Текст книги "Олеко Дундич"
Автор книги: Александр Дунаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Кусочек сахару
В тот день, когда в семью советских городов был возвращен Воронеж, Ленин, пристально следивший за битвой на Южном фронте, выступил в Москве перед слушателями Свердловского коммунистического университета, уходившими на фронт.
– Победа под Орлом и Воронежем, – заявил Владимир Ильич, – где преследование неприятеля продолжается, показала, что и здесь, как и под Петроградом, перелом наступил. Но нам надо, чтобы наше наступление из мелкого и частичного было превращено в массовое, огромное, доводящее победу до конца.
Ленинские слова о массовом, огромном наступлении были подхвачены бойцами конного корпуса. Преследуя белую конницу, буденновцы вышли на другой берег Дона. Впереди лежала Касторная – крупный железнодорожный узел, расположенный на стыке двух белых армий – Добровольческой и Донской. Сюда устремились красные конники.
Накануне решающих боев в село Стадницу, где находился штаб корпуса, прибыл всероссийский староста – Михаил Иванович Калинин. Из Воронежа на фронт он отправился вместе с председателем ЦИК Украины Григорием Ивановичем Петровским. Ехали без охраны. В нескольких километрах от штаба корпуса их остановил конный разъезд 6-й дивизии. И гости, и те, кто их остановил, не были уверены друг в друге. Калинин думал: «Не белые ли это?», а бойцам гости показались буржуями, бежавшими из Воронежа к белым.
Когда командиру корпуса доложили о задержанных «буржуях», он приказал привести их. Буденный решил сам разобраться. Да и разобраться было нетрудно: гости предъявили мандаты, подписанные В. И. Ульяновым-Лениным.
Буденный извинился перед Калининым и Петровским за такой нелюбезный прием.
– Не стоит извиняться, Семен Михайлович, – возразил Калинин. – Ваших орлов не ругать, а благодарить надо. Не зная дороги, плохо ориентируясь в обстановке, мы бы легко и к белым могли угодить. Хорошо, что ваши ребята подвернулись. Скажите, не они ли в гости к Шкуро ходили, когда тот в Воронеже был?
– Нет, не эти, другие. С ними Дундич ходил.
– А где он, этот молодец? Только вчера у нас с Григорием Ивановичем разговор о нем был.
Начался разговор в помещении губернского комитета партии. Воронежские товарищи с большой теплотой отзывались о красной коннице, о ее мужественных бойцах и командирах. Когда кто-то из местных партийных работников рассказал об отважном сербе, зарубившем в одном бою две дюжины белоказаков, Григорий Иванович усомнился: «Быть не может!»
Секретарь губкома велел принести подшивку местной газеты «Коммуна». В ней, в номере за последние числа октября, вскоре после освобождения города была напечатана беседа с Буденным.
Представляя Дундича корреспонденту газеты, Семен Михайлович назвал его героем из героев. Тут же сообщалось, что Дундич в одном бою зарубил 24 белоказака *.
«Не крючковщина ли все это, – подумал Петровский. – Да и Кузьма Крючков** был куда „скромнее“: в начале мировой войны он в одном бою убил четырнадцать немцев. Корреспондент же „Коммуны“ пишет, что Дундич зарубил две дюжины. Тут что-то не то!»
– Спросим у Буденного, – сказал Калинин, когда Петровский высказал ему свои сомнения. – Не приписал ли корреспондент комкору и Дундичу то, чего они не говорили, не дала ли «Коммуна» осечку?
Нет, не дала. Буденный это подтвердил. Он только уточнил, что Дундич не всех зарубил: кого полоснул острой саблей, кого из маузера уложил. Об этом он расскажет и расскажут те, кто его в том бою прикрывал. Да вот он и сам – легок на помине. И командир корпуса познакомил гостей с Дундичем.
Людям, не видавшим Дундича, но слыхавшим о его метком сабельном ударе, он обычно представлялся человеком богатырского телосложения. Но перед Калининым и Петровским стоял обыкновенный человек. Он ничем не выделялся среди других конников: ни ростом, ни силой. Более того, Дундич был застенчив, немногословен, зато его боевые дела сами говорили за себя.
Дундич понравился гостям, и они весь день не отпускали его. Михаил Иванович усадил Олеко рядом с собой. Когда принесли самовар, Калинин вынул из кармана завернутый в бумагу кусочек сахару и при всех расколол его на восемь долек.
