Текст книги "Олеко Дундич"
Автор книги: Александр Дунаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
– Откуда, Коля, тебе все это известно?
– Я был с коммунарами…
– Когда же ты успел? В дни Парижской коммуны тебя еще на свете не было.
– В детстве, друже, в мыслях, в снах…
На этом разговор неожиданно оборвался. Руднева вызвали на совещание к командующему.
Из дома они вышли вместе.
– Ты куда? – как бы невзначай спросил Руднев.
– В казарму, а что?
– А я бы на твоем месте, Ваня, сходил в Совет, с Мельхером и его товарищами объяснился.
– Объясняться не буду.
– Если ты ошибся и вел себя не так, как подобает интернационалисту, то имей смелость…
– Дундичу не занимать ее! Лучше попроси Ворошилова, чтобы меня в конницу направили. Пятьдесят сербов за мной пойдут.
– Почему только сербы? – переспросил Руднев. – Надо, чтобы за командиром интернациональной Красной Армии шли не только сербы, но и немцы, венгры, австрийцы, чтобы они верили ему и он верил им.
Руднев достал из бокового кармана сложенную вдвое бумажку и протянул ее Дундичу.
– Прочти на досуге, – посоветовал он, – и приходи завтра утром ко мне.
Дундич подошел к фонарю и развернул бумажку. Это была листовка, написанная на немецком и русском языках. И начиналась она со слов, обращенных к немецкому солдату:
«Вставай, германский рабочий! Надо стряхнуть с себя этот страшный позор… Спасти честь германского пролетариата…»
Коля Руднев
С кем только не был, кого только не видел в детских грезах сын священника из деревни Люторичи, Епифанского уезда, Тульской губернии! С Рахметовым ходил пешком по Балканским землям; с Ярославом Домбровским громил версальцев в Париже; дрался рядом с французами на баррикадах Парижской коммуны.
С детства Руднев представлял себя воином революции, освободителем угнетенных и оскорбленных. Но мать хотела, чтобы Коля шел по стопам отца. Мальчика отдали в тульскую духовную семинарию. Затхлая семинарская обстановка была противна Коле, и его перевели в частную гимназию. Точные науки ему давались легко, но знакомые пророчили Рудневу большое артистическое будущее. Он обладал редкостным голосом и на гимназических вечерах отлично исполнял студенческую песню «Дни нашей жизни». Часто через открытые окна на улицу доносился бархатный рудневский баритон:
Быстры, как волны,
Все дни нашей жизни,
Что день, то короче
К могиле наш путь…
Налей, налей, товарищ,
Заздравную чашу,
Бог знает, что с нами
Случится впереди.
Но артист из Руднева не вышел. Его интересовала история. Осенью пятнадцатого года его приняли в Московский университет на историческое отделение историко-филологического факультета. Длинными вечерами пытливый юноша просиживал за книгами, ища ответ на вопросы: «Почему царское правительство натравляет людей одной нации на другую, сеет между ними вражду?», «Почему оно кричит о свободе и в то же время превратило страну в тюрьму народов?»
В университете Руднев пробыл меньше года: его мобилизовали в армию и направили на офицерские курсы при Александровском военном училище. Курсы назывались ускоренными. Юнкера же про себя называли их «инкубаторскими». Верный престолу, спаянный классовым родством, сильно поредевший в первые месяцы войны, офицерский корпус с помощью ускоренных курсов пополнялся прапорщиками из разночинцев. Это были учителя, студенты, мелкие чиновники. Среди них оказался и Коля Руднев.
Через полгода его произвели в прапорщики и направили ротным в 30-й Тульский запасной пехотный полк.
Коля Руднев.
На второй или на третий день пребывания в полку Руднев случайно оказался свидетелем, как распоясавшийся фельдфебель что есть силы толкнул новобранца.
– Не смейте! Не смейте издеваться, – остановил ротный фельдфебеля.
