Текст книги "Над полем боя"
Автор книги: Александр Ефимов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Из множества вопросов, касавшихся боевой работы, майор Тысячный с помощью начальника штаба умел выбрать один-два главных и на них сосредоточить внимание летного и инженерно-технического состава. Часто заходила речь об осмотрительности, выдерживании места в боевом порядке, умении быстро перестроиться в оборонительный круг. В воздухе на всех высотах шныряли "мессеры", наших истребителей в то время было еще мало, и штурмовикам приходилось обороняться самостоятельно. Майор Тысячный не только поощрял лучших, но и всячески популяризировал их опыт, а тех, кто допускал промахи, нещадно критиковал, не скупясь на сильные эпитеты. Тактичный начальник штаба иногда поеживался от командирской лексики и просил при этом:
– Вы бы уж полегче, товарищ командир.
– Вот еще, – сердился Тысячный, – у меня тут боевой полк, а не пансион благородных девиц! И мы с вами не в игрушки играем, а находимся на войне!
Майор Тысячный любил своих летчиков, в воздушном бою готов был броситься на выручку к каждому. Критиковал же их на разборах, чтобы, как он считал, "лучше дошло". На Тысячного никто обид не таил, но такт и вежливость начальника штаба ценились выше.
Так проходил разбор полетов и в памятный для меня день 29 ноября 1942 года. Хотя все штурмовики вернулись на свой аэродром, командир немало времени затратил на анализ ошибок. Долго разбирал неграмотные действия ведущего четверки, растянувшего боевой порядок над целью и тем самым ослабившего плотность огня штурмовиков. К тому же они могли стать легкой добычей вражеских зенитчиков.
Досталось и еще одному летчику, который уже над своей территорией допустил временную потерю ориентировки. Полет этот мог закончиться вынужденной посадкой, что, в свою очередь, грозило поломкой самолета, а то и гибелью экипажа. И все из-за того, что не был досконально изучен район полетов. Лишь счастливый случай помог пилоту благополучно вернуться домой с почти сухими топливными баками. Его привели на аэродром штурмовики соседнего полка.
Я думал тогда, что застрахован от подобных ошибок. Казалось, чего проще вести в полете визуальную ориентировку: следи за временем, сличай карту с местностью, и все тут. Не знал я в ту пору, что фронтовая судьба готовила мне аналогичный сюрприз и что в подобной обстановке я наделаю еще больше ошибок.
Получил серьезный упрек и комендант аэродрома за лужи и выбоины на летном поле.
– Ночь не спать, а к утру чтобы взлетная полоса была как стеклышко! строго выговаривал Тысячный офицеру из батальона авиационного обслуживания.
Личному составу аэродромной роты всегда выпадает трудная доля. Не так-то просто в период дождей, снегопадов, оттепелей содержать в полной готовности летное поле. То расчищать надо, то укатывать, то гладить его, чтобы каждый день с рассвета обеспечивать боевую работу летчиков.
Сколько раз на наш заботливо подготовленный полевой аэродром производили посадку поврежденные в бою самолеты! Их приходилось сажать иной раз с неисправным шасси, отбитыми рулями и элеронами, с зияющими в крыльях пробоинами, с бесформенными обломками вместо хвостового оперения. Порою слабеющая рука раненого пилота едва удерживала штурмовик на посадке. И только гладкое поле спасало летчика и машину на пробеге... Но оно и строго наказывало, если переставали за ним ухаживать.
В конце разбора командир поставил боевую задачу на следующий день:
– Завтра полк будет наносить штурмовые удары по минометным и артиллерийским батареям противника, его подходящим к фронту резервам и ближайшим железнодорожным узлам.
– На станцию Осуга, – продолжал Тысячный, – пойдет четверка в составе Васильева, Жарова, Анисимова и... Ефимова.
Мою фамилию командир произнес после небольшой паузы, как бы подчеркивая тем самым значимость предстоящего – первого в моей жизни – вылета на боевое задание. Майор пожелал мне крепко бить фашистов и точно выполнять в воздухе строгие правила боевого строя.
