Текст книги "Пиноктико"

Автор книги: Александр Мильштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Чтобы обсудить со Штефи всё это «на мета-уровне», хе-хе… Климт – Малкович – Пруст – Малкович… Ну да, «будучи Джоном Малковичем», становишься Марселем Прустом и видишь сквозь окошко, как развлекается де Шарлю, который… и есть Джон Малкович.

Что-то подобное происходит, кстати, и внутри «Being John Malkovitch», когда Малкович попадает в свою собственную голову через лаз на промежуточном этаже здания, отодвигает заслонку и…

«Я увидел то, чего не должен видеть ни один человек!» – говорит он после этого, имея в виду не приватность своей собственной головы, а пространство, заселённое одними малковичами… Ресторанное меню и вообще, по-видимому, язык, который состоит из единственного слова: «малкович»…

Так что, несмотря на то что это был уже другой фильм (но тот же режиссёр и – тот же Малкович), когда там какой-то эскулап выкатил в коридор больницы, где отходил Густав Климт (лёжа в водяной постели – наверное, для плавности возврата в Единое), скелет, сказал, что это на самом деле – монстр, и начал перечислять: «Это – нога, взятая у французского солдата, погибшего на фронте в тысяча девятьсот пятнадцатом году, эта рука взята у серба, который умер в тысяча девятьсот двенадцатом» – и так далее… В этот момент, глядя на экран, я и вспомнил совет Пруста – что надо составлять фигуры романа из разных людей…

Я возвращался к этой мысли и позже, когда фильм стал совсем уже скучным, просто-таки никаким… Когда там эта модель, Адель… Устроила за простынкой театр теней, один человек в переднем ряду встал… Я узнал его профиль на фоне полутёмного экрана, это был видный видеокунстлер, профессор Академии искусств Клаус фон Брух…

Не так давно я с ним беседовал на вернисаже в галерее «Гримм и Розенфельд», глядя в чёрной комнате «грибное» видео…

Видео как видео… Чего я его вспомнил? Ах да, оно было снято как бы сквозь тот же самый фильтр… Сквозь который Климт-Малкович приглядывался к новому бравому миру, доставая его то и дело из-за пазухи – такую пластиночку…

Я думал, что профессор фон Брух (кунстлер до мозга костей!) таким образом решил принять участие в происходящем на экране… то ли пустить туда погулять свою тень…

Но тень профессора решительно направилась к выходу – дойдя до конца, она соскользнула с экрана и одновременно из зала – хлопнув дверью…

А я чуть было не последовал за ней, но вспомнил, что я со Штефи… И должен был поэтому смотреть дальше – как тот же самый скелет появляется на экране ещё раз, потрясая на ходу своими ручищами разного происхождения…

Ладно, в конце концов, раз я так долго его пересказываю, фильм не совсем нулевой… Но страшно скучный…

Я бы на месте Руица просто экранизировал Пруста и дальше – все тома эпопеи, один за другим… Раз это у него так хорошо получается…

Но, по последним сведениям, он делает что-то другое, причём главную женскую роль будет играть дочь Пола Остера…

Хорошо ещё, что это был матинэ[5]5
  Утренний сеанс.


[Закрыть], стало быть, целый день ещё был у нас впереди…

Посмотрев кино, мы проехали на велосипедах вдоль Изара к Рай-хенбахбрюке, там спустились к воде, по дороге прихватив в ларьке две бутылочки «августинера»[6]6
  Сорт баварского пива.


[Закрыть].

Мы сидели на асфальтовой плите у самой воды, наклонной, тёплой, смотрели на воду, потягивая пиво из горлышек, Штефи говорила о Климте, об «обратной экспроприации» его полотен, перекочевавших из Австрии в Штаты, проданных там по рекордным ценам…

Но я прервал её:

– Штефи, слишком много Климта… Да и вообще культуры… Для меня в один день…

– Должна ли я это понимать так, что ты не хочешь идти со мной на вернисаж к Тэду? – сказала Штефи каким-то странным голосом…

– Что ещё за Тэд? – спросил я.

