355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Мильштейн » Пиноктико » Текст книги (страница 10)
Пиноктико
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 03:42

Текст книги "Пиноктико"


Автор книги: Александр Мильштейн


   

Роман


сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

«Настоящее и прошедшее, вероятно, наступят в будущем, Как будущее наступало в прошедшем…» – мелькнуло в голове…

Как-то перехотелось мне спрашивать… Не буду я сейчас вдаваться в эти подробности… Это же не отчёт…

– Я знаю, что случилось с твоей подругой, – сказал Мориц. – Проходи, если хочешь, у меня гости, но ты не помешаешь…

Я зашёл за ворота и увидел, что запущенный сад Морица вдруг заиграл какими-то новыми красками… В буквальном смысле: тут и там среди деревьев были ярко-синие, белые и жёлтые полоски… Ромбики, кубики, кружочки…

Мориц выставил в сад свои новые скульптуры… Крашеные, из дерева, ему надоело лить из металла улитки… При этом я всегда – сколько я знаю Морица – думал, что его скульптуры – продолжение его сада… Так же точно эти загогулины растут сами по себе – не спрашивай зачем (ведь и самого по себе Морица Ахим назвал «пикассоидным стариком» – и был в чём-то прав)…

Так что выходу скульптур в сад я как раз не удивился…

Только в голове мелькнули растущие на экране во всех направлениях дигитальные побеги, такой раньше был скринсейвер у моего компьютера…

Впрочем, я вспомнил, что когда он у меня впервые появился (разноцветные побеги, которые, ветвясь и разрастаясь, заполняют постепенно весь экран), я вспомнил про сад Морица…

Всё сходится в этом саду, подумал я, всё распускается… Карандаш вырастет, если посадить… Так что не надо им и рисовать, просто в землю воткнуть и всё…

А потому что сад Морица – полное пространство… Так же, как дом бывает – полная чаша, сад бывает – пространством… Пространство же называется полным, как известно, если в каждой его точке существует сходимость…

Старик сказал, что накануне у него в саду была большая сходка…

Он устроил вернисаж, на котором присутствовал сам обербургомистр…

А также некоторые всемогущие кураторы…

– Той-той-той, – сказал я, постучав по живому дереву, – той-той-той…

Какие-то сидели за столом под огромным платаном две-три непонятные дамы, вроде бы я раньше их и не видел… Так что это во всяком случае не было полное собрание женщин Морица – как я подумал было в первый момент (где-то на заднем плане моего внутреннего экрана мелькнул кадр из фильма: Берт Брехт сидел за длинным столом со всеми своими… Хотя тоже, впрочем, не со всеми, конечно… Я представляю, какой бы это был тогда стол, хе-хе… Но, по крайней мере, с восемью, что ли, своими женщинами), когда увидел, как Мориц сидит в центре композиции, положив ладони выпрямленных рук на белую скатерть…

Потом он поднял бокал и предложил выпить за Бетховена… Ну мы все и выпили, вай нот…

Вино было замечательным, Морицу его специально привозят из Прованса…

– Что ты теперь делаешь? – неожиданно спросил он у меня, и я чуть не поперхнулся… Раньше он никогда не задавал подобные вопросы, как-то сразу приняв меня в свой круг… В котором – это только так казалось… Что вращались не только художники… А на самом деле, как говаривал Бойс: каждый человек был художником…

А если учесть, что Мориц у Бойса и учился – в Дюссельдорфе… А уж потом переехал в Мюнхен, построил тут эту свою хижину с маленьким немецким садом – возле огромного Английского… То ничего удивительного, что для него слова учителя до сих пор остаются в силе, и каждый человек – художником…

Я тоже мало сомневаюсь в этой максиме…

Я больше сомневаюсь в её дополнении, сделанном Мартином Киппенбергером: «и каждый художник – человек».

В общем, я никогда не замечал, чтобы старик относился ко мне как-то пренебрежительно…

Или, скажем, как-то иначе… Чем к Флориану или к тому же Кристиану…

Но тут Мориц вдруг спросил меня, чем я занимаюсь…

А я возьми да и брякни, что начал, мол, что-то такое писать… Сам ещё толком не знаю, тагебух, роман, нон-фикшн…

– Не знаешь? – прервал меня Мориц с каким-то ехидным смешком. – Так я тебе подскажу. Ты попал в бух-штабен-зуппе[53]53
  Тагебух – дневник, а бухштабензуппе – это суп с макаронными изделиями в виде букв алфавита.