Тотчас же после того как была поставлена задача, я подошел к летчикам, с которыми завтра предстояло лететь. Ведущий нашей четверки Анатолий Васильев в ответ на мой вопрос, как будем выполнять задание, по-дружески посоветовал:
– Для начала хорошенько выспись, чтобы идти в бой со свежей головой. А детали уточним завтра перед вылетом.
По-иному отнеслись к предложению совместно продумать план боевого полета летчики Жаров и Анисимов. Оба они смотрели на меня свысока: дескать, а что там думать, бить надо врага. У них было по десять боевых вылетов на Ил-2, и конечно они считали себя обстрелянными фронтовиками. Правда, не их вина, что в штурмовой авиации тогда еще не была выработана единая методика подготовки к боевому вылету. Среди некоторых молодых фронтовых летчиков было распространено мнение, что интуиция сама подскажет, как надо действовать в боевой обстановке. И выразителями этого легкомысленного мнения выступали в полку Жаров и Анисимов.
– Запомните, юноша, – обращаясь ко мне, назидательно произнес Жаров, план боя хорош до боя. Когда же в воздухе начинается карусель с истребителями противника и зенитным обстрелом, тут надо работать головой!
Оба захохотали и ушли, а я, обескураженный, остался на месте. Все-таки трудно было самому разобраться в психологии боевого летчика. Один прилетал с задания радостным, готовым тотчас повторить полет, другой же заруливал на стоянку и долго не покидал кабины самолета, заново переживая и передумывая все перипетии боя.
И в докладах порой сквозили разноречивые нотки: одни недооценивали, другие переоценивали противника, хотя речь шла об одном и том же боевом эпизоде. Уже потом мне стало ясно, что разница во взглядах на бой объяснялась характерами воздушных бойцов, разным восприятием происходящего. А пока мы, новички, жадно прислушивались к рассказам бывалых фронтовиков. Не все, конечно, принимали на веру, как-то старались по-своему переосмыслить факты и события, учились отличать правду от домысла и фантазии, безрассудную удаль от смелого, но точного расчета.
На кого же все-таки ориентироваться? Кого считать героем? – искал я в тот вечер ответа. Того ли, кто из пекла боя прилетал на изрешеченном самолете, как говорят, на одном самолюбии, или того, кто умел думать за себя и за противника, сам с честью выходил из всех передряг и, выполнив задачу, невредимыми приводил домой своих ведомых?
Ответ на этот вопрос оставался пока открытым. Из долгих размышлений меня вывел механик моего самолета сержант Юрий Коновалов:
– О чем зажурились, командир?
– Да так... – неопределенно ответил я.
Механик понимающе кивнул головой и присел рядом.
В боевом формуляре полка, в описании наших побед немалое число страниц по праву принадлежит войсковому товариществу. Одна из них рассказывает о наших отношениях с механиком. Нас сближали общие интересы: он готовил самолет к полетам, я летал на нем. И надо сказать, машина никогда не подводила меня и воздухе.
Механик первым почувствовал, что я одинок. В те дни у меня и вправду еще не было близких друзей, мать и сестра оказались в оккупации, я не получал писем и сам никому не писал. И вот, выбрав на аэродроме свободную минуту, механик подошел ко мне:
– Разрешите, командир, прочитать вам письмо с Урала?
– Давай!
С того раза и пошло. Письма, приходившие Коновалову из его родного города Свердловска, мы читали вместе. Надо сказать, что получаемую им почту, вероятно, полезно было бы читать всему личному составу эскадрильи. В них кроме обычных домашних новостей сообщали и о том, сколько за сутки выплавлено стали, какие большие дела идут на заводе, кто из знакомых Коновалова тоже ушел на фронт. В конце письма обычно был наказ: лучше бейте фашистских гадов, а мы в тылу будем ковать вам оружие для победы.