– Я тебе говорила…

– Я забыл…

– Он – повар, художник и гитарист.

– Ну, это ещё ничего, – сказал я. – А что он играет?

– Блюз-рок, переходящий местами в драм-н-бейс… Он вообще-то из Австралии.

– Абориген?

– Почему ты издеваешься?

– Почему я издеваюсь? Я слышал, что там ввели специальную программу для поддержки художников-аборигенов, им теперь намного легче попасть в галереи, чем просто австралийцам… Поэтому некоторые художники выдают себя за аборигенов… Так что твой Тэд вполне может быть аборигеном, даже если он не абориген…

– Смотри, – сказала вдруг Штефи и показала рукой, – вот он, настоящий абориген.

– Да нет, просто бомж. При этом вряд ли австралийский, – сказал я, глянув туда, куда она показала.

На другой каменной плите, гораздо более основательной… Возле самой опоры моста лежал человек, которого мы перед этим видели в драном кресле, стоявшем в высокой траве…

В районе Райхенбахбрюке Изар начинает делить своё русло поровну с широким травяным лежбищем – излюбленным местом множества котиков и кошечек, по вечерам там горят факелы, огромная поляна у воды занята так плотно, как будто там дают концерт… Впрочем, мы в тот день были там в полдень, и кроме нас и бомжа с собакой никого не было, только зелень травы и зелень воды – все оттенки зелёного, и пятном на этом – красное кресло, в котором сидел белый человек…

Так мы его увидели с моста, а когда спустились к воде, он уже не сидел в кресле, а лежал у бетонной опоры моста на полотенце и больше не белел…

Полотенце было светлым, может быть, даже белым – когда-то, поэтому на его фоне… И ещё: рядом с ним мы теперь увидели большую – и действительно белую – собаку. Наверное, именно это заставило Штефи возразить мне:

– Он не бомж.

– Ты думаешь? – сказал я.

– Уверена, – кивнула Штефи.

Или всё это мы обсуждали уже после того, как этот тип обратил на себя наше внимание тем, что снял трусы у нас перед носом…

Он вдруг встал со своей подстилки и пошёл прямо к нам. Почти голый – в трусах-обтрёпках, загорело-грязный, местами покопанный – густые синие ссадины или царапины… Не думаю, что для Штефи это было такое уж приятное зрелище, хотя по-своему он был ничего…

В каждом мускуле его чувствовалось что-то первобытное…

Мы сидели так близко к воде, что можно было касаться волн пятками – что Штефи и делала, вода ведь была везде, и там, где этот тип был перед этим… и зачем он пошёл именно туда, где мы сидели?..

Нет, какого чёрта он должен был заходить в воду именно в том месте? Прямо перед нами?

Этот тип подошёл к нам вплотную и сказал: «Прошу прощения, я купаюсь без трусов».

Он как бы даже извинился, но таким голосом, что это выглядело скорее как издевательство. У нас просто не было в этот момент слов, мы со Штефи, как загипнотизированные, молча смотрели, как он снимает синие трусы, входит в воду, окунается и сразу же выходит, после чего – это было во всей последовательности его действий, пожалуй, самое отвратительное – он стал отряхиваться, как собака…

При этом собака как раз оставалась вдалеке, у его подстилки… Ей было как будто стыдно за своего хозяина, который стоял так близко к нам, что не одна или две… А просто все брызги полетели на нас…

Это был омерзительный душ, его тело не могло отмыться за такое короткое погружение в воду, и то, что с его поверхности теперь летело прямо на нас…

Мне показалось в этот момент, что потемнело вокруг…

Я открыл было рот и хотел крикнуть, чтобы он убирался прочь, но вдруг осознал, что бесполезно – именно потому, что это бомж – ему всё как с гуся вода…

Я схватил Штефи за руку, и мы буквально перелетели с ней на другое место, это случилось практически мгновенно…

И вот мы уже снова сидели, точно так же, как перед этим, возле Изара, глядя на рифлёную воду…

– Arschloch[7]7
  Мудак (нем.).


