Текст книги "Олеко Дундич"
Автор книги: Александр Дунаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Куда девался Дундич?
Командир полка был озабочен. Куда девался его помощник? Еще час назад Дундич был в горнице и никуда не собирался. Вместе обедали, за столом обсуждали зарубежные новости, приходившие с опозданием на Царицынский фронт.
Весна 1919 года была богата революционными событиями: в Будапеште провозглашена Венгерская Советская Республика, над кораблями французской эскадры взвилось Красное знамя, и Антанта вынуждена была поспешно вывести свои войска из революционной России.
Бациллы коммунизма проникли и в Германию. Той же памятной весной Бавария стала Советской республикой. Мюнхен, с его Красной гвардией, уже казался Дундичу таким же близким, как и город на Волге. В Царицыне и Мюнхене рабочие делали одно общее дело – с оружием в руках защищали пролетарскую революцию. Если бы в эти минуты Дундич увидел Гильберта Мельхера, он бы первым бросился к нему навстречу и попросил извинить за скандал, учиненный на заседании в «Столичных номерах».
– Ошибался я, Петр Яковлевич, – сказал Дундич, когда речь зашла о событиях в Мюнхене. – Всех немцев на один аршин мерил. Коля Руднев пытался меня тогда образумить…
Олеко не любил открыто признаваться в своих ошибках. Это било по самолюбию и, как ему казалось, роняло его авторитет. Но Стрепухов был другого мнения.
– Не ошибается, брат, тот, кто ничего не делает. И я, признаться, тоже ко всем австрийцам относился с неприязнью – и к их императору, и к рядовым солдатам. Действовал по пословице «вали кулем, потом разберем». А разобрался, увидел, что дело не в нации, а в классе. Австрийская буржуазия против нас, а пролетарии с нами. Взять хотя бы того же Бергера *. Австрийский рабочий, второй год в красной коннице служит. Настоящий солдат революции!
Разговор перешел к Балканам.
– Домой тебя не тянет, Ваня? – спросил Стрепухов.
– Тянет, Петр Яковлевич. Но Югославия – королевская. Я сербскому королю еще в семнадцатом году отказался служить, а он и теперь страной правит.
– А если, к примеру, товарищ Ленин вызовет тебя и скажет: «Товарищ Дундич! Спасибо за честную службу, за то, что ты нам в трудную минуту подсобил. Теперь наша армия окрепла. Венгры уехали к себе делать революцию, немцы – к себе. Хочешь – оставайся в России, а хочешь – поезжай домой, короля кончать, революцию делать». Ну, что ты нашему Ильичу на это ответишь?
– Скажу, что домой поеду, когда Мамонтова добьем. Дело начато, но не кончено.
– Ну и правильно! – Стрепухов положил на плечо Дундича свою широкую ладонь. – Перво-наперво надо с кадетами разделаться, Советскую власть на Дону укрепить, а потом мы и югославам поможем. Я с хлопцами поговорю – всем полком в Сербию поедем.
П. Я. Стрепухов.
– Поедем, Петр Яковлевич, – загорелся Дундич. – И Марийку с собой возьму…
– Что за Марийку?
Дундич достал из бокового кармана фотокарточку и протянул ее командиру полка. На Стрепухова смотрела круглолицая большеглазая девушка, с косами, уложенными на голове венком.
– Здешняя, донская, – пояснил Дундич. – Может, знаете, на хуторе Колдаирове живет?
– На хуторе бывал. Марусек там много. Чья?
– Дочка Алексея Самарина…
– Самарина знаю. За кадетов. Хорошего родственничка выбрал, ничего не скажешь.
– Ты, Петр Яковлевич, не все знаешь о Самариных. Марийка мне говорила, что ее брат с Буденным.
– Словам не верь. Торопиться с женитьбой не к чему. Невесту я тебе найду и видную, и умную. Самарину не бери. А если на хутор снова попадем, скажешь, что передумал…
– Не скажу. Я люблю Марийку, – вырвалось у Дундича. – И данному слову не изменю.
– В таком случае, – Стрепухов поправил ремень на гимнастерке, – меня в сваты не зови.