Прочитаешь такое письмо, и настроение поднимается, хотя весточка и не тебе адресована. В редкие минуты отдыха, накинув на плечи еще теплый чехол от двигателя, присаживались мы на стоянке у колеса самолета и начинали мечтать. Мечтали, как после победы, если, конечно, останемся живы, будем с Юрой ездить друг к другу в гости. Я – к нему в Свердловск, а он – ко мне в Миллерово.
Когда почему-либо запаздывал обед и сильно давал о себе знать голод, Коновалов перед очередным полетом сам кухарничал. За самолетной стоянкой в цинке из-под патронов у него варилась картошка. Крепко посоленная, слегка пахнущая дымком от костра, она казалась нам вкуснее всяких деликатесов.
Мой фронтовой механик никогда не позволял себе использовать наши хорошие отношения в каких-то личных интересах или пренебречь своими служебными обязанностями. Каждое утро Коновалов встречал меня рапортом, а потом весь день не отходил от крылатой машины. Знаток своего дела, он не только отлично готовил наш Ил-2 к полетам, но успевал еще при этом с увлечением рассказывать о назначении и устройстве различных систем самолета, принципе действия пилотажно-навигационных приборов и приборов, контролирующих работу двигателя. На случай если основные из них выйдут из строя при попадании снаряда, Юра напоминал, как пользоваться показаниями дублирующих приборов...
Из того, что рассказывал Коновалов, я, разумеется, многое знал, но всегда слушал его внимательно.
В тот вечер, когда было объявлено, что завтра состоится мой первый боевой вылет, сержант Коновалов разыскал меня после моей неудавшейся беседы с летчиками. Он доложил, что мотор и все оборудование самолета работают безотказно.
– За машину не беспокойтесь, командир!
– Спасибо, Юра!
Я знал, что он сделал все, чтобы обеспечить успех моего первого боевого вылета. От такой заботы теплее стало на сердце. Хотелось как-то приблизить минуту вылета. Скорее бы наступал рассвет...
С утра пораньше на полевом аэродроме техники и механики начинали греть моторы и опробовать их на разных режимах. От мощного гула авиационных двигателей дрожали окна в Чертаново, а у летчиков мгновенно отлетал сон.
Хоть и спал я в ту ночь мало, но проснулся в приподнятом настроении. С чего бы это? Ах, да! Сегодня первый боевой вылет. Скорее на улицу: как там с погодой? Если снегопад, то полетов вообще может не быть. А в хорошую погоду командир наверняка отменит мой вылет. Для такого новичка, как я, слишком велика была опасность встречи с "мессерами". В солнечный день они так и шныряли в голубом небе.
Но погода была как по заказу: десятибалльная облачность, без осадков. Значит, вылет состоится. Надо бы добраться поскорее до аэродрома. В столовой спешу проглотить свой завтрак, обжигаюсь горячим чаем. Но командир эскадрильи капитан В. Малинкин останавливает:
– Не торопитесь, Ефимов. Вместе поедем!
Говорит спокойно, с улыбкой. Ни на лице, ни в жестах ни тени тревоги. А ведь командир не только провожает нас, но и сам летит ведущим. Значит, ему будет труднее, чем нам, но он умеет держаться. Мне тоже хотелось научиться управлять своими чувствами, чтобы в любой ситуации оставаться спокойным. Стараюсь показать, что я тоже не особенно волнуюсь, прошу официантку Раю принести мне добавку и чаю.
– Теперь уж наверняка до обеда есть не захочется, – говорю я.
А в ответ – смех летчиков.
– До обеда-то еще дожить надо, Саша! – назидательно говорит кто-то из них.
Иногда не все летчики возвращались с задания – об этом мы уже знали. За короткий срок нашего пребывания в полку за столами появилось несколько свободных мест. Трудно было привыкать к этому, но что сделаешь: шла беспощадная, жестокая война с врагом, который топтал нашу землю, ел наш хлеб, пытался поработить советский народ, уничтожить наш социалистический строй.
На аэродроме перед вылетом нашу четверку собрал командир звена.
