Текст книги "Три кинокомедии"

Автор книги: Александр Володин

Соавторы: Вадим Коростылев,Леонид Гайдай,Морис Слободской,Яков Костюковский,Ролан Быков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Кто это нас обидел? – умильно спросила женщина. – Почему мы плачем?

– Не ваше дело, – угрюмо ответила Таня.

– Ах, какая грубая девочка! – возмутилась та. – Ай-яй-яй!..

Таня, всхлипывая, поднялась выше, отперла дверь, остановилась в коридоре.

Навстречу ей бежала мать.

– Господи, Танька!

Она стала целовать свою дочь в шапку, в воротник, в уши. Она делала это долго и никак не могла перестать. А Таня тем временем плакала.

Наконец мать опомнилась, потащила ее в комнату, только тут заметила, что она на коньках, подняла и понесла.

– Ай, тяжелая!

Она уложила Таню на тахту, укутала.

– Совсем окоченела, теперь простудишься! А ноги!.. Простудиться хочешь?.. Папа тебе прислал колоссальное письмо и кучу марок. Он у всех отклеивал. Держи...

Она вытряхнула из конверта марки.

– Спасибо, – сказала Таня. – Только я больше не собираю марки.

– А что ты теперь собираешь? – смеялась мама.

– Теперь я собираю первых пионеров.

– Ну рассказывай, как ты здесь жила без меня? Что в школе, какие отметки?

– Разные. В общем, терпимо.

– Почему терпимо?

– Полоса такая...

– Неужели за это время ничего не произошло?

Мать спросила это, потому что Таня говорила о своих делах ровно и рассеянно.

– Помнишь, я тебе писала про нового пионервожатого? – сказала дочь. – Правда, он наладил у нас пионерскую работу, но... В последнее время я в нем разочаровалась. Мама, я тебе вчера послала письмо. Ты, наверно, не получила?

– Зачем теперь письмо, – засмеялась мать. – Ты мне все можешь сказать так.

– Мне все-таки хочется, чтобы ты его прочитала. Его что, сюда перешлют?

– Можно попросить папу, он перешлет.

– Я там написала, что я все понимаю, то есть я тебя понимаю.

– Ну-ка, что ты там понимаешь? – удивилась мать.

– Я понимаю, что тебе без папы трудно. Что без меня ты тоже не можешь. В общем, я тебя за это уважаю.

Мать немного отстранилась, посмотрела на Таню и сказала:

– Я тебя тоже уважаю...

С этого дня Таня стала другим человеком.

На уроке пения класс тускло и поразительно медленно исполнял песню:

 
«Лучший город земли...»
 

Мелодия ее была искажена до неузнаваемости, слова, впрочем, тоже не были ясны.

 
«...Песня плывет, сердце зовет...».
 

Бардуков вскочил со своего места с воплем, который по сравнению с песней прозвучал необыкновенно живо. Он весь устремился ввысь, словно собирался взлететь перпендикулярно земной поверхности.

– Что за странные звуки? – возмутилась учительница. – Бардуков, у тебя что-нибудь случилось?

Он молчал с привычным видом оклеветанного человека.

Таня смотрела безмятежно.

– Мне кто-нибудь ответит?

Нет, никто не ответил.

– Занятия окончены.

Дети стали убирать стулья на сцену.

– А наш скрипач-то уехал, – сказала Таня безразлично.

– Как – уехал! – удивилась Лена.

– Очень просто – взял и уехал.

Ее это, впрочем, не возмущало, потому что от человечества она уже не ждала ничего хорошего.

– А как же сбор?

– Нам-то что, – отмахнулась Таня, – мы, в конце концов, не виноваты.

– Надо же Пете сказать!

– Говори. А то давай вместе, интересно посмотреть, как он будет на это реагировать.

– Что это с тобой?

– Ничего...

Таня лениво поднялась, и они пошли искать Петю.

Они нашли его в спортзале, где проходили занятия по фехтованию. В разных концах зала мальчики в ватных нагрудниках и круглых сетчатых масках бились на рапирах.

Девушка в спортивном костюме сказала:

– Девочки, идите отсюда.

– Нам можно, – возразила Лена.

