, этого никак нельзя делать. – И все же лучше оставайся, – предлагаю я. – Переждем немного, посмотрим, как поведет себя Сахаров.

– Нет, товарищ командир, так мы только время потеряем. – Гутарева говорит очень убежденно. – Ведь я ему обещала выяснить, где партизанский штаб. Скажу так, как мы с вами уговорились: в лес пройти не смогла, всех задерживают партизаны, кругом строят укрепления, теперь, дескать, направляюсь к своей тетке в Стародуб, может, там что-нибудь разведаю. И действительно, – Муся улыбается, – все сделаю, чтобы установить связи с черниговским подпольем и партизанами.

Мы сообщаем ей, что начальник штаба отряда Боровика Ушаков с группой партизан тоже направляются на Черниговщину. Их задача та же самая: выяснение обстановки и связь с местными партизанами, а попутно – диверсии на железных дорогах.

– Вот это здорово! – радуется Муся. – Значит, друзья будут рядом.

Решаем, что с ней до Стародуба поедет Шеметов.

– Ты поедешь в Стародуб, товарищ Шеметов, отвезешь Мусю Гутареву.

– Будет выполнено, – с готовностью отвечает Шеметов. – Как говорится, бог троицу любит: мы уже в третий раз с ней на задание идем. Все будет в порядке!

В последнее время мы все чаще доверяем Шеметову подобные поручения. Высокий, плечистый, красивый, он производит впечатление даже на полицаев. К тому же по образованию инженер, настоящий интеллигент, умный, сообразительный, за словом в карман не полезет.

– Поедешь через владения отряда Чапая.

Чапаем партизаны прозвали своего командира Кошелева. Он очень похож на легендарного комдива. У него такие же рыжие усы, ездит он, как и Чапаев, на сером коне и обязательно при сабле. И вдобавок ко всему тоже Василий Иванович. Шеметов побаивался Кошелева. К этому были очень серьезные причины. Осенью 1941 года, когда фашистские каратели напали на Трубчевский район, Шеметов ушел к партизанам в отряд Кошелева. В Трубчевске он оставил свою семью – жену и двоих детей. Нужно заметить, что Шеметов был исключительным семьянином и боготворил свою, как он называл, «любимую троицу». И вот жену и детей немцы взяли заложниками.

Каратели согнали во двор МТС, что находилась за городом, сотни людей и осыпали их фосфором. В страшных муках люди тлели заживо. Заложникам сказали: смотрите, такая же участь ждет и вас, если не вызовете своих из лесу. Женщин и детей погнали на опушку. Партизаны слышали отчаянные крики:

– Папочка, выходи, заявись коменданту, а то всех нас побьют, сожгут на огне… Завтра первой будут жечь маму, потом нас…

Неистово кричала жена Шеметова:

– Шеметов, дорогой мой, выходи. Спаси нас…

И Шеметов не выдержал. Ушел из отряда, явился с повинной к коменданту. В знак благодарности немцы сразу же назначили его директором маслозавода. Но, кроме Шеметова, никто из лесу не вышел. Эксперимент не удался. Обозленный комендант велел привести Шеметова: «Завтра поведешь войска к партизанам».

Шеметов на это не пошел. Ночью, в стужу, в буран он увел семью за Десну. Укрылись в лесу. Теперь спасались уже и от немцев и от партизан.

Его долго искали. Вся немецкая комендатура была поднята на ноги. Не меньше усилий на поиски Шеметова затратили и партизаны: партизанским судом он был заочно приговорен к расстрелу, И вот однажды бойцы нашего отряда набрели на берлогу, где скрывался Шеметов. Вместе с семьей его доставили в штаб. Я мало разговаривал с женой Шеметова – смуглой, красивой женщиной, но из того, что успел услышать, понял, сколько мук довелось перенести ей и детям во дворе МТС.

С Шеметовым мы беседовали наедине. Государственный преступник! Он в полной мере сознавал свою вину.

