Текст книги "Избранное. Стихи, песни, поэмы"

Автор книги: Александр Городницкий

Колокол Ллойда

 
Между реклам, магазинов и бронзовых статуй,
Грузных омнибусов и суеты многолюдной,
В лондонском Сити, от времени зеленоватый,
Колокол Ллойда звонит по погибшему судну.
Зрелище это для жителей обыкновенно.
В дымное небо антенны уводят, как ванты.
Мерно звенит колокольная песня Биг-Бена,
Вторят ему погребальные эти куранты.
Стало быть, где-то обшивку изранили рифы,
Вспыхнул пожар, или волны пробили кингстоны.
Жирные чайки кружатся, снижаясь, как грифы.
Рокот воды заглушает проклятья и стоны.
Кто был виною – хозяин ли, старая пройда,
Штурман беспечный, что спит под водой непробудно?
В лондонском Сити, у двери всесильного Ллойда
Колокол медный звонит по погибшему судну.
Где ты, моё ленинградское давнее детство?
Тоненький Киплинг, затерянный между томами?
Тусклая Темза мерцает со мной по соседству,
Тауэр тонет в томительно тёмном тумане.
Как же я прожил, ни в Бога, ни в чёрта не веря,
Вместо молитвы запомнивший с детства «Каховку»?
Кто возместит мне утраты мои и потери?
Кто мне оплатит печальную эту страховку?
Сходство с судами любому заметить нетрудно
В утлом гробу или в детской тугой колыбели.
Колокол Ллойда звонит по погибшему судну, –
Не по тебе ли, любезнейший, не по тебе ли?
В час, когда спим и когда просыпаемся смутно,
В час, когда время сжигаем своё безрассудно,
В лондонском Сити, практически ежеминутно,
Колокол Ллойда звонит по погибшему судну.
 

1988

«Из всех поэтов Кушнера люблю…»

 
Из всех поэтов Кушнера люблю,
Он более других мне интересен,
Хотя гитарных не выносит песен,
Которые поём мы во хмелю.
Мне нравится традиционный строй
Его стихов, гармония неброских
Полутонов, которые порой
Милее мне, чем гениальный Бродский.
Быть может, переехавший в Москву,
Я оттого люблю их, что другие
Во мне не вызывают ностальгии
Туманную и вязкую тоску.
Из всех поэтов Кушнера люблю,
За старенький звонок у старой двери,
За то, что с детства он остался верен
Плывущему над шпилем кораблю.
За то, что не меняет он друзей,
Что и живёт он там как раз, где надо –
На берегу Таврического сада,
Близ дома, где Суворовский музей.
И я опять стремлюсь, как пилигрим,
Туда, где он колдует над тетрадкой,
И кажется не горькою, а сладкой
Вся жизнь моя, написанная им.
 

1988

Памятник

 
Я обошёл все континенты света,
А город мой всё тот же с давних пор,
Там девочка, склонясь у парапета,
Рисует мост, решётку и собор.
Звенят трамваи, чаек заглушая,
Качает отражения вода.
А я умру, и «часть меня большая»
Не убежит от тлена никуда.
Моих стихов недолговечен срок.
Бессмертия мне не дали глаголы.
Негромкий, незапомнившийся голос
Сотрут с кассет, предпочитая рок.
Прошу другого у грядущих дней,
Иная мне нужна Господня милость, –
Чтобы одна из песен сохранилась,
Став общей, безымянной, не моей.
Чтобы в глухой таёжной стороне,
У дымного костра или под крышей,
Её бы пели, голос мой не слыша,
И ничего не зная обо мне.
 

1988

Монолог Моисея

 
Прегрешенья наши, Господи, прости нам.
Пусть никто не обвинит меня в тиранстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Про жестокий им назначенный экзамен
Знают путники бредущие едва ли,
Эти женщины с бездонными глазами
И мужчины, что оковы разбивали.
Тот, в ком с детства кровь от страха в жилах стынет,
Неспособен жить при равенстве и братстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Вот идут они, словам моим поверя,
Позабыв об униженьях и напастях,
Но нельзя войти в сияющие двери
С синяками от колодок на запястьях.
Всё возможно только средствами простыми, –
Мы в самих себе не в силах разобраться.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
След причудливый за нами вьётся гибко.
Звон бубенчиков и топот караванный.
Тем, кто вышел вслед за мною из Египта,
Не добраться до Земли Обетованной.
Схоронив своих мужей в песке постылом,
Плачут вдовы в белом траурном убранстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Треплет ветер их убогую одежду.
Солнце гневное восходит на востоке.
Я внушаю им покорность и надежду
И считаю им отпущенные сроки.
Бурдюки с водой становятся пустыми.
Серый коршун растворяется в пространстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Скоро смерть в свои холодные объятья
И моё возьмёт измученное тело,
Но не должен прежде срока умирать я,
Не закончив мне порученное дело.
И покуда не скончается последний,
Буду я водить народ мой по барханам.
В царство светлое войдёт его наследник,
Лишь родителя увидев бездыханным.
Мне на посох всё труднее опираться.
Бог всевидящий, меня не слышишь разве?
…Чтобы вымерли родившиеся в рабстве,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве!
 

