Текст книги "Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны.(СИ)"

Автор книги: Александр Бруссуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Тойво тогда старался не очень сильно налегать на еду, хотя аппетит был на самом деле – зверский, а к водке отнесся с большим предрассудком, в то время как приведший его сюда Акку Пааси не отказывал себе ни выпить, ни поесть. Почему-то складывалось такое впечатление, что это – отнюдь не праздничное застолье, а вполне заурядная трапеза.

Говорили обо всем и – ни о чем. Пару раз Лииса интересовалась о планах на будущее самого Антикайнена. В первый раз он ответил уклончиво, мол, поживем – увидим. Акку трогал Лиису за коленку, и та смеялась, посылая высоченного и широкоплечего Пааси по-русски, в нецензурное пространство. Может быть, после выпитой рюмки водки, либо же, слегка осоловев от еды, Тойво во второй раз ответствовал более определенно: освободит свою Лотту и вместе с ней отправится туда, где море, где яхты, где нет ветра, где можно ходить по песку босиком и рыбачить на удочку, не считаясь со временем года.

– В Италию? – спросил Акку. – Туда, где "Буревестник революции" товарищ Максим Горький ошивается?

– Нет, – ответил Тойво. – Туда, где капитан Блад был рабом на плантации.

И тут же поспешно добавил, чтобы не ждать вопросов:

– Это герой романа Сабатини (на самом деле, конечно, книга Сабатини "Одиссея капитана Блада" вышла только в 1922 году). А место – остров Барбадос.

– Так все время море, круглые дни – яхты, из часа в час – безветрие, постоянно – босиком по берегу, неизменно – рыбалка – это же прискучит через неделю. А как же Революция, борьба, идеалы и все такое? – вроде бы невинно поинтересовалась Лииса.

– Ну, может быть, и надоест через неделю, но мне бы хотелось попробовать. Точнее – нам бы хотелось попробовать. А Революция от меня никуда не денется. Она перманентна, как утверждал Владимир Ульянов, всегда можно вернуться, если что.

– Возвращение в Революцию не всегда подразумевает, возвращению в ту Революцию, которой изначально поклялся служить до последней капли крови, – философски изрек Акку. – Можно и перепутать, оказавшись в контрреволюции.

Следовало, конечно, запомнить эти слова, да голова у Тойво была занята совсем другим.

– А что – на Барбадос теперь можно забесплатно отправиться? – лукаво поинтересовалась Лииса.

– У нас кое-какая финансовая договоренность с Куусиненом имеется, – ответил Тойво, не желая развивать тему про деньги. Получилось не слишком убедительно.

– Ну, Вилли Брандта (подпольное погоняло Отто Куусинена) попробуй еще отыскать, – засмеялся Пааси.

– Попробую, – тихо, но решительно заметил Тойво.

***

Между тем молчание в вагоне, видимо, прискучило беспалому, он тряхнул своей головой, словно отгоняя тяжелые мысли и сказал:

– Наш мир устроен Господом, но Господом ли этот мир обустраивается? Сто лет длилась ливонская война, двести лет избивают старообрядцев. Кто-то может сказать: зачем? Старое – не всегда плохое, старое может быть даже ближе к изначальной Истине, если она нам нужна. Я сам, как Салтыков-Щедрин, придумывал разные каверзы, чтобы не позволить старообрядчеству, как таковому, существовать. И дело не в имущественном достатке и длине бород, дело в том, чтобы сбить народ с пути, создать хаос. Знаешь, что такое "хаос"?

Тойво только неопределенно кивнул головой: вроде бы каждый это знает.

– Хаос – это такой новый порядок. И чтобы его установить, нужно приложить много усилий. Гораздо больше, нежели поддерживая порядок былой.

Бородатый дядька излагал свои мысли, не выказывая ни волнения, ни отчаяния. Будто уже думал-передумал. А передумав – смирился.

– Ты кто? – спросил Антикайнен. Получилось невежливо, но нерусскому это было простительно.

– Николай Дубалов, в миру – прокурор Бежецка, ныне – гармонист. Народ на свадьбах веселю.

И он ловко пробежал обрубками пальцев у себя по груди, словно бы по ладу гармошки.