– Меня никто не помилует. – Шеметов старался говорить спокойно, и ему это почти удавалось. – Если бы даже нашелся какой-нибудь заступник, то народ, партизаны не позволят меня оправдать. Мое преступление ничем не искупить. Но я должен рассказать, как все было. В ту страшную ночь я находился на посту один. В ушах все еще звенели голоса жены и детей, звали, молили о спасении. Если бы в ту минуту хоть кто-нибудь поговорил со мной, отвлек от этих чудовищных мыслей! Нет!.. Я был один с муками моей «любимой троицы». И я не выдержал. Бросил пост, ушел в город, сдался на милость немцев… Я знаю, что живу последние часы. И ни о чем не прошу, кроме одного. Пощадите, сохраните мою семью. Ради нее я пошел на все это. Пусть хоть они видят белый свет. Они очень много выстрадали, а без меня им вовсе будет нелегко…

Я всматривался в белое лицо Шеметова, в его горящие глаза. Он не рисовался. Я верил: в этот момент он меньше всего думал о себе.

Его увели. А мы сидели задумавшись. Да, здесь, на оккупированной врагом земле, подобное преступление должно караться только смертью. Но мы видели не только преступление. Видели огромную человеческую трагедию.

Снова конвойные привели Шеметова. В шубе, без шапки, он стоял перед столом. Капли пота, сшибая друг друга, ручейком стекали по щекам. В провалившихся за ночь глазах поселилось равнодушие: было похоже, что Шеметов находится уже по другую черту жизни. Единственный вопрос, который он нам задал, относился к семье:

– Скажите, товарищи… гражданин командир, перед смертью мне дадут возможность попрощаться с детьми и женой?

Рядом со мной сидел начальник штаба Илья Бородачев. Мы переглянулись. Я встал и медленно, тоном самого сурового судьи изложил все обвинения, которые мы обязаны были предъявить Шеметову.

Не последовало ни одного возражения. Мое «приказываю» прозвучало в абсолютной тишине:

–…Шеметова зачислить в головной отряд, во взвод Петракова, вооружить автоматом. Штабу отряда предоставить Шеметову возможность в боях с фашистами искупить совершенное им преступление перед Родиной.

Шеметов неотрывно смотрел на меня и продолжал стоять неподвижно. Бородачев первым подошел к нему, хлопнул по плечу:

– Ну, пошли к коменданту штаба, получишь оружие.

Шеметов словно прирос к месту, потом вдруг пошел не в дверь, а к стене, ударился об нее лбом и упал без чувств. И, только чуть придя в себя, судорожно зарыдал, как будто лишь сейчас понял, что такое жизнь и как она дорога…

Вот какой он, Шеметов. Сейчас, провожая его в дорогу, я строго наказываю:

– Будьте осторожны. Переночуйте в Ново-Васильевске.

– Все будет в порядке, товарищ командир.

– Вы не должны попадаться ни полиции, ни немцам. В случае неудачи берите все на себя. Муся должна быть вне подозрений. Даже смерть, Шеметов, не оправдает вас, если Муся попадет в руки фашистов.

Шеметов понимающе смотрит на меня и, как клятву, шепчет:

– Верьте, товарищ командир, я вас никогда не подведу. Никогда!

– Подождите, это еще не все. По приезде в Стародуб Муся сразу же исчезнет. Вы ее не ждите и о ней не волнуйтесь. С ней никаких лишних разговоров. Если она сочтет нужным что-либо передать, ничего не записывайте, дословно запомните, чтобы по возвращении могли подробно доложить.

Несомненно, обо всем этом с Шеметовым уже было переговорено, но я не мог не повторить, не напомнить ему об опасности.

Шеметов крепко пожал мою руку, еще раз поблагодарил за доверие, с улыбкой попрощался и, напутствуемый моим коротким «ни пуха ни пера», быстро вышел.

