Текст книги "Олеко Дундич"
Автор книги: Александр Дунаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
«Держите сатану!»
Уже пропели третьи петухи и на светлеющем небосводе оставались считанные звезды, а Дундич все задерживался.
Шпитальный пристально посматривал на двери бывшего поповского особняка, занятого под штаб, – не появится ли в дверях Дундич.
Все командиры полков, вызванные Буденным на совет, уже разъехались. Двор опустел. Шпитальному хотелось спать. Он отгонял от себя сон и ему все время казалось, что вот подойдет Дундич и бросит несколько привычных слов:
– Гайда домой!
Домом Дундич называл свой полк. Он принял его от Стрепухова, получившего в бою на Маныче тяжелое ранение. Шпитальному запомнилось, как Петр Яковлевич лежал весь забинтованный на носилках. Дундич подошел к нему, чтобы проститься, наклонился и поцеловал командира в лоб.
– Ваня! Ванюша! – произнес прерывисто Стрепухов. – Меня увозят… Принимай девятнадцатый… Ребята тебе верят, они пойдут за тобой в огонь и воду. Дорожи, голуба, их доверием… Зря людей не расходуй. Да и сам без толку вперед не кидайся… – Потом он перевел глаза на Шпитального и стоявшего рядом с ним Паршина: – Хлопцы, прикрывайте Дундича…
Стрепухов хотел еще что-то сказать, но потерял сознание. Дундич, Шпитальный и Паршин бережно уложили командира на санитарную повозку и, когда она тронулась, долго провожали ее взглядом.
Яков Паршин был из той же станицы, что и Стрепухов, – из Семикаракорской. В империалистическую войну они служили в одном казачьем полку: Стрепухов командовал взводом, Паршин находился при штабе полка в должности телефониста. С фронта Паршин вернулся в станицу, стал хозяйничать. Стрепухов записался в красногвардейский отряд и связал свою жизнь с большевиками.
Когда красная конница освободила станицу, Паршин пришел к Стрепухову и сказал, что хочет служить в Красной Армии. Комполка направил его к Дундичу коноводом.
– Справный казак, – отзывался Стрепухов о своем одностаничнике. – Если лошадей ему поручить – кони от его ухода добреть будут. А если донскую уху сварит – пальчики оближешь. В общем, на все руки мастак: шилом бреется, дымом греется. С Паршиным при нашем неустроенном житье-бытье не пропадешь.
В поездке в штаб соединения Дундича должен был сопровождать Паршин, да заболел Мишка, любимый конь Дундича. Пришлось ехать Шпитальному. Он охотно сопровождал Дундича в его «прогулках» по вражеским тылам, но всегда ворчал, когда Дундича вызывали на совещания. В этих случаях Шпитальному приходилось часами ждать командира.
– Довгэнько чаював! – сказал Шпитальный Дундичу, когда они выезжали со двора.
– Чай был без сахара, – ответил Олеко. – С перцем.
…Когда совещание закончилось, Буденный попросил Дундича задержаться.
– Ну как, сынок, идут дела?
– Рубаю, Семен Михайлович.
– За последнюю рубку тебе, как лихому коннику, следует объявить благодарность… – Буденный сделал паузу. – А за то, что в азарте боя вперед кидаешься и полк бросаешь, за такие штучки…
– За такие штучки… – повторил Дундич, пряча улыбку.
– Чего улыбаешься? – сердито спросил Буденный. – Я с тобой на полном серьезе…
– Простите, Семен Михайлович, – оправдывался Дундич. – Я вспомнил, как вы однажды за генералом Толкушкиным гнались. Ведь всякое тогда с вами могло быть.
Буденный смутился:
– Бывало иногда такое. Ну, в общем, дискуссию разводить не будем, надо отказываться от партизанских привычек. В полку не один лихой рубака Иван Дундич, а сотни лихих рубак. Надо помнить о них. А ты вперед вырываешься, про полк, про штаб – про все забываешь. Не годится так, сынок.
– Та що цэ такэ, – возмущался Шпитальный, когда Олеко передал ему о своем разговоре с Буденным. – Мы будэмо бумагу пидпысуваты, по телефону балакаты? А хто рубаты будэ? Хто по тылам ходыть будэ?