– А вот ты кто? – таким же тоном спросил Дубалов.

– Тойво, – ответил Тойво. Назвать свое ремесло он затруднился, поэтому добавил. – Тойво Антикайнен.

– А кем работаешь? – непринужденно поинтересовался гармонист.

"Да никем не работаю. Деньги в больших суммах отжимаю у воров, людей плохих жизни лишаю. Работал, не покладая рук. Теперь вот в отгулах по собственному желанию".

Лотта! Вот за кем он ехал! Внезапно картина, как он сел в поезд с Путиловского вокзала, всплыла в его мозгу со всей ясностью. И то, что этому предшествовало, тоже вспомнилось.

– Литерный вагон железнодорожного депо, – сказал Тойво, словно повторяя слова товарища Рахья, который специально зашел к ним с Лиисой и Акку, едва только получил информацию от Консты Линквидста.

– Понятно, – кивнул головой беспалый гармонист. – Железнодорожник, получается. Хорошее дело, чего и говорить.

Тойво даже как-то выдохнул, словно с облегчением. От таких потерь памяти можно и сердечный приступ получить!

– Финны ненавидели карелов не потому, что те были какие-то нечистоплотные или необузданные в своей дикости, – продолжил свой рассказ Дубалов. – Карелы эти знали и придерживались таких древних обычаев, что "цивилизованные" люди ожесточенно эти обычаи отрицали, всячески смеялись и глумились над ними. Как же – финны, то есть, Европа, драгуны, кавалергарды.

Тойво с запоздалым стыдом вспомнил, как много лет назад застал Куусинена, беседующего с карелом-ливвиком возле порта Гельсингфорса. Тогда этот человек ему показался полным лесным дикарем, эдаким Хийси (лешим), оказавшимся в цивилизации. Пренебрежительность – вот, что он чувствовал тогда. Вероятно, так же, только кратно усиливаясь, относились подчиненные Маннергейма к олонецким егерям.

Однако, припоминая, у Куусинена чувства своего превосходства не было никакого. Наоборот, он беседовал с ливвиком с великим уважением, прислушивался к нему, как к мудрому учителю, даже, несмотря на то, что говорил тот смешно, используя устаревшие и почти полностью вышедшие из употребления слова и выражения.

– Помню, как один из егерей, после особо жесткого "обмена любезностями", размазывая кровь по лицу, сказал, а мне потом перевели, – сказал Дубалов. – Точно, конечно, не изложу, но примерно смысл его слов сводился к тому, что "если гнушаешься и глумишься по отношению к своим ближайшим соседям, то будь готов, что в скором времени поблизости окажутся дальние соседи, которые вовсе не соседи, а арабы, китайцы, негры или индусы. Живи с ними, коли получится. Может, в скором времени и сам сделаешься арабом, китайцем, негром или индусом".

Ну, что же, вполне разумно, согласился Тойво. Помня, какое отношение государственных чиновников во вновь образованном государстве Финляндия к своим же соотечественникам, не удивительно совсем худое их поведение с разными прочими карелами. Но сам-то он не карел! Поэтому решил поменять тему.

– А увечье рук тоже с Маньчжурии? – спросил он.

– Да нет, – усмехнулся Дубалов. – Реквизировали мы однажды кое-какое хозяйство у старообрядцев в Бежецке – все по закону, потому, как я сам и был закон, черт бы его побрал. Вскрыл один ящик, весь в праведном гневе, он – возьми, да и взорвись. Не сильно, не адской машинкой был заряжен, а артиллерийскими капсюлями, но пальчики мои бедные отлетели. Досадно, конечно, но именно тогда глаза у меня и открылись. Что мы делаем? Мы же культуру уничтожаем. Ту, что была раньше на этой земле, насильно насаждая, что попало. Иконы попы перерисовывают и подрисовывают, книги пропадают, какое-то монголо-татарское иго напридумывали. Вот я и подумал: лучше буду песенки петь, да на гармошке играть. И тебе, паря, советую: держись от политики подальше. Думаешь, цель у нее – выявить, кто сильнее?

– Вероятно, так и есть, – согласился Тойво. Кто сильнее, тот и гнет свою политику, тот и устанавливает свое господство.