Тот виновато попятился назад. А когда Руднев ушел, фельдфебель бросил ему вслед:
– Мне не дозволяет, а сам скоро начнет по мордам давать. Не начнет – солдаты ему дадут.
Руднев начал, но не «по мордам давать», как это было принято в полку, а в свободное от строевых занятий время обучать солдат грамоте, читал им книги вслух, писал за них домой письма.
Кадровые офицеры подняли Руднева на смех:
– Тоже просветитель нашелся!
Накануне празднования Первого мая 1917 года Руднева вызвали к полковнику. Целый час ротный просидел в приемной. Адъютант, дежуривший у входа в кабинет, откуда доносилась ругань, плотно прикрыл дверь. За нею слышался раскатистый полковничий бас:
– Держите их подальше от рабочих, изолируйте солдат от пагубного влияния взбунтовавшейся черни!
– Я с вами полностью согласен, господин полковник, – услышал Руднев чуть хрипловатый голос батальонного командира. – Мне донесли, что прапорщик Руднев спутался с большевиками: на их собрания ходит, вместе с ними «Вставай, проклятьем заклейменный» поет. А теперь хочет свою роту вместе с рабочими на демонстрацию вывести.
– Запрещаю! – закричал полковник. – Без году неделю в армии, а какие фортели выбрасывает. Вызвать Руднева!
– Прапорщик Руднев дожидается, – подал голос адъютант. – Велите впустить?
– Николай Александрович, – начал полковник, сменяя гнев на милость. – Я буду с вами разговаривать не как с подчиненным, а как старший, как отец разговаривает с блудным сыном. Вы глубоко ошибаетесь. Лозунги, которые раздаются теперь на улицах Тулы: «Вся власть Советам!», «Фабрики – рабочим, землю – крестьянам!» – не должны касаться тех, кто служит в армии, кто защищает отечество. Это нас не интересует.
– Позвольте объясниться, господин полковник, – спокойно произнес Руднев. – Мне кажется, что рабочего, одетого в солдатскую форму, интересует, в чьих руках будут заводы и фабрики, равно как и крестьянина волнует вопрос, в чьих руках останется земля – в помещичьих, кулацких или ее отдадут тем, кто на ней трудится. Наши солдаты так же жаждут свободы, как и рабочие и крестьяне.
– А мы ее не дадим им, – оборвал Руднева полковник. – Не время! Пусть подождут! Демонстрацию запрещаю!
– Это не в ваших силах, господин полковник. Общегородскую демонстрацию устраивают рабочие. Нас пригласили принять в ней участие. А кто пойдет – дело полкового комитета.
– Это неслыханно! Младший офицер позволяет себе так разговаривать со старшим. Идите, пока…
Руднев направился к двери.
Майским солнечным утром рота Руднева в полном составе вышла на улицу и присоединилась к рабочим-демонстрантам. Солдаты и тульские пролетарии одной колонной с песнями двинулись к центру города.
Демонстрация состоялась днем, а вечером Руднев был арестован. В полку начались волнения. Солдатский комитет потребовал, чтобы командир полка отменил свой приказ. Полковнику пришлось уступить. Вскоре полк перебросили в Харьков. Узнав, что в цирке «Миссури» происходит городской митинг, Руднев направился туда. Выступали представители разных партий, и каждый из них ратовал за поддержку Временного правительства, за продолжение войны с немцами до победного конца.
Представитель меньшевиков, провожаемый редкими аплодисментами, уже покидал трибуну, когда Руднев поднял руку.
– Прапорщик просит слова, – подсказал председательствующему на митинге высокий мужчина в позолоченном пенсне, – дадим ему сверх программы. Уж он, надо думать, за войну.
– Я не согласен с теми, – начал Руднев, – кто говорит, что штыки нужно воткнуть в землю, кто призывает перековать мечи на орала.
– Так, так, – поддержал председатель, потирая от удовольствия руки. – Продолжайте, прапорщик.