– Угощайтесь, товарищи, – сказал Калинин. – Чай вприкуску – тоже чай.
Все семь человек, сидевшие за столом, переглянулись: неужели в Москве для всероссийского старосты не нашлось сахара?
– Когда страна голодает, – сказал Калинин, как бы угадывая мысли присутствовавших, – привилегий никому не должно быть. Все в одинаковой мере: председатель ВЦИК и рядовой красноармеец – должны делить тяготы гражданской войны.
После обеда засветло гости уехали в Воронеж.
Их провожали Дундич с группой конников. Только выехали за околицу села, как закапризничал мотор. Машина остановилась в поле.
– Мне говорили, что вы из маузера со ста метров без промаха бьете, – сказал Дундичу Петровский. – Это верно?
– По крупной цели могу и с более дальней дистанции. По мелкой – со ста. Разрешите?
Дундич прицелился и с первого выстрела сбил появившуюся в небе ворону.
– А в воробья, что сидит вот на том столбе, вряд ли попадете, – подзадорил Дундича Петровский.
– Попаду.
– Докажите.
– Попаду при условии…
– Каковы же ваши условия? – спросил Калинин.
– За каждого убитого воробья полушубок.
– Ох и хитер! – воскликнул Калинин. – Он их сотню набьет, а нам расплачиваться! Интересно, зачем одному человеку столько полушубков?
– Я, Михаил Иванович, не за себя тревожусь, а за товарищей: они обносились, а зима, видите, какая? Не сиротская – лютая.
– Эх вы, добрейшей души человек, – похвалил Дундича Калинин. – Понимаю вас, но обещать ничего не могу. Фабрики стоят, топлива и сырья нет. Вот разобьем Деникина, тогда легче дышать будет. Все бойцам дадим, ничего для них не пожалеем.
Когда шофер завел мотор, Калинин протянул руку Дундичу.
– До свидания, товарищ Дундич. Я с вами не прощаюсь, мы еще встретимся. Скоро ваш корпус будет преобразован в Первую Конную армию.
– Об этом мы все мечтаем.
– В Конную непременно приеду. А если не смогу и война кончится, прошу ко мне в гости. Чаем напою не вприкуску, а внакладку…
– Спасибо, Михаил Иванович.
– К Ленину в гости сходим. Представляю себе, как будет рад Ильич, когда узнает о нашем друге сербе – отчаянно смелом человеке.
Калинин по-отцовски обнял Дундича, и машина тронулась.
Несколько минут Дундич не садился на коня. Он молча смотрел на удалявшийся автомобиль, и ему виделись заснеженная Москва, древние зубчатые стены Кремля, скромный кабинет Ленина, улыбка вождя *.
В Донбассе
Вскоре после отъезда гостей Буденный отдал приказ всем частям корпуса на рассвете 5 ноября развернуть наступление на Касторную.
Началось упорное кровопролитное сражение.
К этому важному железнодорожному узлу деникинцы стянули артиллерию, бронемашины, танки, бронепоезда. Вокруг Касторной были вырыты окопы, создана круговая оборона. На подступах к станции действовала белая кавалерия.
Но ничто не спасло деникинцев: 15 ноября Касторная была полностью очищена от белых. Основательно надломленный деникинский фронт затрещал по всем швам. Стремительным ударом конный корпус врезался в стык двух белых армий – Добровольческой и Донской.
– Дали мы Деникину в Касторной усиленную дозу касторки, и желудок у него совсем расстроился, – шутил Дундич, рассказывая о боях вернувшемуся из госпиталя Сороковому.
Разговор происходил уже далеко за Касторной, в селе Волоконовке. Здесь Дундич вновь отличился. На этот раз не классической рубкой, не меткой стрельбой, а своей находчивостью. Вырвавшись вперед, он заметил у обочины дороги щуплого офицера с погонами штабс-капитана.
– Ваше высокоблагородие! – крикнул Дундич, осаживая коня. – Если память мне не изменяет, вы из семнадцатого полка?
– Точно. Жду штабную машину. А вы из какого полка?
– Соседнего, – ответил Дундич. – Красные входят в село, торопитесь, иначе попадете к ним в лапы.
– Уж этого я бы не хотел.
– Пока не поздно, прыгайте ко мне в седло. Я доставлю вас в надежное место.