В соседней комнате зазвонил телефон. Стрепухова вызвали на провод. Он взял трубку и громко произнес: «Слушаю».
Но Стрепухова никто не слушал. Из телефонной трубки доносился сильный треск. Так продолжалось несколько минут. Стрепухов терпеливо ждал. Потом он услышал голос дежурного по штабу. Он спросил, на месте ли Дундич. Стрепухов ответил, что на месте, и пошел за ним. В горнице его не оказалось, и командир полка приказал ординарцу разыскать Дундича.
– За ним пошли, – ответил Стрепухов в трубку. – Как только он явится, вас вызовем.
Вскоре явился не Дундич, а ординарец командира полка. Он не нашел Олеко ни на квартире, ни на конюшне.
– Говорят, со Шпитальным верхами куда-то подались.
– Я ему подамся, – рассердился Стрепухов. – Будет Дундичу баня.
«Не отправился ли он к Самариным? – думал Стрепухов. – Любовь, как пожар, загорится – не потушишь. Видать, девка крепко зацепила Дундича. Эх, Ваня, Ваня, придется тебе за самоволку – в трибунал, а Самариных к…»
Война расколола семью донского казака Алексея Самарина: Марийкин отец пошел за Мамонтовым, а его единственный сын Петр – за Буденным.
Оставшись на хуторе с дочкой, невесткой и внуком, Анна Григорьевна Самарина на первых порах не знала, чью сторону ей держать, за кого молиться, кому желать победы: мужу ли, с которым она прожила не один десяток лет, или сыну, которого она вскормила своей грудью, выходила, вырастила и который пошел против отца. А тут еще новая забота: Марийке приглянулся красный командир. Мать переживала, но не перечила: «К кому сердце лежит – туда оно и бежит».
Соседки нашептывали Самариной: «Не отдавай, Григорьевна, дочку за чужака. Кончится война, уедет он на свою сторону, ищи-свищи его. Девка у тебя хорошая, не засидится в невестах. Ей бы домовитого хлопца, а не гулябщика»[14]14
Гулябщиками на Дону называли казаков-удальцов, партиями ходивших на Кубань и Терек, нападавших на мирное население.
[Закрыть].
Анну Григорьевну тревожило другое. Она считала Дундича суженым и в то же время боялась, как бы дочка не осталась молодой вдовой. Уж больно у Дундича, как рассказывают бойцы, горячая голова. Не носить ему ее долго. Мать, не таясь, говорила об этом дочери.
– Да что вы, мама, – возражала Мария, – раньше времени его хороните. Ваня говорит, что на Дону его не убьют.
– Почему, дочка? Он что, железный или заколдованный?
– Говорит, что убить некому.
Матери, как и дочке, нравился Дундич. Его любили не только взрослые, но и дети. В свободное от службы время он играл с хуторскими ребятами в «великую кобылу», «пчелку» – в игры своего детства. Ему нравилось, когда Шурик, внук Анны Григорьевны, гарцуя на хворостинке, собирал хуторскую «кавалерию» и вместе с ней «рубился» насмерть с Мамонтовым. Быть может, в минуту таких «сражений» Олеко вспоминал свое детство, когда он на таком же «ретивом коне» «рубил» турецкую конницу.
– Шурик, – говорил он Самарину-младшему, – из тебя выйдет хороший юнак.
– «Юнак», дядя Ваня, – это «юноша», да? – спрашивал мальчик.
– По-сербски – это воин.
– А хлеб как по-вашему называется?
– Хлеб.
– А глаз?
– Око.
– А вода?
– Вода.
Увидев Марию, несущую на коромыслах ведра с водой, Дундич пошел навстречу, взял ведра и, повернувшись к Шурику, сказал:
– По-нашему, по-сербски, «работящая» называется «вредная». Вредная ли Мария?
– Нет, хорошая, – протянул Шурик.
Мальчик радовался, когда с помощью Дундича он обнаруживал сходство сербских слов с русскими, и сердился, когда ему это не удавалось.
Потом перешли к цифрам: один – один, два – два, три – три, четыре – четыре.