…У крыльца стоят нарядные сани. Оглобли закручены в новые завертки. В санках, выше козел, пучится мягкое суходольное сено, покрытое большим теплым одеялом. Рядом, все поправляя ладно пригнанную сбрую, ходит Шеметов, сопровождаемый Петлахом, который нежно поглаживает резвого буланого жеребца и что-то при этом нашептывает Шеметову.

В Красной Слободе едва пробуждалась жизнь, только-только занимался рассвет, когда юркие сани, на которых монументально возвышался Шеметов и почти утонула в складках одеяла Муся Гутарева, круто взяв с места, быстро скрылись за ближайшим поворотом.

Мне хотелось бы именно в этом месте, забегая несколько вперед, закончить свой рассказ о Шеметове.

Когда мы уходили на Украину, Шеметов остался в рядах трубчевских партизан. Он хорошо воевал. Ему доверили командовать взводом. Однажды его взвод, при котором находилась и семья Шеметова, был окружен фашистами. Партизаны отбивали атаку за атакой, отходя в глубь небольшого островка, затерявшегося среди болот. Но силы были неравны, и вскоре в живых остались только Шеметов, его жена и дети. Вражеское кольцо сжималось. А у Шеметова уже не оставалось патронов. Но тут раздалось партизанское «ура»…

Шеметов жив и сейчас. Этот так много испытавший человек по-прежнему живет в Трубчевске.

Ночью мы простились с гостеприимной Красной Слободой. На рассвете наша колонна вползла в последнюю деревню Российской Федерации Горожанку. Здесь наш начальник штаба Бородачев остается с двумя ротами и артиллерией, ждет от нас дальнейших сообщений, а мы с комиссаром, взяв с собой роту Кочеткова, направляемся в украинское село Гаврилова Слобода.

Взбираемся по заснеженному склону. После затянувшейся вьюги морозный воздух как-то особенно прозрачен. Под ярким солнцем снег играет алмазами, слепит глаза, а мороз беспощадно обжигает лицо и руки. Тяжело дышат кони в санных упряжках. Над всей колонной клубится пар. Подняв воротники, глубоко запрятав руки в рукава, съежились на повозках партизаны.

Я и Богатырь встревожены загадочной тишиной и безлюдьем. Ни одного человека вокруг в этой белой пустыне.

Подъем все круче. И хотя снег стал менее глубоким, кони впереди остановились. Сходим с саней, пробираемся вперед, за нами идут командир роты Кочетков и взводный Петраков.

На самом хребте возвышенности видим щит на двух столбах. На обеих его сторонах написано по-русски и по-украински: «Кто посмеет нарушить границу, будет убит».

Невероятно читать такое на рубеже двух республик. Бред, дикость…

Пока Богатырь и Кочетков с бойцами разбивают щит, Петраков прокладывает след на другую сторону перевала. Поскользнувшись, он падает. Когда поднимался, уперся во что-то твердое. Быстро разгребает снег. И вдруг кричит:

– Здесь трупы!

Перед нами окровавленное, заледеневшее тело человека. Рядом еще и еще трупы. Стиснув зубы, движемся по дороге, по которой, видимо, еще так недавно шли эти несчастные к своему мученическому концу. Что же ждет нас там, впереди? Невольно зарождаются сомнения. Может быть, стоило послушать товарищей, переждать с выходом на Украину? С ходу даю команду: «Надеть белые повязки!» Это означает, что дальше мы будем следовать под видом полиции. Наш план прост: не спугнуть местное начальство. Показалась Гаврилова Слобода. Низенькие домики затерялись среди высоких тополей. Над крышами синими струйками клубится дым, и эти струи словно удлиняют сизые, запорошенные снегом деревья. В центре на пригорке церковь, башенки ее причудливо вырисовываются на фоне светлого неба. Еще совсем недавно все партизаны мечтали скорее добраться до деревни, чтобы наконец отогреться в теплых избах и по-человечески позавтракать. Но теперь они предельно осторожны, и мысли о завтраке и тепле отошли на задний план. На окраине деревни бросаются в глаза отпечатанные типографским способом плакаты на заборах. Они предупреждают: «Все, кто укроет бандита (партизана), будут приговорены к смертной казни». Такие плакаты нам встречались и раньше, и они не останавливали ни партизан, ни наших добровольных помощников из жителей тех мест, по которым мы проходили. Но тут мы видим другой плакат. Это уже обещание: «Кто своевременно проинформирует комендатуру о появлении бандитов, будет вознагражден центнером пшеницы». У церкви скопление народа. Увидев вышедшую из ближайших ворот женщину с ведрами в руках, спрашиваю ее:

– Что у вас за праздник сегодня?

Женщина, увидев наши полицейские повязки, отшатнулась и только отрицательно покачала головой. Я более строго:

– Говорите же, что народ у церкви делает?

– Там староста пшеницу раздает.

Я ошеломлен. В мозгу молнией мелькнул только что виденный плакат, сулящий вознаграждение центнером пшеницы. Сколько же здесь удостоилось такой награды? Неужели в селе столько предателей?..

– Слушай, Захар, – громко говорю Богатырю, – расставляй полицейских, а я пойду к церкви. В старостате встретимся.

Почти бегом направляюсь к церкви. Но спохватываюсь: немецкие чиновники так не ходят. Они всегда нарочито медлительные – воплощение респектабельности и важности. В толпе меня заметили, стали оглядываться в мою сторону.

Надо действовать, пока никто не успел ничего заподозрить. Рычу во весь голос:

– Что тут происходит? Это что, грабеж? Кого грабите – великую немецкую империю?

Оглушительный окрик плюс моя шикарная шуба производят эффект. Образуется живой людской коридор, по нему я подымаюсь на церковную паперть. Вижу, что кое-кто, побросав мешки, кидается врассыпную.

В полутемной церкви у большой насыпи пшеницы за столом сидит тучный мужчина. Встречает меня пронизывающим взглядом. Мысль работает в одном направлении: сразу же, немедленно оглушить этого человека, не дать ему опомниться. Но я замечаю, что ни мой окрик, который безусловно донесся до его ушей, ни мое грозное появление не производят на этого здоровяка должного впечатления. Во всяком случае, никакого испуга не видно.

– Встать, подлец! – под сводами церкви мой голос, удесятеренный резонансом, грохает как выстрел.

Лицо старосты приобретает какой-то бурый оттенок, на щеках играют желваки. Он медленно поднимается со стула.

– Господин начальник, не имею чести знать, с кем я разговариваю…

– Как вы смеете! – перебиваю его.

Староста пытается что-то сказать, а я, не найдя ничего другого, неистово повторяю:

– Да как вы смеете!..

Вынимаю из кармана маузер и более спокойно спрашиваю:

– Вы всегда так встречаете начальство? Кто вам позволил задавать вопросы, предварительно не представившись?

– Пожалуйста, – почти в тон мне отвечает он. – Извольте, доложу. Я староста Гавриловой Слободы Фещенко. Могу ли я теперь, господин, узнать, с кем имею честь?

Ей-богу, в этот миг мне показалось, что с церковных образов на меня с ухмылкой смотрят все святые и полусвятые и ждут, что же я отвечу этому прохвосту. Но я не отвечаю, а разражаюсь новым приказом:

– Немедленно займитесь размещением моего полицейского отряда особого назначения. Надеюсь, мне не нужно повторять, что мои люди должны быть устроены в самых благоприятных условиях.

– Сию минуту приступлю к исполнению, – по-военному рапортует староста. Вынимает из стола связку больших ключей и шагает впереди меня. В этом крупном звере все масштабно: и ноги, и руки, и круглое откормленное лицо.

– С каких это пор и за какие такие заслуги вы посмели раздавать зерно, завоеванное кровью немецкой нации? – уже на ходу допрашиваю его.