Штабс-капитан согласился.
– Всю жизнь буду вам благодарен, – сказал он, усаживаясь в седло.
– Благодарить будете потом. – И Дундич повернул коня в обратную сторону.
– К красным! – уже не говорил, а кричал штабс-капитан. Лицо его побелело. – Что вы делаете?!
– Не спрашивайте и не сопротивляйтесь. Я обещал и доставлю вас в надежное место.
«Надежным местом» оказался разведотдел штаба армии. Сдав пленника, Дундич, прихрамывая на левую ногу, вышел во двор.
Напротив дома, где помещался штаб, Дундич увидел Ворошилова. Он стоял, окруженный бойцами резервного эскадрона, и о чем-то с ними беседовал.
Олеко не встречал Ворошилова больше года. Он знал, что после Царицына Ворошилов работал на Украине, был Народным комиссаром внутренних дел Украинской Советской Республики. С преобразованием конного корпуса в Первую Конную Красную Армию Климент Ефремович был назначен членом Военного совета, и его приезда ждали со дня на день. Ждал и Дундич.
В последний раз в Царицыне он не решился подойти к Ворошилову. Ему казалось, что Ворошилов, как и Коля Руднев, крепко отчитает его за выступление в Совете иностранных рабочих и крестьян. А теперь, когда он многое пережил и многое понял, ему захотелось честно сказать об этом Ворошилову. Увидев Дундича, Климент Ефремович окликнул его.
– Товарищ Дундич! – Ворошилов протянул Олеко руку.
– Не забыли, Климент Ефремович?
– Такого молодца да забыть! У рабочего класса на доброе память хорошая. Старики луганцы помнят, как ты их в Придонье от драгун спас. Это уж из рода в род пойдет. Они расскажут детям, а дети – внукам о славном парне из Сербии. Ну как себя чувствуешь, как здоровье?
– Он у нас живучий, – ответил за Дундича Сороковой. – Недаром старые люди говорят: «Храброго огонь прокаляет, дождь промывает, ветер продувает, мороз прожигает, а он всегда такой же бывает». Так и с нашим Дундичем. За год с десяток коней под ним пало, сам шестнадцать ранений имеет…
К. Е. Ворошилов с группой командиров Первой Конармии. В центре О. Дундич.
– Не верьте ему, Климент Ефремович. Откуда Сашко взял эту цифру? Военные ран не считают. Сколько их – сам не знаю.
– Вижу, ты на левую прихрамываешь…
– Пуля в ней сидит, не выходит, проклятая. Врачи чуть было из кавалерии не списали. Хотели ногу отрезать – не поддался. Нога вздулась и в стремя не входит. Беда! Пришлось на тачанку пересесть. Я за пулеметом, а старый Дундич тройкой управляет.
– Родственник или однофамилец?
– И не то и не другое. Это мой ординарец. Настоящая фамилия его – Паршин. Лет на пятнадцать старше меня. Потому его и называют старым Дундичем.
– Он про молодого стишки сочинил, – вставил Сороковой.
– Интересно послушать.
Сороковой принял позу чтеца и нараспев прочел:
В Красну конницу
Дундич пришел,
Родную семью
В ней нашел…
– Хорошо, что пришел, и хорошо, что нашел, – подхватил, улыбаясь, Ворошилов. – А теперь пойдем освобождать Донбасс, мою родину, там я начинал трудовую жизнь.
– В Алчевске, на металлургическом заводе, – продолжил Сороковой.
– А ты откуда знаешь?
– Я по соседству на шахте работал. Тем заводом француз управлял, а на нашей шахте хозяином был англичанин. Отец сказывал, что еще в девяносто девятом году слесарь Клим Ворошилов за рабочих стоял, на забастовку их поднимал. За это вас тогда с завода уволили, в черный список занесли.
– Было такое, – подтвердил Ворошилов.
От Сорокового Дундич знал, что слесарь Ворошилов с юношеских лет связал свою жизнь с большевиками, с революцией. Ни ссылки, ни тюрьмы не согнули его. Луганцы избрали его председателем Совета рабочих депутатов. Когда обнаглевший кайзер двинул свои полчища на Украину, Ворошилов принял на себя командование 1-м Луганским социалистическим отрядом, который стал костяком 5-й Украинской Красной Армии, совершившей героический многодневный поход от Луганска к Царицыну.