[Закрыть]
, мой друг. С чем я тебя и поздравляю! Будешь теперь там барахтаться всю жизнь…

Я не ожидал от него таких слов и хотел сразу уйти, но Мориц вдруг оказался рядом со мной – с непомерной для его лет прытью, положил свои сильные скульпторские руки мне на плечи и не дал встать…

– Не обижайтесь на него, молодой человек! – сказала одна из его дам. – Просто Мориц с детства не любит писак…

– Ты не права, Аннелиза! – сказала другая. – Ты его не так давно знаешь, как я. Мориц не писателей не любит, а вот именно буквы. Потому что в детстве его насильно заставляли есть этот самый «буквенный суп». Поэтому он и грамоту не выучил – назло супу!

– Нет, он не любит писак! Я это точно вам могу сказать, потому что я сама писака, и Мориц меня за это не любит…

– За это? – улыбнулась её подруга…

– Ну конечно! А за что ещё можно меня не любить? Нет, не притворяйся, – сказала она обнявшему её после этого заявления Морицу…

– Аннелиза пишет статьи о культурных событиях для «Ночной газеты», – важно сказал Мориц. – Она в курсе всех событий, вообще – она регулировщица движения…

– Да уж, – вздохнула Аннелиза. – А с учётом того, что мои статьи там теперь выходят, как правило, с месячным опозданием… И они же ещё потом предъявляют мне претензии… Получая недовольные письма от людей, которые пошли на выставки, которых уже не было и в помине… То я уж и сама не знаю, кого я куда направляю и какие потоки регулирую… Смеёшься, Мориц? Тебе всё смешно… А это грустно на самом деле… Это старость, мой дружок.

– Наоборот, Аннелиза, это расцвет. Ты покорила пространство и время!

– О да, – грустно сказала она. – Что там я покорила… Я даже тебя не смогла покорить…

– Ну, меня невозможно… Никогда не гонись за тем, что невозможно поймать… Но вот эти потоки людей, которые запутались благодаря тебе в пространстве-времени… Йенс, тебе не кажется, что это смешно? Так вот, про писателей. Я не считаю, что слово и картина воюют друг с другом. Я знаю, что есть много людей, которые считают: идёт война. Но я не из их числа. Так что всё неправда, и что я писателей не люблю, и… Что якобы переел в детстве бухштабензуппе… Да я не доедал в детстве, мягко говоря, голодал, и такой суп мне мог тогда только сниться…

Тут обе дамы его прервали, и они все вместе заспорили о чём-то военном или послевоенном, а я воспользовался этим и ушёл – незаметно встал, прошёл за деревьями и выскользнул за ворота…

Я вышел из сада – в сад… Огромный, самый большой, наверное… В Европе… Разбитый в 19-м веке, чтобы отвлекать народ от мыслей о революции… Английское средство – ландшафтный парк…

Я не стал туда углубляться… Я вернулся на асфальтовую часть города, наугад зашёл в какую-то забегаловку, взял в придачу к хеллесу сто грамм егермайстера… И это было только начало!..

Ночью я уже сам открыл ворота Морица и увидел, что там стоит пятнистый танк, освещённый… Хорошо ещё, если софитами…

Наверное, это был подбитый Йоргом американский танк, вполне может быть…

Но никаких знаков на нём не было, ни звёзд, ни свастик… Вообще никаких знаков…

Он въехал в сад, открылись люки, и из них посыпались парни в камуфляже… Я с удивлением узнавал в них жителей Домагштрассе…

По-моему, они называли себя маркировщиками… Или землемерами… Водомерами?

Нет, я вспомнил: маркшейдерами… Они показали нам официальную бумагу, в которой было написано, что всё предгорье подлежит теперь маркировке… Объясняя, что это означает, человек в камуфляже стал поочерёдно тыкать пальцем в коричневые и зелёные пятна своей формы, говоря при этом: «Вот это принадлежит микрокосмосу, а вот это уже макрос…» И так этот бред продолжался – а я уже во сне назвал бредом попытку искусственного устранения гетерогенности… Нашего пространства – причём любую его гетерогенность… Речь уже шла не столько об искусстве… Сколько о почве под ногами… О смерти и жизни… Которые так переплелись в этом городе… Что понадобилась маркировка… Один из маркшейдеров сказал мне, растягивая слоги на манер швулей… Или просто мюнхенских «пуси-пуси»: «Weißt du was Sigmund Freud immer sagte? «Es wäre so schö-ö-ö-öhn – in München zu sterben!»»[54]54
  «Знаешь, что говорил Зигмунд Фрейд? «Ах как сладко было бы умереть в Мюнхене!»» (нем.)