[Закрыть], – сказал я. – Arschloch, Arschloch, Arschloch!..

– А чего это ты теперь его обзываешь? – сказала вдруг Штефи с нескрываемым ехидством. – Когда он ушёл? Почему ты ему это не сказал?

Я немного отодвинулся и посмотрел ей в глаза… И увидел такую тьму веков, что… У меня перехватило дыхание… Передо мной была другая Штефи…

– Тебе хотелось, чтобы я начал с ним драться, – прочитал я вслух огненные буквы – там, в глубине её глаз, – с голым бомжем…

– Может, это и не бомж…

– С этим питекантропом, чтобы мы начали рвать друг друга зубами, когтями… У него на теле уже много таких следов… Тебе ведь этого вдруг захотелось, правда?

Штефи немного растерялась и не сразу нашла, что сказать… Ясно было, что я в точности прочёл её мысли…

И всё это было в вопиющем противоречии со всеми её декларациями, с её презрением к «этим примитивным самкам» вообще, со всем багажом культурной баварской девочки… Куда только всё это делось?

– Не надо, – сказала она через две-три секунды, – ни с кем драться, Йенс. Пойдём лучше кушать.

Но вокруг теперь всё было по-другому, небо заволокло, может, на самом деле, облаками, бомж лежал у моста на своей подстилке, собака смотрела на нас… Я подумал, что ничего на самом деле не меняется, только вода течёт, да и то… Только потому что с гор – есть наклон, поэтому так быстро…

Прежде чем мы пошли в остерию, я уговорил Штефи зайти на минутку в церковь святого Максимиллиана, до которой от моста так же близко, как до остерии…

Я думал, она будет смеяться, как всегда, но она не смеялась, и когда мы сидели на скамье, Штефи была молчалива, сосредоточенна, не меньше, чем я… Странные мысли были в тот момент у меня в голове, опять же я не возьмусь их излагать, всё-таки «о чём говорить нельзя»…

Просто хорошо, что рядом была церковь Максимиллиана, огромная и пустая, там можно было посидеть несколько минут на скамье… Когда мы вышли, безумия, пригоршню которого бросил в нас этот австралопитек, уже не было в воздухе… И вечером мы пошли-таки на парти к настоящему австралийцу.

Картинки Тэда были ничего себе, как бы офорты, выполненные на ломтях чёрного хлеба, я это не сразу заметил – такой тёмный обод в форме ломтя (зато вспоминал потом не раз творения Тэда – когда резал хлеб)… Рисует он то, что видит ежедневно: шеф-повара, поварят, кухню, шиш-кебабы… Ещё – розовых девушек, как же без них. Наивные такие рисунки, никакого, впрочем, омерзения у меня не вызвавшие… По-моему, за гранью добра и зла…

Но вернисаж, тем не менее, запомнился, потому что этот «мультиталант» играл с тремя другими поварами на гитарах и кастрюлях, что-то они пели, а главное – часть публики с какого-то момента стала танцевать. И вот это мне как раз запомнилось: две страшноватые женщинки… Почти лилипутки: им не хватало, или точнее, у них было лишних, наверное, сантиметров десять, чтобы официально считаться лилипутками… Но они застряли в промежуточном состоянии, как будто их уменьшали в специальном приборе… И в последний момент уменьшитель дал сбой… И это отпечаталось на их лицах – прерывание процесса уменьшения…

Короче говоря, мне казалось, что diese Zwerge haben groß angefangen[8]8
  «Карлики начинали большими» – несколько видоизменённое название фильма Вернера Герцога «Карлики тоже начинали маленькими».