Вспомнилась недавняя встреча с Калининым. Его биография во многом была похожа на биографию Ворошилова. И тот и другой – рабочие. Ворошилов – слесарь, Калинин – токарь. Оба вышли из народа, живут и творят для него, вместе с ним переносят трудности войны; вспомнился общий стол, за которым он сидел рядом с Михаилом Ивановичем, шумевший самовар, кусочек сахару, поделенный на восемь долек, и слова, сказанные всероссийским старостой: «Когда страна голодает, привилегий никому не должно быть. Все в одинаковой мере: и председатель ВЦИК, и рядовой красноармеец – должны делить тяготы гражданской войны».
Так могут рассуждать только настоящие большевики.
Сашко вспомнил первомайский митинг, на котором выступал Ворошилов. Тогда речь шла о Красном знамени, которое нельзя вырвать из пролетарских рук.
– Мы пронесли свое знамя от Луганска до Царицына, от Воронежа до Касторной, – продолжал Сашко, – а теперь понесем его в Донбасс и там расквитаемся с Деникиным.
– Правильно мыслишь, парень. – Ворошилов ласково посмотрел на Сорокового. – Час расплаты настал.
«…Час расплаты настал. Красная Армия обильно польет вражьей кровью равнины Донецкого бассейна, – писал через несколько дней Ворошилов в своей статье „У ворот Донецкого бассейна“, опубликованной в газете „Красный кавалерист“. – Больше полувека эти равнины омывались реками рабочей крови, создавая богатства тем, которые теперь так зверски дерутся за свое право мучить и терзать народ. Но пришел конец народному рабству, и ни одной капли драгоценной трудовой крови не прольется больше за барские интересы.
Пролетариат и крестьянство, руководимые большевиками (коммунистами), проливают свою и врагов своих кровь за свои собственные интересы, за вольный труд, за светлую жизнь и равенство всех людей. И революционный народ с замиранием сердца следит за отчаянной борьбой своих лучших сынов с вековечными врагами, которые не хотят дешево отдать Донецкий бассейн. Подлый враг знает, что Донецкий бассейн в руках народа – это осиновый кол в гнусную голову контрреволюции.
Когда у нас будет уголь, загромыхают поезда железных дорог, развозя народу соль, сельскохозяйственные машины, мануфактуру, заработают заводы и фабрики, и отопят рабочие центров свои холодные жилища.
Свободней вздохнет измученный народ. Прибавится сил для борьбы с насильниками – фабрикантами и помещиками. И легче ему будет начисто покончить с контрреволюционными полчищами Деникиных и мамонтовых.
Крепче же сожми винтовку, красный воин! Получше приготовься, красный храбрый кавалерист, и стройными стойкими рядами сметем деникинские банды с лица пролетарского Донецкого бассейна!
Пусть Красное знамя труда на веки-вечные водрузится в угольном царстве, и народ не забудет наших великих жертв и славных доблестных сил. Он скажет: наши сыны были достойны великих дней освобождения, они завоевали нам жизнь».
Воротами Донецкого бассейна, о которых писал К. Ворошилов и через которые должны были пройти красные конники, чтобы «начисто покончить с контрреволюционными полчищами Деникиных и мамонтовых», исстари считается узловая станция Сватово. На пути к ней лежал Купянск, город, где находилось «главное командование вооруженных сил Юга России» (так громко называл свой штаб уже основательно потрепанный, но еще не добитый генерал Деникин).
Буденный решил обойти Купянск. По заданию командарма бойцы 4-й кавалерийской дивизии совершили обходный бросок и овладели станцией Сватово. Удар был настолько неожиданным, что деникинцы в течение всего дня продолжали вести переговоры со Сватовом, не подозревая, что станция уже находится в руках красных. Они передали, что из Купянска в Сватово отправлен эшелон с теплым обмундированием.
Эшелон встретили красные конники. Они рады были полушубкам, шапкам, теплому белью.
– Надо в Москву Калинину написать, – говорил Сороковой Дундичу, принимая для бойцов полушубки. – Пусть о нас не беспокоится, не посылает нам теплую одежду. Рабочим нужнее. Они, надо думать, мерзнут. В газетах пишут, что дома в Москве не отапливаются – нет дров, угля.
– А что, если из Донбасса послать эшелон с углем? – предложил Дундич. – Вот выгоним из Донбасса Деникина и пошлем.