1988

Пётр Первый судит сына Алексея. Картина Николая Ге

 
Прогрессу мешает духовность.
Не ведая истины сей,
Умрёт от подушки пуховой
Царевич святой Алексей.
В немецком постылом мундире,
С родителем встрече не рад,
Он на пол глядит в Монплезире,
Ступая на чёрный квадрат.
Ах, шахматной партии этой
Недолог печальный конец!
Внизу ожидает карета,
И в сторону смотрит отец.
Боярин предерзостный Пушкин
Казнён за лихие дела.
Молчат перелитые в пушки
Чугунные колокола.
Волны опьяняющий запах
Пером описать не берусь.
Россия стремится на Запад, –
В скиты удаляется Русь.
Хмельных капитанов орава
Уводит на Балтику флот.
Держава уходит направо,
Духовность – налево идёт.
 

1989

Падение Рима

 
Если вправду разрушен Рим
И от этого над горою
Пахнет ветер солёной кровью
И багровый клубится дым,
Если варвар и вправду смог,
Набирая сил понемногу,
Апеннинский тугой сапог
Натянуть на босую ногу,
И дворцовое пьют вино
Эти воры с большой дороги,
На портянки пустив сукно
Императорской алой тоги,
И не врёт этот рыжий галл,
Неотвязчивый и лукавый,
Поднимая рукою правой
Золочёный чужой бокал
(На щеке его – след клейма,
Пляшет тело его от зуда.
Он оскалил гнилые зубы,
И внимает ему корчма),
Если рухнули те столбы,
Что веками держали своды, –
Это значит, что мы, рабы,
Дождались наконец свободы.
Что не станет нас жечь, как встарь,
Ежедневное чувство страха.
Каждый будет отныне – царь, –
Вот неясно, кто будет пахарь.
Это значит – плыви, плотва,
Безопасной от щук рекою!
Это значит – гуляй, братва, –
Начинается средневековье!
И задумался пилигрим,
На мгновенье забыв о Боге:
«Если вправду разрушен Рим,
То куда же ведут дороги?»
 

1989

«Покуда солнце длит свой бег…»

 
Покуда солнце длит свой бег,
Распространяя отблеск меди,
С соседями из века в век
Враждуют ближние соседи.
 
 
Земли медлительный ковчег
Поскрипывает от нагрузки.
Эстонцы проклинают русских,
Словака презирает чех.
 
 
Не одолел двадцатый век
Людей звериную натуру, –
Армяне ненавидят турок,
С киргизом ссорится узбек.
 
 
За всё им предъявляют счёт:
За облик, с собственным несхожий,
За цвет волос, и глаз, и кожи, –
Да мало ли, за что ещё!
 
 
За ежегодный недород,
За жизнь, которая убога.
И каждый нож вострит, и Бога
К себе в сообщники зовёт.
 
 
И в доме собственном несмело
Я стороною прохожу,
Своё отверженное тело
Подставив этому ножу.
 
 
Я слышу чей-то выкрик злой,
Я вижу толп оскал крысиный,
И нестерпимо пахнет псиной
Над первобытною землёй.
 