[Закрыть]…

Они единственные танцевали – в нелепых платьях из аляповатой синтетики… Всё время в руках у них были бокалы с шампанским или белым вином…

Также их лицам не хватало совсем немного, чтобы быть азиатскими… Вроде бы разрез глаз был азиатским, но в силу общей их нечленораздельности, вызванной, как я уже сказал, уменьшением, трудно было понять, откуда взялись эти женщины, из Индокитая или Восточной Европы…

У Штефи они вызвали чёткие ассоциации со старыми фильмами Линча…

Так или иначе, пляска производила сильное впечатление… Не только на меня и на Штефи, но ещё и на финнов, которые были на вернисаже…

Финны снимали карлиц сразу на две или три видеокамеры, при этом у них не хватало терпения на съёмку, им хотелось одновременного просмотра, и они забегали в будущее, они как бы уже сидели в своих Хельсинках и показывали гостям запись путешествия в Мюнхен…

Впрочем, они и мне предложили взглянуть, их «пёрло» от этих кадров… Я вежливо глянул в экранчик… И убедился, что главного там нет – воздуха…

Воздух, да, просто сам воздух в тот день был какой-то странный… Так что творилось чёрт знает что, тут и там – как бы вспышки безумия… Я на самом деле подумал тогда, что солнце тут играет не последнюю роль, какой-то всплеск был в его активности – именно этим объяснялось и поведение Штефи на Изаре, и то, что полыхнуло на её глазных днищах, когда я туда заглянул…

Когда же мы, насладившись творчеством Тэда (про его кулинарную составляющую я чуть было не забыл упомянуть, всей еды той было… Какие-то цыплячьи крылышки – их следовало макать в соус «тортилла», который я ненавижу), сидели в кафе «Бетховен» и поедали десерт, вошёл индус в красной куртке – разносчик «Абендцайтунг»[9]9
  Вечерняя мюнхенская газета.


[Закрыть]…

Когда он проходил мимо нашего столика, Штефи вскрикнула: «Мой дом!»

Разносчик сразу же оказался возле нас, Штефи купила у него газету…

На первой странице на самом деле была фотография кремового здания в югендштиле, в котором она снимала квартиру…

При этом из нескольких окон валил густой чёрный дым…

Оказалось, что пока мы с ней сидели у Изара, в её доме взорвалась бомба…

Штефи читала газету вслух, в этом месте она прервалась и посмотрела на меня…

– Как ты думаешь, кто это сделал? – спросила она.

Я пожал плечами и сказал:

– Исламисты? Зомби из «красных бригад»?

– А вот и нет, – сказала Штефи. – Но это же уму непостижимо… Её взорвал мой сосед по лестничной клетке.

– А на хрена?

– Он хотел взорвать другого соседа, подложив в его квартиру бомбу с часовым механизмом, но во время закладки… Сам взлетел на воздух… Слушай, мне это всё не снится?

– Ты окружена террористами, Штефи… Знаешь, переезжай лучше на время ко мне…

– Но это же уму непостижимо… Подрывнику шестьдесят семь лет, он влюбился в подругу соседа… И решил его взорвать…

– Не может быть, – сказал я. – Такое бывает, скорее, в бульварных… романах.

Штефи протянула мне газету.

Я быстро прочитал статью и понял, что это был всплеск не её фантазии, а чьей-то – или чего-то другого… Может быть, всё-таки солнечной активности?..

– Сдалась тебе эта активность, – фыркнула Штефи.

– Просто на днях на месте снимка твоего дома была фотография солнца с близкого расстояния, и написано было, что в следующие дни…

– Вернись на землю, Йенс! Это мои соседи! Я каждый день их видела…

– Ты каждый день их видела? Я своих почти никогда не вижу… Слушай, а может, это вообще из-за тебя?

– Тебе бы всё шутки шутить… Ну я не каждый день их видела, конечно, но я знала этого старикашку, он был очень мил… Второго – которому предназначалась бомба – я редко видела, он был помоложе, всегда загорелый такой, в костюме, благородно-седой… Нет, Йенс, это не из-за меня, ты читай, что там написано: «блондинка»!

– Мало ли, что написано, может, специально скрывают твою «айдентити»…

– Йенс, хватит шутить! Читай! Человек погиб! Дом оцепили! Всех эвакуировали! Потому что он у себя в квартире мастерил адские машины пачками…

– Я и говорю: перебирайся ко мне.