[Закрыть]
. Примерно с этого момента – или ещё раньше? – я уже понимал, что это сон… Но я не знал при этом, можно ли умереть во сне – если знаешь, что это сон? – и этот «страшный» вопрос мучил меня, пока маркшейдеры ходили по саду Морица с огромными циркулями, с миноискателями или счётчиками…

И не только по саду, они вошли в дом, исследовали печь, в которой Мориц плавит свои загогулины, а потом попросили меня показать им чердак…

На узкой винтовой лестнице маркировщик прошептал мне на ухо, что произошла революция, о которой так долго говорил художник по имени Джонатан[55]55
  Не знаю, читал ли Йенс «Чайку по имени Джонатан Ливингстон», не думаю. Скорее всего он имел в виду Джонатана Мизе – художника, который действительно много говорит о революции (не политической). Недавно его лозунги стал повторять за ним и Мэтью Барни – после их совместного перформанса в Нью-Йорке.


[Закрыть]
… И хотя он сам ненавидит весь этот мизерабельный сброд, называющий себя «современным искусством», но вынужден повиноваться… потому что они обладают страшной суггестивной силой… которую ещё больше усиливает буквенный суп… банку с которым получил каждый из жителей Домагштрассе…

Но оказалось, что выход, тем не менее, есть: когда мы взобрались на чердак Морица, этот самый парень открыл было рот… и вдруг стал распадаться – сначала просто на пятна камуфляжа, которые, как кирпичики паззла, – стали разлетаться в разные стороны…

Ну а я закричал дурным голосом и проснулся…

Когда я немного поворочался, мне снова показалось, что я лежу… на хлебных крошках, как это бывало не только в тот раз…

Когда я лежу на спине без сна, мне иногда кажется, что там, между лопаток – что-то елозит, что-то колется…

«Дженни, неряха, – бормочу я, – снова я должен из-за тебя спать на хлебных крошках…».

«Ты же просил почесать тебе спинку», – отвечает она… И я вскакиваю с кровати, зажигаю свет… В комнате никого нет…

Я подхожу к кровати, вожу ладонью по простыне… Но там нет никаких крошек…

Иногда я выхожу после этого из дома, куда-то бреду…

Вчера гулял на кладбище с Кристианом и Флорианом, но не у Дженни мы были, нет, и не у Ахима… Мы просто так бродили среди старинных склепов, там было так хорошо…

Дженни же похоронена в Альгое, в одном из снов я искал её могилу в саду – то ли Морица, то ли её родителей… Такие вот у меня в последнее время садовые сны…

А прах Ахима я развеял по ветру, стоя на Бенедиктинской Стене… Это такая каменная гряда, тут недалеко…

Сегодня брёл по городу, пропуская вперёд всех тех, кто спешил… Велосипедистов и скороходов… Ноги привели меня к какой-то больнице… Как раз в тот момент, когда туда подъехали сразу две скорые… И почти синхронно в обе машины стали закатывать носилки…

Когда носилки вкатывают в машину скорой помощи, под ними автоматически складываются перекладины… И подбираются шасси…

Это напомнило мне, что когда в подводной лодке ракета начинает движение к люку… Или торпеда? Койки матросов отодвигаются, пропуская длинное холодное тело, и оно движется по проходу…

Об этом мне рассказывала госпожа Воронофф – во время нашей незабвенной встречи в отеле «Кемпински»…

Кстати, мне кажется, что я недавно видел эту госпожу, но я не уверен… Может быть, я так подумал, потому что я стоял в тот момент на месте нашей встречи… Или даже двух встреч…

Почти на месте, то есть, на Максимиллианштрассе, но не возле «Кемпински», а возле кафе «Рим»… И вдруг увидел, как со стороны Максимиллениума скатывается что-то умопомрачительное…