1989

Последний летописец

Памяти Натана Эйдельмана

 
Скончался Натан Эйдельман,
Последний российский историк.
Пустует промятый диван,
Завален бумагами столик.
В квартире, где мёртвая тишь,
Раскатистый голос не слышен.
Вчерашние скрыты афиши
Полотнами новых афиш.
Скончался Натан Эйдельман,
Последний российский историк.
Его сочинений тома
Отныне немалого стоят.
При жизни он не был богат,
Теперь же – богат он несметно, –
Истории ангельский сад
Ему остаётся посмертно.
Для веком любимых детей
Господняя явлена милость:
Эпоха их жизней сменилась
Эпохой великих смертей.
Скончался Натан Эйдельман,
Последний российский историк.
В густеющий глядя туман,
В своих убеждениях стоек,
Твердил он опять и опять,
Борясь со скептическим мненьем,
Что можно Россию поднять
Реформами и просвещеньем.
Свой мерный замедлили бег
Над чёрною траурной датой
Его девятнадцатый век,
Его беспокойный двадцатый.
От бремени горестных пут
Теперь он на волю отпущен.
Его для беседы зовут
Рылеев, и Пестель, и Пущин.
И снова метель в декабре –
Предмет изысканий учёных.
Пополнив отряд обречённых,
Безмолвное стынет каре.
Скончался Натан Эйдельман,
Последний российский историк,
И весь черносотенный стан
Гуляет у праздничных стоек.
За что их звериная злость
И ненависть эта? За то ли,
Что сердце его порвалось,
Всеобщей не выдержав боли?
Что, славу презрев и почёт,
России служа безвозмездно,
Он, им вопреки, предпочёл
Единственный способ отъезда?
Скончался Натан Эйдельман.
Случайно ли это? – Едва ли:
Оборван истории план,
Стремящийся вверх по спирали.
Захлопнулась времени дверь,
В полёте застыла минута, –
Безвременье, голод и смута
Страну ожидают теперь.
И нам завещает он впредь
Познание тайны несложной,
Что жить здесь, увы, невозможно,
Но можно лишь здесь умереть.
 

1989

Голодай

Евгению Рейну

 
«Поболтать и выпить не с кем»,
А сознаться в этом больно.
За Ростральные колонны
Прогуляюсь я туда,
Где за кладбищем Смоленским
Зеленеет остров Вольный,
И становится солёной
Несъедобная вода.
На границу топкой суши
Прихожу опять сюда я,
Где гниёт пустая пристань
Возле серых валунов,
Где витают чьи-то души
Над песками Голодая,
И могилу декабристов
Отыскал поэт Чернов.
Царство сырости и стужи,
Чёрно-белые эстампы.
В берег бьёт неутомимо
Грязноватая волна.
Над Маркизовою лужей
Проступает контур дамбы,
Нас отрезавшей от мира,
Как Берлинская стена.
Ничего не бережём мы
Из того, что есть на свете.
Не далось нам счастье в руки,
Откровенно говоря.
Нас покинувшие жёны,
Нас покинувшие дети,
Нас покинувшие внуки
Улетели за моря.
Только ты живёшь бездарно
В неуюте тёмных комнат,
На Васильевском унылом,
Озираясь, словно тать.
Из потомков благодарных
Кто тебя сумеет вспомнить?
Кто потом твою могилу
Захотел бы отыскать?
Что ж в места приходишь эти,
Убежав от срочных дел ты,
Где за каменною грудой,
Не застынув в холода,
Уподобясь дымной Лете,
Две протоки Невской дельты
Вытекают ниоткуда
И впадают в никуда?
 

1990

Спарта

 
Время шлемов золочёных,
Что оставило для нас ты?
В Спарте не было учёных, –
Лишь солдаты и гимнасты.
Не поведают секретов
Полустёршиеся плиты.
В Спарте не было поэтов, –
Были воины-гоплиты.
У Афин все ныли раны, –
Спарта ширилась и крепла.
От Афин остались храмы,
А от Спарты – кучка пепла.
Где Пилаты и Оресты,
Эврипиды и Солоны?
От Афин остались фрески,
А от Спарты – пук соломы.
От Афин остался Фидий,
Разойдясь в десятках копий,
А от Спарты только фига, –
Наконечники для копий.
Наступает век суровый,
Солнце в понт ныряет рыбой,
И умы морочит снова
Невесёлый этот выбор.
 

1990

«Когда я в разлуке про Питер родной вспоминаю…»

 
Когда я в разлуке про Питер родной вспоминаю,
Взирая на облик его многочисленных карт,
Всё время мне кажется область его островная
Похожей на сердце, которое гложет инфаркт.
Ещё под крестом александровым благословенным,
Как швы, острова ненадёжные держат мосты,
Ещё помогают проток истлевающим венам
Гранитных каналов пульсирующие шунты.
Но сквозь оболочку как будто живущего тела
Уже проступает его неживое нутро.
Исходит на нет кровеносная эта система,
Изъедено сердце стальными червями метро.
Живущие ныне – лимитчики и полукровки, –
От них этот город уходит теперь навсегда, –
Он с теми, кто канул в бездонные рвы Пискарёвки,
Кто возле Песочной лежит без креста и следа.
Взгляни на него, ностальгией последнею позван,
На серое взморье в балтийской закатной крови,
И сам убедишься, что реанимировать поздно,
Как Санкт-Петербургом вдогонку его ни зови.
 