– Сегодня я точно буду у тебя… А завтра посмотрим… Нет, это уму непостижимо…

– Да, странно на самом деле. И то, что он сам подорвался… Хотел занять его место… И занял, да? Скоро у тебя начнёт звонить телефон, все будут спрашивать, жива ли ты.

– И правда, почему никто до сих пор не звонит? Я сама позвоню родителям, – она взяла в руку телефон и сказала: «Мам, ты ничего ещё не знаешь?» После чего стала снова читать вслух передовицу «Абендцайтунг»…

Глядя на её воодушевившееся лицо, я вспомнил, как она… по сути, провоцировала меня на речке… и подумал, что сегодня, наверное, просто день такой…

Международный день самки… Ну и, соответственно – дерущихся самцов…

Но ко мне это имело мало отношения, скорее у меня был свой… День сурка – как-то это было связано с солнцем, я всё же всё объясняю его активностью – вслед за «Абендцайтунг»…

Впрочем, когда мы пришли ко мне, я понял, что для раздражительности была ещё одна причина – у Штефи начались месячные…

Карлос Кастанеда, которого Штефи вспоминала в Ландсхуте (я после этого снимал с папиной полки один за другим тома – искал это место про деток, у которых надо отнимать золотой ключик, или жало, или затычку… Но не нашёл ничего похожего, зато между делом я почитал немного, тут и там, и в частности – про метафизический смысл менструаций), писал, что в это время разверзается трещина между мирами…

На этот раз она разверзлась величиной с Большой Каньон…

И мы со Штефи оказались по разные его стороны…

Хотя и не сразу… В тот вечер всё прошло довольно мирно, мне кажется, что настоящий разрыв произошёл через неделю или две.

До этого я случайно подслушал её разговор с Гизеллой, и это тоже послужило толчком… Причём то, что я не мог признаться в подслушивании, только обостряло ситуацию, потому что такие вещи, не будучи выговоренными, отягощают душу…

Штефи не заметила, как я вошёл в квартиру, потому что сидела на балконе, а я – не для того, чтобы шпионить… Я просто так… Опустился в кресло и стал смотреть на её затылок…

– Ну ладно, – сказала она, – мне надо готовить ужин… Да, представь себе… Ну да… Я сама не знаю, зачем мне это нужно… Играть роль матери… Которой у него никогда не было… Гризли, ты права, я сама не знаю, зачем мне всё это…

Я встал с кресла и так же тихо, как пришёл, вышел за дверь. Тогда ещё не насовсем, просто мне не хотелось, чтобы Штефи узнала, что я слышал… Я думал, что это пройдёт, рассосётся, и незачем поэтому ей знать, что я знаю…

Чёрт возьми, что она такого делала мне материнского? Один раз в месяц готовила ужин?

Это что, только матери делают?

Я думал сразу же вернуться, просто позвонить в дверь… Она бы спросила, почему я не пользуюсь своим ключом… Но выйдя на улицу, я почувствовал, что мне хочется побыть одному. Зашёл в ближайший бар, взял single malt… Я подумал, что они все такие: Штефи, её подруги, подруги её подруг и так далее…

«Ну, не знаю, если совсем далеко зайти… – думал я. – Может быть, где-то и есть ещё женщины, которые способны если и не стать матерью… И не играть её роль… То, по крайней мере, не говорить подобные вещи… После которых даже не знаешь, о чём вообще говорить…».

Может быть, где-то во Вьетнаме или на Филиппинах есть ещё женщины…

Может быть, я так и поступлю, когда решу жениться: привезу маленькую женщину с Филиппин…

Или большую тёплую бабу с Урала или с Украины…

Но жениться мне рано, а в том, чтобы менять Штефи на одну из её подруг, я не видел никакого смысла…

Да и не в этом было дело, просто я почувствовал себя… Как будто меня не достали из ящика для краденых картин… А оставили там лежать – навсегда…

В баре, кроме меня, никого не было… То есть вокруг меня сидели люди, матери которых были умны и просто не рожали их, и всё… А моя мать была дурой… Рожать в те годы было ведь совсем уже глупо, все мало-мальски модные и умные женщины, а также те, что хотели ими стать… Заводили себе детей мысленно… По сути, их мыслеформы и заселяют теперь этот город – этих детей…