Дундич молчал. Он хотел как можно проще объяснить Шпитальному то новое положение, в котором он, Дундич, оказался. Дело, разумеется, не в бумагах, не в телефонных разговорах и не в личной храбрости. Раз ему доверили командовать полком, он должен отвечать за всех бойцов, за полк.
Через несколько часов показалась станица, где еще вчера находился штаб кавалерийского полка. Сверху, из редкого леска, через который ехали Дундич и Шпитальный, была видна сельская площадь. На ней толпились люди.
– Какой сегодня праздник? – поинтересовался Дундич.
– Праздник святого лодыря, – пошутил Шпитальный.
– В таком случае, по какому поводу на площади столько народу?
– Мабуть, митингуют. – Шпитальный насторожился. От его зоркого взгляда не ускользнули несколько офицеров, стоявших на площади.
– Та цэ ж охвицеры. Що им, сукыным сынам, у нашому полку трэба? Невже хлопцив хотять на свою сторону пэрэтягнуты?
Всадники подъехали еще ближе. По всему было видно, что белые захватили населенный пункт.
– Бачишь вон того, що в доломани?
– Вижу, – ответил Дундич. – Это капитан Чирич. Вот где, гад, мы с тобой встретились!
Ни в храбрости, ни в ненависти Олеко не знал границ. От перебежчиков он знал, что в стане Мамонтова находится сербский капитан, который при допросах издевается над пленными. Они называли его сокращенно «Чир». (Это прозвище запоминалось им легко, так как станица, где находился штаб Мамонтова, называлась Нижне-Чирская.)
«Капитан Чир? Не Милан ли это?» Чирич уехал на Дон к Мамонтову. При всем критическом отношении к капитану Олеко не хотелось верить, что его бывший сослуживец превратился в двуногого зверя.
Вскоре Олеко убедился в том, что капитан Чирич и мамонтовский палач Чир – это одно и то же лицо.
Когда мамонтовцы повели новое наступление на Царицын и белый генерал грозился взять штурмом крепость на Волге, к Дундичу неизвестно каким путем попала записка. На сербском языке убористым почерком было написано: «Мой бывший друг! Все твои наглые вылазки, позорящие доброе имя сербского офицера, нам хорошо известны. Мой шеф – генерал Мамонтов – приказал своим верным казакам изловить тебя и представить на его суд. Советую, пока не поздно, убраться с Дона подобру-поздорову. Если останешься – пеняй на себя…»
Еще не так давно Олеко по своей наивности считал, что его враги должны ходить в прусских мундирах, носить немецкие фамилии, разговаривать по-немецки. Дело, оказывается, не в том, к какой национальности принадлежит человек, какой мундир носит, на каком языке объясняется. Чирич и он говорили на одном языке, но что общего между ними? Чирич – враг немецких рабочих и советских людей, а следовательно, и его враг. С ним нужно поступить так, как поступают в бою с противником.
– Жди меня здесь, – приказал Дундич Шпитальному. – Я мигом слетаю в станицу.
– А Сэмэн Мыхайловыч що тоби говорыв? Зря нэ кыдайся, хиба не бачишь, скилькы на площади собак зибралось? В бою мы тэбэ прыкрываемо, а тут хочешь идты одын?
– И здесь ты меня прикроешь: держи винтовку наготове. Если будут гнаться – стреляй.
Пришпорив коня, Дундич понесся в станицу. Да, это он – перед Дундичем был Чирич, продавший свою шпагу врагу. Вот взгляды обоих сербов скрестились. Чирич едва успел крикнуть: «Хватайте его, это Дундич!» – как Олеко с ходу полоснул его шашкой. Капитан замертво свалился с коня.
Все это произошло с такой ошеломляющей быстротой, что находившиеся на площади конные разведчики, бойцы комендантской команды, писаря, кашевары просто опешили. Они не сразу сообразили, откуда взялся этот отчаянный всадник, зарубивший с ходу капитана Чира.
Опомнившись, толстый есаул закричал: «Хватайте его живьем!» Он обещал выдать десять тысяч колокольчиками за живого Дундича. Урядник побежал за лассо[18]18
Лассо – аркан, употребляемый конными пастухами и охотниками для ловли животных.
[Закрыть].