Овладев воротами Донбасса, красные конники, поддерживаемые пехотой, неудержимо двигались вперед, освобождая один населенный пункт за другим.
Шахтеры, железнодорожники, крестьянская беднота радушно встречали своих освободителей. Звали их на постой, делились скудными запасами пищи. Женщины стирали бойцам белье, выхаживали раненых.
Дундич вместе с Марийкой попал в семью помощника машиниста депо Переездная Ивана Мелентьевича Попова. Он и его жена Елизавета Васильевна приняли Дундичей, как обычно принимают самых дорогих и желанных гостей.
Олеко редко бывал дома. Он находился в частях, выполняя поручения командарма. Рядом с Дундичем уже не было Якова Паршина – его отпустили из армии по болезни. Не было и Сашка Сорокового – его унес сыпняк, от которого в те дни гибло больше людей, чем от вражеских пуль и клинков.
Дундич вынес Сашка с поля боя совсем ослабевшего, не думая о том, что та же тифозная вошь свалит и его. Это случилось на третий день после смерти Сорокового.
В Переездной на улице Олеко стало плохо. Шпитальный снял его с лошади и усадил возле одинокой вербы. Верхушка дерева была расколота снарядом, на коре ствола виднелись следы осколков.
– Що з тобою? – допытывался Шпитальный.
Дундич не ответил. Проведя рукой по дереву и как бы обращаясь к нему, сказал:
– Вот мой товарищ, на нем столько же ран, сколько и на мне.
– Пишлы в хату, – предложил Шпитальный и взял Дундича под руку.
– Что случилось? – воскликнула Мария, увидев в дверях едва державшегося на ногах Дундича.
– Устал…
Марийка удивилась: ей никогда не приходилось слышать от мужа жалоб на усталость.
– Не бережешь ты себя, Ваня, – сказала она с упреком. – Все думаешь о других, а о себе забываешь. Ел ли ты? Хочешь картошку в мундире?
Дундич не ответил. Лицо его было желтым, глаза слезились. Жена приложила руку к его лбу.
– Да у тебя температура! Надо доктора!
Ординарец побежал за врачом. Он осмотрел больного и определил – сыпной тиф.
Дундича увезли в госпиталь. Больше недели он лежал в забытьи. Очнулся и тихо позвал Марийку.
– Я здесь, Ваня, – ответила она. Все эти дни Марийка, находясь возле Дундича, не смыкала глаз, ухаживала за ним, как за ребенком.
Прошел кризис, и Дундичу стало лучше, но врач не разрешал ему много разговаривать. Он считал, что больному нужен полный покой.
– Покой? – сердился Дундич. – А я не привык к нему. Умирать в постели, да еще от тифозной вошки – такая смерть для меня обидна.
В госпитале было холодно. Иван Мелентьевич уговорил врача, чтобы тот выписал Дундича.
– Сами понимаете, у меня небольшой запас дров есть, и уголек имеется. Сыпняка мы не боимся, уже переболели.
А когда Марийку свалил тиф, Иван Мелентьевич и Елизавета Васильевна по очереди дежурили возле больных. Кормили их с ложечки.
Как-то днем, проснувшись, Дундич спросил у Ивана Мелентьевича:
– Не шумел ли я?
– Как сказать, – не шумел, кричал по-своему: «Момче, напред, на Ростов!»
– Ростов уже взяли?
– Пока еще нет, но скоро возьмут. Послушай лучше, какую песню люди сочинили! – Иван Мелентьевич подошел к Дундичу и торжественно прочел понравившиеся ему слова:
Берегись, орел двуглавый,
Мы нахлынем грозной лавой.
От ростовского гнезда
Не оставим и следа.
– Нахлынут без Дундича и без Мишки. А где он? Что с ним? Напоен ли он, накормлен?
– Не тревожься. За конем смотрят: он напоен, накормлен…
– Покажите мне его, – добивался Дундич.
– Показать бы показали, да он в двери не войдет.
– Тогда к окну подведите. Хочу на Мишку посмотреть.
Дундич настоял, чтобы Мишку подвели к окну. В открытую форточку он просунул руку и, улыбаясь, стал гладить любимца. Это продолжалось несколько минут.
– Когда поправишься, станет на ноги Мария, – уговаривал Иван Мелентьевич Дундича, закрывая форточку, – я вас обоих в Ростов отвезу. Если удастся – на своем паровозе, если нет – в теплушке. Так или иначе, в Ростове будем.