Морда у этого «нечто» была джиповая…

Но этот джип растянули в лимузин длиной… десять метров, если не двадцать…

И когда этот чёрныйсверкающийсюрреалистическийпоезд проезжал мимо меня, заднее окошко (все многочисленные стёкла были, конечно, тонированными) на мгновение опустилось, и я на мгновение увидел госпожу Воронофф…

Но полностью я не уверен – слишком короткое время – доля секунды – и чёрное стекло поехало вверх… Я успел только заметить, что не до конца – осталась щель, – и в эту щель просунулась женская ручка… И помахала мне… Или просто пощупала туман…

Не очень густой в тот момент, но достаточный, чтобы ещё через секунду видение в нём растворилось…

Или оно слилось в какую-то лунку в земле – в следующий раз вынырнуло где-то в Оклахоме…

А может быть, это была просто такая растяжка – взяли чёрную шубку Ребекки Хорн или кошелёк, который мне подарил Зигфрид, и – растянули…

Кто-то скажет, что такое бывает только в жанре аниме… И я либо сидел за компьютером в тот момент, либо принял перед этим что-то не то…

Ни-ни-ни, я могу доказать, сдать анализы… Но зачем? Ещё Кантор доказал, что в отрезке темноты в точности столько же точек, сколько в квадрате, стороной которого этот отрезок является… Я могу воспроизвести по памяти его доказательство, оно довольно простое… Сразу становится очевидно, что соответствие между точками – взаимно-однозначное…

«Джипси-джип – это машина мощности множества мощности континуума… Множительная машина мощности… машина мощны мно…» – какое-то время я бормотал то есть полный нонсенс…[56]56
  Я перевожу бормотание приблизительно, разумеется, и, каюсь, сократив на две трети.


[Закрыть]

Впрочем, наверное, такие словесные конструкции обладают всё-таки определённым… Если не сенсом, то сенситивностью, да?.. Во всяком случае, во время лёгкого дневного black-out’a… могут вдруг показаться утешительными… Особенно, если вы смертны…

Глядя, как синхронно разъезжаются от меня в разные стороны койки, я чувствовал, как холодок бежит по телу…

Дженни вывозили на таких же носилках, под ними так же складывались станины с колёсиками…

Долгое время после этого я не покидал свою квартиру…

Георг Кантор… Нет, я вру, не Георг и не Кантор… А Курт, Курт Гёдель, точно… Гёдель боялся, что его отравят гости из будущего…

Он и Эйнштейна убедил, что путешествия во времени возможны… Эйнштейн ему поверил, но голодать за компанию не стал… А Гёдель не притрагивался к еде и умер в конце концов от голода – в гордом одиночестве…

Я же был почти уверен, что Дженни утопил гость из прошлого… И что, если бы я убил его… Я разорвал бы цепочку, звеном которой являюсь я сам…

То есть я бы никогда не рождался в этом случае, ни кровью и плотью… В материнской утробе… Ни краской – в бункере для…

Может быть, тогда бы я наконец ощутил рядом с собой тёплый бок моей Дженни…

А не только на своей спине – засохшие хлебные крошки…

И перед глазами… лужицу бухштабензуппе, в которую я угодил… Она уже высохла, испарилось всё жидкое, остались одни эти мучные бухштабен… Моей порции тагензуппе…

Где сейчас Дженни, я не знаю, но вчера мне вдруг показалось, что важным в этом вопросе является одно воспоминание…

Я вспомнил, как мы с ней, проходя мимо Зендлингер Тор[57]57
  Одни из ворот Старого Города.


[Закрыть]
, увидели девушку с большим белым плакатом, на котором было написано: «Ich bin Gott»[58]58
  Я – Бог (нем.).


[Закрыть]
.

Дженни сказала мне: «Подожди минутку…» Пошла к этой девушке и что-то ей сказала, та ничего не ответила, но Дженни это не смутило, она стала говорить, жестикулируя… Ткнула пальцем себе в грудь… Я стоял далеко, почему-то мне не хотелось к ним подходить…

И вот теперь, вспоминая этот эпизод, я не мог не вспомнить цитату из… Впрочем, я не уверен, что у него, в свою очередь, это – не эпиграф… Мне кажется, что это – эпиграф, написанный им самим… А уж к какому произведению – я не вспомню… Неужели «Под знаком незаконнорождённых»? Смешно, если так… Но я не уверен…

Мне запомнились эти слова: «Так же, как сумасшедший считает себя Богом, так и мы думаем, что мы смертны…».