Толкая друг друга, озверевшая толпа пыталась окружить смельчака. Казалось, вот-вот он будет схвачен. Но Дундич ловко изворачивался, и его острая сабля со свистом рубила и крошила наседавших беляков.
В Дундича не стреляли. Во-первых, расчета не было: за убитого красного командира есаул и одного колокольчика не даст; во-вторых, в такой свалке нельзя было вести стрельбу: пуля-дура в своего могла угодить.
Казаки хватали его за полы бекеши, в руках оставались куски материи, меха, но выбить Дундича из седла им не удавалось. Он ускользал, извивался.
– Стреляйте в голову коня! – кричал есаул.
Сраженный конь упал, но Дундич выскочил из седла и как тигр вскочил на лошадь, с которой свалился зарубленный им офицер.
Когда казаки убили вторую лошадь, Дундич не растерялся – вскочил на третью и, подняв ее на дыбы, вырвался из круга.
– Держите сатану! – хрипел задыхавшийся от злобы есаул. – Держите! – Но было уже поздно – Дундич во весь опор мчался туда, где его ждал ординарец.
Несколько всадников погнались за ним.
– Не визьмете! – бросился им навстречу Шпитальный. Одним выстрелом он сразил чуть вырвавшегося вперед гнедого дончака. Конь свалился и придавил всадника: оба покатились вниз.
Выстрелив еще раз, Шпитальный вслед за Дундичем ускакал в степь *.
Самарины
В первых числах сентября 1919 года Дундичу, как острили бойцы, пришлось пересесть с дончака на бронированного коня **. Это был один из трех захваченных у белых бронепоездов, точнее – возвращенных.
Захватили их мамонтовцы в Царицыне в конце июля 1919 года, когда под натиском противника 10-я армия после многомесячной обороны вынуждена была оставить волжский город.
Конный корпус двигался в сторону Михайловки. Здесь, по сведениям разведки, должен был находиться штаб Донской армии генерала Алексеева. Но ни Алексеева, ни его штаба в Михайловке не оказалось. На путях стояли три бронепоезда. Командир корпуса приказал артиллерийскому дивизиону разрушить железнодорожное полотно, сковать действия бронепоездов.
Вражеская конница несколько раз пыталась прорваться к станции, но те же меткие артиллеристы отгоняли белоказаков.
Когда группа отважных конников во главе с Буденным приблизилась к бронепоездам, пулеметчики открыли беспорядочную стрельбу, но не было ни одной жертвы, ни одного попадания. Дундич вскочил на ступеньки головного вагона бронепоезда, носившего имя генерала Мамонтова, собрался крикнуть: «Сдавайтесь!», но пулеметчики опередили его. Они сами подняли руки вверх.
Выяснилось, что пулеметчики, так дружно палившие в воздух, насильно мобилизованы в белоказачью армию и отправлены на фронт. Началом их действий был отказ стрелять по своим.
Конники смыли с брони фамилию белого генерала и размашистым почерком написали: «Бронепоезд имени Семена Буденного».
Исполняющим обязанности начальника бронепоезда назначили Дундича. Назначение было временное: у Дундича открылась старая рана, врач предлагал ему лечь в госпиталь. Но Олеко решительно отказался, и его отправили «лечиться» на бронепоезд, в захвате которого он принимал участие.
На фронте наступило короткое затишье. Дундич воспользовался им. Вместе с Паршиным он отправился по железной дороге до станции Арчеда. Отсюда рукой подать до Колдаирова.
Я. Н. Паршин.
До ветряной мельницы ехали верхами. Каждый думал о своем: Дундич – о встрече с Марийкой, Паршин – о жене и сыне, оставшихся в Семикаракорской.
Дундич попросил мельника посмотреть за лошадьми, пока он и Паршин сходят на хутор. Мельник охотно согласился, но наотрез отказался от обещанной платы.
– Со своих не беру. Давненько, товарищ Дундич, в наших краях не бывали. К Самариным, к Марийке?
– Откуда вам это известно? – удивился Дундич.
– Все новости ко мне сходятся. Знаю, что самаринская дочка ждет не дождется.
На душе у Дундича сразу полегчало. «Значит, ждет?» От радости он готов был обнять мельника.