– Оружие нам пригодится. Но мы будем продолжать войну не империалистическую, о которой говорили здесь господа из меньшевиков, а войну, которая приведет к торжеству народовластия. Нам каждый день внушают, будто в устройстве кровавой бойни виноват немецкий народ, а немцам говорят, что в развязывании войны виноваты русские. Нет, народы не виноваты!
– Вы большевик? – спросил в упор председатель.
– Да, я коммунист, – с гордостью ответил Руднев. – В нашем полку я не один. За большевиками пойдут все солдаты.
– Вы можете только за себя говорить, а за весь полк – не имеете права, – возмущался председатель. – С вашими солдатами мы еще поговорим.
Но разговор не состоялся. Тульский полк перешел на сторону пролетарской революции. В ночь на 9 декабря вместе с отрядами Красной гвардии и революционными балтийскими моряками солдаты Тульского полка захватили бронепарк и обезоружили гайдамаков.
Потом разыгрались события в районе Белгород – Томаровка. Они были вызваны тем, что генерал Каледин бросил клич: «Орлы, слетайтесь на вольный Дон!» И недобитые «орлы» стали собираться туда, где формировалась Донская армия. Они пробивались к Новочеркасску на поездах и пешим строем. Казачьи офицеры, сменив мундиры на гимнастерки, выдавали себя за солдат, возвращающихся домой.
Полк Руднева перебросили из Харькова под Белгород. Ему было поручено разоружать «орлов», отбирать у них пушки, пулеметы, винтовки. Одни сдавали оружие без сопротивления, другие, а их было большинство, не соглашались, пускались на разные уловки.
Увидев Руднева, рослый горбоносый казак бросился к нему.
– Здравствуйте, Николай Александрович, – воскликнул он. – Афанасия Бородавку, чай, не забыли? Александровское училище, офицерские курсы, портупей-юнкер Руднев! Как изменились! Что-то не вижу на ваших плечиках офицерских погон. Не объясняйте, Бородавка – стреляный воробей: он все понимает. Малость пришлось перекраситься: золотистые погоны на красный бантик сменить…
Руднев хотел было отчитать Бородавку, сказать, что он не перекрашивался, не приспосабливался к новой власти, что она для него родная, но решил, что подобные объяснения ни к чему. Лучше послушать, что скажет казак, с какими мыслями он возвращается на Дон.
– Господин прапорщик, – вкрадчиво произнес Бородавка. – Разрешите по личному вопросу…
– Обращайтесь.
Бородавка поближе придвинулся к Рудневу и шепотом, чтобы красногвардейцы не слышали, сказал:
– Прикажите им, чтобы сабля и карабин при мне остались. Оружие для наших Советов пригодится.
– Для каких?
– Для казачьих, что без коммунистов.
– Не хитрите, Бородавка. Какие же это Советы без коммунистов! Снимайте саблю, карабин, – приказал Руднев, – и больше не попадайтесь!
Лицо Бородавки покрылось красными пятнами. Он поежился и сдал оружие.
– Прощевайте, господин прапорщик! Но помните, что безоружный может еще оружным стать, а тогда увидим, чьи Советы лучше.
– Увидим, – спокойно ответил Руднев и, вскочив на коня, понесся к месту, где началась перестрелка между красногвардейцами и калединцами, отказавшимися сдать оружие.
Когда разрозненные красногвардейские и краснопартизанские отряды вливались в армию и нужен был начальник штаба, Ворошилов из всех военспецов выбрал Руднева.
В горячую военную пору его ровесники командовали полками, бригадами, дивизиями. Многие из них для солидности отращивали бороды, отпускали усы. У начальника штаба 5-й Украинской Красной Армии не было ни бороды, ни усов. На этом посту Руднев пробыл недолго, всего лишь несколько месяцев, – столько, сколько просуществовала 5-я армия. Примерно в одно и то же время с Украины к Царицыну отступили и 3-я армия, и отряды красных партизан, красногвардейцев Дона и Ставрополья. Из них, а также из частей бывшего Царицынского фронта в середине июня 1918 года была создана группа войск, именуемая «Группой войск тов. Ворошилова». Начальником ее штаба назначили Руднева.