Это совсем не смешно, я знаю, о чём говорю…

Моя соседка, фрау Либескинд, завела себе такого… Лет тридцать тому назад… То есть примерно тогда, когда… Эта безмозглая девчонка родила меня физически…

Причём, в отличие от моей дуры, фрау Либескинд регулярно отправляет своему сыну письма, хвастает перед нами его успехами… Он достиг несравнимо больших высот, чем я…

Она мне много успела о нём рассказать…

Пока другой сосед не нашептал мне, что этот «сын» – плод её фантазии…

После этого фрау Либескинд перестала со мной говорить – она будто чувствует, веришь ты ей или нет, и как только перестаёшь верить, ты ей уже больше не нужен… Но ты не один, есть другие!

Поэтому в городе так безлюдно по вечерам, да и днём нигде ни души – вы же видели…

На самом-то деле они есть, эти «плоды женского воображения», их можно при желании разглядеть…

Не может же быть, чтобы все эти дома, старые и новые, стеклянные соты офисов… Были предназначены только для горстки таких же бастардов, как я…

Нет-нет, вокруг снуют невидимые дети умных женщин, т. е. «дужи», я-то их знаю, я их чувствую за версту…

Вы не чувствуете, я понимаю… А зачем это вам? Вы ведь турист…

Если всё же вы чувствуете, что вам это необходимо, загляните как-нибудь в подземный переход на Максимиллианштрассе, прямо возле кафе «Рим»…

Снаружи вы увидите спускающиеся по эскалатору растения – на поверхности «дужи» иногда выглядят как растения, которые плотной толпой спускаются по эскалатору в подземный переход…

Чуть не написал «в метро», но это не метро, это видеопереход, хальт, он называется «Макс-форум»…

Кусты конопли, которые спускаются в метро, на самом деле текстильного сорта, листья их не вставляют – от них, хальт, не прёт… Эскалатор же, в свою очередь, неподвижен, он давно стоит на месте…

Возле аэропорта есть целое поле такой конопли… Летом, во время WM[10]10
  Чемпионат мира по футболу.


[Закрыть], там трактором, что ли, вырезали картинку: два футболиста борются за мяч…

Штефи глянула в иллюминатор, когда летела в Стамбул и, увидев их, охнула…

Сосед объяснил ей, что это – конопляное поле, что это «безопасный» вид конопли, так что это – никакая не галлюцинация…

Короче, в этом месте у нас вместо прихода – переход…

Где с обеих сторон стекло, вы пойдёте между двух огромных стёкол, за каждым из которых – видеоинсталляция, хальт, замкнутая на себя самоё…

То есть это не реклама и не кино, это искусство… Ради искусства!

Зрителей нет, и зачем, спрашивается, это крутится там в бесконечном цикле, нон-стоп круглые сутки…

Для дужей, хальт, для кого же ещё… Они это любят и всегда там толпятся, так что если вы будете там стоять и смотреть сквозь стекло, вы их почувствуете – рядом с собой…

Что, неужели по-прежнему не…?

Монтирует эти инсталляции Дирк, мой приятель. Он сидит там за стеной, покрытой голубым кафелем, есть такое незаметное, ничем ие выделяющееся окошко. Когда Дирк на работе, оно слегка приотворено, как створка сейфа, и если в него крикнуть «Дирк!», оно может открыться, а потом и целая стена голубого кафеля отъедет, и оттуда выглянет лысый, маленький и очень крепкий нибелунг – Дирк.

У него там есть и собственная мастерская, где он красит картины, так что вряд ли он вас пропустит туда – чтобы вы посмотрели сквозь стекло с другой стороны и увидели дужей своими глазами…

Но может, и пропустит – спросите его, за спрос в нос он вам не даст… И вы тогда убедитесь, что я говорю правду – там, в подземелье, можно увидеть дужей… Особенно, если смотреть с другой стороны.