– Ждет! Ждет! – крикнул Дундич Паршину, спускаясь с лестницы.
На хутор шли пешком, той дорогой, по которой он не раз ходил с Марийкой. Кругом стояла непривычная для военной поры тишина. Не слышно было ни артиллерийского грохота, ни пулеметного треска.
– Товарищ командир! – Паршин повернулся всем корпусом к Дундичу: – Давай прогоним тишину. Известим выстрелом, что живыми и здоровыми прибыли на хутор.
Паршин объяснил, что на Дону издавна заведено: возвращается казак из похода и неподалеку от родного дома выстрелом дает о себе знать.
– Давай! – загорелся Дундич. Он уже приготовился выстрелить, но, заметив на крыше самаринской хаты аиста, положил маузер в кобуру. Выстрелом он мог спугнуть старого знакомого, который зиму проводит где-то за тридевять земель, а на лето, перемахнув через горы, моря, пустыни, прилетает на донской хутор в старое, свитое им гнездо.
Аист стоял на одной ноге, в той же самой привычной для него позе, в которой находился и тогда, когда Дундич вместе с другими бойцами уходил из хутора. И добрый аист, и тишина, царившая вокруг, настраивали Олеко на мирные мысли.
Дундичу представилось, будто война уже кончилась и у него, как и у аиста, есть свое гнездо, семья, дети. Они сидят на коленях, взбираются ему на плечи. Маленькие Дундичи внимательно слушают рассказы отца о славных походах, о местах, где он воевал, о его боевых товарищах. В рамках над кроватью их портреты.
Незаметно подошли к самаринской хате. Оттуда слышался неокрепший детский голосок. Дундич и Паршин на носках подкрались к окну. Шурик декламировал:
Вы, коровушки, ступайте,
В чистом поле погуляйте.
Приходите вечерком,
Вечерком да с молочком…
– Здорово, молодец! – крикнул Дундич. – Принимай нас не с молочком, а с конфетами, и не вечерком, а утречком.
– Дядя Ваня! – закричал Шурик, бросаясь к Дундичу. – Ой, как мы вас ждем!
– А Мария где?
– В школе, с ребятами занимается.
– Анна Григорьевна дома?
– В Иловлю уехала. Подождите в хате. Я мигом за Марией сбегаю.
Надев на голову отцовский картуз, мальчик выбежал на улицу, напевая: «Приходите вечерком, вечерком да с молочком».
Мария пришла домой раньше племянника. Увидев Дундича, она от изумления замерла на месте. Олеко бросился навстречу.
– Ваня, живой, неубитый, – говорила Марийка сквозь слезы, прижимаясь к Дундичу. – А я думала…
– О чем же ты думала?
– Думала, что ты променял меня на фельдшерицу. Я о ней в газете читала.
– Да что ты, родная! Тебя я ни на кого не променяю, – и Дундич поведал Марийке, ради кого он похитил фельдшерицу и как со дня на день ждал, когда Колдаиров будет освобожден и он сумеет приехать за ней, чтобы быть всегда вместе.
Веселая улыбка озарила Марийкино лицо. Девушка смеялась над собой, над своими сомнениями.
Марийка принялась накрывать на стол, но Олеко остановил ее:
– Ты лучше быстрее собирайся в дорогу. На станции нас ждут…
– Ну и пусть себе ждут, – смеясь ответила Марийка. – Сам говоришь – поезд бронированный, с ним ничего не сделается.
– Да, но у меня могут быть крупные неприятности. Я ведь без разрешения за тобой поехал и без тебя не уеду.
– И я тебя одного не отпущу, – решительно произнесла Марийка. – Нужно бы с матерью поговорить, а она только завтра к вечеру вернется.
– Ждать не могу. Торопись, Марийка.
Условились, что Дундич с Паршиным уйдут раньше и будут ждать ее у ветряка. Марийка быстро соберет свои вещи, оставит матери записку, объяснит свой уход. Мать не осудит. Поплачет – и благословит.
Самым трудным было для Марийки написать несколько строк матери. Напишет, перечеркнет и снова напишет. Наконец из-под пера полились теплые, сердечные слова.