– Цель у политики одна: подменить былое истинное выдуманной ложью, – Дубалов подмигнул и опять прошелся обрубками пальцев по своей груди, как по гармошке. – Подменят – тогда пиши пропало.

– Почему?

– Так ты Библию вспомни: " и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь" (От Матфея гл 24, стих10, 11, 12). Падет последний карел, преисполнится чаша грехов людских, радуга пропадет, наступит Потоп. Короче, всем будут кранты.

Они замолчали, Антикайнен молчал сильнее. Стало быть, музыкант Дубалов молчал слабее. Каждый думу свою думал.

***

Линквидст обнаружил перемещение столыпинского вагона из Выборга в Петроград, а потом еще и еще, пока, наконец, он не приехал в город Буй Вологодской губернии. Там он затаился и стоит, вероятно, в ожидании новых арестантов.

Первым побуждением Тойво было вскочить и побежать. Что должно было за этим последовать, как водится, не было вполне ясно. Скорее всего, он должен был таким образом добежать до самого города Буй. Вместо этого Антикайнен спросил у Рахья:

– Есть информация, как доехать до этого Буя?

– Послезавтра на поезде, но что там-то делать будешь? – ответил Эйно.

Тойво мгновенно просчитал, что дергаться раньше этого самого поезда – нет смысла, а есть смысл здесь, в Питере, раздобыть такую бумаженцию, такой, с позволения сказать, мандат, чтобы в этом самом Буе и Лотту, и всю ее семью выпустили без каких-то ущемлений в праве передвижения по России.

– Ну, пока есть время, подумаю, к людям обращусь за помощью, – сказал Антикайнен.

– А к кому, если не секрет?

– К Бокию.

Рахья переглянулся с Лиисой, Акку переглянулся с Рахьей, Лииса переглянулась с ними обоими, в общем, они начали переглядываться. В этом переглядывании не было вопроса или удивления, зато можно было заметить оттенок тревоги.

– Ты знаком с товарищем Бокием? – наконец, видимо устав играть в гляделки, спросил Эйно. – Или так просто решил, прочитав фамилию на мандате?

– Приходилось встречаться еще задолго до Революции, а потом и после оной, – ответил Тойво. Он не стал уточнять про оргию сатанистов в окрестностях Каяни, где Глеб Бокий был в числе почетных гостей, решил также не упоминать более позднюю их встречу в Гельсингфорсе.

– Ну, не знаю, не знаю, – сказал Эйно Рахья.

– Ну, не знаю, не знаю, – сказал Акку Пааси.

– Ну, не знаю, не знаю, – сказала Лииса Саволайнен, хотя ее тон вызывал некоторые сомнения, и она "знала, знала".

Тойво, переночевав тут же с изрядной долей комфорта – отдельная кровать, чистое белье, туалет через коридор – спозаранку отправился по уточненному заранее адресу в штаб Глеба Бокия. Этот штаб совмещался с петроградским ЧК.

Созданная 20 декабря 1917 года постановлением Совета Народных Комиссаров, Всероссийская чрезвычайная комиссия стала зловещим преддверием становления зловещих карательных структур всех государств мира, от Германии до Японии и США. Феликс Эдмундович Дзержинский разработал и воплотил в жизнь идеальный механизм поддержания любой власти, рабоче-крестьянской ли, буржуазной ли, или ваххабитской. С кратким перерывом на отдых – типа: не у дел, передав руководство Петерсу – с июля по август восемнадцатого года он довел свое детище, ВЧК, до физического совершенства, претендуя и на духовную, что тоже немаловажно, ее непоколебимость.

ЧК в тот тревожный неизвестностью год недостатка в сотрудниках не испытывала. В первую очередь, сюда охотно поступили на службу маньяки, насильники и убийцы, во вторую – стремительно изменившие свои политические пристрастия бывшие полицаи, в третью – подневольно загнанные деревенские парни. Руководили ими, как правило, евреи, увлеченные безнаказанностью Революции, а также быстро продвинувшиеся по служебной лестнице латышские стрелки. Последним недельной булки белого хлеба и продпайка уже было недостаточно, вот они и подвизались получать полное обеспечение у молодого Советского государства.