1991

Петербург

 
Провода, что на серое небо накинуты сетью,
Провисают под бременем туч, постепенно старея.
Город тонет в болотах не год и не два, а столетье, –
Человек утонул бы, конечно, гораздо быстрее.
У Кронштадтского створа, грозя наводненьем жестоким,
Воду вспять повернули балтийские хмурые ветры.
Погружается город в бездонные финские топи
Неизменно и медленно – за год на полсантиметра.
Вдоль решёток узорных спешите, проворные гиды, –
Гложет дерево свай ледяная болотная влага.
Вместо плена позорного выбрал он честную гибель,
Не желая спускать с голубым перекрестием флага.
Современники наши увидят конец его вряд ли,
Но потомкам когда-нибудь станет от этого жутко:
На волне закачается адмиралтейский кораблик,
Петропавловский ангел крылом заполощет, как утка.
Позабудут с веками, смешав отдалённые даты,
О дворцах и каналах, о славе и подвигах ратных.
От орды сберёжет его, так же, как Китеж когда-то,
Праотец его крёстный, высокого рая привратник.
Он уходит в пучину без залпов прощальных и стонов,
Чуть заметно кренясь у Подъяческих средних и малых,
Где землёй захлебнулись, распахнутые как кингстоны,
Потаённые окна сырых петербургских подвалов.
 

1991

Терпандр
^(песня)

 
Зевс-громовержец, людей покарай недостойных,
Век свой проведших в покорном и рабском молчанье!
На площадях, перекрёстках и даже в застольях
Все друг на друга кидаются нынче с мечами.
Полные прежде, театры пусты и бассейны.
Нету спасенья от мести враждующих партий.
Град покидая, бегут со стенаньями семьи, –
Все разбегутся, и кто же останется в Спарте?
 
 
Зевс-громовержец, людей покарай недостойных,
Путь позабывших в твои белоснежные храмы!
Всюду проклятия, крики и хриплые стоны,
Снадобий скоро не хватит, чтоб вылечить раны.
Жадно Афины следят за кровавою дракой, –
Не избежать поражения нам и полона…
Что же нам делать? Ответствуй, дельфийский оракул!
– Надо Терпандра позвать и почтить Аполлона.
 
 
Четверострунную лиру сменив семиструнной,
Чуткими пальцами тронет он струны тугие.
Песня начнётся – окончатся споры и ругань.
Братья вчера – мы сегодня друг другу враги ли?
Кончим раздоры, воспомним о собственном доме,
Брань заглушат музыкальной гармонии звуки.
Бросим мечи, от железа очистим ладони,
Для хоровода сплетём дружелюбные руки!
 
 
Кубки наполните пеннокипящею влагой,
Мрачные речи заменим напевом весёлым.
Пусть состязаются силой своей и отвагой
Лучники, копьеметатели и дискоболы.
Предотвращая разящие грозно удары,
Не иссякает мелодия струн этих тонких.
Слава Терпандру, певцу Аполлонова дара!
Жаль его песен – о них позабудут потомки.
 

1991

Бахайский храм
^(песня)

 
У вершины Кармель, где стоит монастырь кармелитов,
У подножья её, где могила пророка Ильи,
Где, склоняясь, католики к небу возносят молитвы
И евреи, качаясь, возносят молитвы свои,
Позолоченным куполом в синих лучах полыхая,
У приехавших морем и сушей всегда на виду,
Возвышается храм новоявленной веры Бахаи
Возле сада, цветущего трижды в году.
 
 
Этот сказочный храм никогда я теперь не забуду,
Где все люди вокруг меж собой в постоянном ладу.
Одинаково чтут там Христа, Магомета и Будду,
И не молятся там, а сажают деревья в саду.
Здесь вошедших, любя, обнимают прохладные тени,
Здесь на клумбах цветов изваянья животных и птиц.
Окружают тебя сочетания странных растений,
Что не знают границ, что не знают границ.
 