Оставив записку, в которой она просила у матери одновременно и прощения и благословения, Марийка уложила в узелок свои нехитрые пожитки и, не задерживаясь, выбежала во двор. Молча простилась она с домом, где родилась, помахала рукой аисту и торопливыми шагами направилась к ветряку, приветливо размахивавшему большими крыльями.
Увидев приближавшуюся Марийку, Мишка навострил уши. Подойдя к коню, девушка трижды поклонилась ему.
– За что Мишке такая честь? – спросил Дундич, потрепывая коня по шее.
– За то, что он честно тебе служит и живым доставил на хутор.
Конь весело заржал.
– Вишь, хозяйку узнал, – подхватил Яков Паршин.
Дундич сел с Марийкой в одно седло, и Мишка вихрем понесся в сторону вокзала.
– Стой, Ваня, стой! – закричала Марийка: ветром сорвало с головы платок.
Дундич хотел повернуть обратно, но Паршин, ехавший сзади, подхватил с земли платок.
Примерно через месяц после того, как Марийка уехала с Дундичем, к Сороковому привели пожилого казака в шароварах с красными лампасами, заправленных в латаные сапоги.
– Садись, – не подымая глаз, сказал Сашко, показывая рукой на табуретку.
Казак снял с головы картуз, положил на колени.
– Кто будешь и откуда?
– Я, – казак ткнул себя в грудь указательным пальцем, – колдаировский житель.
– Фамилия?
– Самарин.
– Много у Мамонтова с вашего хутора?
– Не много и не мало. Больше пожилой народ. Мой сынок, Петька, с первого дня в красной коннице служит.
– Знать, парень не в отца. Выходит, семья твоя расколотая, не такая, как у Михайлы Буденного?
– А у него какая?
– Настоящая. Все сыны в красной коннице: Семен у нас за главного, за ним – Денис, Емельян, Леонид. Все Буденные за Советскую власть стоят. А Самарины?
– Не дюже. Мой сын, моя дочь и даже зятек с красными. Жена сказывала, что он у вас в героях ходит.
– Героев у нас много, вся конница геройская. Назови фамилию.
– Чью?
– Да что ты крутишь? – набросился на казака Сашко. – Фамилию зятя назови, только, чур, не бреши, а то…
– Дундич…
– Дундич? – повторил Сороковой.
– В буденновской коннице служишь, а Дундича не знаешь, – уже не оправдывался, а наступал Самарин. – О нем по всем хуторам и станицам слух идет.
Выговорившись, Самарин пристально посмотрел на Сорокового, как бы проверяя, какое впечатление на него произвело только что им сказанное.
– Выходит, вы – тесть Дундича? – сказал Сашко, теряя свою неприступность и переходя с «ты» на «вы». – Что ж сразу не сказали? А то я вас чуток не тово… На войне как на войне, всякое бывает. Могли сгоряча и кокнуть. Как же это так получилось: сын, дочка и зять за революцию, а отец – против?
– Больше так не получится. Хочешь – верь, хочешь – нет, а с собакой Мамонтовым знаться не буду.
Самарина отпустили домой. Однако в Колдаиров он не вернулся. Остался в армии, в которой воевал его сын, где находилась его дочь.
В буденновской коннице были теперь все Самарины.
По прямому проводу
Дул осенний ветер, прозванный в народе листобоем: он раздевал деревья, гнал по дорогам покрасневшую и пожелтевшую листву. Сброшенный на землю лесной наряд шуршал под конскими копытами.
Пятеро всадников, ехавших по шоссе, остановились у полосатого верстового столба.
– Красные нашивки снять! – приказал офицер, одетый в новенькую шинель английского покроя. – Погоны надеть! Шпитальному нацепить георгия, Сороковому – двух.
– Ваше сиятельство, благодарим за награду! – Сороковой лукаво подмигнул Дундичу.
В разных условиях бойцы по-разному величали своего командира: на территории, захваченной врагом, – «ваше сиятельство», «ваше благородие», в своей среде – «товарищ командир».
У Буденного Дундич был командиром для особых поручений. Через него и через других офицеров связи командир корпуса передавал боевые распоряжения – куда следовать частям, в каком направлении вести бой, сколько времени удерживать тот или другой населенный пункт. Эти поручения Дундич выполнял добросовестно. Но его больше интересовали действия за линией фронта. Он охотно брался за трудные, казалось, невыполнимые дела, связанные с большим риском, с опасностью.