Бокия пришлось ждать два с половиной часа в приемной. Все время, пока Тойво сидел здесь, он ловил на себе странные оценивающие взгляды снующих туда-сюда людей в кожанках и с маузерами в деревянных чехлах, болтающихся у кого где: сзади, сбоку, спереди, а у одного карлика – между ног. Но мандат, тем более подписанный самим Бокием, имел магическое свойство и гарантировал неприкосновенность.

Товарищ Глеб появился внезапно, словно бы из-под стола секретарши – одетой по последней моде дамочки с безразличной гримасой на лице – вылез.

– Ну, что, Антикайнен, явился? – без всяких эмоций спросил он.

– Явился, – по-русски согласился финн.

– Тогда заходи, пообщаемся, хотя времени мало.

***

Тойво отвлекся от своих воспоминаний, как-то дозировано возникающих в его памяти, потому что музыкант Дубалов снова обратился к нему.

– И как надолго ты в Семипалатинск? – спросил он.

– Почему – Семипалатинск? – удивился Тойво. – Откуда ты взял про Семипалатинск?

– Так в мандате у тебя записано: "Направляется в Семипалатинск". Кондуктор прочитал, когда билет твой проверял, а ты в отключке.

Антикайнен тотчас же сунул руку в нагрудный карман пиджака и вытащил две картонки: одна – железнодорожный билет, а другая – мандат за подписью какого-то Лациса со словами "Направляется в Семипалатинск".

– Семипалатинск? – сказал он и добавил. – Твою мать!

6. Семипалатинск!

Глеб Бокий выслушал Тойво, который то коверкал слова на русском, то переходил на финский. Это не помешало ему понять всю суть, сделать выводы и частично озвучить их. Конечно, Бокию было абсолютно наплевать и на Лотту, и на ее семью, да и на Антикайнена бы наплевать, да вот было у этого парня кое-что, чего не могло быть у него самого – такой крови.

Чтобы вступить в рыцарство, всегда требовалось определить чистоту крови. Как правило, подсчитывали предков до седьмого колена. Чистота определялась не только отсутствием каких-то кровосмесительных союзов, но и поступков, которые могли бы запятнать предков и самого себя. Настоящий рыцарь даже не помышлял, чтобы положить глаз на какую-нибудь инородку – из арабских земель, еврейских ли девушек, китаянок ли, не говоря уже про негритянок с индусками. Он об этом даже не задумывался, стало быть, и мыслей таковых не было.

Кроме этого обязательно должно было быть сострадание, честность и верность слову. Ну, и еще кое-какие рыцарские доблести.

Так вот, Бокий, как бы ни пыжился, в рыцари бы не прошел. Чего нельзя было сказать про Антикайнена. Что бы тот ни делал, но получалось это у него именно по-рыцарски. Неспроста слово "ritari" и произошло на древней ливонской земле, да и, толкуя его с санскрита, можно обнаружить, что близко по значению два слова: честный и побеждающий (rju – прямой, честный, tara – побеждающий, по санскриту). Как успел убедиться Бокий, могло этому парню открыться некое непостижимое простому смертному прозрение. Значит, его нужно держать поблизости и испытывать, чтобы добиться цели, поставленной Глебом перед самим собой.

Тем более теперь, когда Яков Блюмкин, начальник личной охраны самого наркомвоенмора Троцкого, познакомил его с академиком Владимиром Бехтеревым и его сотрудником Александром Барченко.

Как представитель древнего сгинувшего народа, Антикайнен хорош. Правда, друг его из Перясейняйоки, Вилье Ритола, еще лучше, вот только его никак уже не достать – удрал, подлец, опять удрал. На этот раз в США. Что же, придется работать с тем, кто доступен.

Бокий в упор посмотрел на Тойво своими змеиными глазами, но он взгляд этот выдержал, как ни в чем не бывало.

– В общем, дамочку твою мы вернем. Если ничего за ней, конечно, не обнаружится контрреволюционного, – сказал он.

– Товарищ Глеб, – воспользовался наступившей паузой Антикайнен. – За каждым своя контрреволюция найдется, даже не стоит сомневаться. Другое дело: выяснить, представляет ли опасность сама Лотта и вся ее семья.