Начштаба радовало то, что в «Группе войск тов. Ворошилова» служат не только сыны России. В нее влились и интернациональные части: югославский коммунистический полк, пробившийся с Днепра к Волге; отряд китайских добровольцев; рота чехословацких красногвардейцев; пехотная интернациональная бригада, в рядах которой служили русские и немцы, австрийцы и чехи, венгры и словаки.
Обладая отличной памятью, Руднев слово в слово помнил ленинское высказывание о громе парижских пушек, разбудивших самые отсталые слои пролетариата, спавшие глубоким сном. Теперь залпы «Авроры» разбудили венгров, китайцев, немцев, австрийцев, болгар, волею судеб оказавшихся в России. Они добровольно стали под знамена Октября. Вспомнился Коле и поляк Ярослав Домбровский, и венгр Франкель, и русская революционерка Елизавета Дмитриева, возглавившая женский батальон, и другие интернациональные бойцы, пришедшие в далеком 1871 году на помощь парижским коммунарам. Но это движение, названное Лениным «Величайшим движением пролетариата в XIX веке», было лишь маленьким ручейком в сравнении с тем движением, что родилось в XX веке, когда в рядах молодой Красной Армии сражались многие тысячи интернациональных бойцов. Большинство из них у себя на родине не участвовали в политической жизни. Здесь, в революционной России, они впервые проходили школу политической борьбы.
В утренние часы на улицах волжского города, как всегда, было оживленно. Люди куда-то торопились. Переходя дорогу, Дундич заметил идущего впереди. Ворошилова. Он хотел было догнать командующего, рассказать ему обо всем случившемся в «Столичных номерах», но тут же передумал.
С Ворошиловым его познакомил Руднев. Представляя Дундича, он хорошо отозвался о сербском отряде и его командире, сказал, что Дундич дерется как лев.
– Как лев, – повторил Ворошилов. Ему, видно, понравилось сравнение воина со львом. – Красной Армии нужны львы.
А что он скажет теперь? Да и вообще захочет ли Ворошилов с ним разговаривать? Командующему, должно быть, уже доложили о решении Совета иностранных рабочих и крестьян, и вряд ли после всего случившегося Климент Ефремович будет поддерживать Дундича. Да и как он, Дундич, будет смотреть Ворошилову в глаза?
Впервые в своей жизни Дундич проявил робость. Он не решился подойти к Ворошилову. Свернув в первый переулок, Олеко вышел на улицу, где жил Руднев. Его он застал за чтением донесений.
– Только что у меня были одесситы, – сказал Руднев, откладывая в сторону бумаги. – Одесский губком партии там же, в «Столичных номерах», поселился. О тебе они все знают. За поведение в Совете осуждают, за Одессу – хвалят.
– Хвалить меня не за что…
– Хвалят за бой на Николаевском бульваре, где ты здорово рубил юнкеров. Одесситы просят сохранить тебя для Красной Армии. Да и мы не считаем тебя потерянным. Придется только род войска переменить.
– Товарищ начальник штаба! – Дундич вытянулся в струнку. – В какую часть направишь?
– В пехотную…
– В пехотную? А что мне там делать, я же кавалерист. – В голосе Дундича слышались нотки обиды.
Руднев сделал вид, что не расслышал сказанного. Он знал, что с давних времен кавалеристы свысока смотрели на пехотинцев.
Руднев наклонился над картой и, проведя по ней карандашом, добавил:
– Вот здесь, в этой станице, помещается штаб бригады. Выезжать надо завтра.