– А «сорок» как будет, дядя Ваня?
– Четрьдесять…
Как-то под вечер Сашко Сороковой зашел на самаринский баз[15]15
Баз – двор.
[Закрыть].
– Здравствуй, товарищ Четрьдесять, – приветствовал его мальчик.
Сашко улыбнулся, а Дундич рассмеялся: вот, оказывается, почему мальчик интересовался, как по-сербски будет «сорок»!
Однажды, когда Мария готовила ужин, Шурик застал Дундича одного в хате. Мальчик по привычке подошел к нему, сел на колени и, увидев в глазах Дундича слезы, воскликнул:
– Тебя зовут храбрым, а ты плачешь, как маленький.
Он привык видеть Дундича веселым, а тут вдруг слезы. Мальчик побежал на кухню к Марии.
– Зачем дядю Ваню обидела? Он плачет…
Мария бросилась в горницу. За столом, склонив голову, сидел Дундич. По щекам катились слезы. Он не стыдился их.
– Ваня, что с тобой?
– Со мной ничего, – глухо произнес Дундич. – Меня пули не берут, а Колю Руднева взяли… Под Бекетовкой кадеты убили. Какой человек! Он для меня братом был.
– Не горюй, Ваня, – Мария вынула носовой платок и бережно провела им по лицу Дундича.
В тот вечер они собирались просить у Анны Григорьевны материнского благословения, хотели договориться о дне свадьбы, но разговор не состоялся.
Перед Дундичем все время стоял Коля Руднев – его наставник, командир и друг.
Всю ночь над Колдаировом лил дождь. К утру густая пелена, покрывавшая небо, исчезла. Выглянуло солнце. Его лучи падали на землю, и природа вновь заиграла всем своим многообразием красок. Но на душе у Дундича было невесело. Получен приказ оставить Колдаиров. Дундич заскочил к Самариным, чтобы проститься с Марией, сказать, что скоро вернется и что к Новому году они сыграют свадьбу, но поговорить ему с ней не пришлось.
Увидев Дундича, Марийка спряталась за дверь (она белила горницу, ее лицо и руки были в мелу. В таком виде ей не хотелось показываться Дундичу). Она только слышала короткий разговор матери с Дундичем.
Анна Григорьевна сказала, что дочка ушла в степь и вернется к полудню.
– Прощевайте, Анна Григорьевна, – глухо произнес Дундич. – Уходим с хутора. Передайте Марийке – пусть дожидается…
Анна Григорьевна готова была сказать Дундичу, что пошутила, что Марийка никуда не ушла, что она в хате. Она сейчас ей скажет: «Марийка, выходи, не время шутки шутить», но Дундич уже припустил своего коня.
Девушка бросилась за ним, но догнать его было невозможно.
…В хутор под барабанный бой вступала пехота Мамонтова.
Друга любить – себя не щадить
Стрепухову доложили о возвращении Дундича.
– В бурке девицу привез, – сообщил ординарец. – Сам видел – калач-баба. В околоток[16]16
Так в царской армии назывался врачебный пункт при воинской части.
[Закрыть] ее поместил.
Вскоре явился и Дундич.
– Все хорошо, – сказал он, сбрасывая с плеча мохнатую бурку.
– Кому, может, и хорошо, а тебе плохо будет. – И, не ожидая, что на это ответит Дундич, Стрепухов, хмурясь, спросил:
– За бабой ездил?
– За юбками не гоняюсь.
– В Колдаирове был?
– Там не был.
– У кого гостевал?
– У Мамонтова…
– Отставить! – оборвал Стрепухов. – С тобой командир полка разговаривает. Говори, что за бабу привез, где взял?
– У Мамонтова украл.
– Украл? Что, своих мало? – Стрепухов грубо выругался.
– Не для себя, а для Сорокового привез. Врача в полку нет, фельдшера на тот свет взяли. Если бы не эта дамочка, парень кончиться мог. Вот я и…
– Рассказывай по порядку, как было.
Было это так. Когда Стрепухова вызвали к телефону, Дундич вышел к лошадям. Возле коней находился Шпитальный.