"Черт!" – подумал Бокий. – "Не боится совсем. То ли от незнания, то ли от глупости. Но он не был глупым. Ни он, ни этот внезапно разбогатевший подонок Куусинен".

– Ладно, пес с тобой, – отвел взгляд Глеб. – Но сначала мне нужно, чтобы ты кое с кем поработал.

– Это как? – не понял Тойво.

– Да очень просто, – Бокий поднялся на ноги и заходил по своему кабинету. – Завтра с тобой в этот Буй отправится один человек, он к тебе присмотрится, вопросы задаст, ответы проанализирует. А потом по месту прибытия навесит на твою голову аппаратуру и снимет данные.

– Голову на месте оставит? – серьезно спросил Антикайнен.

– Все зависит от тебя, – также серьезно ответил Глеб. – Человечек будет из Института Мозга, так что наука в чистом виде, никакой революционной борьбы.

– Там кто-нибудь говорит по-фински?

– Я буду удивлен, если в этом институте никто не говорит по-фински.

Тойво понял, что правом на отказ он не обладает. Теперь он вообще перед этим жутким человеком не обладает никакими правами. Ладно, это уже дело десятое. Надо любым способом Лотту с семьей вытаскивать.

– Согласен, – сказал он. – Лишь только Лотту и ее родных выпустят, буду весь в распоряжении аппаратуры Бехтерева.

– Аппаратура не Бехтерева, – ухмыльнулся Бокий. – Аппаратура Николая Пильщикова, если это тебе о чем-нибудь говорит.

– Николай Дмитриевич Пильщиков, русский разработчик эфирного пространства, был убит в 1908 году, все его разработки пропали, – почему-то блеснул нечаянно подслушанными данными Тойво. Блеснул – и сразу пожалел об этом.

– Откуда ты знаешь? – резко опершись руками о столешницу, навис над ним Глеб. – Ты почерпнул знания там?

Конечно, он имел ввиду обряд сатанистов, памятный обоим по открытию врат во время Черной Мессы, когда Антикайнен на несколько секунд вывалился из реальности.

– Не помню, – потерялся Тойво. – Нет, не там – подслушал в Выборге у одного бывшего извозчика, что возил убийцу Пильщикова.

Прозвучало это почему-то неубедительно. Вероятно, правда зачастую кажется неубедительной. Лишь только ложь имеет свойство быть правдивой.

– Пильщиков покончил с собой, – как-то зловеще прошипел Бокий.

– Выстрелами в сердце и в голову, для надежности, – Тойво отчего-то разозлился. – А пистолет потом положил на столик, сам же улегся на кровать.

– Верно, – сменил, вдруг, тон Глеб. – Все так и было. Впрочем, сейчас не об этом. Завтра за тобой на Каменноостровский заедет автомобиль, в котором уже будет мой человек. Вы отправитесь на вокзал, купе в поезде будет забронировано, так что доберетесь с комфортом. Когда все разрешится – ко мне с отчетом. Будем работать дальше. Все понятно?

Антикайнен, вообще-то не хотел работать дальше, но, опять же, выбора у него не было. Следует отметить, пока выбора не было. Конечно, он сам по собственной воле дал Бокию надежный рычаг, с помощью которого тот может надавливать на него. Однако не стоит заглядывать в будущее с такой уж безнадежностью. Поживем – увидим.

С Литейного, где окопался чекист Бокий, Тойво отправился на Выборгскую сторону и только после этого вернулся на Каменноостровский проспект. Роскошный "Дом Бенуа" на этом проспекте был целым комплексом, в котором помимо финского клуба располагались ни много, ни мало 250 очень благоустроенных квартир.

Сам Каменноостровский проспект вот-вот должен был сменить название на "улицу Красных Зорь", чтобы было почетно и по-революционному. Спросят товарища Зиновьева: "Где вы живете, сволочь вы этакая?" А тот сурово взглянет из-под пенсне, почешет бороду и с горестным вздохом ответит: "На улице Красных Зорь в квартирке за номером 118". Сразу становится понятно, что не до жилищных условий товарищу Зиновьеву, ему обо всем государстве заботиться надо. Неважно, что общая площадь апартаментов 118 чуть больше ста пятидесяти квадратных метров, совсем неважно.