На рассвете следующего дня Дундич покинул Царицын.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Аллюр два креста
На том месте, где, петляя, река извивается змейкой, расположился сторожевой пост пехотного батальона, охранявший небольшой участок левого берега Дона, который значился в оперсводках дальним подступом к Царицыну. А на правом обрывистом берегу – белоказаки. Их атаман генерал Мамонтов, действуя крестом и маузером, бросал на волжский город казачьи полки, артиллерию, пехоту, листовки о божьем возмездии.
– Сашко, а Сашко, какой теперь месяц? – спросил пожилой солдат, нашедший в траве пожелтевшую листовку.
– Сентябрь, а что?
– Он божится, что пятнадцатого августа будет в Царицыне.
– Это ты про мамонтовскую писанину? – уточнил Сороковой.
– Да, про нее. – И боец протянул Сороковому воззвание Мамонтова к защитникам Царицына.
«Граждане города Царицына и вы, заблудшие сыны российской армии. К вам обращаюсь я с последним предложением мирной и спокойной жизни в единой и великой России, России прославленной, России, в бога верующей. Близок ваш час и близко возмездие божие за все ваши преступления…
Именем бога живого заклинаю вас: вспомните, что вы русские люди, и перестаньте проливать братскую кровь, Я предлагаю вам не позже пятнадцатого августа сдаться и сдать ваш город нашим донским войскам. Если вы сдадитесь без кровопролития и выдадите мне ваше оружие и военные припасы, я обещаю сохранить вам жизнь. В противном случае – смерть вам позорная. Жду до пятнадцатого августа. После – пощады не будет».
– Не дождется, собака! – заключил Сашко, пуская листовку на курево. – И бог не помог, и хваленая кавалерия. У белых в десять раз больше коней, чем у нас. А было бы у нас столько конницы, не унес бы Мамонт своих копыт из-под Царицына, не зверствовал бы на Дону.
Сашко крепко затянулся и задумался.
Он слыхал, что в начале того же восемнадцатого года Царицынский красногвардейский отряд прибыл на станцию Чир. Это было в конце января, в полдень. А вечером к командиру отряда явились парламентеры из Нижне-Чирской. Они заявили, что хотят избежать кровопролития и потому готовы передать окружного атамана в руки советского правосудия.
Командир отряда поверил им на слово. Парламентеры обещали доставить Мамонтова.
Вернувшись в станицу, они предложили Мамонтову покинуть Нижне-Чирскую и уйти в степь с верными ему казаками. Их было немного – несколько десятков.
Проводить атамана явились музыканты. На прощание станичный оркестр сыграл похоронный марш. Такого финала полковник не ожидал: «Прекратите! – кричал он. – Зачем похоронную играете? Живым Мамонтов в гроб не ляжет! Я ухожу, но еще вернусь».
Музыканты на минуту умолкли, потом снова грянул оркестр, и снова из медных труб полились жалобные звуки.
Мамонтов уехал в степь. Он носился по станицам и хуторам, зверствовал, грабил. Его отряд смело «атаковал» кассу Цимлянского казначейства, захватил мешки со слитками золота и несколько миллионов рублей в ассигнациях.
Из Цимлянской он телеграфировал генералу Каледину о своей готовности выполнить любое его поручение. Однако телеграмма пришла в Новочеркасск уже после того, как Каледин, утратив веру в тех, кто его окружает, пустил себе пулю в лоб.
Примерно через месяц Мамонтов вернулся в Нижне-Чирскую, поднял контрреволюционно настроенных казаков из окрестных станиц и повел их на Царицын. Первое наступление для него закончилось неудачей. Царицын выстоял.
– Погоди, – продолжал Сороковой, показывая кулаком в сторону Нижне-Чирской. – Скоро большевики пролетариев на коней посадят, тогда и с Дона тебя прогонят. Не зря комбат хочет нас на коней посадить…
В своем новом комбате старые, видавшие виды пехотинцы сразу распознали бывалого кавалериста. И не только по походке, выправке, а и по тому, каким тоном он отдавал команду. В пехоте она обычно произносится отрывисто. В кавалерии – нараспев.