Петя сделал неудачный выпад, и тренер, который с ним фехтовал, прикрикнул на него:

– Может, ты рукой пойдешь вперед?

– А я и шел рукой!

– Нет, милый, ты шел ногами вперед. К бою!

Тренер атаковал Петю и нанес ему сразу несколько ударов. Петя в этой схватке выглядел довольно жалким.

– Теперь видишь? – сказал тренер, снимая шлем, – Что получается? Если ты такой крупный общественный деятель, бросай заниматься спортом.

Петя обиделся и молча вышел из зала.

На лестнице он наткнулся на учительницу.

– Извините, пожалуйста...

– Вот, – сказала учительница. – Вся твоя беда в том, что ты хочешь все успеть. Потому ты и запустил занятия. Тройка по химии, тройка по языку, тройка за сочинение...

Девочки смотрели на него, остановясь неподалеку.

– Слушай, все-таки жалко его, – сказала Таня.

– Я знал, что вы больше тройки не поставите, – сказал Петя учительнице. – Потому что я написал слишком самостоятельно.

– Потому что ты написал слишком неграмотно!

Учительница ушла.

– Петя, – окликнула его девушка, – так что, у нас все срывается?

– Нет, в чем дело! – разозлился он. – Никто ничего не делает, все я один, потом мне же нотации читают!..

Таня понуро шла по снежной улице.

Через пустую полутемную сцену она прошла в оркестр.

Здесь сейчас пусто, Один только Павел Васильевич играет на трубе и, как нарочно, что-то очень грустное. А в самом углу, среди барабанов, занимается Гена.

Павел Васильевич перестал играть.

– Гена, к тебе!

– Это не ко мне, – сказал Гена.

– А ваш скрипач оказался трепачом, – сказала Таня. – Обещал прийти на сбор, а сам уехал.

– Ну, он же ненадолго, – заступился Павел Васильевич, – всего на десять дней.

– Хоть на десять лет, сбор-то сегодня.

– Что же делать, что же делать, надо что-то придумать! – забеспокоился Павел Васильевич. Поразмыслив, он спросил: – А ты сама не можешь рассказать? Ты же помнишь, как он рассказывал.

– Показал старые газеты. Это интересно, но там такие противоречия... Например, написано: «Работник Балда». Интересный спектакль, но неудачный по содержанию». Ну, нелепо же?

Павел Васильевич засмеялся.

– Что делать, тогда главное было – доказать, что чертей вообще нет, что это предрассудки. А тут, понимаешь, на сцене хитрые, бойкие чертенята. А ведь если есть черти – значит, есть бог. Что ты! А мы ведь тогда пели:

 
«Долой, долой монахов, долой, долой попов,
Мы на небо залезем, разгоним всех богов!..»
 

– И целая дискуссия в газете, – продолжала Таня. – «Как бороться с футболом».

Павел Васильевич опять засмеялся.

– Что делать, это была стихия времени: борьба. Боролись с безграмотностью, боролись с туберкулезом, боролись с буржуазными влияниями. Решили, что футбол – буржуазная игра, боролись с футболом.

– Вот вы хорошо объяснили, – подумав, оказала Таня. – Вы даже лучше рассказываете, чем он.

Павел Васильевич был польщен.

– Благодарю вас!

– Причем нам ведь не обязательно, чтоб был организатор, – продолжала свою мысль Таня. – Может быть просто рядовой участник, человек того поколения.

Павел Васильевич уловил ее замысел и встревожился.

– Если бы мне поручили такое выступление, я бы скончался от разрыва сердца.

– А там будет совсем домашняя обстановка. Народу немного, только те, кому интересно.

Гена оторвался от занятий и сказал:

– Зачем это вам, дядя Паша? Ей надо провести мероприятие, а вам это к чему?

– Да что вы! – занервничала Таня. – Нам как раз нужно то, что вы рассказываете!..