 
Буду я вспоминать посреди непогод и морозов
Лабиринты дорожек, по склону сбегающих вниз,
Где над синью морской распускается чайная роза
И над жаркою розой недвижный парит кипарис.
Мы с тобою войдём в этот сад, наклонённый полого,
Пенье тихое птиц над цветами закружится вновь.
И тогда мы вдвоём осознаем присутствие Бога,
Ибо Бог есть любовь, ибо Бог есть любовь.
 

1991

Иерусалим

 
Этот город, который известен из книг
Что велением Божьим когда-то возник
Над пустыни морщинистой кожей,
От момента творения бывший всегда
На другие совсем не похож города, –
И они на него не похожи.
 
 
Этот город, стоящий две тысячи лет
У подножия храма, которого нет,
Над могилою этого храма,
Уничтожен, и проклят, и снова воспет,
Переживший и Ветхий и Новый завет,
И отстраиваемый упрямо.
 
 
Достоянье любого, и всё же ничей,
Он сияет в скрещенье закатных лучей
Белизною библейской нетленной,
Трёх религий великих начало и цель
Воплотивший сегодняшнюю модель
Расширяющейся Вселенной.
 
 
Над Голгофой – крестов золочёная медь,
На которую больно при солнце смотреть,
А за ними встаёт из тумана
Над разрушенным Котелем – скорбной стеной,
Призывая молящихся к вере иной,
Золотая гробница Омара.
 
 
Этот порт у границы небесных морей
Не поделят вовек ни араб, ни еврей
Меж собою и христианином.
И вникая в молитв непонятный язык,
Понимаешь – Господь всемогущ и велик
В многоличье своём триедином.
 

1991

Не разбирай баррикады у Белого дома
^(песня)

Александру Хочинскому

 
Белого дома защитник, коллега мой славный,
Где ты сегодня? Тебя повстречаю едва ли.
Время меняется – нынче февраль, а не август.
Смолкли оркестры, цветы на могилах увяли.
Снег обметал ненадёжной свободы побеги,
В тёмном краю появляется свет ненадолго.
Не обольщайся бескровной и лёгкой победой,
Не разбирай баррикады у Белого дома.
 
 
Вязнут в ушах о недавнем геройстве былины.
Всем наплевать на смешную твою оборону.
Вслед за игрушечным заговором Катилины
Цезарь идёт, открывая дорогу Нерону.
Снова в провинции кровь потекла, как водица, –
Дым на Днестре и ненастье в излучине Дона.
Памятник этот ещё нам, дружок, пригодится –
Не разбирай баррикады у Белого дома.
 
 
Пусть говорят, что рубеж этот больше не нужен, –
Скорбь о погибших, обманутых злая досада.
Всюду измена – противник внутри и снаружи, –
Нас одолела ползучая эта осада.
«Вечно добро» – объясняли тебе не вчера ли?
Пообветшала наивная детская догма.
Нас торгаши обучают сегодня морали –
Не разбирай баррикады у Белого дома.
 
 
Скоро ли снова мы танковый грохот услышим,
Ранней весной или поздним засушливым летом?
В небе московском у края заснеженной крыши
Дымный закат полыхает коричневым светом.
Старых врагов незаметно сменили другие,
Сколько ни пей, эта чаша черна и бездонна.
Не изживай о победной поре ностальгии,
Не разбирай баррикады у Белого дома!
 

1992

Молитва Аввакума
^(песня)

 
Боже, помоги, сильный,
Боже, помоги, правый,
Пастырям своим ссыльным,
Алчущим твоей правды.
Стужа свирепей к ночи,
Тьмы на берега пали.
Выела вьюга очи –
Ино побредём дале.
 
 
Боже, помоги, крепкий,
Боже, помоги, святый.
Глохнут подо льдом реки.
Ужасом сердца сжаты.
Плоть мою недуг точит,
Грудь мою тоска давит,
Нет уже в ногах мочи –
Ино побредём дале.
 
 
Господи, твой мир вечен –
Сбереги от соблазна;
Льстивые манят речи,
Царская манит ласка:
«Много ли в цепях чести?
Покаянье беда ли?
Три перста сложи вместе!» –
Ино побредём дале.
 
 
Впору наложить руки.
Воют за плечом черти.
Долго ли сии муки?
Аж до самыя смерти.
Жизнь, моя душа, где ты?
Дышишь ли ты, жива ли?
Голос мой услышь с ветром! –
Ино побредём дале.
 
 
Тлеет ли свеча в храме,
Ангел ли в ночи трубит,
В мёрзлой ли гниём яме,
В чёрном ли горим срубе,
Душу упокой, Боже, –
Долго мы тебя ждали.
Век наш на Земле прожит –
Ино побредём дале.
 