– Летим штурмовать эшелоны на станции Осуга, – еще раз напомнил лейтенант Васильев.
Это – южнее Ржева, на железной дороге Ржев – Вязьма. По картам уточнили маршрут, порядок взлета и построения группы. Я летел замыкающим правым ведомым. Мой ведущий в паре – Анисимов.
– Чтобы от меня ни на шаг! – предупредил он. – Повторять за мной все мои действия! Ясно?
Вопросов, требовавших согласования, оставалось еще порядком. Например, кто из нас наносит удар по эшелону, а кто парализует зенитки? Бросаем ли мы сначала бомбы, а потом обстреливаем цель эрэсами, пулеметно-пушечным огнем? Или все делаем в иной последовательности? В какую сторону выходим из атаки после пикирования?..
Однако я постеснялся задать эти вопросы. Молчали все летчики, молчал и я. Вдруг возьмет командир и скажет: "Не умничайте, Ефимов!" Или, чего доброго, отстранит от полета как неподготовленного. Нет, уж лучше промолчать. Может, и правда, сама обстановка в воздухе подскажет, как надо действовать?
...Зеленая ракета искрами рассыпалась под нижней кромкой облачности. Это сигнал нашей четверке. Мы уже сидим в кабинах, одетые по-зимнему – в меховых шлемофонах, теплых комбинезонах и унтах.
Взлетели хорошо и собрались быстро. Линию фронта пересекли на малой высоте, вышли на железную дорогу и взяли курс строго на север. Через пятнадцать минут полета должен появиться объект штурмовки. Над нами – сплошная низкая облачность. Она, как щит, прикрывает нас сверху от фашистских истребителей, поэтому мы летим без прикрытия. Но каждый из нас постоянно осматривает воздушное пространство. Бывало, что гитлеровские асы и в такую погоду вылетали на войск наших связных самолетов или других подходящих для них целей.
– Горбатые, подтянитесь! – слышим голос ведущего.
В те годы распространенное в авиации название штурмовиков ничуть не обижало нас. Это было придумано довольно метко: из-за характерной конфигурации Ил-2.
С прозвищем все свыклись. По этому поводу среди летчиков ходили даже анекдоты:
"Истребитель встречает штурмовика, летящего на задание, и спрашивает:
– Куда летишь, горбатый?
– На охоту!
– А почему сгорбился?
– Не видишь, сколько бомб везу!.."
– Впереди цель! – предупредил по радио ведущий.
Но и без того было ясно, что мы обнаружены противником еще на дальних подступах к станции. Навстречу штурмовикам потянулись огненно-красные трассы "эрликонов". Шапки мутно-серых разрывов вспыхивали по курсу полета, выше и ниже нас. Плоскостью самолета разрезаешь такой пухлый дымный клубок, а навстречу с земли – новая серия огненно-красных трасс. Хотя разрывов было много, но отчетливого чувства опасности я не испытывал. Вероятно, это чувство было подавлено стремлением в критический момент не оказаться хуже других.
В дыму разрывов зенитных снарядов почти не видно ведущего. Новая трасса "эрликонов" – летящих красных шаров... Выполняю противозенитный маневр. Со снижением резко ухожу в сторону и отчетливо вижу внизу четыре зенитных орудия, прислугу возле них, дымки выстрелов. Перевожу самолет в пологое пикирование. Даю по батарее пушечную очередь. Еще одну и еще... Кажется, попал! С креном проношусь над батареей. Через боковое стекло успеваю заметить, как в панике разбегаются от орудий гитлеровцы.
При выходе из атаки снова попал под огонь зенитки. Вспомнил заповедь бывалых летчиков: "Увидишь близко разрыв зенитки – иди на него. Следующий разрыв будет в другом месте, в соответствии с поправкой стрельбы на движение самолета. Если разрыв произошел далеко – уходи от него, ибо противник ясно увидит большой промах и в следующем залпе будет подводить разрывы к самолету. Уход от разрыва снова вызовет ошибку в прицеливании".