И Сергей Миронович Киров тоже заехал жить-поживать в квартиру 20, решившись на комфорт после мыканий по всяким углам.

А уж сколько финнов там осело – и не подсчитать.

Только со стороны Кронверкской улицы по соседству жили сам Эйно Рахья – в четвертой, а также Вейно Виртанен, голос Радиокомитета на финском языке – в шестой. Здесь же устроились газетная братия – та, что выпускала газету "Vapaus" ("Свобода", в переводе, конечно же): Калле Лепола, главный редактор – в квартире 37, Илмари Лехтинен, заведующий отделом – в апартаментах 48, Уве Пелтола, заместитель главного редактора – за дверью с номером 69. Даже Тина Токой, сотрудница Исполкома Коминтерна, занимала свое место 98. А Кустоо Ровио убрал номер сначала с одной квартиры, потом с другой и, объединив их, сделал на входе скромную табличку с витиеватой надписью: "К. С. Ровио".

Дом был шикарен, у него оказалось даже несколько десятков встроенных гаражей, чтобы особо влиятельные жильцы могли запросто сесть в свои автомобили и ехать по своим делам, то есть, конечно, по делам революции и государства. А парадный двор-курдонер, с садом и фонтаном, отделялся от проспекта колоннадой из красного гангутского гранита.

Для Акку Пааси, однако, места не нашлось, он сам спустился в цокольный этаж и вытащил за бороду приписанного Дому Бенуа лакея-консьержа.

– Все, баста, – сказал он. – Мы всех лакеев освободили от их рабского труда, так что, батенька, пошел вон!

– Как же так? – очень искренне удивился лакей. – У меня же семья. Куда мне подаваться?

– У меня тоже семья, – не моргнув глазом, соврал Акку. – Работы у тебя все равно нет, трудовой договор кончился, настоятельная рекомендация освободить служебное помещение. Куда пойдешь?

Консьерж на несколько секунд зажмурился, а потом сказал:

– На Путиловский завод – раньше там работал. И с углом помогут.

– Ну, вот, и молодец! – убрал свой маузер в деревянную кобуру Пааси.

Жил былой лакей не то, чтобы в роскоши, но четыре комнаты в распоряжении имелось. Акку был человек нежадный, поэтому половину квартиры предложил занять Лиисе Саволайнен с условием, чтобы она прибиралась и у него в комнате. А одну свою клеть он запер на-про-запас. Мало ли, женится когда-нибудь!

Прочие дворники и обслуживающий дом персонал сразу же после этого случая истово взялись за брошенную, было, работу. О зарплате можно было поговорить потом, важно – жилища своего не утратить.

Вот такой был Дом Бенуа, и, подходя к нему, Тойво раскланялся сначала с Зиновьевым, потом с Кировым, сердечно пожал руку Эйно Рахья, кивнул Виртанену, небрежно отмахнул Лепола, Лехтинену и Пелтола, подмигнул Токой, хлопнул по плечу Пааси.

А с Лиисой здороваться не стал, подумав про себя, точнее – подумав про нее: "Сука ты, Саволайнен. Стучишь Бокию". О сроках выезда в Буй Антикайнен Глебу не говорил, тот их сам откуда-то взял, словно из воздуха.

На этот раз Тойво заночевал у Акку, предавшись с ним воспоминаниями о былом Гельсингфорсе, оба были не понаслышке знакомы с шюцкором. Пааси предположил, что в скором времени не вполне официальная лотта (женский аналог шюцкора), обретет свой государственный оборонный статус.

– Коль лотту легализуют, жди войны, – сказал Акку.

Официальное признание женской добровольной дружины наступит в 1919 году, в том же году будет иметь место самый масштабный финский поход против Советского Союза. Август Пю, хоть и был полным отморозком, но ум имел ясный.

Они беседовали вполголоса, чтобы никакая самая случайная мышь, случившаяся поблизости по случаю, ничегошеньки не услышала. Лиисы дома не было, но такие предосторожности казались уже вполне нормальными для нормальной жизни.

– С деньгами, что с Турку вывезли, надеюсь, все в порядке, – предположил Тойво.