– Милая моя, я даже не был пионером. Раньше пионерские отряды организовывались по предприятиям. А там, где работал мой отец, не было отряда вообще. Но в нашем дворе находился пионерский форпост. Я только слышал, как они пели песни, трубили в горн... Кстати, вот кто вам нужен! Их горнист был такой парень, что вот сейчас прямо можно... Прошло много времени, и можно совершенно объективно сказать, что это был человек каких-то выдающихся задатков. И биография такая, хоть печатай в календаре. Он погиб. На войне. Вот кто умел, он как-то удивительно умел сочетать в себе гражданское и личное. Ты понимаешь, что я говорю?

– Понимаю.

– В том смысле, что он мог думать не только о себе, по и обо всем вокруг. Вот чему вам всем нужно учиться, это просто необходимо! Кстати, он же меня научил играть на горне. Причем он играл потрясающе, я никогда потом ничего подобного не слышал. Простая, казалось бы, вещь. «Слушайте все, слушайте все, все исполняйте!» – тихонько спел он, взял трубу и проиграл этот сигнал.

– Он всегда чуть нарушал ритм, и, как ни странно, это было хорошо, – сказал Павел Васильевич, и он спел три раза и протрубил: «Отбой, отбой, отбой...»

– Ему было двенадцать лет, на год моложе меня. Казалось бы, доверили горн – труби вовсю! Но он удивительно чувствовал настроение каждого сигнала. Вот я трубил «отбой», а теперь сравни, я попробую: «Подъем флага». Торжественно. Все звуки ввысь...

Павел Васильевич протрубил сигнал на подъем флага. – А вот это сбор, это совсем другое:

 
«Слышишь, сбор труба трубит,
Собираться нам велит!
Собирайтесь, собирайтесь все!..»
 

Сыграл и воскликнул: «Тревога!» И протрубил тревогу.

Пионеры с грохотом занимали места в школьном зале.

– Раз! Два! – крикнул со сцены Петя.

– Три! Четыре! – ответил зал и затих.

– Три! Четыре! – крикнул Петя.

– Раз! Два! – взревел зал.

– Будь готов!

– Всегда готов, как Гагарин и Титов! – громоподобно ответил зал.

В ряду поднялись две пионерки.

– Раз! Два!

– Три! Четыре! – хором отозвался зал.

– Три! Четыре!

– Раз! Два!

– Кто идет?

– Мы идем.

– Кто поет?

– Мы поем!

Из зала в комнату за сценой вошли Павел Васильевич и Таня.

– Здравствуйте, – сказала им женщина, очевидно первая пионерка.

Поздоровались и еще два первых пионера, пожилые уже люди.

– А вы в каком отряде были? – спросила Павла Васильевича женщина.

– Видите ли... я не был пионером, – сказал он. – Но у нас...

– Ох, извините, я думала, что вы с нами.

– Нет-нет-нет... – уверил ее Павел Васильевич. – А ты говорила, что будет семейная обстановка, – укорил он Таню.

В комнату вошел Петя, за ним – девочка с разглаженными галстуками на руках.

– Отряд имени Карла Либкнехта! – вызвал Петя.

– Это я, – сказал один из первых пионеров.

– Вы? Очень приятно. Киселев?

– Илья Николаевич, – сказал мужчина.

Петя повязал ему на шею галстук, пошутил:

– Вот вы теперь снова пионер... Частная фабрика Лар!

– А частной фабрики Лар нет, – сказала Таня, – вместо нее пришел товарищ Колпаков.

– Товарищ Колпаков? Очень приятно. – Петя взял следующий галстук. – Ваше имя-отчество?

– Павел Васильевич.

– Очень приятно, Павел Васильевич. Вы из какого отряда?

– Собственно, я... вообще не был пионером, – засмеялся Павел Васильевич. – Там, где работал мой отец, не было пионерского отряда. Но у нас во дворе был форпост.

Петя снял с него галстук, который начал уже повязывать.

– А, так вы просто гость? Тогда извините. Вы проходите, садитесь.

– «Красный треугольник!» Иванова Надежда...

Женщина поправила:

– Вера Викторовна.

– Вера Викторовна. Очень приятно.

Петя повязал ей галстук. Иванова поцеловала его.

– Спасибо, – от неожиданности сказал Петя. – Отряд «Возрождение»!

– А это мой папа, – сказала девочка с галстуками.

– Большое спасибо, что вы пришли, – сказал Петя.