В теории мне это было ясно. Но на практике оказалось, что я никак не могу определить по разрывам, когда они близко, а когда далеко. Решил посмотреть, как делает противозенитный маневр ведущий. Однако случилось то, о чем меня предупреждали самым строгим образом: пока я маневрировал, потерял ведущего и всю свою группу.
Но нет худа без добра! Отрыв от ведущего дал мне неожиданное тактическое преимущество. Вторая гитлеровская батарея, защищавшая станцию, вела огонь по трем нашим самолетам, а мой штурмовик противник либо потерял, либо посчитал подбитым. Так или иначе, я получил относительную свободу действий и обрушил огонь пушек и пулеметов на эту батарею.
Бил короткими очередями, а потом, прицелившись, пустил четыре реактивных снаряда. Они разорвались в расположении батареи. Выхожу из пикирования. Пора пристраиваться к своим. Вижу их теперь хорошо. Васильев, Жаров и Анисимов, сосредоточив все внимание на эшелоне, разбили десятка два вагонов, вывели из строя паровоз, а потом умело вышли из зоны огня.
Удачно пристроился к группе и я. И тут только вспомнил, что не сбросил бомбы и, к своему стыду, везу их обратно. Четыре фугасно-осколочные, каждая по сто килограммов! Решительно разворачиваюсь вправо и снова выхожу на боевой курс. Проношусь над эшелоном. Из двух вагонов валит дым. Белые струйки пара поднимаются к небу из продырявленного котла паровоза. Ближе к нему бросаю бомбы. Развернувшись на 180 градусов, снова прохожу над эшелоном и фиксирую, что бомбы упали в районе цели и разворотили железнодорожный путь. Тут немцам надолго хватит работы. А после доклада ведущего командир, наверное, еще пошлет сюда четверку штурмовиков. Надо же добить врага!
Казалось, мой первый боевой вылет в общем-то складывался нормально: во-первых, не сдрейфил под сильным зенитным огнем, во-вторых, сам нагнал страху на две батареи гитлеровцев. И с бомбами, можно считать, хорошо получилось. Станцию мы закупорили, паровоз повредили, в эшелоне – пожары.
Опьяненный успехом, я уже больше не опасался "эрликонов". Хотелось еще чем-то досадить гитлеровцам. Но бомб и эрэсов больше не было. Снаряды и патроны на исходе – надо уходить домой. Но чем больше я остывал от боя, тем сильнее меня грызло сомнение: а все ли мною правильно сделано? Конечно, я допустил ошибку, оторвавшись от боевого порядка звена. Но победителей не судят, успокаивал я себя, самостоятельно возвращаясь с боевого задания...
А друзья уже считали меня сбитым. Так ведущий и доложил командиру. Но никому на нашем аэродроме не хотелось верить в эту печальную весть. Очень уж обидно: сбит в первом боевом вылете. Меня долго ждали товарищи, всматриваясь и серое небо. Но когда стало ясно, что по времени бензобаки моего самолета давно должны были опустеть, надежды на мое возвращение рассеялись даже у самых ярых оптимистов.
А случилось вот что. На пути домой я тоже допустил временную потерю ориентировки. Несмотря на многочисленные пробоины в крыльях и фюзеляже, самолет слушался рулей, мотор тянул нормально, а куда лететь?.. Этого я точно не знал.
Вероятно, слишком велика была после первой штурмовки эмоциональная разрядка, и я долго не мог визуально опознать местность. Только потом, когда взял себя в руки, все-таки понял, где нахожусь. Ближе всего мне было лететь до аэродрома, на котором стоял 312-й полк нашей 233-й штурмовой авиационной дивизии.
И точно! Скоро под крылом моего Ил-2 мелькнуло летное поле, а на нем штурмовики, укрытые в капонирах и рассредоточенные на случай налета вражеской авиации.
В отличие от наших у них на самолетах коки винтов были окрашены в желтый цвет. Значит, точно – братский полк! Решаю садиться. Лучше, думаю, сесть на летное поле, которое вижу, чем летать с риском опять заблудиться.