– Товарищ Дундич, с Сороковым бида! Лежить ранетый, а пулю выколупать никому. Пропадае хлопэць.
– Где он?
– В околоток видвезлы.
Дундич – на коня. Шпитальный – за ним.
Околоток помещался в бывшем кулацком доме. В одной его половине лежали раненые и больные, в другой находилась семья фельдшера. Самого фельдшера не было в живых. Осколок снаряда, угодивший в санитарную повозку, сразил его насмерть. Нового фельдшера не прислали, и вся полковая медицина держалась на рослом санитаре атлетического телосложения. Он стоял возле корчившегося Сорокового, держа в руке скальпель, не зная, что с ним делать.
– Да что я в медицине? – оправдывался санитар. – Принести да вынести. Отправить бы его в город, да с места трогать нельзя. Пропадает парень.
– Не пропадет!
– А вы в нашем деле разбираетесь?
– Нет, а помочь берусь.
Сашко перестал стонать. На его бледном лице вспыхнул луч надежды. Сашко верил Дундичу и знал, что тот слов на ветер не бросает.
– Потерпи, Четрьдесять, часок-другой.
Дундич вышел с санитаром в другую комнату.
– Давай поскорее бинт, вату, йод.
Не прошло и нескольких минут, как Шпитальный увидел Дундича с забинтованной головой.
– Що за кумэдия? – удивился Шпитальный. – Быться – ни з ким не бывся, а в голову ранетый.
– Не спрашивай, Сашка выручать надо. Ты ведь местный, не знаешь ли, где у беляков лазарет?
– Неподалеку, на хутори. Верст десять с гаком будэ.
– А медицина там сильная?
– Дохтора немае, усим командуе хвельдшерыця Лидия Остапивна. Вона живэ на хутори, шоста хата з краю, с ризными ливнями.
– Ты с ней знаком?
– Я? Да. А вона зи мною – ни. Личность видома, за нэю Мамонтов, колы ще полковником був, волочився.
– Поехали! – скомандовал Дундич.
Гражданская война велась на степных просторах без твердо очерченных линий фронта. Бои шли за крупные и важные в военном отношении населенные пункты, за железнодорожные узлы, за подступы к ним. В остальных же местах редко можно было встретить посты боевого охранения.
Выехав за околицу, всадники придержали коней. Дундич вынул из кармана погоны. Капитанские нацепил на свои плечи, унтер-офицерские дал Шпитальному.
– Товарищ кома…
– Какой я тебе, к черту, «товарищ», – оборвал на полуслове Шпитального Дундич. – Называй меня «ваше благородие, штабс-капитан Драго Пашич».
– Слухаюсь, вашескородие! – и Шпитальный, ухмыльнувшись, приложил руку к козырьку.
Остановились неподалеку от дома с резным петухом на коньке. В одном из трех окон, выходивших на улицу, горел свет.
– Жди меня здесь, – шепотом произнес Дундич, передавая Шпитальному повод. – Пойду узнаю, дома ли она.
Дундич скрылся в темноте. Через несколько минут до чуткого уха Шпитального донеслось:
– Лидию Остаповну в лазарет позвали, – отвечал старческий голос. – Должна скоро быть.
Дундич направился к Шпитальному, но, услышав разговор, который вел коновод с незнакомым ему человеком, спрятался за дерево.
– С какого полка, милок? – интересовался незнакомец.
– С шестого донского генерала Краснощекова полка, – отчеканил Шпитальный.
– А почему лошади бесхвостые?
Шпитальный не сразу нашелся. Он сделал вид, что не расслышал заданного вопроса. В разговоре наступила опасная пауза. Она насторожила Дундича. Выкрутится Шпитальный или придется его выручать? И тогда Сороковой останется без медицинской помощи.
Разговор о бесхвостых лошадях казак завел не случайно. На Дону каждому было известно, что красные конники подрезают лошадям хвосты, а беляки их оставляют.
– Нэ чую, про що пытаешь, – прикинулся глуховатым Шпитальный.
Казак повторил свой вопрос.
– Коней мы у Дубового Яра у красных взяли. Хвосты ще не выросли.