Павел Васильевич независимо ухмыльнулся Тане, помахал ей и пошел в зал. Он сел сбоку, чтобы никому не мешать.

– Ничего, ничего, я гость, – извинился он перед сидевшими рядом девочками.

– Давайте построимся, – говорил Петя старым пионерам, собравшимся у выхода на сцену. – Поплотней, поплотней, пожалуйста.

– Петя! – окликнула его Таня. – Это Павел Васильевич Колпаков. Он хороший человек, он обязательно должен выступить. Он очень занят и специально приехал.

– В качестве кого он будет выступать? – спросил Петя.

– Но я же вам объясняю...

– В качестве хорошего человека? У нас в стране много хороших людей, что же, они все должны выступать с трибуны?

Довольный своей шуткой, он стал подниматься на сцену, но Таня остановила его.

– Нет, Петя, вы чего-то не понимаете.

– Слушай, Нечаева, ты мне сейчас не мешай.

Он дал знак девушке, и та крикнула со сцены в зал:

– Да здравствует наука!

– Да здравствует прогресс! – отозвался зал. – И мирная политика ЦК КПСС!

Таня вошла в зал и села рядом с Павлом Васильевичем.

– Выходит, я вас зря сюда привела?

– Что ты! – воскликнул Павел Васильевич. – Я даже доволен. Так вот живешь, занятый своими заботами, и не замечаешь, что где-то шумят деревья, что бывает столько молодости сразу вместе.

– Вы бы еще так выступили!..

– Не знаю, может быть, может быть... Слушай, а что это за молодой человек?

– Наш вожатый, – сказала Таня и заплакала.

– Смешной парень. Ты что? – испугался Павел Васильевич.

В это время Петя дал сигнал горнисту и тот затрубил, но очень фальшиво и хрипло.

Тогда произошло неожиданное: Павел Васильевич взглянул на Таню и, махнув рукой, сказал:

– Я им, пожалуй, сейчас что-то скажу...

Таня и сообразить ничего не успела, как он встал и пошел по проходу к сцене.

Он хотел ловко вспрыгнуть на помост, но это не получилось – споткнулся, и в зале засмеялись.

В коридоре, приоткрыв дверь, стоял Гена. Он пришел сюда потому, что тревожился и стыдился за отца. Как только ребята засмеялись, он повернулся и пошел прочь.

– Тихо! – успел он услышать голос Тани. Она крикнула так громко, что все стихли.

Только Бардукову было еще смешно, он прыснул еще раз. Таня обернулась к нему, замахнулась портфелем. Он притих и, покосившись по сторонам, внимательно уставился на сцену.

– Я никогда не был пионером, – сказал Павел Васильевич со сцены, – но у нас во дворе был форпост. Но так как я никогда не был первым пионером...

Тут ребята опять засмеялись.

– ...то я вам расскажу не про себя, а про горниста, который жил у нас во дворе. Он погиб... погиб, и вот прошло много лет, может быть, больше прошло, чем осталось, и... может быть, я ошибаюсь, но наша жизнь, она ведь... не продолжается непрерывно, нет!..

Петя встревожился, хотел остановить его, но было уже поздно. Он что-то записал в блокнот.

– ...В конце концов ее составляют какие-то минуты или; может быть, даже какие-то годы, это кому как повезет, когда мы что-то очень сильно чувствуем, кого-то любим или... работаем, если, конечно, работа по сердцу. Остальное время как бы не в счет.

Таня смотрела на вожатого Петю. Она в первый раз смотрела на него просто и прямо и удивилась тому, что сердце не заколотилось у нее внутри.

Она посмотрела на Бардукова. Он сидел с видом человека, понимающего все, но он плохо улавливал, в чем дело, у него не хватало на это сил ума.

– ...И вот когда я слушал, как этот парень трубит свои сигналы, – говорил трубач, – то вот это и были такие минуту моей жизни. С них и начался отсчет.

Таня пожалела его, и полюбила, и удивилась, какое у него умное, доброе, сильное лицо.