– Как же вы перепутали аэродром? – допытывался у меня заместитель командира полка майор В. Карякин.
Но, узнав, что у меня первый боевой вылет, перестал удивляться, еще раз объяснил, как долететь до дому. Требовалось всего семь минут полета по прямой, держать направление на церковь.
– Это и будет Чертаново! – наставлял меня Василий Георгиевич Карякин.
На своей стоянке первым радостно приветствовал меня авиационный механик Юра Коновалов.
– Я знал, командир, что вы вернетесь!
Далеко не такой сердечной была у меня встреча с командиром эскадрильи капитаном В. Малинкиным. Он долго выговаривал мне, что молодые летчики у него в печенках сидят, считают, будто много знают, а на деле – одно расстройство.
– Почему оторвались от группы?-старался выяснить командир.
– Так получилось, товарищ капитан, – ответил я, еще не совсем отдавая себе отчет, почему столь трудно сложился мой первый боевой вылет.
Только со временем понял я, что самое трудное боевое задание то, к которому не готовятся. Впоследствии нам приходилось уходить в воздух, даже не зная, какую задачу придется решать. Однако каждый из нас уже был хорошо знаком с тактикой боя и со всеми суровыми законами войны. Наша подготовка к боевым вылетам была тщательно продумана на земле.
Позже, когда я уже сам водил группы в бой, приходилось не раз разъяснять молодым летчикам важность заблаговременной подготовки к боевому вылету и необходимость всегда придерживаться золотого суворовского правила: "Тяжело в ученье, легко в бою!" Предвидеть все перипетии боя, возможную его завязку и течение, конечно, трудно. Однако наметить наиболее вероятные варианты действий, порядок маневрирования, перестроения, выхода из атаки в зависимости от конкретной обстановки и разыграть весь комплекс полета очень важно.
Чаще всего летчики без восторга воспринимали эту, казалось бы, на первый взгляд, сухую теорию. Тут-то и выступало на первый план методистское мастерство командира, который должен уметь заинтересовать подчиненных, передать им накопленный опыт, предостеречь от ошибок. К сожалению, не всегда было так. Пренебрежение этими правилами приводило к неоправданным потерям.
На единственном в полку настольном календаре, неизвестно где раздобытом нашим деятельным начальником штаба, – 1 декабря 1942 года. В тот день должен был состояться мой второй боевой вылет.
Признаться, ни я, ни товарищи по эскадрилье не ожидали, что майор Тысячный так скоро разрешит мне лететь, после того как в первом полете я порядком наколбасил. Правда, товарищи говорили, что над целью действовал смело.
Но не это спасло меня. Оказывается, в штабе дивизии стало известно, что какой-то летчик в одиночку штурмовал эшелоны противника на станции Осуга. Слух этот дошел до майора Тысячного. Старший начальник приказал ему найти этого летчика и поощрить. Это и скрасило мой полет в глазах командира полка. Поощрить меня он не поощрил, зато допустил к дальнейшей боевой работе. Я же был рад-радешенек, что мне не попало за мои невольные фокусы.
...В ожидании вылета летчики лежали вповалку на дощатых нарах в блиндаже, где размещался наш полковой командный пункт. Сюда почти не проникал дневной свет. Почти круглосуточно горела коптилка, сделанная из снарядной гильзы. Она стояла на маленьком столике. Еще на нем умещались полевой телефон и сложенная гармошкой карта района боевых действий, принадлежащая капитану Полякову.
Обычно, отдавая боевое распоряжение, начальник штаба развертывал ее, и тогда она представала перед летчиками во всем великолепии. Аккуратнейшим образом на ней была нанесена обстановка. Обозначены линия фронта, минометные и артиллерийские батареи, командные пункты противника, карандашом другого цвета выделены железнодорожные узлы, по которым мы систематически наносили штурмовые удары. Четко были обозначены и позиции наших войск, штабы полков и дивизий в глубине обороны, полевые аэродромы.