Иван Мелентьевич сдержал свое слово. В Ростове Дундича ждало радостное известие: 28 февраля 1920 года постановлением Революционного Военного совета Первой Конной армии он был награжден орденом Красного Знамени *.
В первых числах марта на Таганрогском проспекте выстроились красные конники. Их приветствовал член Реввоенсовета Кавказского фронта Серго Орджоникидзе. В руках Серго был список награжденных бойцов и командиров. Их было четверо: Голубовский, Дундич, Левда, Литвиненко.
По рядам разнеслась команда:
– Командира образцового кавдивизиона Дундича на середину!
Мишка вынес еще не окрепшего Дундича к тому месту, где стоял Серго Орджоникидзе.
– Орденом Красного Знамени, – сказал Орджоникидзе, – Советское правительство награждает всех граждан РСФСР, проявивших особую храбрость и мужество. Мне приятно вручить эту высокую награду интернациональному бойцу, проявившему героизм на полях гражданской войны. Носите ее, дорогой Дундич, как память благодарной революционной России.
Служу трудовому народу! – ответил Дундич.
– Хорошо служишь, – сказал Орджоникидзе, прикалывая к груди Дундича орден. – О твоих подвигах Москва знает, Ленин знает: Михаил Иванович Ильичу рассказал. В общем, приходи вечером в «Палас-отель», поговорим.
В «Палас-отеле» помещался штаб Кавказского фронта. Дундич застал Серго стоявшим у карты, которая занимала чуть ли не полстены. Она вся была усеяна красными флажками.
– Вот погляди, – сказал Серго, подводя Дундича к карте. – Скоро весь Северный Кавказ будет полностью очищен от белых. Деникин удрал в Крым, Мамонтова не успели подобрать корабли Антанты: в Новороссийске от сыпняка скончался. Шкуро добиваем. Теперь пришла очередь освобождать Закавказье.
– Выходит, войне конец?
– Увы, не выходит. Над Украиной собираются тучи. Пилсудский грозится на нее напасть. А раз грозится, значит, готовится. А раз готовится, значит, нападет. Впрочем, его готовят. Франция прислала в Польшу шестьсот офицеров – наставников, самолеты свои дает. Англия – танки, Америка – оружие.
– А народ, а польские коммунисты как к этому относятся?
– Они говорят, если пан Пилсудский нападет на Советскую Россию и Красная Армия даст ему отпор, она будет защищать не только русских. Она будет одновременно помогать польским пролетариям освобождаться от капиталистического ига.
Зашел адъютант и доложил, что Москва вызывает Орджоникидзе к прямому проводу. Серго извинился и, попрощавшись с Дундичем, направился в аппаратную.
Ночью по тревоге командарм Буденный поднял свои полки. От Майкопа через Ростов три дня проходили эскадроны. Три дня по мостовым цокали копыта, гремели колеса орудий, тачанок. Первая Конная шла походным порядком к западным границам.
Молодые конармейцы, слыхавшие о Дундиче, спрашивали старых бойцов:
– Где Красный Дундич? Что с ним?
Не все еще знали тогда, что за несколько дней до того, как Конармия начала свой тысячекилометровый героический переход, Дундич снова оказался на госпитальной койке.
Здесь он узнал о предательском нападении белой Польши на Советскую Украину, о занятии белополяками Киева и других украинских городов.
Олеко рвался на Украину, чтобы вместе с другими конармейцами дать отпор зарвавшимся шляхтичам, но рана заживала медленно.
В середине мая Дундич выписался из госпиталя, чтобы поехать на фронт. Он отвез жену на хутор к родным. В Колдаирове пробыл два дня, а на третий Марийка, по обычаю своих отцов, вывела с база коня и подвела его к Дундичу.
Он крепко обнял жену и медленно поехал в сторону железнодорожной станции, где его ждал вагон, следовавший к западным границам. Едва Мишка сделал несколько десятков шагов, как Дундич повернул голову. Не выдержав Марийкиного взгляда, он остановил коня.
– Жди, Марийка, – сказал Дундич. – С белой Польшей разделаемся – и я на Дон стрелой примчусь. Съездим в Москву, в гости к Михаилу Ивановичу. А из Москвы – в Сербию.
– Буду ждать, Ваня, – сдерживая слезы, ответила Марийка.