Но я не уверен, что стоило доверять бумаге это воспоминание… Или, точнее, бумаге его можно было бы доверить – если бы я всё ещё писал на бумаге… («Бумага – это очень важно, Йенс…») Свернув её – бумагу – перед этим в лист Мёбиуса…

Ведь эта цитата обладает эшеровской закруткой, вы разве не чувствуете? А так как я пишу на бумаге только в фигуральном смысле, на самом же деле передо мной плоский экран и на нём слишком много букв…

Так бы свернул лист в петлю – всё сразу бы стало ясно…

Хотя это тоже не более, чем фигура речи… Что вообще здесь может быть ясно?

Ясно, что Дженни где-то рядом… Я вчера это понял, когда в бассейне на соседней со мной дорожке началась тренировка по фигурному плаванию…

И совсем не фигуральные… Пловчихи… Правда, с какими-то странными одинаковыми носами…

Носы у них чем-то были залеплены, факт, будто скотчем… такие на них были «наносники»[59]59
  Я тоже не знаю, как эти «примочки» называются по-русски… что-то «наносное», очевидно.


[Закрыть]
… По команде тренера, гулявшего по кромке бассейна, все они перевернулись…

Из воды торчали только их ножки… И дёргались…

Ну да, это было чем-то похоже на перформанс толстого Йенса… Когда он танцевал танец Evel Kanievl, а я думал, что это пантомима моих мыслей…

Но только сильнее на меня подействовал этот танец… маленьких лебедей… На Штарнбергерзее лебеди подолгу стоят на голове, при этом из воды торчат их белые задницы…

Чем танец толстого Йенса… Потому что спонтанно и совершенно буквально эти пловчихи изображали то, что произошло с маленькой Дженни…

Йенс же изображал просто какого-то каскадёра… Не какого-то, это был символ трюкачества… Но всё равно этот жест был имплицитный, ведь Ахим не так уж и часто работал каскадёром…

Ахиму нравилось просто так падать с крыши, с выключенными камерами, на пустые ящики из-под телевизоров…

Или включать в свой маршрут – на сноуборде – всё, что попадалось ему на пути: шиферные крыши, вязанки дров, линии электропередач…

Вот так и я пытаюсь сейчас, всё-таки я сын своего отца… Всё связать со всем в одну вязанку… Правда, в отличие от Ахима, я это делаю на бумаге… Хотя, как я уже сказал, нет никакой бумаги… Но при этом есть, как всегда в таких случаях, большой соблазн сказать, что всё и ничто – это одно и то же… И даже вода в ванне Дженни, которая всё ещё видна за приоткрытой дверью, тоже из бумаги… Да-да, как на фотографии Томаса Деманда… У которого, как известно, всё – из бумаги…

Но в основном – интерьеры всё-таки, офисы, школьные раздевалки, лестничные клетки, бассейны с зелёной «водой»… Людей нет никогда, хотя… можно увидеть тут и там дужей, но для этого надо иметь тренированный глаз… Дужи есть на безлюдных картинах Деманда, это факт, как такие водяные знаки… Как следы таящей воды…

У Деманда есть двойник, фамилию которого я забыл, он менее известен, чем сам Деманд…

Это как бы экстра-двойник, он тоже всё делает из бумаги, фотографирует и уничтожает, уничтожает и фотографирует… Но у него – экстерьеры: площади, улицы, куски фасада, тополя, углы скверов, скамейки, и снова – дома, облака – всё из бумаги… И вот он – двойник Деманда получает множество писем от людей, которые узнают эти места на фотографиях… И благодарят его за то, что он увековечил милые их сердцу уголки, где они живут или когда-то жили… При этом Деманд № 2 (хотя я на самом деле не знаю, кто начал, то есть кто был первый, встречались ли они, договорились ли о зонах влияния… У Томаса Деманда, в основном, внутренние пространства, но бывают исключения – лес с пробивающимся сквозь листья солнцем, ночная площадка для игр, огороженная проволокой… Грот на Майорке… И всё же в общем и в целом разделение мне кажется чётким: у первого Деманда – внутренние, у второго – внешние пространства), так вот этот самый Деманд № 2 утверждает, что на самом деле все его работы – из головы, что он ни разу не делал из бумаги места, существующие в реальности…

«Бумага – это очень важно, Йенс».