Конечно, по объему данных наши карты были намного беднее. Нам разрешалось наносить лишь строго определенный минимум сведений, необходимый для одного полета. И мы подражали капитану Полякову.
Таким подражанием Сергей Васильевич был доволен. В его понимании это означало, что к летчикам постепенно приходит военная культура. Капитан Поляков не уставал напоминать нам, что хорошая подготовка карты, умелое пользование ею служат первым признаком тактической грамотности ее владельца.
Начальник штаба не раз убеждал нас, что тот, кто с одного взгляда умеет читать карту, быстро сличать ее с местностью, всегда точно выйдет на цель. По его мнению, если летчик аккуратно обращается с картой, то, значит, можно считать его исполнительным человеком, который всегда строго соблюдает воинскую дисциплину, следит за своим внешним видом. Высокая штабная культура капитана Полякова, его исполнительность были известны всей дивизии. Аккуратность в исполнении штабных документов так же, как и образцовый внешний вид начальника штаба, ставилась в прямую связь с его безупречной службой.
После очередного звонка из дивизии капитан Поляков, если не было командира, в зависимости от сложности и характера задачи называл очередную группу – кому лететь на боевое задание. Летчики быстро вскакивали с нар и собирались у стола. Он еще раз кратко напоминал, по какой цели наносится удар, кто летит ведущим и кто входит в состав группы.
Нанести повторный удар по железнодорожному узлу Осуга в тот день поручалось командиру нашей эскадрильи капитану В. Малинкину. Он шел ведущим, ведомыми у него были А. Правдивцев, А. Мишин, и замыкающим опять я.
Мне тогда повезло: цель была знакома, вел на задание нашу четверку опытный летчик и командир, имевший к тому времени более пятидесяти боевых вылетов.
До войны Виктор Александрович был инструктором в аэроклубе, потом в боевом полку летал на самолетах-истребителях, а с появлением штурмовой авиации переучился на летчика-штурмовика. Он хорошо разбирался в тактике воздушного боя, мгновенно ориентировался в обстановке, обладал прочными навыками в пилотировании, самолетовождении и боевом применении Ил-2.
Командир эскадрильи обычно не бранил молодых летчиков за промахи. Деликатно, целевыми вопросами он учил подчиненных размышлять, анализировать свои действия в воздухе. Капитан Малинкин всегда сам старался и нас приучил предвидеть, как сложится очередной боевой вылет, еще на земле заранее разыграть его с ведомыми в нескольких вариантах, если, конечно, позволяла обстановка..
В этот раз такая возможность нам не представилась. Вчера был бой и сегодня – бой. Однако во второй боевой вылет я шел более уверенно. Видимо, сыграл роль хоть маленький, но свой опыт, приобретенный при первом боевом крещении. Воодушевили, наверное, и вера в командира, его смелость, храбрость, находчивость.
Пока мы шагали к самолетам, капитан Малинкин еще раз объяснил порядок действий в районе цели, рассказал о своем плане отражения атак истребителей, если вдруг придется вступить с ними в бой.
– Как настроение, Ефимов? – успел поинтересоваться комэск, полагая, что где-то в глубине сознания у меня осталась неуверенность в благополучном исходе полета.
Но мне и вправду хотелось в бой, чтобы самому окончательно поверить в себя.
– Скорее бы в воздух, товарищ капитан! – ответил я, не погрешив против истины.
Военные психологи утверждают, что самым трудным для новичка бывает первый бой. В чем-то, видимо, они правы. Неизведанные ощущения и эмоции, связанные с боевым поединком, в котором или ты должен стать победителем, или тебя уничтожат, конечно, накладывают свой отпечаток на психику воздушного бойца. И особенно это заметно в первом боевом полете. Правда, и во втором, и в третьем вылете, когда летчик уже испытал на себе зенитный огонь, атаки вражеских истребителей, он не чувствует себя спокойнее.