А еще в первое время нет-нет да и вырвется у него кавалерийская команда. Доставили как-то в штаб батальона срочный пакет. Комбат прочел и тут же команду подал: «По коням!» Пехотинцы поняли, улыбнулись, стали строиться.
– На той неделе, – продолжал Сороковой, – мы с Дундичем к белякам в гости ходили. Взяли новенький пулемет с лентами, взяли «языка». А когда обратно через Дон переходили, комбат скомандовал: «Аллюр два креста». Не все ребята в аллюрах разбираются, а я знаю: на шахте в одном забое с бывшим драгуном довелось уголек рубать. Перевел я с кавалерийского языка на пехотный: аллюр два креста – это значит бегом.
В пехоте Дундичу трудно было развернуться. Никак он не мог примириться со своим новым положением пехотного командира. Бои, в которых он прежде участвовал, обычно решались быстро и стремительно. В пехоте все по-другому.
Тяготясь своим положением, Олеко искал удобного случая, чтобы вернуться обратно в кавалерию. Вскоре такой случай представился. В батальон приехал начальник штаба Северного боевого участка Царицынского фронта Иван Сергеевич Стройло.
Вечером, за самоваром, Дундич, волнуясь, рассказал ему о своих переживаниях. Стройло внимательно выслушал и с удивлением заметил:
– А мы, честно говоря, считали, что ты уже привык к царице полей.
Дундич пожал плечами.
Стройло снял очки, протер стекла платком и, снова надев их, пристально посмотрел на комбата.
С. М. Буденный.
– А я думал, что ты уже прижился в пехоте.
– Не прижился и не приживусь. Мое постоянное жительство – конь, моя сестра – шашка, мой брат – маузер. В пехоте я чувствую себя как на вокзале. Жду, когда поезд подадут и в кавалерию отправят. Сплю – и вижу себя на резвом коне, слышу лязг и свист клинков. А здесь что? Пешему за конным не угнаться. Говорят, кавалерия Булаткина от самого Ленина за оборону Царицына благодарность получила.
– Не только кавалерия, – поправил Дундича Стройло. – Получили все коммунистические и революционные полки, броневые поезда, моряки военно-волжской флотилии. Владимир Ильич просил передать, что Советская Россия с восхищением отмечает их геройские подвиги. Выходит, и тебя Ленин благодарит. Ведь начальник нашего боевого участка Григорий Колпаков тоже телеграмму получил.
– Поговори с ним, Иван Сергеевич, пусть меня в кавалерию направит. Эх, дал бы я тогда жизни белякам!
– Верю, верю… Сам в кавалерии служил и потому понимаю.
Стройло поговорил с Колпаковым, и Дундича перевели в кавалерию Булаткина. А когда в начале нового года она влилась в конницу Буденного, Дундич был назначен помощником командира 19-го кавполка.
Вскоре о нем заговорил весь Дон.
И. С. Стройло.
Буденный стоял на пригорке, наблюдая за тем, что происходило на придонской равнине.
Бой утихал. Горнист сыграл аппель[11]11
Аппель – отзывной сигнал из атаки.
[Закрыть]. Отбив атаку белых, 19-й кавалерийский полк, входивший в бригаду Буденного, возвращался на исходные позиции.
– Гляди, Стрепушок, что Дундич выкомаривает, – бросил командиру полка Петру Стрепухову Семен Михайлович.
– Ох и чертяка! – с удовольствием заметил Стрепухов, вытирая платком тронутое оспой лицо.
В это время из лощины выскочили пять всадников и стали брать Дундича в кольцо.
Олеко не растерялся. У одного он выбил шашку и, когда тот наклонился, саблей срубил ему голову. Второй казак пытался проколоть Олеко пикой, но он пригнулся к гриве коня, и пика угодила в грудь другому беляку, оказавшемуся рядом с Дундичем. Третьего он полоснул шашкой.
– Ого! Вот молодец! – воскликнул Буденный. – Из одного беляка двух сделал. Пошли, Стрепушок, ему ребят на подмогу.