Как тут не вспомнить о восточных (даосских?) обрядах погребения, при которых вместе с покойником сжигают бумажные деньги, бумажные дома – специально сделанные, бумажные костюмы, всё для этих целей специально делается из бумаги… Считается, что таким образом всё это переходит вместе с усопшим – в другой мир…

Я об этом подумал, когда узнал ванну Дженни на фотографии Томаса Деманда, а потом уже прошёл мысленно и дальше, в её комнатку, которая не сильно отличалась от её ванной – площадью… А так отличалась, конечно, и даже после потопа, там были стены, не заклеенные кафелем, а разрисованные граффити, покрытые книжными полками… Там висело письмо Михаила Горбачёва… Под стеклом, в огромной – особенно для этакой клетушки – как бы позолоченной раме…

Дженни когда-то написала письмо Горбачёву, в котором она благодарила его за то, что тот сломал Стену и предлагала подарить ему свою картину – она приложила к письму фотографию… Горбачёв ей ответил – она была тогда ещё совсем маленькая – и с радостью принял подарок… Он написал, что картина украсит помещение его фонда… А Дженни тогда – в свою очередь – решила украсить письмом Горби свою стенку…

Вода погубила множество работ Дженни – те, что лежали на полу, и многие подпортила – те, что стояли у стенки, а о дальнейшей их судьбе – её работ – мне вообще ничего не известно, их забрали её родители… Я был один раз в квартире вместе с ними, помню, как мама её заплакала, увидев горбачёвское письмо… Она сказала мне, что была такая американская девочка Саманта Смит, которая тоже написала письмо, хоть и не Горбачёву, а Брежневу… Потом ездила в Советский Союз, стала маленькой мировой celebrity… А потом разбилась в авиакатастрофе… И что у неё – у мамы Дженни – было поэтому нехорошее предчувствие…

Дверь её квартиры закрыта, я не знаю, живёт ли там кто-нибудь. Прошло уже несколько месяцев, так что, скорее всего, кто-нибудь да живёт, такие дешёвые квартирки нарасхват, по крайней мере, раньше в квартале Глокенбах…

Хотя ситуация с жильём часто меняется, может быть, сейчас квартир больше, чем желающих, и в комнатке Дженни никого нет… А значит, она могла бы – при желании… Но то, о чём говорить нельзя…

Можно, по крайней мере, думать…

Также неизвестно, сделал ли хозяин ремонт…

Совсем уже ненужная мысль, да?

Просто я об этом подумал, когда зашёл вчера в «Контрабас» и застал там ремонт, а поскольку, как я уже сказал, с некоторых пор я воспринимал «Контрабас» как продолжение Дженни… Дженни?

Это оговорка, на самом деле, конечно, её квартиры…

В баре работал маляр, я, тем не менее, зашёл, рабочий был рад поболтать, устроить перекур…

На одном из столов лежал его раскрытый чемоданчик, я стал разглядывать инструменты – сам я никогда не делал ремонт… Там был огромный шприц, там был какой-то странный бинт или марля… Странный в том смысле, что ячейки были большие, как у сетки для настольного тенниса… И множество всяких щипчиков, шпателей, стамесок, тюбиков, скальпелей… Чемоданчик сумасшедшего врача… Или художника… Ветеринара… Вызванного к огромному животному…

Я спросил маляра про шприц, и он объяснил, что это, чтобы вводить раствор в щели…

Ну а «бинт» служил для наложения на шероховатые места – это их сглаживает, а потом уже поверху – шпаклёвка, побелка… По-моему, всё уже было закончено, всё было белым и гладким, и ясно было без слов, что у «Контрабаса» сменился владелец…

Но маляр сказал, что это только первый слой, что работа ещё далеко не закончена…

Он докурил сигарету и ждал, когда я уйду… Я последний раз обвёл глазами белизну, за которой осталась часть моей жизни…

Я не знал ещё, куда я пойду дальше, почему-то мне захотелось позвонить Феликсу, я взял уже было телефон в руку, но вдруг вспомнил, что на вопрос, прозвучавший мне вдогонку, когда я заходил к нему в последний раз, я ответил, что иду в пинакотеку… Ну а что я ещё мог сказать человеку, который признался, что называл меня «Пиноктико»…