– Тогда другое дело, – ответил казак. – Ты бы так сразу и сказал. – Казак нарочно чиркнул спичкой.
Желтоватый огонек осветил Шпитального, его унтер-офицерские погоны, сердитый взгляд.
– Извините, господин унтер-офицер, – заискивающе произнес казак. – Не видал, с кем разговариваю.
Когда Дундич подошел к Шпитальному, он уже был один. Ждать Лидию Остаповну возле ее дома было опасно.
– Поедем в лазарет, – предложил Дундич.
Проехали улицу; вдруг из переулка вышла статная женщина в шляпке.
– Вона, вона, – вполголоса произнес Шпитальный.
Дундич быстро сорвал с головы бинт и направился навстречу.
– Простите, если не ошибаюсь, Лидия Остаповна?
– Она самая. С кем имею честь?
– Штабс-капитан Драго Пашич.
– Очень приятно, – ответила фельдшерица, кокетливо поправляя выбившийся из-под шляпки локон. – Что вас привело к нам?
– Небольшое дело.
– Господин штабс-капитан, вы говорите с акцентом. Вы не здешний, иностранец?
– Так точно.
– Уважаю иностранцев. Вежливые, светские люди. Читала, что под Новый год на станцию Чир приезжали английский генерал Пуль, французский капитан Фукэ и другие английские и французские офицеры. Вы были на этой встрече?
– Да, милая Лидия Остаповна! Без меня ни одна встреча не проходит. Английскому генералу Мамонтов вручил на память казачью нагайку. Знаете для чего? Чтобы ею большевиков крепче бить.
– А мне Константин Константинович ничего не передавал?
«Этой бы нагайкой да тебя по мягкому месту, чтобы не таскалась с белыми», – подумал Дундич и, не обрывая нити разговора, сказал:
– Ах, простите, чуть не забыл. Его превосходительство поручил передать вам небольшой сверток. Эй, унтер, подай даме генеральский подарок!
– Слухаю, ваше высокородие! – откликнулся Шпитальный. – Зараз принесу.
Дальше все произошло с молниеносной быстротой. Шпитальный связал руки фельдшерице, а Дундич, заткнув ей рот платком, вновь представился:
– Я – Красный Дундич. Приехал за вами. Надо спасти жизнь хорошему человеку. Спасете – и мы вас отпустим. Даю слово!
Дундич перебросил фельдшерицу через седло, прикрыл буркой.
По хутору ехали шагом, не торопясь. Это раздражало Шпитального. Раз дело сделано, надо ветром нестись домой. А Дундич почему-то медлит. Но тогда он еще не знал всех приемов своего командира. Оказывается, даже в минуты смертельной опасности Дундич сохранял спокойствие, чтобы не навлечь на себя подозрений.
Однако стоило всадникам выехать за околицу, как они дали волю коням.
Стрепухов внимательно выслушал своего помощника. Он ни разу не перебил его, а лишь одобрительно кивал головой. Решительность и находчивость Дундича нравились командиру полка.
– Я всю правду рассказал, Петр Яковлевич, а теперь отдавайте в трибунал.
– Да что ты, Ваня. Я пошутил. К награде тебя представлю. – Стрепухов притянул к себе Дундича и крепко обнял. – Ах ты, мой человечный человек. Недаром пословица молвит: «Друга любить – себя не щадить». Ну, как себя чувствует твой дружок, Сороковой?
– Пулю вынули, ему стало легче. Заснул парень. Фельдшерица при нем.
– Слово перед ней сдержишь, отпустишь? Честность всегда уважается, даже противником. Вот генерал Краснов нас обманул. Когда его красногвардейцы под Гатчиной захватили, он слово дал, что руки на народную власть не подымет. Его под «честное генеральское» отпустили, а он брехуном оказался. Сначала с немцами снюхался, теперь с Антантой. Против народа белоказаков поднял. Я его знаю – ничтожный человечишко. А наше, большевистское слово – это честное слово.
– Фельдшерица на прежнее место не вернется. Сама не хочет.