– ...Мы, к сожалению, как это сказать, не помним этих минут, не замечаем их, вот в чем беда... Все, все, я сейчас, – заторопился Павел Васильевич. – Я отвлекся, сейчас закругляюсь... Тогда горн, – он взял у пионера его горн, – это было все. Тогда пионеры не сидели в помещениях. На улицу! Пять человек, а идут посередине мостовой, с барабаном и горном! Так что он всегда шел впереди. Он даже горн держал как-то изящно...

Павел Васильевич поднес горн к губам и затрубил странный, никому не ведомый, печальный сигнал.

Таня смотрела на него гордая и удовлетворенная, и почему-то ей хотелось плакать, хотя ничего плохого не произошло.

Звуки горна были слышны и на улице.

Там, под деревьями школьного двора, стоял Гена. Он смотрел вверх, на освещенные окна школы, и слушал. Был слышен только горн, никто не смеялся.

Р. Быков
Почему «Айболит-66»?

1

Сказку о добром докторе, который ездил в далекую Африку лечить больных обезьянок, когда-то написал английский писатель Ю. Лофтинг, это была сказка о докторе Дулитле. Однако мы выросли не с Дулитлом, а с Айболитом Корнея Ивановича Чуковского. Только у него, замечательного советского писателя, образ доброго доктора сделался подлинной классикой детской литературы.

Айболит стал постоянным спутником нашего детства и детства наших детей. Он давно уже вышел из книги – он стал любимой игрой, как «дочки-матери», он сделался бродячим образом многочисленных театральных и эстрадных представлений, как знаменитые капитаны. Он стал балетом, опереттой, фильмом – вот уже вторым – и даже сувениром.

Драматург и поэт Вадим Коростылев лет десять назад написал пьесу «О чем рассказали волшебники», и это была новая версия истории доброго доктора. Постановка этого спектакля в Московском театре юного зрителя, совместно с моими товарищами Е. Васильевым и В. Гореловым, была моим режиссерским дебютом.

Кинокомедия «Айболит-66» – это еще один вариант классического сюжета о знаменитом докторе. И мы назвали его так, чтобы лишний раз подчеркнуть, что это – новый Айболит, Айболит шестьдесят шестого года, в отличие от классического Айболита Корнея Чуковского и всех прочих.

Но дело, разумеется, не только в дате выпуска и отличии нашего Айболита – дело главным образом состоит в том, что нам хотелось решить классическую тему сегодня, именно в шестьдесят шестом году, что определило и новое решение темы, и сюжетные ходы, форму фильма. И самое основное: это определило подход к главной проблеме сказки – вечной проблеме борьбы добра со злом.

Замысел произведения по своей лаборатории – область сугубо личная, поэтому, рассказывая о нем, мне придется касаться фактов своей биографии.

Я много лет проработал актером в Московском театре юного зрителя. И на всю жизнь я полюбил этот юный зал, наполненный любопытством, смехом и жаждой справедливости. Где-то в глубине души я чувствую, что и во взрослом зрителе я больше всего люблю ребенка и, может быть, чуть меньше – ценителя муз.

Дети – это особый зритель, он не прощает неточности, фальши или драматургической вялости. Он не станет выяснять с вами отношений или критиковать вас за искажение художественной правды, он просто перестанет смотреть и слушать, он займется своими делами тут же, в зрительном зале. Но он немедленно и безоговорочно отдаст вам свое сердце за крупицу искусства, за справедливый поступок, за добрую мысль. Он резко делит героев на «наших» и «ихних», на «красных» и «белых», на добрых и злых. Поэтому тема добра и зла занимает центральное положение в искусстве для детей, и особая проблема – это проблема зла.

Проблема зла все время заставляла задумываться над проблемой «страшного». Случалось, что при виде всяких кащеев, чудищ, змеев и прочей нечисти перепуганные насмерть дети целыми рядами прятались под театральные кресла. Эффектность «страшной» сцены радовала – детей было жалко. В голову лезли всякие сомнения: а правильно ли мы делаем, прививая детям страх перед злыми силами? А не воспитываем ли мы с раннего возраста уважение к силе зла? Зачем мы пугаем наших маленьких, как старые бабки?..