Стрепухов приказал поднять взвод.
– Послал, – доложил он Буденному. – Но думаю, что он и сам с ними управится.
Дундич действительно не собирался уклоняться от боя. Он притворился, что готовится нанести сабельный удар правой рукой, ловко перебросил шашку в левую руку и, опоясав дугу, чуть ли не с земли опустил ее на плечо врага.
– Ну и ловок! – продолжал восторгаться Буденный.
Четвертого беляка Дундич ударил саблей, по пятому – выстрелил. Казак отвернулся, пуля угодила в голову лошади. Конь упал, придавив всадника.
…Густой пар валил от коня, когда Дундич подъехал к командному пункту. Спрыгнув с лошади, он направился к Буденному.
– Товарищ Буденный! Пятерых беляков отправил на тот свет. – Отрапортовав, Дундич снял фуражку и провел рукой по мокрым волосам.
– Видел, – подтвердил Буденный. – Классно рубил, сынок.
Буденный по праву называл Дундича сынком. Семен Михайлович был старше его годами. Когда первый раз Олеко вызвался, как он сказал, сбегать к белякам, Буденный не сразу согласился. Он лучше, чем кто-либо другой, знал сильные и слабые стороны Дундича. Семену Михайловичу нравились не только отличные приемы рубки, меткая стрельба, но и большая сердечность Дундича, готового поделиться с товарищем последним ломтем хлеба. Олеко выносил раненых товарищей с поля боя, а когда поблизости не было ни медсестры, ни фельдшера, перевязывал им раны. Конники отвечали тем же: когда Дундич рубил, друзья грудью своей прикрывали любимого командира. Но в азарте боя Дундич часто вырывался вперед и, видя перед собой врага, забывал обо всем на свете. А когда однажды во время разбора боя Дундичу крепко за это досталось, он попытался по-своему объяснить причину подобного поведения.
– Если думать о собственной безопасности, – сказал он, – тогда о смелости надо забыть.
Его старались переубедить: надо думать и о том, и о другом, особенно, когда ты находишься на территории, занятой врагом. Здесь надо глядеть в оба, ухо держать востро, действовать решительно, смело, но и помнить о собственной безопасности. В логове врага прикрывать некому.
Правда, с Дундичем действовала небольшая горстка храбрецов. Как-то в самом начале своей службы в красной коннице Дундич обратился к Буденному с просьбой выделить ему в помощь несколько хороших конников.
– Зачем выделять? – Буденный разгладил свои усы. – Сам добровольцев набирай. Я так поступал, когда с турками дрался.
– С турками? – повторил Дундич. – Не на Косовом ли поле? Когда мы в тысяча девятьсот двенадцатом году их лупили, русские ребята нам помогали.
– На Косовом поле я не был, – пояснил Буденный, – но о нем слыхал. Косово поле для сербов так же дорого, как для русских – Бородинское. Выходит, что ты на четыре года раньше меня с турками рубился. Тех, что ты на Косовом поле не добил, пришлось мне под Керманшахом добивать.
Кавказская кавалерийская дивизия, в которой служил старший унтер-офицер Семен Буденный, занимала оборону под Керманшахом.
– Три месяца стояли, – продолжал Буденный, – а что у противника делалось – толком не знали. Как-то под вечер вахмистр собрал всех взводных унтер-офицеров и говорит: «Командир полка приказал каждому эскадрону любой ценой по „языку“ достать». И вахмистр тут же предложил: «Тяните, хлопцы, жребий, кому к туркам идти». Потянули. Жребий пал на меня. Вахмистр велит: «Бери четырех солдат – и к туркам».
Выстроил я эскадрон и спрашиваю: «Есть ли охотники за „языком“ сходить?» Вызвалось десять человек, взял четырех. Пошли. Впереди – проволочные заграждения. Проползли одну линию окопов – ни одной турецкой души, вторую – тоже пусто, доползли до третьей – там народу тьма-тьмущая. Сидят, чай попивают, о чем-то между собой гуторят.
