Текст книги "Олеко Дундич"
Автор книги: Александр Дунаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Во вражеском логове
Пятеро всадников продолжали свой путь. Вдали маячили огни большого города. Неожиданно из темноты, неподалеку от моста, переброшенного через реку, их окликнул сиплый, простуженный голос:
– Стой! Пропуск!
Несколько шкуровцев, в лихо заломленных мохнатых папахах с кокардами, преградили путь всадникам, ехавшим в город.
– Та що вы, здурилы чи ослиплы? Нэ бачитэ, хто идэ? – и Шпитальный применил свой излюбленный прием: чиркнул спичкой. Вспыхнувший огонь вмиг осветил шитые золотом погоны штабс-капитана.
– Кто вы такие? – процедил сквозь зубы «штабс-капитан». – Мне некогда с вами разговаривать. Еду по вызову к генералу Шкуро.
– Езжай хоть к самому командующему армией Сидорину, а пароль назови.
– «Пушка», – выпалил Дундич (пароль он узнал от казака, перешедшего утром линию фронта, хотя и не был уверен в правильности пароля – перебежчик мог и обмануть).
– Отзыв – «Пашковская», – ответил казак.
– А ну-ка, верный служака, назови, кто в этой станице родился.
Урядник замялся.
– Не знаешь? В Пашковской родился генерал Шкуро. Вот скажу генералу, что ты его биографией не интересуешься, он с тебя…
– Простите, ваше высокородие, – стал оправдываться урядник. – Теперь буду знать.
– Ну вот, то-то. – «Штабс-капитан» слегка пришпорил коня. Сопровождаемый ординарцами, он направился к мосту, ведущему в город.
Проехали мост, пересекли несколько улиц и оказались на площади Круглых рядов. В центре ее на высоких перекладинах висели вниз головой трупы воронежских революционеров, замученных белогвардейской охранкой.
Дундич сжал кулаки. Ему захотелось броситься к повешенным, вынуть их из петли…
– Кращи люды гыбнуть, – шепотом произнес Шпитальный.
– А кому, как не лучшим людям, драться и погибать за революцию, – сказал Сороковой. – Мертвых не воскресишь, надо живых от волков спасать. Едем, ребята, дальше.
В переулке, расположенном напротив Круглых рядов, разведчики «засекли» батарею – три шестидюймовые пушки со снятыми передками. Чуть подальше обнаружили скопление пехоты.
На перекрестке двух улиц всадникам попался мальчишка в отцовском картузе, державший под мышкой пачку газет. Он бойко выкрикивал:
– Покупайте «Воронежский телеграф»!
– Купи! – сказал Дундич ехавшему рядом с ним Сороковому. – Да спроси поосторожней, не съехал ли штаб Шкуро со старого места.
Сороковой вернулся с газетой.
– Удивительный паренек, – сказал он. – Спрашиваю, как проехать к штабу. Он отвечает: «Поезжайте по проспекту Революции к гостинице „Бристоль“. Я на него накричал: „Какой тебе, сопляк, проспект Революции? В Воронеже не красные, а белые“». Мальчонка на попятную: так, мол, Большую Дворянскую коммунисты окрестили.
На Большой Дворянской было людно. По обеим сторонам разгуливала публика: дамы в шляпках с длинными пестрыми перьями, мужчины в черных котелках. Изредка попадались монахи в рясах.
На большой площадке против гостиницы «Бристоль» по очереди играли два оркестра. Казаки в черкесках, с нарукавными знаками, изображающими две скрещенные кости и человеческий череп, лихо отплясывали лезгинку.
– Играй, музыка, играй! – кричал подвыпивший рослый казак. – Весели, тешь нашу душу!
– Волки танцуют, – шепнул Сороковой Шпитальному. – Ничего, мы им скоро устроим «пляску смерти».
– Разговоры прекратить! – Дундич косо посмотрел на Сорокового.
– Сказал бы еще словечко, да волк недалечко, – ответил поговоркой Сороковой.
В самом деле, волк был недалечко. Пятеро всадников находились рядом с его логовом.
Отдав повод Шпитальному, Дундич твердой походкой направился к парадному подъезду гостиницы.
Дежурный есаул, с лицом непроспавшегося пьяницы, выслушав Дундича, позевывая, произнес:
– Господин штабс-капитан, его превосходительство будет через час. Пакет сдайте мне.
Дундич передал пакет и присел к столику, на котором лежала пачка газет и свежий номер «Воронежского телеграфа». На первой странице сообщалось о начавшемся сборе пожертвований и о ходе вербовки добровольцев в ряды белой армии.
«Скоро уже две недели, – прочел он, – как Воронеж освободился от большевистского ига. Казалось бы, этого времени достаточно для того, чтобы все способные носить оружие влились в Добровольческую армию, чтобы собраны были крупные средства на ее нужды. К сожалению, в записи добровольцев и в сборе пожертвований Воронеж далеко отстал от других городов… Пора наконец проснуться!»
Короткая заметка говорила о многом. Воронежские толстосумы скупятся, не хотят раскрывать своих кошельков, а их холеные сынки не желают класть свои головы за Деникина и Шкуро.
Отложив в сторону «Воронежский телеграф», Дундич посмотрел на есаула. Свет большой лампы осветил его смуглое скуластое лицо, заплывшие от жира глаза, черное полотнище, висевшее на стене. На нем серебряными нитками была вышита огромная волчья голова с оскаленными клыками и высунутым красным языком. Есаул дремал. Тишина царила во всем здании. Только с улицы доносился затихающий людской говор.
Восемь глаз с надеждой смотрели на парадную дверь гостиницы «Бристоль» – не появится ли в ней знакомая фигура. Прошло уже несколько минут, а Дундич не появлялся. Не раз они попадали с Дундичем в сложные переплеты. Но никогда он не терял спокойствия духа, всегда находил выход из самого, казалось бы, трудного положения. Не только друзей, но и врагов Дундич удивлял своей находчивостью, безграничной смелостью и выдержкой. Удивлял и побеждал.
Олеко обещал отдать пакет и сразу же вернуться.
«Что с ним?» – думал Сороковой. Неприятный холодок пробежал по спине. «Неужели конец? Неужели он не выйдет и не скажет: „Хлопци, гайда домой!“»
Дома его ждет Марийка. Теперь она уже не Мария Самарина, а Мария Дундич. В прошлом месяце, когда Олеко еще командовал бронепоездом, в вагоне была сыграна свадьба. Новая свадьба – без сватов, без попа. Паршин, Шпитальный, Сороковой кричали «горько» и по очереди обнимали молодых.
Провожая мужа в Воронеж, Марийка сказала на прощание: «Веди себя, Ваня, осторожней». Дундич улыбнулся, махнул рукой: «Умирать один раз, а я умирать не собираюсь». Мария шепнула Сороковому: «Удерживай его, Сашко». А попробуй его удержать, когда он такой отчаянный!
Сашко вынул из кармана кисет, оторвал кусок «Воронежского телеграфа» и, скрутив «козью ножку», крепко затянулся.
– Идэ, идэ, – шепнул ему Шпитальный.
– Кто идет? – переспросил Сороковой.
– Та ты що, не бачишь? Шкуро со своим адъютантом в гостыныцю пишов. Зараз щось будэ.
Взяв пакет, «волчий» батько направился в кабинет. Вслед за ним вошел есаул и плотно прикрыл дверь.
Дундич вынул из кармана серебряный портсигар, закурил и как ни в чем не бывало направился к выходу.
…Есаул зажег в кабинете свет, Шкуро взял со стола ножницы и вскрыл пакет. По тому, как менялось его лицо, как злобно засверкали маленькие глазки, есаул догадался, что письмо не из приятных.
– Неслыханное нахальство! – крикнул весь побагровевший Шкуро.
Есаул не мог понять, к кому относятся эти слова: к нему ли, стоящему перед генералом, или к написавшему это письмо.
– Ишь чего захотел, мерзавец! – брызжа слюной, шипел Шкуро. – День парада назначает! Парада не будет, и твоей ноги в Воронеже не будет!
Есаул окончательно был сбит с толку. Ему было непонятно, почему такое торжественное слово, как парад, вызвало в командире корпуса столько ярости. От кого же это письмо? Не иначе как от генерала Мамонтова, большого любителя парадов и смотров.
– Как это письмо попало в штаб? – набросился на есаула Шкуро.
– Штабс-капитан доставил…
– Где он?
– В приемной…
– Схватить! Аресто… – Шкуро не успел перечислить всех своих угроз, как в окне зазвенели стекла, посыпалась штукатурка со стен, закачалась большая висячая лампа. Это Дундич «на прощание» запустил в окно две ручные гранаты.
– Утек, – доложил побледневший есаул.
– Поймать! Звоните на все заставы, пошлите разъезды. Задержать наглеца и повесить рядом с теми, что висят на площади Круглых рядов! Погоди, – размахивал кулаками Шкуро, – я покажу тебе, какой я ублюдок!
Он наклонился и, подняв с пола скомканное им письмо, снова стал его перечитывать.
«Завтра мною будет взят Воронеж. Обязываю все контрреволюционные силы построить на площади Круглых рядов.
Парад принимать буду я. Командовать парадом приказываю тебе, белогвардейский ублюдок. После парада ты за все свои злодеяния, за кровь и слезы рабочих и крестьян будешь повешен на телеграфном столбе, там же, на площади Круглых рядов. А если тебе память отшибло, то напоминаю: это там, где ты, кровавый головорез, вешал и расстреливал трудящихся и красных бойцов.
Мой приказ объявить всему личному составу воронежского белогвардейского гарнизона…»
Шкуро метался по комнате. Быть может, в эти минуты возникли перед ним его бесчисленные жертвы: налет на Кисловодск, полуживые раненые красногвардейцы, выброшенные на улицу и отданные на растерзание «волкам»; срубленные головы старых рабочих, выставленные на одной из улиц Харькова, откуда он послал телеграмму – «крошу»; мирные люди, повешенные на площади Круглых рядов. А может быть, он увидел свой завтрашний день, увидел, что ждет его впереди: почерневший телеграфный столб, на котором, как обещал Семен Буденный, ему, Андрею Шкуре, в конце концов придется висеть?
С улицы слышались лошадиный топот, грохот колес, выстрелы, крики. Больше всех кричал Дундич. В офицерской форме он носился по улицам и ловил… самого себя. На крайней заставе он набросился на ополченцев:
– Эй вы, грибы титулованные! Зачем пропустили красных диверсантов?
– Да мы их в глаза не видели, – стал оправдываться унтер-офицер из вольноопределяющихся.
– Увидите – задержите! – приказал Дундич.
– Будем стараться, ваше высокородие!
– Смотрите, чтоб у меня…
Через несколько минут пятеро всадников пересекли линию фронта.
«Герой из героев»
Произошло так, как рассчитывал Буденный: Шкуро вылез из своего логова. Обрушившись на заслоны 6-й кавалерийской дивизии, шкуровцы потеснили ее и на рассвете заняли село Хреновое – важнейший в военном отношении населенный пункт.
В тот же день красная конница в нескольких направлениях перешла в контрнаступление. Она выбила белых из Хренового, разгромила их тылы в районе Новая Усмань.
Густой туман сковывал действия красных артиллеристов и пулеметчиков. Молчали пушки, пулеметы, винтовки. Обе враждующие стороны не открывали огня. Шла беспощадная сеча. Скрежет клинков смешивался с криками раненых. Под тысячами копыт дрожала земля.
Огромное поле было усеяно телами убитых, трупами лошадей. Валялись брошенные белогвардейцами пушки, пулеметы, винтовки. По степи носились кони, потерявшие своих всадников.
После отбоя Паршин заарканил вороного жеребца и подвел его к Дундичу.
Дундич вскочил на жеребца, но тот встал на дыбы. Олеко дал шенкеля и послал коня вперед. Вороной стрелой пронесся через выгон и таким же аллюром вернулся обратно.
– Хорош, – сказал Дундич. – Под моим седлом вторым конем ходить будет.
Первым считался Мишка – рыжий рослый дончак с белыми чулками на ногах. Олеко называл его понимающим конем. Конь и в самом деле понимал своего хозяина. Однажды под Царицыном раненый Дундич упал с коня. Подняться ему было не под силу, и Мишка все ходил вокруг, пока не пришел санитар и не помог Дундичу.
«Конь подо мной – и жизнь со мной». Это была любимая поговорка Дундича. Хороший конь умножал силы бойца, помогал наносить молниеносные удары и с такой же стремительностью, при необходимости, уходить от врага.
Из трофеев Шпитальному достались винтовка и маузер.
– Гарно нас Шкуро снабжае, – заметил Шпитальный.
– Не Шкуро, а Антанта, – поправил приятеля Сороковой. – Винтовки у него чьи? Английские. Пушки? Французские. Все Антанта посылает.
– А нельзя Антанту послать?.. – Шпитальный выругался. – Мы ще до нее доберемся. Доберемся, Сашко?
Разговор происходил в ноябре, а через месяц сияющий Сороковой говорил бойцам:
– Добрались-таки. Антанта свое войско из Одессы, Мурманска, Архангельска и других мест убрала. Знаешь, что по этому поводу Ленин сказал? – Сороковой вынул из кармана газету и стал читать:
– «…Эта победа, которую мы одержали, вынудив убрать английские и французские войска, – писал Ленин, – была самой главной победой, которую мы одержали над Антантой. Мы у нее отняли ее солдат…».
Сороковой остановился, посмотрел на Шпитального и еще громче повторил: «Мы у нее отняли ее солдат». Здорово, хлопцы, сказано!
– Читай, Сашко, дальше.
– «Мы на ее бесконечное военное и техническое превосходство ответили тем, что отняли это превосходство солидарностью трудящихся против империалистических правительств».
– Солидарность! – повторил вслед за Сороковым Шпитальный. Ему нравилось это слово. Коренной донской казак, он не был заражен местничеством, не держался за свою хату, за свой земельный казачий пай. Он открыто выступал против тех, чьи интересы замыкались сельской околицей, кто готов был защищать только свою станицу, а воевать за всю Россию не хотел.
Если бы Шпитальному сказали: «Переплыви Черное море, пересеки Балканские горы, дойди с Дундичем до самого Белграда», он бы не задумываясь постоял за трудовой югославский народ с той же решительностью, с какой и Дундич боролся за дело русских пролетариев.
Пушки, винтовки, патроны – все это было пущено в ход против тех, на кого делали ставку империалисты.
Красные конники преследовали противника до станции Отрожка. Здесь отступающих шкуровцев прикрывал бронепоезд. Его огонь мешал пехоте двигаться вдоль железной дороги.
– Товарищ Буденный! – сказал Дундич, подъезжая к командиру корпуса. – Надо бронепоезду глотку заткнуть.
Буденный ласково посмотрел на Дундича: Иван что-то уже придумал.
– А что, если со станции пустить на него паровоз? – предложил Дундич.
– Но ведь станция еще у белых.
– Возьмем, – уверенно произнес Дундич.
Командир корпуса поднял резервный кавалерийский дивизион и, взяв с собой Дундича, сам повел конников в атаку.
Овладев станцией, Буденный приказал Дундичу привести к нему самого смелого паровозного машиниста.
– А как его узнаешь?
– Чутьем, сынок, чутьем. Ты ведь для своих «прогулок» отбираешь только храбрых и честных. Вот и найди такого среди машинистов…
Машинист, согласившийся пустить свой паровоз на бронепоезд, оказался выходцем из Харьковской слободы, Бирючинского уезда. Об этой слободе Дундичу как-то рассказывал Буденный.
Много лет тому назад, гонимый нуждой, ушел оттуда за Дон-реку крестьянин Иван Буденный с тремя малыми ребятишками. Был среди них и Михаил, давший Красной Армии четырех сыновей – Семена, Емельяна, Дениса и Леонида.
– Не подведешь, земляк? Не опозоришь нашей слободы, наших дедов и отцов? – спросил в упор Семен Михайлович.
– Слово мое – железное, – ответил машинист. – Все аккуратно сделаю.
– А выскочить на ходу из будки успеешь?
– Успею.
– Ну тогда желаю тебе удачи.
…И вот паровоз тронулся. Затаив дыхание, конники смотрели, как машинист, дав полный ход паровозу, выпрыгнул из будки.
Через минуту раздался сильный грохот: паровозы столкнулись и свалились с рельсов.
Огненная преграда на пути красных конников была снята, и они понеслись к переправе, где сосредоточивались ударные силы кавалерийского корпуса.
От реки тянуло холодком. Бойцы грелись у костров, с минуты на минуту ожидая приказа о наступлении на Воронеж. Им не терпелось. Ржали, били копытами оседланные кони. Волновался и Мишка.
– Не тревожься, дружок, – говорил Дундич, гладя коня по шее. – Завтра в Воронеже обедать будем.
Совсем рядом кто-то звонко запел:
Эх, яблочко,
Да с червоточинкой.
Мы к врагу подошли
Темной ноченькой.
Мы к врагу подошли
Да ударили.
Мы до самой зари
Белых парили…
И действительно, до самой зари буденновцы «парили» белых. На рассвете 24 октября (точно, как было обещано Буденным) 4-я и 6-я кавалерийские и 12-я стрелковая дивизии одновременно с разных сторон ворвались в Воронеж.
Утро, принесшее победу, выдалось хмурым. Рассвет как бы не хотел прощаться с сумерками, задерживал их, оттягивая восход солнца.
К полудню оно взошло над освобожденным Воронежем. Солнечные лучи осветили усталые, небритые лица бойцов, обогрели отсыревшую, пропитанную потом одежду.
Весь день Дундич был занят поисками Шкуро: заглянул в «Бристоль», потом в особняк, где помещался оперативный отдел казачьего корпуса. Кто-то из местных жителей видел «большого волка» на вокзале в своем вагоне. Дундич бросился туда. Вагон-салон был пуст. На столе стояли бутыль вина и несколько нетронутых блюд с языками.
– Не мешало бы и нам заправиться, – предложил Паршин. Он, как и Дундич, вторые сутки ничего не ел.
Олеко брезгливо поморщился. В эту минуту генеральскому завтраку он предпочел бы ломоть ржаного хлеба.
С вокзала они направились в центр города. Вот и Михайловские часы, кинотеатр «Ампир», здание гостиницы, в окна которой он несколько дней назад бросил гранаты. Памятные места…
Свободно и легко дышалось Дундичу в этот осенний день. Ему не надо было выдавать себя ни за прибалтийского барона, ни за грузинского князя, не надо было улыбаться, когда сердце кипело гневом, не надо было прикидываться другом в разговоре с врагом.
Конармейцы ехали по проспекту Революции. По обе стороны его толпились люди. Среди них Сашко заметил веснушчатого мальчишку в большом картузе. Увидев Сорокового, он широко раскрыл свои большие черные глаза и замер от удивления.
– Примазались, проклятые! – в сердцах произнес мальчик. Он решил, что надо немедля сообщить о беляках старшему командиру, едущему впереди колонны.
– Дяденька, а дяденька! – произнес он полушепотом. – К вам беляки затесались!
– Какие беляки? Покажь.
Мальчик показал. Командир рассмеялся:
– Это – Сашко Сороковой, отважный конник, а рядом с ним – Красный Дундич.
– Какой «красный»? Я его третьего дня среди белых в Воронеже видел. Честное слово, не вру!
– А кто тебя в брехне винит? Ты правду говоришь, мальчик. Оба они в Воронеже были, белыми представлялись, а на самом деле – красные.
Когда конники спешились, мальчик подошел к Дундичу.
Дундич сразу его узнал.
– А, старый знакомый, здраво! Как звать?
– Шуркой.
– Хорошее имя. У меня в Колдаирове племянник, его Шуриком зовут. Говоришь, в конницу хочешь. А не боишься, что голову тебе в бою снимут?
– Не боюсь. Я ее спрячу. У меня седло есть…
– А конь?
– Пока нету, но достану. Достал седло – добуду и коня.
– Люблю таких! – воскликнул Дундич. – Дай, парень, руку и прыгай ко мне в седло.
Городской театр был переполнен. Воронеж чествовал своих освободителей – героев красной конницы. О каждом из них, о его боевых заслугах коротко говорил Буденный.
– Герой из героев, – сказал комкор, представляя собравшимся Дундича. – Помните, как на прошлой неделе паниковали в Воронеже шкуровцы? Им казалось, что на них напал целый кавалерийский полк. А в городе вместе с Дундичем было всего лишь пятеро сорвиголов.
Дундич поднялся на сцену. Зал встретил его дружными аплодисментами. Многие из тех, кто присутствовали на этой встрече, впервые увидели человека из далекой Сербии, совершившего в их городе беспримерный подвиг.
В перерыве, когда Дундич вышел в фойе, люди окружили его тесным кольцом, жали руки. Дундич пожалел, что нет с ним в театре Марийки. Ему хотелось, чтобы в эти минуты она находилась рядом с ним, разделяла его радость и радость тех, кто так горячо приветствует его друзей конников.
Он собирался вместе с Марийкой пойти на торжественное заседание, она вынула из чемодана новое платье – подарок Олеко в день их свадьбы, но вдруг у нее закружилась голова. Марийка почувствовала себя плохо. Дундич решил остаться дома, но перед началом заседания пришел адъютант комкора и передал, что Буденный ждет его в театре.
На концерте, устроенном в честь бойцов и командиров конного корпуса, Олеко не остался. Из театра он помчался к Марийке.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, подкручивая фитиль керосиновой лампы.
– Ваня, ты опять дрался? – с тревогой в голосе спросила Марийка. – Тебя ранило?
– Что ты? Я был в театре, на собрании.
– Откуда же кровь на лице?
Дундич подошел к зеркалу, взглянул на себя и расхохотался: на лице были следы губной помады.
Больше ни о чем Марийка не спрашивала.
– Ревнуешь? Думаешь…
– Ничего не думаю. Если любят и клянутся в верности, то так не поступают!
Все объяснила вернувшаяся с концерта Надежда Ивановна Буденная. Буденные жили в одном доме с Дундичами и дружили семьями.
Надежда Ивановна рассказала о собрании в театре, о том, как после выступления Буденного, тепло говорившего о Дундиче, мужчины, женщины жали герою руки, обнимали, целовали.
– Оттого и след остался на лице, – сказала Буденная. – Тут, Марийка, не ревновать – радоваться надо. Твоего мужа все любят, а он тебя – больше всех на свете.