Во втором вылете не прошла окончательно эта скованность и у меня. Конечно, работал я уже более уверенно, однако напряжение сказывалось в каждом моем движении. И чтобы сбросить это напряжение, я мысленно повторял порядок своих действий над целью, еще не долетая до нее. Что-то тревожило, что-то успокаивало. А мозг то и дело сверлила мысль: "Не забыть бы сбросить бомбы".
Не забыл! Хотя полет сложился совсем по-иному. Началось с того, что при перелете линии фронта нас неожиданно обстреляла зенитная батарея противника. Мы не ожидали ее в этом месте. Покрытый мелколесьем участок фронта был специально выбран для пролета во вражеский тыл. По сведениям нашей войсковой разведки, оборону здесь держала узкая цепочка гитлеровских войск. И вдруг такой бешеный огонь. Опять с земли к нам тянулись зловещие трассы "эрликонов". Снаряды лопались вокруг нас серыми клубками, а на крыльях и в фюзеляжах штурмовиков, словно оспины, появлялись осколочные пробоины.
Можно считать, что мы легко отделались: все штурмовики остались в строю и продолжали полет. Но недооценивать зенитки нельзя. Бьют они, как правило, внезапно, густо ставя огневой заслон на пути самолетов. Часто огонь зенитных орудий был опаснее вражеских истребителей, так как их первый неожиданный прицельный залп мог нанести невосполнимый урон.
Чтобы ввести гитлеровцев в заблуждение относительно нашего замысла, Малинкин продолжал полет строго на запад. И только над большим лесным массивом, где у немцев наверняка не было постов воздушного наблюдения, мы сделали разворот на север. Теперь уже по кратчайшему расстоянию командир вел нас на станцию Осуга.
Еще издали узнаю ее очертания: полуразрушенное здание вокзала и чахлый садик за ним, чудом уцелевшую во время бомбардировок водонапорную башню и обгорелые пристанционные пакгаузы, двухэтажный блокпост и будки стрелочников. На снегу чернеют воронки – результат нашего вчерашнего налета. Под насыпью валяются остовы сгоревших вагонов.
Эшелонов на станции уже не было. И вообще, станция выглядела пустой и безжизненной. Никто не стрелял. Даже не верилось, что еще вчера здесь стояли у фашистов зенитные батареи. А теперь мы видели только пустые огневые позиции да горы пустых ящиков из-под снарядов. Видно, не понравился фашистам наш вчерашний визит.
Убедившись, что на станции нет эшелонов, капитан Малинкин ввел свой штурмовик в разворот, и мы послушно повторили его маневр. В таком же четком строю наша четверка отошла от станции Осуга и продолжала полет над железнодорожной линией по направлению ко Ржеву. Маневр командира был понятен. Он хотел посмотреть: нет ли вражеских поездов на перегоне?
На первом же разъезде – удача. Два эшелона без паровозов ожидали разгрузки прямо на просеке. На платформах под брезентом, судя по очертаниям, – танки, орудия, автомашины, а в крытых вагонах, вероятно, – боеприпасы.
С тормозной площадки последнего вагона охрана поезда открыла огонь из крупнокалиберного пулемета. Но поздно. По сигналу ведущего с малой высоты бросаем бомбы с взрывателями замедленного действия. Стокилограммовые "чушки" падают либо между эшелонами, либо прямо на крыши вагонов, калечат платформы и все что стоит на них.
Через двадцать две секунды сработали взрыватели – ослепительно яркое пламя встало над лесным разъездом. С разворотом на 180 градусов наша группа проходит над разбитыми эшелонами, чтобы ничего из того, что везли гитлеровцы, не попало на фронт.
Удачный удар! От радости одержанной победы сердце, казалось, готово выскочить из груди. Как хотелось мне в ту минуту, чтобы нашу работу посмотрел тот лейтенант-артиллерист, который кричал тогда на передовой: "...Где она, ваша авиация?"
"Отыскался след Тарасов, – мысленно произнес я. – Били и будем бить фашистских мерзавцев. Вот наша извечная правда: "Кто с мечом к нам придет – от меча и погибнет!.."