– Как видишь, – Акку широким жестом обвел комнату вокруг. – Главная проблема больших денег – это сохранить их, если не удается преумножить. А что?

– Да так, ничего, – ответил Антикайнен.

– Брось, брат! – широко заулыбался Пааси. – На мели, поди, сидишь? Деньги были, да уплыли. Так?

Тойво не стал отвечать, только неопределенно махнул рукой. Врать не хотелось, но правда в словах товарища была: он действительно сейчас был очень стеснен в финансах.

– Тебе бы к Гюллингу напрямую – уж он-то в курсе, откуда взялась вся эта роскошь в Доме Бенуа. Так не выловить его на этой неделе: в Москву укатил дела решать. В общем, предлагаю тебе лучший вариант. Возьми деньги у меня, а сам напиши расписку. Идет? – лицо Акку выражало самое радушное радушие, на которое способен, например, волк при встрече с другим волком.

– А у тебя разве деньги есть? – недоверчиво поинтересовался Тойво.

– Возьми бумагу и чернила и пиши, – хмыкнул Пааси. – Деньги найдутся.

Антикайнен воспользовался советом и, макнув пером фирмы "Паркер" в винтажную чернильницу фирмы "Беттлинг", написал на отменного качества листе писчей бумаги слово "Talletus Todistus" (Сохранная Расписка, в переводе с финского), как когда-то в детстве в обществе "Совершенство". По-русски писать как-то не получалось, да и не хотелось, в общем-то.

Он написал "бла-бла-бла, тыр-тыр-тыр" (не хочется практиковаться в финской лексике), что любознательный переводчик перевел бы на русский, что он, такой-сякой, берет у другого-такого деньги в сумме...

– Сколько ты мне можешь одолжить? – Тойво поднял голову от листа к Акку.

– А сколько тебе надо?

– Тысячу, – сразу же ответил тот. Это было много, но чего уж тут мелочиться, когда где-то в надежном месте его ждали сотни тысяч.

– Ну, так и пиши: одна тысяча сто пятьдесят марок.

Тойво опять склонился к листку, но тут же снова посмотрел на Пааси.

– А что ты хочешь? – развел руки в стороны Акку. – Коммерция, бляха муха. Гюллинг поперхнется от досады. Но ему деваться некуда: и ты, и я знаем, сколько было изъято в Турку денег. Так что не обеднеет – пиши.

Антикайнен старательно вывел перед росписью самое заключительное слово: epajarjestelmallistyttamattomyydellansakaan (одно из самых сверхдлинных слов, которое автор не смог перевести – ему его прислали сволочи из Миграционной службы). Алес, гонсалес.

– Готово!

– Готово! – обрадовался Акку. – А вот, как нельзя, кстати, и Лииса возвернулась!

Действительно, в квартиру вошла пьяная в хлам Саволайнен. Ее губы были все такими же пунцово-алыми и изображали глупую улыбку, которая не исчезала с ее лица, даже когда она что-то говорила, словно бы Лиису контузило.

– Мальчики, – сказала она сквозь свой оскал. – Шли бы вы в пень, козлы!

– За козла ответишь, – сказал ей Акку и добавил. – Есть способ повысить свой материальный статус.

– Нет! – решительно сказала Саволайнен и сползла по стенке на пол. – Вы не в моем вкусе.

– Дура, – ласково заметил Пааси и, зацепив ее за подмышки, вновь поставил в вертикальное положение. – На твои нравственные устои никто не собирается покушаться. Сегодня дашь пятихатку, завтра Гюллинг тебе вернет с десятипроцентной добавкой.

– Гюллинга еще неделю, а то и полторы не будет, – Лииса потрясла перед носом Акку своим указательным пальцем. – Он будет до посинения пасти Мирбаха. Брестский мир, контрибуция и прочее, понимаешь?

Мирбах ходил по Москве и дул щеки, как посол Германии и, стало быть, кайзера. Он не обладал депутатской неприкосновенностью, потому что не был депутатом. Но вполне мог безобразничать так же, как и депутат, и даже похлеще: он был дипломатом, со всей вытекающей из этого свободой действий. Наивный усатый немец!

– Ну, и что? – никак не огорчился Акку. – Деньги все равно должны работать, а не под подушкой лежать. Ты сама подумай.