С тех пор утекло много воды… Я пробовал вернуться в прежнюю жизнь, заходил в «Контрабас», встречал Дженни, терял Дженни, у которой… отошли потом воды… А я так до сих пор не знаю, кто был моей матерью…

И всё же была какая-никакая логика в том, что, вспомнив слова, которые я год назад крикнул Феликсу из прихожей его офиса, я в самом деле теперь поплёлся в пинакотеку…

Я прошёл через Гэртнерплац, потом через Мариенплац, потом через Одеонзплац…

Чувствуя, что сейчас всё zer-platzt (т. е. лопнет, как мыльный пузырь), по дороге, кстати, я снова думал о Деманде, о пловчихах, перекраивавших ножницами своих ножек бумажную зелёную воду… И так уже нарезанную на полоски дорожек…

Я вспомнил, что Йенс № 3 – театральный художник – перешёл недавно из театра в кино…

Причём, если в театре его макеты были только макетами, которые потом вырастали в настоящие декорации… То в кино всё это оказалось вообще… Одно и то же…

Йенс делает для режиссёра Эммериха трёхмерные модели… То, что раньше делали с помощью анимации, теперь почему-то хотят снова сделать материальным…

Просто меньше в тыщу раз… Так что всё смешалось, микроны, макросы… Йенс № 3 всегда казался самым вероятным кандидатом в демиурги… Он сотворял каждый раз не только сцену, но и зрителей в зале – крохотные такие фигурки… По дороге из «Контрабаса» в пинакотеку я успел вспомнить всех трёх Йенсов, при этом, как всегда, когда я вспоминаю своих тёзок, я чувствую себя загулявшим бликом, я поражаюсь, когда люди, как ни в чём не бывало, обращаются ко мне «Привет, Йенс!», вместо того, чтобы молча пройти насквозь…

О Йенсе № 2 я, по-моему, ещё вообще ничего не сказал… Он художник, закончил всё ту же Академию, что не успела закончить Дженни…

Он живёт в сквоте, но не таком, как, скажем, казармы на До-магштрассе, а в уютном особняке, который снимают шесть художников, поэтому, честно говоря, работы этого Йенса перемешались у меня в голове с работами нейенсов…

Помню хорошо только одну его домашнюю выставку, смешанная техника… Но не писал ли я уже об этом? Лень листать назад, ничего страшного, если повторюсь, техника была в прямом смысле смешанная… Йенс № 2 проецировал видео на фотографии, которые, в свою очередь, были стоп-кадрами того же самого видео…

Сначала то есть на стене просто висели фотографии, потом незаметно включалось несколько проекторов, и фотографии расширялись, покидали свои рамки, смешивались друг с другом – постепенно превращаясь на стене в некое сияние…

Ещё этот Йенс делал нечто, посвящённое РАФу, для специальной выставки, но кто же не делал что-то посвящённое РАФу, а что конкретно делал Йенс… Я уже не могу вспомнить… «РАФинированный гламур», как-то так это называлось…

Я шёл по Терезиенштрассе, между «Музеем кристаллов» и домом, в котором вскоре мне предстояло встречать Новый год… Но тогда ещё я этого не знал, я шёл в пинакотеку, вспоминая всех Йенсов поочерёдно, и то, что Йенс № 3 незадолго до этого перешёл из театра в кино… Хотя полностью никуда он не перешёл, будет и впредь делать модели декораций, просто временно он занят в кино, где его модели выдаются за объекты натуральной величины: дома, паровозы, самолёты, рощи, карьеры – Йенс № 2 может всё, в отличие от Йенса № 0, который не может ничего своими руками…

Ну и ладно, где-то у Пола Остера сказано было: «Для производства мира нужны все виды людей», в «Музыке шанса», книге, которую подарил мне на тридцатилетие… опять-таки Йенс № 2, by the way… Тогда почему бы не предположить, что для производства Jenseits[60]60
  Потусторонний мир (нем.).


[Закрыть]
нужны все виды Йенсов…

Jens’Seiten, immerhin…[61]61
  Страниц Йенса, по крайней мере (нем.).