Более того: приходило в голову, что уважение к силе зла и злого – это в своей основе религия современного мещанина и его рабская психология. Именно он, мещанин и обыватель, денно и нощно проповедует преклонение перед злом и неверие в добро. Это, по его убеждению, называется «знанием жизни», «реальной» жизни, а не книжной! А «настоящая жизнь» – это... знаем какая! Это в книжках пишут, что добро всегда побеждает, а на самом деле – наоборот! Не верь!.. И бойся!..

Добро в наших спектаклях, разумеется, всегда торжествовало над злом, но когда приходилось видеть перепуганных ребятишек с зажмуренными от страха глазами, когда их, плачущих, никак не желающих досмотреть до конца «страшную» историю, родители выводили из зала, приходили в голову горькие мысли. Думалось, что по ночам им снится не наш радостный финал, где все закончилось, к общей радости, благополучно, а чудище с рогами, и просыпаются они в холодном поту. Просыпаются, прибавив в своем сердце еще одну капельку страха и рабства.

И когда, плюс к этому, приходило в голову, что кроме наших спектаклей они видят в жизни еще кое-что и что не все бабушки проповедуют мораль героев и первопроходцев, становилось печально на душе. Становилось обидно, хотелось выскочить на сцену и закричать что есть мочи: ребята, не бойтесь!.. Они все загримированы!.. И вообще не надо бояться злого, оно не так страшно, как его малюют!..

Так год за годом рождалось острое и очень личное желание озорно разделаться со страхами своего детства. Высмеять и разоблачить слабость злого перед добром. Сорвать со зла маску всесильности. Честно говоря, я никогда не верил в бессмертие Кащея, даже в детстве.

И действительно, стоит ли сегодня так много чести отдавать силе зла? Не наивно ли верить, что все зло в нашей жизни и все наши неприятности происходят от злых людей? Может быть, энное количество зла и от добра происходит?

И это не только игра слов: много зла, наверно, сотворено в жизни из самых хороших и даже высочайших побуждений. И все человеческие горести относить к победе злых сил по меньшей мере несовременно – потому что несерьезно!

Сегодня борьба со злом и доброе дело – категории особые, требующие разума, воли и доброты. Обязательно доброты, потому что доброта – мудрость! Доброе дело должен делать добрый человек, и в этом мне представляется философский пафос нашего времени.

Среди этих и всевозможных других размышлений постепенно зрел замысел нашего фильма.

Да, добрый доктор Айболит – очень хороший человек. Просто замечательный. А Бармалей – существо отвратительное. Просто дрянь... Причем Айболит занят делом, он едет в Африку лечить больных обезьянок, а Бармалей занят только кознями против Айболита, чтобы его, доктора, посрамить и доказать, что он, Бармалей, ничем не хуже проклятого докторишки. Всю картину Бармалей пристает к доктору: «Чем? Ну чем ты лучше меня?!»

«Чем ты лучше меня?» – для меня это не просто фраза, для меня это формула современного обывателя. Это то, что его, бедного, сегодня так занимает и мучает, что подчас ему и жизнь не мила. Существование хорошего и талантливого человека для маленького мещанина обвинение и приговор. Чужие достоинства для него просто оскорбительны. Он не верит в доброе!

«Работает человек хорошо? А почему? Выслужиться хочет – карьерист!» «Добрый доктор Айболит едет в Африку лечить обезьян? А зачем ? Добрый? Как бы не так – тоже хочет чего-нибудь выгадать!»

Тема зла в нашем фильме постепенно превращается в историю разоблачения силы зла, его внутреннего вырождения. Бармалей из всесильного разбойника превратился в маленького обывателя, злого, завистливого и ничтожного. Победа доброго Айболита решалась как победа личности над ничтожеством.

И нам, авторам сценария – мне и Вадиму Коростылеву, – казалось, что это современное решение классического сюжета, что именно таким образом в нем открывается конфликт современный и острый. И мы главным образом поэтому назвали наш фильм «Айболит-66»...

Но и не только поэтому.

2

Сказка на экране всегда ставит перед кинематографистами интересные, но очень сложные задачи. Чудеса старых сказок в наше время давно не чудеса. И сказочный язык из таинственного и сверхъестественного все более превращается в язык ясный и жизнерадостный. Можно сказать, что сказка тяготеет к комедии.