– По…нят…но… – протянул Стрепухов. – А колдаировская деваха? Спишем?
– Да что вы, Петр Яковлевич! Дозвольте за Марийкой съездить.
– Не время, Ваня. Вот возьмем Иловлю, тогда и в отпуск съездишь. Погоди малость.
Дундич нахмурился: «погоди» его не устраивало.
– Схожу в околоток, – сказал Дундич, подымаясь. – Погляжу на Сорокового.
– Сходи. От меня привет передай.
«В бою – зверь, а среди людей – самый сердечный. А я на него гневался, почему не доложил, почему без спроса. А когда докладывать? Жизнь Сорокового на волоске была…» – рассуждал Петр Яковлевич, оставшись в горнице один.
На хуторе Колдаиров
С тех пор как Дундич покинул хутор, Анна Григорьевна молила бога, чтобы, кроме Алексея и Петра, он еще сохранил жизнь и Ивану. Она понимала Марийку. Такого человека, как Дундич, нельзя не любить – и храбрый, и красивый, и ласковый.
Всегда, когда семья садилась ужинать, на стол ставилась лишняя тарелка с ложкой. Марийка никому не говорила, для кого предназначен этот прибор: мать догадывалась – для Дундича.
Мария Дундич.
Грамотных на хуторе было двое: кривой казак Антон, еще в русско-японскую войну потерявший руку, и Мария Самарина. Изредка на хутор попадали газеты и журналы. Хуторяне, прежде чем пустить их на курево, несли печатное слово на самаринский баз к хуторской грамотейке.
– Почитай, Марийка, що «Волна» нэсэ.
Журнал «Донская волна», выходивший в Ростове, нес всякую чушь о Советах, сообщал о полном развале красной конницы.
«Пишут о развале, грозятся Царицын взять, а сами, как зайцы, от Буденного бегут», – думала Марийка, листая белогвардейский журнал.
Однажды ей принесли белогвардейскую газету. В ней на разные лады восхвалялись подвиги, совершенные мамонтовцами. На второй странице Марию заинтересовала заметка под броским заголовком: «Наглая вылазка».
В заметке сообщалось о красном разведчике, одетом в форму офицера Донской армии. Говорилось о том, что, пренебрегая международными правилами о неприкосновенности медицинского персонала, переодетый красный командир похитил фельдшерицу. У Марийки мелькнула мысль: «Не Дундич ли?»
С его слов она знала, что во время войны сербов с турками Дундич иногда переодевался в форму турецкого офицера и свободно разгуливал по населенным пунктам, захваченным врагом.
«Да, это он, – убеждала себя Марийка. – Дундич запросто сойдет за офицера». Одно ей было непонятно – зачем похитили фельдшерицу? Разве в Красной Армии мало врачей?
И вдруг в девушке проснулась ревность. Может быть, Дундич похитил ее для себя, забыв все то, что вечерами говорил ей, Марийке? Какой он тогда хороший был!
Давно Марийка собиралась написать ему письмо. Но куда? Фронт все время движется. Письмо не доставят, и оно, на ее беду, вернется обратно на хутор. Чужие люди распечатают его, прочтут – и тогда несдобровать.
Иногда через хутор проходили безоружные казаки, отпущенные из красного плена. Рябой словоохотливый станичник из Сиротинской, не таясь, рассказывал хуторянам о своем разговоре с главным конным командиром Семеном Абыденным.
Марийка знала, что так называют Буденного некоторые казаки. Окольными путями ей было известно, что Буденный часто видится с Дундичем и что Дундич выполняет его поручения, и поэтому все, что станичники говорили о красном генерале, она слушала с особым интересом.
– Поначалу, – рассказывал станичник, – думалось, что разговор со мной будет короткий: раз, два – и в божьи ворота. Перед смертью решил напрямик с Абыденным погуторить. Спрашиваю его: «Обиду на казаков таишь?» – «А за что?» – «За то, что мы за Мамонтовым пошли…»
Абыденный меня обрывает: «Вы за Мамонтовым не пошли, а поплелись. Темнота! Поверили, что он – за Советы, но без коммунии. Хитер, собака! Видит, что на старое повернуть трудно, что Советская власть свои корни глубоко пустила, вот он и решил побольше тумана на донцов напустить: мол, и я за Советы. А за какие? А вы, глупые, не понимаете? Какая же это Советская власть без коммунистов? Коммунисты хотят хорошую жизнь на земле построить, чтобы не богатеи, а народ страной правил, чтобы войн не было и людская кровь не лилась. Иди домой, казак. Советской власти твоей крови не надо».