Для этих дел у Дундича был свой гардероб. Им заведовал Яков Паршин: он собирал и хранил мундиры, погоны разных званий и родов войск. Паршин возмущался, когда бойцы, захватив однажды ящик с погонами, стали привязывать их к конским хвостам.
– Не хозяйственно, – говорил он. – Погоны хоть царские, но в нашем деле им цены нет.
Дундич умел вести светский разговор. Он выдавал себя то за латвийского барона, то за грузинского князя. С этим титулом он в середине октября 1919 года появился в расположении казачьей дивизии, входившей в корпус Шкуро. По шестам, по кольям с заостренными концами, на которых держались телеграфные провода, Дундич набрел на дивизионный узел связи.
«Хорошо бы со Шкуро по прямому проводу поговорить, из первых рук получить нужные сведения», – мелькнула в голове смелая мысль.
Дундич направил коня к особняку, к которому сходились провода.
Из окна часовой увидел подъехавшего к зданию гусарского полковника, небрежно отдававшего повод молодцеватому вахмистру.
«Большое начальство приехало», – подумал часовой, поеживаясь от страха. Он хотел вызвать капитана, дежурившего на узле связи, но не успел. Полковник уже входил в дверь. Робея перед «высоким начальством», часовой не решился остановить высокопоставленного гостя, и тот прошел на узел.
– Князь Дундадзе, командир седьмого гусарского полка группы генерала Савельева, – представился гость капитану.
– Ваше сиятельство, – почтительно произнес вскочивший навстречу капитан. – Мы рады вас видеть в наших краях. Но, простите, как должностное лицо, я обязан соблюдать необходимые формальности. Прошу предъявить ваши документы.
– О чем речь, дружище капитан, – ответил, похлопывая его по плечу, «князь». – Раз нужны верительные грамоты – покажу. – «Князь» небрежно открыл полевую сумку.
– Чем могу быть полезен, ваше сиятельство? – спросил капитан, возвращая полковнику удостоверение.
– Мой полк прибыл в распоряжение командующего казачьим корпусом. Мне необходимо срочно связаться по телефону с его превосходительством.
– По телефону не удастся: аппарат вторые сутки не работает.
– Тогда разрешите по телеграфу.
– С удовольствием. – Улыбка расплылась на лице капитана. – Я вам это устрою, только надо узнать, закончил ли телеграфист передавать большую депешу. Подождите, ваше сиятельство, в моем кабинете, я скоро вернусь.
Капитан вышел, оставив Дундича одного. Из соседней комнаты через тонкую стенку Дундич услышал отрывистые фразы. По тону обращения нетрудно было догадаться, что капитан разговаривает по телефону с начальником штаба дивизии.
– Да, проверил, – говорил он в трубку. – Документы в порядке. Можно допустить… Слушаюсь…
В дверях появился капитан.
– Ваше сиятельство, – сообщил он, – через четверть часа в ваше распоряжение будет предоставлен провод.
Для Дундича, привыкшего к стремительным действиям, обычно минуты ожидания казались часами. Он понимал всю сложность своего положения: за это время на узел мог явиться начальник казачьей дивизии или начальник штаба. Начнутся расспросы, уточнения. А на них надо отвечать, и отвечать с толком, со знанием дела. Но пока, находясь в одной комнате с капитаном, Дундич продолжал разыгрывать роль грузинского князя, лично знакомого с генералом Шкуро. Он небрежно заметил, что ведет это знакомство с пятнадцатого года – с Персии, где Андрей Григорьевич еще служил сотником в 3-м Хоперском полку. Виделся с ним он и позже, в Кисловодске. Даже чуть было не породнились. Полковник Шкуро привез из Москвы грузинскую княжну. В день встречи выпили много вина, съели целого барашка. Весь вечер танцевали лезгинку. Лучше его превосходительства никто не танцевал.
Потом Дундич поинтересовался, читал ли капитан телеграмму, которую Шкуро послал после взятия Харькова. Ее не в пятнадцать минут, а в одну секунду передали. Вся депеша Шкуро в ставку состояла из одного слова – «крошу».
Эти сведения из биографии Шкуро Дундич вычитал в журнале «Донская волна». Номер журнала приберегла для него Марийка. На первой странице был напечатан большой портрет. Под ним подпись: полковник Андрей Шкура.
– Не помните, ваше сиятельство, как звучала фамилия его превосходительства в Персии? – спросил вдруг капитан.
«Ловит меня на крючок», – подумал Дундич.
– Причем тут Персия, дорогой капитан? Вас, должно быть, интересуют метрики его превосходительства? По ним у него неблагозвучная фамилия: букву «а» пришлось обрубить и на ее место поставить букву «о». Операция несложная, но зато Шкуро – это уже не Шкура!
– Да, одна буква все меняет. – Капитан посмотрел на часы: пятнадцать минут прошло.
Пожилой унтер-офицер, сидевший у аппарата, сообщил в штаб корпуса, кто находится на проводе, и попросил к аппарату генерала Шкуро. Воронеж ответил, что командир корпуса подойти сейчас не может и разговор по его поручению будет вести начальник штаба.
– Передайте, – диктовал Дундич телеграфисту, – что седьмой гусарский полк группы генерала Савельева прибыл в распоряжение генерала Шкуро и ждет приказаний его превосходительства.
– Раскройте полевую карту, – последовал ответ. – Найдите железнодорожную станцию Графская. На нее не идите. Наши части уходят из Графской. Держитесь на одиннадцать верст ниже и следуйте форсированным маршем до станции Отрожка. Ясно?
– Ясно, господин полковник, – последовал ответ.
Разговор не закончился. Из-под ловких пальцев телеграфиста продолжала ползти лента.
– К вам, ваше сиятельство, вопрос, – сказал телеграфист. – Воронеж интересуется самочувствием Виктора Захаровича.
– Виктор Захарович? – удивленно пожал плечами «князь». – В Грузии так не принято. У нас всех – и больших и маленьких начальников – или по имени, или по фамилии называют. Пусть господин полковник назовет фамилию, тогда я отвечу.
Телеграфист не успел передать ответ «князя» – Воронеж снова повторил свой вопрос. Дундич быстро сообразил, о ком идет речь.
– Самочувствие его превосходительства прекрасное, – диктовал «князь». – Генерал Савельев надеется вместе с их превосходительством отпраздновать Новый год в белокаменной Москве.
В третий раз вопрос о самочувствии Виктора Захаровича не был задан. Так Дундич случайно узнал имя и отчество «своего» генерала.
– До скорой встречи, – бросил Дундич, покидая дивизионный узел связи. Он торопился к Буденному. В кабинете комкора он застал начальника полевого штаба Степана Андреевича Зотова.
– Ясно, – сказал Семен Михайлович, когда Дундич доложил ему о своих переговорах по прямому проводу. – Кадеты стягивают силы к городу. Теперь надо разведать систему обороны, узнать, как охраняются подступы к переправам.
– Дозвольте, я сбегаю, – загорелся Дундич. – Воронеж мне знаком. С неделю в гостинице «Бристоль» жил, когда мы из Одессы отступали.
– Ты, Ваня, устал. Тебе отдохнуть надо.
– Для меня, товарищ комкор, поездка в Воронеж – лучший отдых. Дозвольте – сбегаю.
– Ну, ладно, сбегай. Разузнай систему обороны, расположение огневых точек, наличие конных и пеших сил. А напоследок… – Буденный сделал паузу, – занеси небольшое послание Шкуро. Хотел по почте послать или через пленных передать – ненадежно. Гарантии нет, что к адресату попадет. Письмо мы вчера с Зотовым на досуге сочинили…
– Тут столько смеху было, – подхватил Зотов, – когда Семен Михайлович диктовал послание к Шкуре. Оно на манер письма запорожцев к турецкому султану написано. Прочтет Шкура, разъярится, вылезет из своего логова, а это нам на руку.
– А для Мамонтова ничего нет? – спросил Дундич.
– В Воронеже его не найдешь, – ответил Зотов. – Есть сведения, что два медведя не ужились в одной берлоге. Мамонтов в ставку уехал.
Буденный протянул Дундичу синий пакет. На конверте каллиграфическим почерком было написано: «Генерал-майору А. Г. Шкуро, лично, совершенно секретно».