Современные художники все более отрешаются от бутафории старых сказочных атрибутов, отыскивая непринужденный и органичный язык современной сказки. В кинематографе это упирается в поиски условного поэтического языка фильма, что вообще характерно для поисков современных кинематографистов.

История доктора Айболита предполагает участие в сказке животных: обезьянки Чичи, собаки Аввы и целой страны больных обезьянок. Театр уже давным-давно свободно очеловечивает образы животных, подчас не заботясь о буквальности внешнего сходства. Существовало, да, наверно, и сейчас существует, убеждение, что в кино это невозможно, что ему чужд условный театральный язык. Если в кино все настоящее, то и звери должны быть настоящими, рассуждают многие, и в этом есть, очевидно, своя логика.

В мировом кинематографе, исключая мультфильмы, только однажды был сыгран живой лев – в фильме «Колдун из Ос» («Волшебник изумрудного города»). Но это, пожалуй, исключение. Да и решение фильма с участием братьев Риц было откровенно театрально и походило на киновариант спектакля.

Мы не собирались искать кинематографический язык для нашей сказки. Сейчас можно откровенно сказать, что не у всех наш замысел вызывал энтузиазм. В него не верили, нам пророчили полное поражение. «Обезьянки? Это как? – шутили над нами острословы. – Это что, девочки на ветках? А собака? Что, неужели на самом деле вы собираетесь актеров заставить лаять и рычать?!»

И действительно: когда вы приходите в театр, вам основное условие «игры» известно заранее – это театр, на сцене будут артисты, а вокруг декорации. И когда из всего этого простого и вполне реального складывается иллюзия жизни, вы радуетесь чуду искусства, и эта радость помогает вам воспринимать содержание в особой праздничной театральной обстановке.

В кино все иначе. Зритель имеет большой опыт документальной убедительности кинематографа. Перед вами настоящее море и настоящее небо, настоящие деревья и настоящие горы, и все, что вам показывают, оказывается настоящим. Начинает работать закон соответствия, равновесия. Наверно, не зря считается, что сила кино в его всамделишности. Но единственная ли сила? И так ли уж она универсальна? Никакая достоверность, к сожалению, не спасает кинематограф от серости, фальши и неправды. Ибо, как ни странно, самая настоящая улица и самые настоящие прохожие могут оказаться самой настоящей неправдой, если налицо неправда художественная.

Я воспитан в театре. Я учился в училище Театра имени Евг. Вахтангова, где нам прививали с первого курса уважение к главному слову театрального искусства – «театрально». В кино же я столкнулся с тем, что «театрально» означает: тривиально, неправдоподобно, пошло – одним словом, в кино это бранное слово. Я привык, что театрально – это празднично, концентрированно по уровню искусства, правдиво по духу, крупно по мыслям. Мне было мучительно вдруг пересматривать свои устоявшиеся привязанности. И я втайне решил найти путь, который сможет примирить эти ставшие для меня любимыми слова – «театрально» и «кинематографично». Я решил не бояться их мнимого антагонизма. В глубине души я подозревал, что мы часто отвергаем то, что нам еще неизвестно.

Вместе со всем нашим дружным коллективом, работавшим над фильмом, мы искали точку опоры – единицу кинематографической условности. Мы искали измерение, которое позволит нам сочетать реальное и условное, настоящее море и балетные волны; реальные пальмы и ненастоящих обезьянок. И мы решили внутри фильма договориться со зрителем об условиях «игры», договориться специально в самом начале. Пусть сказка начнется в самом обычном «мосфильмовском» павильоне, чтобы все увидели, как мы снимаем наш фильм, чтобы все видели и кинокамеру, и осветительные приборы, и то, как строятся декорации, как на глазах рождается сказка.

И тогда они поймут нас правильно – им никто не будет морочить голову, что все настоящее. На экране не будет обезьянки Чичи, на экране будет актриса, играющая обезьянку Чичи. Все будет как бы в театре, и раз актриса настоящая, то и море может быть настоящим, и горы, и лес, и все остальное. Так мы снова приходили к тому, что не будет нарушен закон равновесия, так отыскали первую единицу условности – кинопавильон. Потому что обыкновенный кинопавильон в какой-то степени, чисто принципиально, можно приравнять к театральным подмосткам, если его вдруг сделать видимым для зрителя.