– Гранату бы в них! – перебил Дундич.
– Не торопись, сынок. Не забегай поперед батька в пекло. Вижу, впятером нам с ними не сладить. Даю шепотом команду обратно ползти. Ползем и прислушиваемся. Вдруг слышу человеческий гомон. Хлопцам рукой показываю – двигаться в сторону, откуда турецкая речь слышится. Проползли на животах чуть ли не до того места, где винтовки составлены в «козлы». Слышим, разговаривают двое: часовой и подчасок. Остальные спят. Без выстрела хватаем обоих, берем оружие. Потом я на чистом турецком языке кричу: «Эллер юкарi!»[12]12
Эллер юкаpi! – Руки вверх!
[Закрыть]. Услышав команду, турки подняли руки и последовали за нами. Нужен был один «язык», а захватили семь. Был среди них и мой коллега – старший унтер-офицер султанской армии.
После рассказанного стало понятно, почему Буденный не хочет приказывать, а советует набрать добровольцев. Набрать их было нетрудно. К Дундичу являлись бойцы из разных частей. Каждому он устраивал проверку.
Смотрел, как парень садится на коня, как рубит, как стреляет, потом спрашивал:
– Смерти боишься?
– Хай вона Шпитального боится, – ответил ему молодой казак, поправляя сдвинувшуюся набок фуражку.
– Пулям не кланяешься?
– Воны мэнэ нэ чипають: то через голову пэрэлитають, то нэ долитають.
Одних Дундич брал, другим отказывал. Отказывал тем, кто не был уверен в себе, кто в трудную минуту мог струсить. Брал обстрелянных, волевых, таких, как Шпитальный, Сороковой. Вместе с ними ходил в разведку, брал «языков», приносил ценные сведения о расположении войск противника, о его огневой мощи. Однажды Дундич вызвался доставить пушку. Только вчера ему удалось засечь в балке недавно переброшенную вражескую батарею.
– С орудийной прислугой мои ребята в два счета справятся, – уговаривал Дундич Стрепухова.
– А взвод прикрытия в расчет не берешь?
– Мы его с пулемета накроем. А чтобы пушку доставить, разреши, Петр Яковлевич, мне еще человек десять с собой взять.
Дундич умолчал еще об одной силе, которую он собирался привести в действие, – о большом стаде коров, пасшемся неподалеку от батареи. Сделал он это сознательно, потому что хотел удивить не только врага, но и своих товарищей.
Ранним утром, когда над степью стоял густой туман, Дундич подъехал к пастухам и велел им немедля гнать коров в сторону балки.
Услышав топот сотен копыт, белоказаки приняли стадо за колонну пехоты и тотчас открыли бешеный оружейный огонь.
Обезумевший скот с ревом понесся вдоль балки, сея панику во вражеском стане. В это время с другой стороны конники открыли пулеметный огонь по батарее. Перепуганная орудийная прислуга разбежалась, бросив пушки, передки, зарядные ящики и лошадей.
Не прошло и нескольких минут, как лошади уже тащили новую трехдюймовую пушку. Вторую оставили на месте, но обезвредили, сняв с нее панораму и замок.
К вечеру захваченная пушка вела огонь по белым. Красноармейцы назвали ее «трехдюймовка Дундича».
Позже, когда в руки красных конников вместе с другими документами попало донесение командира разгромленной батареи, бойцы с удивлением прочли:
«Наша батарея, будучи атакована вражеской кавалерией и пехотой, под давлением превосходящих сил противника вынуждена была отойти на новые позиции. Потеряна трехдюймовая пушка».
– Превосходящие силы противника, – повторяли красные конники, от смеха хватаясь за животы. – Ну и смельчаки кадеты[13]13
Кадетами в гражданскую войну называли казаков, боровшихся с оружием в руках против Советской власти.
[Закрыть]. Коров испугались…