Чую – и своим ушам не верю. Неужели на земле есть такая власть, что зла не помнит? Говорю Абыденному: «А нам гуторили, будто вы всех казаков, что у Мамонтова служили, к Духонину отправляете!» Абыденный рассерчал: «Да что ты? За кого нас, мил человек, принимаешь? Мы не Мамонтовы – мы люди». И еще добавил: «Ступай скорее в свою станицу, а то плуги ржавеют, земля скучает, а она, как баба, ласку любит. Войну с кадетами без вас кончать будем, а если Красной Армии понадобишься – призовем».
Марийка хотела спросить казака, не приходилось ли ему встречать красного командира из сербов, но в эту минуту ее окликнули:
– Марийка! Дядя Вася ждет!
Она помчалась домой, не дослушав станичника.
В хате за столом, покрытым вышитой скатертью, сидел пожилой казак, вернувшийся из плена.
– Дело к тебе, Мария, есть, – начал он. – Бумагу я от красных получил. Сам прочесть не могу, а показать писарю – побаиваюсь. Если что не так – атаману донесет. В штабе красных сказывали, что отпускная. Так ли? Прочти, голубка, и побожись, что никому… ни-ни!
Ковалев протянул Марии листок.
«Дана настоящая справка, – читала Мария, – Василию Ковалеву в том, что он согласно приказу отпущен домой под честное слово – никогда больше не подымать руки на рабоче-крестьянскую власть».
Внизу круглая печать и подпись. Прочла ее Мария и вся зарделась. Не сама справка, а подпись, стоявшая под ней, взволновала ее. Она сама себе не поверила и еще раз прочла: «Помощник командира 19-го кавполка И. Дундич». Подпись неподдельная, размашистая, такая, как и сам Дундич.
– Жив! – вскрикнула Марийка.
– Знать, известный тебе человек? – Ковалев провел по справке ногтем. Глаз у казака был наметан. От его взгляда не ускользнули волнение и радость, вспыхнувшие на Марийкином лице.
– Да кто Дундича не знает? – ответила девушка.
– Что-то такого на нашем хуторе не примечал.
– Не могли приметить. Вас в Колдаирове тогда не было, когда красные у нас по Дону фронт держали.
– Он не из русских?
– Сербиянин.
– Сказывают, большевики иностранцам большую деньгу платят.
– Да что вы, дядечка, – с обидой в голосе заметила девушка, как будто высказанный намек бросал тень не на Дундича, а на нее. Не за деньги он служит.
– А за что же? Твой братуха Петька в Красной Армии, говорят, за землю воюет, а сербиянину разве наша земля нужна? Ее в Сербии сколько хоть. Слыхом слыхал, что большевики иностранцам пятикратное жалованье дают.
– Не верьте, дядечка, слухам. Не думайте, что тот командир, который вам справку выдал, за деньги перешел к большевикам. Да если бы все колокольчики[17]17
Колокольчики – деньги, ходившие в то время на Дону.
[Закрыть], что на Дону выпущены, отдать ему и сказать: «Бери, Дундич, все твое, только Мамонтову верой и правдой служи», он бы все эти колокольчики в морду тому, кто так скажет, бросил. Такие люди, как Дундич, не по найму в Красной Армии, а по долгу служат.
– По долгу? – переспросил казак. – По какому, золотко, долгу?
Это слово Ковалеву хорошо знакомо. Сколько раз он слышал о почетном долге казаков перед царем-батюшкой, перед престолом, но все это обычно связывалось с теми большими привилегиями, которые получало казачество. А сербиянину, оказывается, ни денег, ни земельных владений – ничего не надо! Чудак человек!