Простите, если я отвлекусь, но какое это счастье – раскрепощение. Какая радость почувствовать себя свободным от того, что только что тебя так связывало, мучило и казалось непреодолимым. Трудности, которые возникали перед нами, уже не угнетали, а подстегивали и увлекали.

Акулы? Как решить акул? Пожалуйста: акулы – это катера на подводных крыльях, слегка декорированные для ясности, или просто водные лыжи, – это же в шутку.

Ветер? – Это ветер-певец. Волны? – Танцовщицы. Обезьянки? Девочки на ветках? Нет, это воздушные гимнасты! Пусть обезьяны попробуют так вертеться на трапециях и прыгать на батуте. И будет как по-настоящему, только немного лучше, красивее и веселее.

Все как по-настоящему, но только еще лучше – вот, мне кажется, какой-то из ключей современной сказки.

Конечно, эти поиски были не только поисками формы и воплощения. В сказку о добре и зле вплеталась тема поэзии самого искусства. Тема, которая всегда незримо присутствует в театре, заставляя зал разражаться аплодисментами, идущими непосредственно от зрителей к актерам как благодарность за искусство, как поддержка, как поощрение стадиона, как крик «шайбу». На своем стадионе легче выигрывать. Театр – всегда игра на своем стадионе.

И у нас появились новые персонажи – артисты. Мы задумали их как своеобразных рассказчиков, соответствующих слугам просцениума в театре, разыгрывающих пантомимы и помогающих движению сюжета. Эта линия поэзии искусства и чуда сказки была задумана как тема, аккомпанирующая основной теме – борьбы добра со злом. Мы рассчитываем на то, что в фильме она обогатит тему Айболита близостью творчеству и внутренней связью с жизнью сказки.

Шаг за шагом, решая встающие перед нами конкретные вопросы, мы приходили к новым, а подчас и неожиданным для нас решениям. Язык наших героев стал самым разнообразным. Настала необходимость спаять в едином сплаве все появившиеся в картине жанры: театр, кино, оперу, пантомиму, балет, клоунаду и цирк.

Объединяющим все звенья оказался композитор. Музыка Бориса Чайковского связала между собой самые разнообразные жанры в единый сплав музыкальной комедии, а точнее, в жанр, близкий к жанру «мюзикл» – распространенному жанру в мировом кинематографе. Но это не чистый «мюзикл», каким мы привыкли его видеть. Наш «Айболит-66» – это кинопредставление об Айболите и Бармалее с танцами и песнями, выстрелами и музыкой, для детей и для взрослых.

Да. Для детей и для взрослых. И тут мы не видим никакого противоречия. Считается, что это – вопрос спорный, и я заранее боюсь своих грозных оппонентов. Честно говоря, считается, если автор объявил свое произведение адресованным и детям и взрослым, то на самом деле он под видом произведения для детей протаскивает произведение для взрослых. Обвинение серьезное, и я заранее хочу спрятаться за какую-нибудь широкую спину... ну, скажем, за спину Виссариона Белинского, высказавшего мысль о том, что хорошо и полезно только то сочинение для детей, которое может занимать взрослых людей и нравиться им не как детское сочинение, а как литературное произведение, написанное для всех.

3

Сказка в кинематографе всегда интересна технической стороной съемок. Знаменитые сказочники нашего кинематографа А. А. Роу и А. Л. Птушко не раз поражали невероятными кинематографическими чудесами весь мир. Но их путь для нашей сказки был закрыт.

Мы не уповали на комбинированные съемки. Напротив, если бы мы вообще могли, то мы бы и вовсе обошлись без них. Нам было ясно, что все чудеса сказки должны быть заключены в самих решениях сцен, в самом актере, и потому все возможное будет по-настоящему.

Мы бродили по настоящим зловонным болотам со змеями и отвратительными пиявками, чуть не настоящие скалы валились нам на голову, мы живьем падали с вышек нашего корабля, и наши циркачи-обезьянки крутили настоящие двойные сальто среди настоящих сухумских пальм.