– Зря горячитесь, господин начальник, – льстиво произносит Фещенко. – Зря волнуетесь…

– Мы воюем за вашу свободу, – не даю ему опомниться, – а вы тут казнокрадством занимаетесь…

– Не извольте такими словами разбрасываться, господин хороший, так ненароком можно и честного человека обидеть… – с достоинством парирует Фещенко.

– Так, может быть, это была галлюцинация у меня или вы со своей честностью все же соблаговолили за какие-то заслуги этих людей немецким добром одаривать?

– Никаких заслуг у этого сброда нет. Мы имеем данные, что из Брянских лесов сюда двигается банда Сабурова. – С каждым словом староста говорит все увереннее. – Вывезти пшеницу не можем, дороги нет. Посоветовавшись с комендантом, мы решили по центнерику выдать пшеничку населению, так сказать, авансом. Надеемся, наше не пропадет, а они, пока суд да дело, запачкаются об этот центнерик….

– А вам не приходило в голову, что эти-то ваши крестьяне пшеницу могут передать партизанам? Мы уже имели в своей практике немало таких примеров.

– Не извольте беспокоиться. И это предусмотрено. Под расписочку выдаем и только на хранение. А ведь каждый мужик знает, что за горсточку зерна можно и на груше поболтаться.

– Мне говорили, что тут проходит граница между Россией и Украиной. Как же партизаны могут ее перешагнуть? Разве эта граница не охраняется?

– Всякая бывает охрана. А у нас там стоит щит волшебной силы. Его не перешагнешь…

– Загадками говорите, Фещенко. Но у меня нет времени их разгадывать, – я снова начинаю раздражаться.

– Да никаких загадок, – Фещенко улыбается во весь рот. – Как задержим какого-нибудь прохожего, так и пускаем его в расход. А народ мигом слух разносит: кто границу перешагнул, тому здесь и каюк. Не поверите, господин начальник, но я сам убедился: невидимая охрана бывает сильнее самой видимой…

Внутренне содрогаюсь от негодования. (Я и сейчас удивляюсь, как удержался и не выпустил всю обойму моего маузера в его крутой лоб. Наверное, сдержала мысль, что из этоо мерзавца можно выудить еще не одно гподобное признание.)

– Так, говорите, насчет раздачи хлеба населению вас наш комендант надоумил?

Видимо, в моем голосе прозвучали нотки недоверия. Фещенко оскорбился.

– Не извольте сомневаться, господин хороший. Мы с комендантом совет держали. Это правда. Но идея моя. А вообще… Я здесь не для того в поте лица своего трудился, двадцать лет при советской власти под страхом смерти пребывал – верой и правдой служил великой Германии, чтобы сейчас меня недоверием казнили…

Мы уже подходили к зданию старостата, когда Фещенко огорошил меня еще одной новостью: оказывается, до войны он работал на пенькозаводе в городе Новгород-Северске, был коммунистом.

– Это ведь тоже уметь надо! – довольная улыбка кривит пухлые губы.

Я потрясен. Но продолжаю наступать:

– Слушайте, Фещенко. Вы начинаете меня смешить. Значит, немецкое командование доверило вам, бывшему коммунисту, пост старосты? Знаете, дорогой, я не привык играть в прятки. Ей-богу, вот иду и думаю: слушать ли дальше ваши бредни или расстрелять вас на месте?

Он резко поворачивается ко мне, я даже чувствую его жаркое дыхание. Невольно тянусь рукой к пистолету.

Фещенко, высокомерно улыбнувшись, ступает на крыльцо и широким жестом приглашает меня в дом. Дальнейшая наша беседа протекает уже за столом старостате, и она стоит того, чтобы о ней читатель узнал подробнее. – Вот вы сказали, меня расстрелять надо… А ведь даже вас за это, господин начальник, по головке не погладят. Фещенко большие заслуги перед господами немцами имеет.

– Если не секрет, эти заслуги вами заработаны на партийном поприще? – съязвил я.