1992

В Михайловском

 
Мчится тройка – ближе, ближе,
И проносится в ночи.
Одинок и неподвижен
Огонёк твоей свечи.
Не уснуть подобно прочим, –
Воет ветер над стрехой.
Это бес тебя морочит
Тёмной полночью глухой.
То коснётся половицы,
То застонет у крыльца.
Воротили бы в столицу,
Чтоб не спиться до конца!
Подопри рукой затылок.
Чёрный сон, – бессилен он
Перед ящиком бутылок,
Что из Пскова привезён.
Истопить прикажем баньку,
И раскупорим вино,
Кликнем Зинку или Маньку
Или Дуньку – всё равно.
Утешайся женской лаской,
Сердце к горестям готовь.
Скоро, скоро на Сенатской
Грянет гром, прольётся кровь.
Сесть бы нам с тобою вместе,
Телевизор засветить,
Посмотреть ночные вести
И спокойно обсудить.
Страшновато нынче, Пушкин,
Посреди родных полей.
Выпьем с горя, – где же кружки?
Сердцу будет веселей.
 

1992

Меншиков
^(песня)

 
Лошади каурые, крепка снасть,
Лишь мосток некрашеный трещит.
С перепою хмурый он князь, князь,
Государя нашего денщик.
Лошади по городу тук-тук,
Лошади по городу топ-топ.
А за ними ворона круг, круг,
На четыре стороны топь, топь.
 
 
Лошади по городу цок-цок,
А перед каретою цуг, цуг,
Жалован Ижорою герцог,
Государю Петеру друг, друг.
Государю Петеру камрад,
С голубою лентою камзол.
Если хама плетию – хам рад,
Ежели молебеном – хам зол.
 
 
Меж фасадов розовых вскачь, вскачь,
По снегу морозному вжик, вжик.
Кулинар берёзовых каш, каш,
Будешь ты в Берёзове жить, жить.
Скор за занавесками шаг, шаг,
Иноходи-поступи в лад, в лад.
Королевству Свейскому шах, шах,
Королевству Польскому мат, мат.
 
 
Сбруи позолочены, бренчат,
Колесо накатано, скрип, скрип,
А возле обочины – чад, чад,
Крепостных да каторжных хрип, хрип.
Им по свае молотом бить, бить,
Не сменив исподнее, пропасть,
Петербургу-городу быть, быть,
И на то Господняя власть, власть.
 
 
Колокол на Троице дон-дон,
Белая холодная пыль, пыль,
Скоро здесь достроится дом, дом,
А под ним болотная гниль, гниль.
По Неве над рёбрами льдин, льдин
Крест могильный, веха ли – топ, топ.
Бубенец серебряный динь-динь,
Вот мы и приехали – стоп, стоп.
Ветер, словно леший во лесах – лют,
Конские загубники, зима, стынь.
Седоку светлейшему салют,
Душам позагубленным – аминь.
Вьюгой завивается снег, снег,
По-над их могилами синь-наст.
Новый начинается век, век –
Господи, помилуй и спаси нас!
 

1992

Ахилл

 
На афинском базаре я эту картинку купил,
Под старинную фреску подделанный грубый лубок.
Вспоминаю тебя, быстроногий красавец Ахилл,
Полукровка ахейский, что был полугрек-полубог.
Понимаю тебя, неподвижно сидящий Ахилл.
Отражает твой профиль щита потускневшая медь.
Шлемоблещущий Гектор с тобою в сравнении хил:
Победил он Патрокла – тебя ему не одолеть.
На него регулярно садится ночами жена,
В нарастающем ритме сгибая раскрылия ног.
У троянца жена, у тебя же, увы, ни хрена, –
Вот убили Патрокла, и сделался ты одинок.
Вот убили Патрокла, и сразу не нужен успех,
Понапрасну связался ты с этой Троянской войной.
Почерневшая кровь его твой покрывает доспех
С золочёной насечкой коринфской работы ручной.
На троянские стены сырой опускается мрак,
Только крик часовых и собак несмолкающий лай.
Что тебе Агамемнон, надутый и старый дурак,
Хитроумный Улисс, рогоносец тупой Менелай?
Вот убили Патрокла, и жизнь тебе недорога.
Жадной грудью вдыхая рассола эгейского йод,
Ничего ты не видишь – лишь сильное горло врага,
Что, обняв Андромаху, из кубка тяжёлого пьёт.
 

1992