Какой бы ни была пьяной Лииса, а выгоду свою блюла туго.

Нетвердой походкой она ушла к себе в комнату, там пару раз упала, уронила кое-какую мебель, но вскоре вышла все с той же приклеенной улыбкой, держа в руке пять сотенных банкнот.

– Смотри, не обмани! – сказала она Акку.

– Да когда я тебя подводил, подруга дней моих суровых? – возразил он. – Все, дело сделано, а теперь – спать. Чтоб я тебя до утра не видел и не слышал. Разве что, плохо будет – кричи, приду с тазиком.

Лииса развернулась к себе, пару раз икнула и утекла внутрь комнаты, как нечто желеобразное.

Пааси принес к ее запертой двери пустой тазик и кувшин с водой.

– Она, конечно, кремень, – объяснил он. – Но в последнее время участились отравления несвежей осетриной. Жулье кругом, сбывает некачественный продукт.

Добавив из своих запасов еще пятьсот марок, Акку разложил их на столе перед Тойво и двумя пальцами подхватил расписку.

– Done, – сказал он.

– Ладно, – пожал плечами Антикайнен и собрал деньги в тощую пачку.

– Только на пустяки не трать – деньги все-таки революционные.

Ну, вот, теперь все, что зависело от него самого, Тойво сделал. Можно выдвигаться на поезд в сторону Костромы, ибо этот Буй всего-то в ста трех километрах от "сырой земли" (kostea – сырой, мокрый, maa – земля, в переводе с финского).

За окном сгустились сумерки, которые, таковыми останутся до самого утра. Пора белых ночей осторожно трогала душу каждого северянина, нашептывая, что даже ночи могут быть светлыми. А души отзывались легкой тоской по утраченной юности и призрачной надеждой: все будет хорошо.

Коварный враг растаял в темноте,

Момента ждет, чтоб сделать нам подлянку.

А рыцари давно уже не те:

Храпят в постели после бурной пьянки.

Так, где же звон мечей и стук копыт?

Заброшены в чулан стальные латы.

Ведь подвиг – он не должен быть забыт,

Совсем не здесь, совсем не так, ребята..

Живем во лжи и верим лишь деньгам.

Ой, не к лицу все это нам, учтите,

Я так хочу упасть к твоим ногам,

Взять и связать все порванные нити.

Мне века два назад родиться суждено,

Без страха, без упрека, без амбиций.

Налит коньяк, не выпито пока еще вино.

Прости меня за то, что я совсем не рыцарь... (стихи поэта Ивана Марьина).

Еще до полудня за Тойво заехала машина, в которой уже сидел пассажир: молодой мужчина в очень стильном двубортном костюме и модной кепке на русых волосах. На коленях он держал средних размеров саквояж и пальцами правой руки постукивал по нему, отбивая одному ему известный ритм какой-то песни.

– Зетцен зи зих, – сказал он, когда шофер распахнул перед Антикайненом дверцу машины, мол: можете садиться. И добавил по-русски. – Я говорю по-немецки, как и было уговорено.

– А я – нет, – ответил Тойво. Что за пьяные выходки? Меньше всего ему хотелось учить немецкий язык, чтобы общаться.

Они поехали в сторону вокзала, Антикайнен едва успел через окно раскланяться с Зиновьевым, потом с Кировым, сердечно помахать рукой Эйно Рахья, кивнуть Виртанену, небрежно отмахнуть Лепола, Лехтинену и Пелтола, подмигнуть Токой.

– Меня зовут Тынис, – меж тем представился попутчик. – Я от Бехтерева. Думаю, мы с Вами найдем общий язык.

Теперь Тойво в этом уже не сомневался – с эстонцем, как и карелом, можно договориться. Шутник, однако, этот Тынис.

На перроне было многолюдно, а саквояжем попутчик, как выяснилось, не ограничился. Из багажника машины было извлечен пугающих размеров рюкзак и выдвинут фанерный чемодан. Они подхватили все это и потащились к вагону.

Уже предъявляя проводнице билеты, Тойво огляделся по сторонам и кивнул стоявшей в кампании двух молодых людей женщине. Та, видимо, провожала их на тот же поезд, но в другой вагон.