[Закрыть]

Там – в романе – эти слова произносит один из двух геронтов, с которыми герои играют в смертельный покер…

И в результате попадают внутрь модели… На макете отображены все события из жизни старцев – в виде крошечных зданий, дорог, на макете было всё, абсолютно всё…

Только меньше в тыщу раз…

Но, проиграв в карты, герои Остера попали на реальную каменоломню, где стали складывать стену из гигантских глыб – эта стена была и на макете, но трагедия состояла в том, что герои столкнулись с ней в реальном масштабе, я уже точно не помню, как в точности Остер переплёл там микро– и макрокосмы…

Мне казалось, что это – не просто лучший, но вообще единственный, по-настоящему удавшийся, роман Остера, пока по дороге в пинакотеку я не подумал, что, может быть, я был слишком субъективен… Просто мне так нравятся макеты – Йенса № 2, Томаса Деманда… Деманда № 2 – потому что я сам ничего не могу сделать своими руками… Вот меня и заворожил макет, который у Остера делают два старых шулера, загипнотизировавшие героев так, что те попали сначала из макро в микро, а потом снова в макроконцлагерь…

Не потому ли Йенс № 2 и подарил мне эту книгу – чтобы я немного умерил свой пыл, в моменты, когда я рассматриваю очередной его макет – для театра, я всегда так неумеренно восторгался, что это ему в конце концов поднадоело… А теперь он делает в кино этот трюк… a propos кино, незадолго до своего похода – в пинакотеку – я посмотрел ещё один неважный фильм… Это было примерно так же, как с «Климтом»: я пошёл на фильм режиссёра, чей предыдущий фильм мне очень понравился… Потому я и пошёл… И тем сильнее было разочарование…

На этот раз я пошёл на фильм Гондри – фотографа и клипмейкера, который снял замечательную «Незабудку»[62]62
  Так фильм назывался в немецком прокате – «Vergiss Mein Nicht», в оригинале – «Eternal Sunshine of the Spotless Mind».


[Закрыть]
. Его новый фильм «Science of Dreams» меня разочаровал, но по дороге в пинакотеку я вспомнил, что там во сне было много коричневатой бумаги, даже машины, на которых ездили полицейские, были из бумаги, да и вообще, вся эта студия, где делались сны, всё было из картона, телевизор, телекамера… Чем не Деманд, вроде бы, но вот не сложилось; в отличие от Деманда, у Гондри не сложилось, бумажный механизм не сработал… Есть такие детские книжки с вкладышами: когда их открываешь, расправляются заложенные между страниц домики, заборы, палисадники, кошки, петухи… Вот что-то подобное попробовал сделать Гондри – фильм с вкладкой, собственно, он делал это и раньше, скажем, в клипе для Бьорк…

Но в клипе всё это работало, а в фильме, на мой взгляд, оригами не сложились…

В общем, во время приближения к пинакотеке в моей голове была одна бумага, объекты из бумаги, сделанные Демандом, Гондри и моим тёзкой № 2… Причём моя голова, по-видимому, сама стала работать как машинка для нарезки документов, от которых хотят избавиться, на такие тонкие полоски, что их уже невозможно прочесть…. Хотя можно соединить их в другие фразы и даже неологизмы… Феликс вот склеил Пиноккио с Пинакотекой… И в результате получился Йенс-номер-ноль…

Я не был в здании «пинакотеки модерна» примерно с того торжественного момента, когда её наконец открыли. «Наконец» – не потому что, скажем, я так уж сильно этого ждал, просто открытие много раз оттягивалось из-за того, что проседал огромный стеклянный купол, здание никак не могли завершить, но когда-то сдали наконец, и первую неделю вход туда был бесплатным, помню, мы пошли вместе с Ману и Тоби, но увидели очередь из нескольких сот человек… Мы оставили Тоби стоять, пообещав его подменить, а сами пошли с Ману собирать грибы, проросшие сквозь лужайки вокруг Старой Пинакотеки…

На которых – лужайках – в начале позапрошлого века Лео Путц устраивал свои хэппенинги…

А в начале этого века здесь играют в футбол, но в тот день было пусто, никто не играл; Ману по дороге заметил один бледный грибочек, и мы поэтому решили попробовать, пока Тоби стоял в очереди… Нашли штук пятнадцать и сразу же съели…

Но они не вставили нас…

Действие пинакотечных грибов оказалось нулевым, тут двух мнений не могло быть…

А вот во мнениях по поводу белого здания, выросшего на тех же лужайках, мы разошлись – мне оно понравилось (может быть, потому что напомнило изнутри шкаф, стоявший когда-то у нас на кухне), Тоби и Ману – категорически не…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю